"Утраченный портрет" - читать интересную книгу автора (Морочко Вячеслав Петрович)
Действие второе
Кенигсберг. Одно-двухэтажные строения Принцессиненштрассе. Дом Канта (два этажа и мансарда). Вдали – спуск к озеру, кроны лип и башня собора. Появляются Янус и Дионис.
Янус. Вот этот дом! На Принцессиненштрассе любая собака знает господина Канта. Звонить?
Дионис. Подождем… Господин ректор еще изволят прогуливаться… Да и фельдъегерь не подоспел.
Янус. Слушай, мне надоело всю жизнь таскаться за Кантом!
Дионис. Он так вознесся, что ты перестал его чувствовать кожей.
Янус. Зато чую тебя.
Дионис. Слушай, Янус, растряси свой жирок! История не простит благодушия!
Янус. Чего ради мне суетиться из-за какого-то Ницше, которого нет и в помине!
Дионис /горячо/. Не какого-то… – лучезарного! Он придет сказать людям, что Человек – Бог страстей, жаждущий властвовать, испепелять несогласных, чужих, непохожих и слабых, что жизнь есть порыв Страшной Воли – захватывающий на мгновение вздох, в котором – вся мудрость, весь смысл! Понимаешь? Фридрих Ницше – пророк! А я его полномочный посланник!
Янус. Это я уже слышал. Скажи, почему ты так долго бездействовал?
Дионис. Видишь ли… в «магию обстоятельств» вкралась мерзкая фальшь, – мне пришлось выжидать.
Янус. Опять напускаешь туману? Во всем виновата наука!
Дионис. Пожалуй, есть польза и от науки… Лишь оснащенная ею «Могучая Воля» заткнет поры жизни, угомонит суету, не позволив двуногим дожить до маразма! Пусть дохнут в трезвом уме, с сознанием, что и другие тут не задержатся! Страсть! Страх! Азарт! – вот лоцманы мирового процесса – этой скользкой тропинки к обрыву! Ненавижу воспитанных Кантом рассудочных выродков, ибо их идеал – «компромисс»! Их цель – затянувшаяся агония долгожительства с разжижением мозга и разложением заживо! Все, пора действовать! Стрелка Судьбы повернула в нужную сторону!
Янус. Я вижу Канта! Вон он… бредет по своей «философской дорожке».
Липовая аллея на берегу озера. Справа с пригорка наблюдают Янус и Дионис. Появляется Кант. Он выглядит старше, чем – в первом действии, но все так же строен. Лицо стало суше, но в глазах – прежний блеск. Руки вертят за спиной тростниковую палочку. Кант улыбается собственным мыслям. Мимо проходит дама в шляпке с большими полями. Дама и Кант молча обмениваются кивками.
Дама /внезапно остановившись/. Господин Кант?!
Кант /точно разбуженный, опираясь на трость, поворачивается к даме/. Фрау Кайзерлинг!?
Кайзерлинг. Иммануил! Я только сегодня вернулась… Мы не виделись, кажется… целую вечность!
Кант. Графиня… прошел только миг.
Кайзерлинг. Боже! Как вы изменились!
Кант. Этот факт почему-то всех удручает. Каждый думает: «Ну, если Кант постарел, то каким же стал я?»
Кайзерлинг. Дело не в этом. Вы теперь человек, которому рукоплещет Европа, писатель, книги которого запрещал Ватикан, философ, которого люди ума с благодарностью называют новым мессией!? /Тихо смеется./ Как рада, что встретила вас! Вижу в этих глазах знакомый огонь!
Кант. «Огонь»!? – сильно сказано… /Тоже тихо смеется./ Разве что – искру… Вы помните время, когда рисовали меня?
Кайзерлинг /горячо/. Как я могла тогда взяться за кисть?! Кажется, и рисовать-то еще не умела… Но самое странное… что портрет был утрачен… загадочным образом. Как-то вернувшись с прогулки, я не нашла его в студии. Сыщики перевернули весь дом, опросили людей. Отыскалась и рама… Но холст так и канул… Таким, как тогда, вас никто уже не напишет!
