"Фаддей Булгарин. Димитрий Самозванец " - читать интересную книгу автора

властолюбия, все усилия частных лиц к достижению верховных степеней
косвенными путями всегда кончатся гибелью пронырливых и дерзких властолюбцев
и бедствием отечества; что государство не может быть счастливо иначе, как
под сению законной власти, и что величие и благоденствие России зависит от
любви и доверенности нашей к престолу, от приверженности к вере и отечеству.
Мыза Карлова,
подле Дерпта.
18 августа 1829.

ПРЕДИСЛОВИЕ ко второму изданию

Бесполезным считаю изъяснять публике причины того ожесточения, с
которым преследуются все сочинения мои собратиями моими, русскими
писателями. Покорный властям и закону в гражданском отношении, я в частной и
литературной жизни моей не творю себе кумиров, не поклоняюсь и не служу им.
Люблю правду и высказываю ее смело при всяком случае, печатно и изустно, а в
литературе признаю господство не лиц, но изящного и им одним восхищаюсь. Не
принадлежащего ни к одной партии литературной, меня преследуют все партии!
По словам моих противников, у меня нет ни малейшего дарования и все
сочинения мои никуда не годятся! Это провозглашают они в обществах и
печатают в журналах. Да позволено будет мне поусомниться в истине сих
приговоров. Внимание беспристрастной русской публики к трудам моим,
благосклонность иностранной и неподкупный суд чужеземных литераторов
заставляют меня верить, что я не вовсе бездарный писатель и что сочинения
мои имеют некоторое достоинство. Самое ожесточение моих противников служит
тому доказательством.
Истощив все средства к лишению меня благосклонности публики, противники
мои прибегнули к разным нелитературным средствам, из коих одно клонится к
тому, чтоб возбудить противу меня народное самолюбие. Замысел великий - но
на этот раз не удастся. Они провозглашают, что я в романе моем "Димитрий
Самозванец" старался унизить русский национальный характер и возвысить
поляков. Этим обвинением думают противники мои сделать меня ненавистным
россиянам. Напрасные усилия! Если б даже и было в самом деле так, что в
каком-либо сочинении один какой-нибудь народ превознесен был выше русских,
то и это не означало бы нелюбви к России. Тацит любил Рим, но чистоту
германских нравов представлял в образец римлянам, своим современникам, и не
был за это почитаем дурным гражданином. В романах Вальтера Скотта единоземцы
его не всегда играют блестящие роли; французы также не разгневались на него
за то, что он представил эпоху Людовика XI в черных красках. Картина зависит
от времени, в которое она пишется. Этому закону и я должен был повиноваться.
Прошу читателя посмотреть, как историки представляют эпоху, которая вошла в
состав моего романа, и как я изобразил ее; тогда он удостоверится в чистоте
моих намерений.
Карамзин в "Истории Государства Российского" (том XI, стр. 120 и 121)
говорит: "Если, как пишут очевидцы, не было ни правды, ни чести в людях;
если долговременный голод не смирил, не исправил их, но еще умножил пороки
между ими: распутство, корыстолюбие, лихоимство, бесчувствие к страданиям
ближних; если и самое лучшее дворянство, и самое духовенство заражалось
общею язвою разврата, слабея в усердии к отечеству от беззакония царя, уже
вообще ненавистного, то нужны ли были иные, чудесные знамения для устрашения