"Эдвард Бульвер-Литтон "Привидения и жертвы" (ужастик)" - читать интересную книгу автора

каплю, ослепительно-яркую и подвижную; на мгновение капля повисла над
постелью в углу, затем задрожала и исчезла. Мы подошли к кровати и
осмотрели ее самая обыкновенная односпальная кровать с балдахином, из тех,
что являются традиционным атрибутом мансарды, отведенной для слуг. На
комоде рядом мы нашли старый, выцветший шелковый платок; в прорехе,
зашитой до середины, до сих пор торчала иголка. Платок был покрыт слоем
пыли; возможно, он принадлежал той самой старухе, что умерла в доме
последней; вероятно, чулан служил ей спальней. У меня достало любопытства
выдвинуть ящики:
внутри обнаружились разные детали дамского туалета и два письма,
перевязанные узкой ленточкой поблекшего желтого цвета. Я позволил себе
завладеть письмами.
Ничего больше, достойного упоминания, в комнате мы не нашли, и световое
пятно больше не появлялось; но, уже собираясь уходить, мы отчетливо
заслышали чью-то поступь, легкий топоток прямо перед нами.
Мы прошли через все комнаты мансарды (в общей сложности четыре); эхо
шагов по-прежнему звучало впереди. Взгляд не различал ровным счетом ничего
но топоток не умолкал. Я держал письма в руке; спускаясь по лестнице, я
ясно почувствовал, как кто-то схватил меня за запястье и предпринял
слабую, еле ощутимую попытку вырвать письма. Я крепче сжал пальцы, и
борьба тут же прекратилась.
Мы возвратились в мою спальню, и тут я заметил, что пес не последовал
за мной, когда мы ушли. Бультерьер жался ближе к огню и весь дрожал. Мне
не терпелось изучить письма; пока я их читал, слуга открыл ящичек, в
который поместил оружие, мною затребованное; извлек на свет и кинжал, и
револьвер, выложил их на стол у изголовья кровати, а затем принялся
успокаивать собаку, но не особенно преуспел.
Письма оказались краткими; на них обнаружились даты даты
тридцатипятилетней давности. То были послания от любовника к возлюбленной,
либо от мужа к молодой жене. Не только обороты речи, но и прямое
упоминание о былом путешествии указывало на то, что автор некогда
принадлежал к числу морских скитальцев. Орфография и почерк выдавали
человека малообразованного, однако сам по себе язык отличался своеобразной
выразительностью. В изъявлениях нежности звучала исступленная, неистовая
любовь: но тут и там встречались неясные, мрачные намеки на некую тайну, к
любви отношения не имеющую на некий секрет, очевидно, связанный с
преступлением.
"Нам должно любить друг друга, гласила одна запомнившаяся мне фраза,
ведь теперь каждый преисполнился бы отвращения к нам, если бы все
открылось". И еще: "Не позволяй никому оставаться с тобой в одной комнате
на ночь ты разговариваешь во сне". И еще: "Сделанного не воротишь; но
говорю тебе, против нас нет ни малейших улик, разве что мертвые смогли бы
вернуться к жизни". Здесь обнаружилась приписка, сделанная изящным женским
почерком: "Они это могут!" В конце письма, датированного более поздним
числом, та же женская рука начертала: "Погиб в море 4 июня, в тот же самый
день, когда..."
Я отложил письма в сторону и принялся размышлять над их содержанием.
Опасаясь, однако, что подобное направление мыслей не лучшим образом
скажется на состоянии нервной системы, я твердо решился сохранять должную
рассудительность, способную с честью противостоять любым чудесам, чего бы