Кант /шутливо/. Вы обещали вручить его мне на венчание… Вот, оказывается… почему до сих пор я – один!
Кайзерлинг. В городе говорят, что вы все-таки женитесь… От души поздравляю!
Кант. Наш город любит поговорить… В самом деле, была у меня такая задумка – жениться…
Кайзерлинг. Она – молодая?
Кант. Теперь не имеет значения… Я вовремя остановился. Можете это считать «стариковскою блажью».
Дионис. Запишем: «Кант – женоненавистник»!
Янус. А по-моему, у него – одно мнение с апостолом Павлом, который считал, что жениться хорошо, а не жениться… – и того лучше.
Кайзерлинг. И это, – теперь, когда вы стоите так высоко…
Кант. И где ото всюду смешное – как на ладони.
Кайзерлинг. Пусть их смеются, было бы вам хорошо.
Кант. Что подумают люди о том, как я жил, – так, в конце концов, отнесутся к делам моей жизни… Теперь извините, я должен идти.
Кайзерлинг. Понимаю, – работа.
Кант. Верно, графиня.
Кайзерлинг. Мы еще с вами увидимся? Так ведь?
Кант откланивается и, тяжело опираясь на трость, удаляется. Кайзерлинг провожает его глазами. Снова – Принцессиненштрассе. Перед домом Канта на прежнем месте – Янус и Дионис.
Дионис. Слушай, Янус, ты сжег то, что я приказал? /Янус мнется./ Ну? Гляди мне в глаза!
Янус. Дался тебе этот портрет! Подумаешь невидаль, – тряпка какая-то… Кто только Канта не малевал!
Дионис. Вот где нарушена Связь Обстоятельств! Вот где прячется Фальшь! Таким, как на этом портрете, видеть его не должен никто!
Дионис /мгновенно преобразившись, с едким пафосом произносит, глядя в ту сторону, куда показывает Янус/. Долой призраки ночи! Мы говорим об Иммануиле Канте! Народ наш не просто расшевелить. Но Кант увлек его за собой, и философия стала национальным делом Германии! Под натиском «свежих идей» зашатались и пали столбы, подпиравшие своды наук! О, если бы кенигсбергские обыватели видели груды камней, в которые он обратил храм Ума! /Спокойнее/. Но добрые люди видят в нем только профессора, ректора университета, и, встречая на улице… /Бьют часы на соборной башне. Дионис достает и открывает карманные часы./ сверяют по нему свои часики. /Закрывает, прячет часы в карман./
Опираясь на трость, появляется Кант. С ним – друзья: могучий и добродушный поэт Гиппель, высокий худощавый профессор камеральных наук Краус.
Краус /Канту/. Я слышал, что в Галле они предложили вам чин надворного советника и кафедру… Но вы отказались!
Кант. Милый Краус, всякая перемена в налаженной жизни, мешает работе. Мне следует это учитывать, если хочу довести до конца дело жизни. /Оборачивается./ А вы, дорогой Гиппель, вижу, сегодня чем-то расстроены?
Гиппель. Я уже говорил о своем сорванце… Совершенно отбился от рук.
Кант. К сожалению, здесь я вам не помошник. Каждая юность проходит свой порог бунта, когда разрешение самых сложных вопросов кажется достижимым и близким.
Янус /почти добродушно/. Вот и наш Кант! Все чего-то жужжит и хлопочет, учит людей уму-разуму!
Кант. А, господин Янус! Господин Дионис! Давно о вас не было слышно.
Дионис. Зато мы о вас много наслышаны. Вы преуспели изрядно. Однако… грядут перемены!
Кант. В какую же сторону, господин Дионис?
Дионис. Полагаю, что к лучшему! На «арену» выходит высший тип человека… Ураган для толпы! Повелитель скотов! Будущий владыка Земли! И я вижу, как этот Герой, после всех своих подвигов, гордо и с легкой душою, как после детской забавы, возвращается «под родимую сень», даже не вспоминая, как он вспарывал, обезглавливал, жег!
