"Буало-Нарсежак. Дурной глаз" - читать интересную книгу автора

как свинец, тянут и накрепко привязывают человека к земле? Иногда он просил
принести в свою комнату спортивные журналы и потом часами бездумно
разглядывал фотографии бегунов, пловцов, боксеров... Часто на них были сняты
подносящие букеты девушки; они протягивали свои нежные, хрупкие лица по
напрвлению к этим струящимся потом звериным мордам, которые склонялись к
ним, словно для того, чтобы их растерзать, разорвать на части...
Глаза Реми остановились на изящно изогнутом затылке Раймонды, где под
врывавшимся в машину ветром трепетали нежные, как пух, волосики. Потом он
перевел взгляд на дядины руки, которые, казалось, ласкают руль, грубые руки
мясника с квадратными ногтями. Утопая в каком-то нереальном фосфоресцическом
свете, стрелка спидометра мягко дрожала на цифре 110. Можно было поклясться,
что она измеряет не скорость машины, а флюиды, истекающие из дядиного
организма, этот избыток жизненной силы, пульсацию крови в сосудах. Реми
верил во флюиды. Он их чувствавал, как кошка. Лежа больным на своей кровати,
он ощущал атмосферу, настроение, которым живет дом, эту скуку нижних комнат
вплоть до того, что ему казалось, будто он слышит, как осыпаются листья
букета цветов в какой-нибудь вазе, стоящей в гостинной. А по вечерам через
открытое на двор окно, он словно нежными прикосновениями пальцев осязал эту
немножко торжественную пустоту проспекта; тогда он вылетал из своей комнаты
и осторожно продвигался под деревьями вперед... Видел ли его кто-нибудь в
такие моменты?.. Его не могли видеть, раз он лежал в своей постели, но
несмотря ни на что, какая-то частичка его существа должна была находиться
вне дома; иначе он не угадал бы присутствия парочки в темном углу гаража...
Это была бонна их соседей Ружье... Чуть позже можно было услышать торопливое
цокание ее каблучков... А еще через некоторое время он открывал для себя сад
доктора Мартинона... ветер колыхал занавеску в окне... и пахло разворошенной
землей и влажными листьями. Майские жуки и мошки вились вокруг ночных
фонарей. А дальше... Реми мог бы улететь и дальше, но он боялся порвать
нечто вроде немыслимо тонкой нити, связывающей его уже спящее тело с этим
сомнительным, невидимым, рискованным путешествием в мир людей. Одним прыжком
через стену он возвращался назад. Что касается его отца, то у него не было
флюидов, Реми был в этом уверен. Именно поэтому отец был начисто лишен
воображения. И наоборот, Клементина была окружена каким-то пагубным гало,
облаком траура и злобы; иногда казалось, что оно растекается по кухне или
столовой, как каплтуши в воде. Ну а дядя... с ним было сложнее. Он всасывал
в
себя все живое вокруг него. От него невозможно было оторваться, и при
этом у человека, который на него смотрел, возникало непреодолимое отвращение
к его жестам, его голосу, к шуму его дыхания, к потрескиванию суставов,
когда он сцеплял пальцы... А ведь он был из породы Воберов! Трудно в это
поверить! И однако, он с особым выражением на лице любил повторять, только
для того, чтобы увидеть, как брат стыдливо опускает голову: " Это я то, в
котором течет истинная кровь Воберов! " Реми пристально следил за этой
мощной спиной, которая продавливала насквозь сидение, вылазила за его
пределы. И все время этот неподвижный глаз в центре зеркальца, словно дядя
не доверял никому в этой машине и чувствовал угрозу позади себя... Эстамп...
Орлеан... Теперь Лямотт-Беврон... Где-то там, за пределами видимости,
Солонь. Раймонда дремала. Клементина очищала апельсин. Реми продолжал
смотреть на дядю. И внезапно шум мотора начал утихать. Машина прижалась к
правой обочине и еще некоторое время продолжала катиться по инерции.