Гиппель. Что это, господин Дионис? Вы взываете к варварству? Вы…
Дионис /перебивая/. Новый тип человека – это высшая ценность! Он грядет! И, готовя пришествие, надо забыть о своих муравьиных делах! Кто противится этому, тот – Иуда-предатель!
Краус. Вы накликаете лютое Время?!
Дионис. «Звездное Время»! А что скажет нам господин ректор?
Кант /разводит руками/. Что я могу вам сказать… Вы увлечены хитроумной игрой, где зловещее, вдруг, появляется в ореоле отваги и юности.
Краус. Откуда это безумие?
Кант. Вероятно… от нас же самих. В отличии от животного мира, Природа не дала нам устройств, облегчающих выживание… но одарила задатками… Как мы ими распорядимся… – зависит от нас.
Дионис. Я слышал, профессор, вы полагаете, что утверждения «Бога нет» и «Бог существует» – одинаково недоказуемы? Как это вам до сих пор удается «сидеть на двух стульях»!?
Гиппель. Учитель хочет сказать, что естественные науки заслуживают равных прав с богословскими, ибо суть всяких знаний – исследование…
Дионис. Где вы видели ВЕРУ, которая терпит исследования?
Кант. Объясню… Бедным духом невыносимо сознание, что душа не бессмертна и должна умереть вместе с телом. Но для СОЗДАТЕЛЯ, сотворившего нас себе в помощь, при всей его доброте, примитивные души, я полагаю, – тоже обуза. Нельзя же считать его бестолковей нас с вами!
Дионис. А как же быть с «кротостью», с «нищими духом»?
Кант. Я признаю кротость нравов… Но кротость ума отношу к наказанию божьему за беспутную жизнь.
Слышен приближающийся цокот копыт.
Янус. Фельдъегерь!
Стук копыт обрывается. Появляется гонец в форме офицера прусской армии.
Фельдъегерь. Прошу прощения, Господа! Принцессиненштрассе – это здесь?
Дионис. Вы на верном пути.
Фельдъегерь. Не будете ли так любезны, указать дом ректора здешнего университета – профессора Канта?
Янус. Вот этот дом!
Кант. Господин офицер, я – тот человек, который вам нужен. С кем имею честь…?
Фельдъегерь. Фельдъегерь Его Величества Короля Пруссии! Господин Кант, вам – конверт с высочайшим посланием! Примите и распишитесь! /Передает Канту конверт и уведомление для подписи./
Кант /расписывается и возвращает уведомление/. Пожалуйста.
Фельдъегерь. Желаю здравствовать!
Кант. Всего наилучшего!
Отдав честь и щелкнув каблуками, Фельдъегерь удаляется.
Кант. Прошу прощения, господа. Мне – пора. Я должен ознакомиться с почтой…
Слышен удаляющийся цокот копыт.
Дионис. Господин ректор, позвольте избавить вас от хлопот с конвертом: я знаю, что там – в послании.
Гиппель. Вам не кажется, что вы лезете в чужие дела?
Дионис. «Чужие»!? Может быть, для меня это – кровное дело!
Краус. Это уж слишком! Послушайте, вы! Культурные люди так себя не ведут!
Дионис. «Культурные»?! Черт побери! Растолкуйте, что вы хотите этим сказать!
Кант /спокойно/. Извольте… Я думаю, что «культура» – не столько умение обращаться с салфеткой… сколько привычка доброжелательно мыслить, потребность души в объяснении МИРА. Придя нам на помощь, однажды, «культура» благословила Религии… И она же, даст Бог, нам позволит дожить до поры, когда уже не понадобится лицедейство служителей культов…
Дионис. «Лицедейство служителей культов»!? Как вы их – лихо, профессор! Кстати, об этом как раз говорится в послании…
Гиппель. Шли бы вы лучше своею дорогой, господин Дионис!
Дионис /усмехаясь/. А где же хваленая «доброжелательность мысли»?
Кант. Успокойтесь, друзья, разве вам не занятно, что он может сказать?
Дионис. А коли занятно, так слушайте! /Торжественно вещает./ «Наша высокая персона – обращается к вам Король Пруссии Фридрих Вильгельм, – с большим неудовольствием замечает, что вы, господин Кант, пользуетесь своей философией для искажения и унижения главных учений Святого писания и Христианства… Я вынужден предупредить, что, в случае продолжения названных выше деяний, относительно вас будут сделаны необходимые выводы.»
Гиппель. Ложь! Он придумал это, чтобы…
Кант. Спокойно. По-моему, ему есть что добавить…
Дионис. Добавлю, что, наконец-то… министр фон Зайдлиц, уходит в отставку! И вам придется униженно льстить королю! Это все! А теперь что вы скажете?
Кант /тихо/. А теперь я скажу… Если Церковь, пользуясь святостью или монархия, пользуясь властью, хотят быть вне критики… они лишаются уважения Разума. Служение сильным мира сего не стоит связанных с ним унижений… Если только не требуют этого высшие цели.
Дионис. Ах, «высшие цели»! Так я и думал! Роль мученика, увы, – не для вас! Будь на вашем месте другой, история немецкой науки была бы куда величественней!
Кант. Величественные жесты требуют времени… А у меня его нет.
Дионис. Вот как!? И, может быть, вы даже счастливы?
Кант. Может быть…
Дионис. Что за штука такая – «стариковское счастье»?
Кант. Внутренняя свобода, позволяющая понимать других.
Снова бьют городские часы.
Лампе /появляясь из дома/. Господин, прогулка окончена!
Кант. Прошу прощения, мне пора.
Краус. До свидания, учитель!
Гиппель. До свидания!
Кант. Что ж, друзья, всего доброго!
Дионис /ухмыляясь/. До скорой встречи, господин Кант!
Янус. Мы не прощаемся!
Все кроме Януса и Диониса покидают сцену.
Дионис /Янусу/. Забавно, что, ратуя за долгожительство, он загоняет себя в «крысоловку». Я уже вижу, как в старости Кант одиноко бродит по городу, говоря сам с собой и пугая девиц…
Янус. «За что боролся, на то и…»
Дионис. Нет! Этого мы не допустим! Даже он не заслуживает такого финала!
Янус. Нам придется его выручать?!
Дионис. Придется… Хоть он не стоит того.
Янус. Что для этого нужно?
Дионис /зловеще/. Для этого, Янус… у нас все готово!
Свет гаснет, а когда зажигается снова, на сцене – набережная реки Прегель. Стена собора, уходящая ввысь. Вдали – панорама Кенигсберга, очертания замка. Справа – балюстрада набережной. Слева, у восточной части соборной стены – строительные «козлы», блоки, горизонтально подвешенная на канатах плита. Издалека доносятся звуки флейт и походных барабанов. Подавшись вперед и плотно прижав к бедрам руки, появляется Дионис. За ним – Янус. За Янусом – толпа людей в серых плащах с наброшенными на головы капюшонами. Вечерняя заря. Первые звезды.
Янус. Дионис, все готово!
Дионис /сложив на груди руки, смотрит куда-то в даль/. Пусть введут!
Янус /в толпу/. Давай сюда его! Живо! /Двое верзил заносят и ставят в центре сцены носилки./ Он тут, Дионис!
Дионис. Привели? /Оборачивается и, видя лежащего на носилках связанного Канта, бросает на Януса испепеляющий взгляд./ Кретин! Если он только… Ты мне заменишь его!
Янус. Сам же приказывал «вправить мозги»!
Дионис. Молчать!
Янус /кричит в толпу/. Воды! /Опускается на колени перед носилками, дрожащими пальцами развязывает Канта. Фигура в плаще приносит пенящийся бокал./ Болван! «Воды» – а не пива! /Фигура в плаще убегает. Янус сдувает пену, отхлебывает из бокала./ Сойдет… /Льет жидкость на голову и грудь Канта, приподнимает лежащего, прикладывает к его губам бокал./ Выпей глоточек… /Кант делает глоток./ Умница! Теперь отдохни… Ну, поругай меня, назови, если хочешь, «скотиной»… только не торопись… на тот свет!
Кант /через силу/. Ей Богу… они меня с кем-то спутали…
Янус. Канальи! Могли бы и – поаккуратней… Выпей глоточек еще – полегчает. Божья роса.
Кант /отпивает еще, морщится/. «Божья»?! Случайно, ваш Бог не приходится сыном… ослу? /Приподнимает голову./ Янус, где я? Что происходит?
Янус. Так… Небольшая тусовка…
Кант /приподнимается на локтях/. Янус! /Тревожно./ Что со мной будет?
Янус /смеется/. Тебе – «крышка»! Вон, погляди! /Указывает на висящую плиту./ А под крышечкой – гнездышко… новый ректорский «кабинетик»! /Как бы взрываясь./ Вечно интеллигенции достается все новенькое!
Кант. Готов… поменяться.
Янус /показывает через плечо на Диониса/. Это он все придумал! Ты у него, как бельмо на глазу…
Кант А у тебя?
Янус. У меня… – домик, детки… /Показывает ладонью./ мал мала меньше…
Дионис. Янус, встань! Рядом с ним ты становишься бабой! /Янус поднимается с колен./ Хочешь испортить мне праздник? /Выждав паузу, обращается к Канту./ Кант, пробил час… и ты – у моих ног! /Вплотную приближается к носилкам./ Что теперь скажешь?
Кант. Скажу: «Дионис… чаще мой ноги»!
Дионис /через него словно пропустили ток/. Встать! Поднять его! Живо! /Двое верзил в плащах подхватывают Канта подмышки. Другие – уносят со сцены носилки./ Ты, кажется, уже можешь стоять?
Кант /указывает кивком на верзил/. На двух костылях…
Дионис. Не надо паясничать, Кант! Не твоя это роль! Всю жизнь ты дрожал над своим драгоценным здоровьем!
Среди людей в капюшонах – движение. Из толпы вырывается графиня Кайзерлинг.
Кайзерлинг. Пустите! Пропустите меня к нему! Господин Кант! Боже, Иммануил!
Дионис. А, графиня… Рад видеть!
Кайзерлинг. Что с ним, господин Дионис?
Дионис /доверительно/. Видите ли, толпе нужны развлечения: зуботычины, поножовщина, шнапс… Она не прочь порезвиться и выказать удаль… пока не стреляют и все преимущества – на ее стороне! Для толпы это праздник. А бывшему гувернеру ваших малышек от этого сделалось дурно. /В толпу./ Эй, вы! Принесите профессору кресло!
Янус. Кресло профессору!
Люди в капюшонах выносят на сцену кресло. Верзилы усаживают философа.
Кайзерлинг /склонившись над Канту/. Иммануил! Боже мой! Что происходит?
Кант /тихо/. Похоже… что мы теряем рассудок…
Дионис. Я скажу вам, графиня, что с ним… Его мучает совесть: Кант не терпел чужих мыслей… Но я – не в обиде. Мы только пытаемся перенять его опыт! /Обращаясь к толпе./ Слушайте все! Мы не будем стыдиться естественности! Пока вы сильнее – ни о чем не жалейте! И не раскаивайтесь! Взоры свои обратите к иным временам, когда содрогание плоти, крик ужаса, кровь были праздниками для бессмертных богов и поэтов, стоящих рядом с богами! Эй!
Кайзерлинг. Господин Дионис! Это шутки с огнем, ибо люди – слабы и готовы поверить!
Дионис. Коль слабы – повинуйтесь! И отбросим фантазии! У кого повелительная наружность, кто способен приказывать, кто господин от природы, тот не должен искать оправданий! Эй!
Толпа /cнова в такт с выкриками поднимаются сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!
Кайзерлинг. Господин Дионис…
Дионис. Графиня, не омрачайте нам праздника!
Кайзерлинг. Нет… здесь не «праздник» – какое-то мрачное действо!
Дионис /озираясь/. И верно… тут – мрачновато. /Кричит./ Янус, огня! И всю кипу – сюда!
Янус /в толпу/. Тащи сюда книжки! /Быстро разводит костер. Верзилы приносят и сваливают у костра кипу книг./ Посмотрим, на сколько прибавится света… от мудростей Канта! /Хохочет./
В сгустившейся тьме танцуют зловещие отблески пламени.
Дионис /неожиданно/. Янус, это попахивает инквизицией… Мы не погромщики! И вообще, у меня аллергия… к подгоревшим премудростям!
Янус. А мне так… без разницы.
Дионис /поднимает одну из книг, читает название/. «Всеобщая естественная история и теория неба». Автора нет… Некий анонимщик оклеветал здесь Вселенную, утверждая, будто бы небо имеет историю… Но нам-то известно, кто он!
Кайзерлинг /Дионису/. Вы не согласны с работой? Какие у вас аргументы?
Дионис. Главный мой аргумент – в том, что я ее не читал! Пусть лучше судят о ней обитатели Прегеля – караси да лещи. /Бросает книгу через балюстраду./
Кайзерлинг. Боже мой, господин Дионис, что вы делаете?!
Кант. Я объясню… Когда все, что он не читал будет скормлено рыбам… он сможет сказать, что прочел все на свете.
Дионис. /Поднимает вторую книгу./ А это уже «О Вселенной во всей ее бесконечности в пространстве и времени». Каким образом смертный, даже если он Кант, может все это знать!?
Кайзерлинг. Об этом сказано в книге.
Дионис. Графиня, кто может позволить себе тратить время на чтение, когда вокруг – умирают от голода! /Вторая книга отправляется следом за первой./
Кант. И снова он прав: когда господин Дионис «умирает от голода», он заходит в трактир и берет отбивную: знаниями, как известно, живот не набьешь.
Дионис /поднимает сразу несколько книг/. А это… /Читает./ «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждений»… – Критика! Критика! Критика! /Все три книги одна за другой летят в Прегель./
Янус. Докатились: разум критикует разум! Рыба со смеху сдохнет!
Кайзерлинг. Там сказано, что и у Разума существуют причины себя контролировать…
Дионис. И какие, к примеру?
Кант. «К примеру»… ты ведь себя считаешь разумным!
Дионис. Вот как!? /Пауза./ Ладно… /Великодушно./ Прощаю… Скажу тебе вот что: для всей этой тучи базарных мух /Показывает на толпу./ нет разницы между умениями высказываться и мыслить. Чистая истина просвистит мимо них, не задев. Но зато погляди, как они отнесутся к моим ЗАКЛИНАНИЯМ! /Обращаясь к толпе./ Друзья! Человек стал рабом головного мозга – это несправедливо! Разум должен быть водворен на место, чтобы служить исключительно для поддержания жизни! /Верзилы, охраняющие Канта, вытягиваются, задрав подбородки./ Так пусть посетит вас великое озарение, и культ мозга утонет в звенящем наплыве жизни, а на трон дня поднимутся новые идолы: страсть, исступление, сила и мужское величие! Пусть жизнь проявит себя в ослепительном блеске власти, в хмельном возбуждении удовольствий! Пусть забудется страх и проявится твердая воля! Эй!
Толпа /возбужденно/. Эй! Эй! Эй!
Дионис. Кант, я использую те же слова, что и ты, но какую веселую силу им придаю! Ибо я…
Кант…пустомеля! Одно и то же зерно может дать людям пищу, а может – хмельную отраву…
Дионис /смеется/. Ворчишь. А вот я для тебя приготовил чудесное гнездышко… /Показывает в сторону висящей на блоках плиты./ Завтра тут зашумят «фонтаны» речей, восхваляющих Канта!
Кайзерлинг /тревожно/. Иммануил! Что они собираются делать?
Кант. Не знаю… должно быть, – Святого Иммануила… /Откинувшись в кресле и улыбаясь, смотрит в вечернее небо./ Две вещи всегда поражали мой ум: это звездное небо над нами… и Моральный Закон внутри нас. Взгляд на бездну миров во Вселенной невольно внушает нам мысли, о том, как ничтожна и мимолетна в сравнении с ними животная жизнь… Однако взгляд на себя, как на личность, сумевшую охватить эту бездну рассудком… и не утратить его, возвышает нас в наших глазах… А Моральный Закон внутри нас – уже целый мир… сотворенный нами самими.
Дионис. «Звездное небо над нами и Моральный Закон внутри нас…»? Кант, мы высечем эти слова на могильной плите!
Кант. Я растроган.
Дионис. Кто из твоих почитателей о тебе так заботился? И какие богатства ты получил из их рук?
Кант. Богатством моим всегда было ВРЕМЯ, которое я расходовал бережнее, чем гульдены.
Янус. Ты был так хитер, что перехитрил сам себя!
Дионис. Народ ненавидит того, кто навязывает ему непосильное бремя мышления!
Приближается грохот походных барабанов, звуки флейт и гобоев. Слышатся приветственные возгласы и раскаты «Ура!»
Янус. Идут! /Ныряет в толпу./
Дионис. /Приближается к балюстраде, смотрит на другой берег Прегеля./ Идут! Едут! Скачут!
Появляется придворный проповедник Щульц.
Кант. И вы – тут, господин придворный проповедник?
Щульц. Слава всевышнему! Это идет наша армия! Вот они – Гордые рыцари Пруссии! Мы начинаем новый поход! /Вглядывается в Канта./ Что с вами, господин ректор?
Дионис. А, господин Шульц! Приятная встреча! Профессор так торопился на встречу с героями, что притомился и… сел отдохнуть.
Щульц /замечает плиту и блоки/. О, Господи! Что вы замыслили?!
Дионис. Праздник! Если хотите… – спектакль!
Кант /Щульцу/. Вспомните, сколько я доставлял вам хлопот, господин проповедник… Настал час расплаты!
Дионис. Профессор изволят шутить… У нас с ним тут вышла дискуссия…
Щульц /подозрительно глядя на скорчившегося в кресле Канта/. Боже правый! Что за дискуссия?!
Дионис. Видите ли, господин Кант утверждает, что высшим судьей на Земле должен стать человеческий Разум. А я говорю, это – вздор! Ибо люди ума весьма редко преуспевают, становясь неугодными из-за нудной привычки все доводить до конца: жизнь годится только для праздников начинаний! Профессор толкует, что политическим благом должно стать всемирное объединение наций силой закона, от которого всякое племя, как бы мало оно не было, получает защиту. Кант вторит благому Эразма: «Одна война влечет за собой другую… Одно возмездие влечет за собой другое… Так пусть одна дружба влечет за собой – другую, одно благодеяние приводит к другому!»…
Щульц. Поминать здесь о «дружбе», когда Провидение повелевает обрушиться на нечестивые головы нехристей и прусофобов!?
Дионис. И я об этом толкую!
Щульц. Поминать о «благодеяниях», когда этот град на семи холмах провожает воителей в бой!? Силы небесные! Что вы ответили Канту, господин Дионис?
Дионис /обращается к войску на другом берегу./ Воины Пруссии! Горстка ублюдков и чужаков превратила Европу в «конский завод», где народ вырождается от паралича мужской воли!
Голоса. Смерть инородцам! Круши! Бей! Гони их! Пусть убираются прочь!
Кайзерлинг хватается за голову, зажимает уши.
Дионис. Слышите? Вот он, ответ! /Ликующим толпам./ Священной Пруссии слава!
Голоса. Слава! Слава! Ура-а-а!
Дионис /доверительно Канту/. Людям понятно, когда им толкуют на их языке…
Янус /с горящим факелом в руках появляется из толпы/. Профессор, мы люди простые без церемоний!
Кант. Действительно… куда уже проще.
Дионис /толпам по обе стороны Прегеля/. Друзья мои! Мир нуждается в очистительной бойне – не просто в войне, в величайшей, ужаснейшей из всех войн! Так, да здравствует БИТВА!
Голоса. Да здравствует БИТВА! Ура-а-а!
Теперь уже все люди в капюшонах поднимают над головами горящие факелы.
Дионис /толпе/. Смерть приблудным уродам!
Голоса. Смерть! Смерть! Смерть!
Кайзерлинг /подбирает из кипы бумаг сверток, разворачивает/. Иммануил! Тот самый портрет! /Янус вырвав холст у графини, бросает его в сторону балюстрады. Женщина пытается поднять сверток, но люди в капюшонах преграждают ей путь./ Это он! Верните мне холст, умоляю!
Дионис. Она мне мешает!
Люди в капюшонах оттесняют Кайзерлинг.
Кайзерлинг /вырываясь/. Пустите! Иммануил, что им надо от вас?
Кант. Графиня, будьте ко мне милосердны… оставьте меня!
Кайзерлинг. Но что с вами будет?
Кант. Не спрашивайте… Ради бога, ступайте…
Кайзерлинг. О, Боже, какая пустыня – ваша судьба: один – против всех…
Кант. Главным образом… – против себя.
Кайзерлинг. Иммануил!
Кант. Прощайте, графиня!
Потрясенная Кайзерлинг позволяет себя увести.
Дионис /показывая Янусу на сверток холста/. Каналья! Стало быть, – так и не сжег! Дай сюда!
Дионис /разворачивает холст/. Графиня ошиблась: это – не «он»… /Кричит./ Где тот портрет, недоносок?
Янус. «Где?», «Где?»… Я сказал, что «спалил»!
Дионис. Идиот! /Бьет Януса свертком по лицу, бросает холст в Прегель./ Ступай прочь! /Янус хочет уйти./ Нет! Останься! Еще будешь нужен! /Возвращается к балюстраде, показывая в сторону войска, произносит, все более возбуждаясь./ Люди! Вы слышите цокот копыт? То проносятся вихрем полки кавалерии – выражение прусского мужества, торжества и задора!
Голоса. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Дионис. Слышится грохот колес! Это мчатся повозки, – искры летят от подков! Артиллерия, лучшая в мире, скоро обрушится всей своей мощью на подлую шваль!
Голоса. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Дионис. А это – поступь пехоты! Как молот звенит ее шаг! В каждом взоре – воля к победе и превосходству!
Голоса. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Кант. Дионис, поздравляю! Ты говоришь так красиво… Дозволь же и мне поглядеть на «героев».
Дионис. Конечно, профессор! Идите же к нам! Вам ведь есть, что сказать! Сограждане, помогите почетному гостю! /Верзилы, подхватив ослабевшего Канта под руки, ведут, почти волокут, его к балюстраде./ Кто смел говорить, что скоты, которых идет усмирять наше войско, – такие же люди, как мы, кто еще сомневался, что род наш самою Природою призван стать господином, – пускай убедится: лишь Высшая Нация могла подарить человечеству Канта, очистившего немецкую МЫСЛЬ от чуждых ей элементов!
Дионис. Эй вы! Убрать факелы! Живо! Хотите, чтобы наш праздник назвали «языческой оргией»? /Люди в капюшонах гасят и убирают факелы./
Янус /бросает свой факел за балюстраду/. Думал, – как лучше…
Дионис /едко/. А ты можешь думать!?
Кант стоит, держась за балюстраду. Крики смолкают. Слышно, как пехота на том берегу печатает шаг.
Кант /тихо/. Вот они… руки и ноги Бога войны…
Дионис. Громче, Кант!
Кант /громче/. Толстозадые великаны в коротких штанишках печатают шаг! Нет уж, все что угодно… только печати ума и достоинства вы не увидите в этих глазах!
Дионис /почти ласково/. Светоч наш, ты куда это «гнешь»?!
Кант. И такими бывают не только прусаки… Все убийцы на свете, одетые в форму, – как близнецы!
Дионис. Разве ты не гордишься Народом, которому принадлежишь!?
Кант. Можно гордиться своими делами, но не стечением обстоятельств, от нас независящих.
Дионис. Ты не веришь в предназначение?!
Кант. Если все предназначено, то тем более… – чем же гордиться? Что ты – лишь игрушка в чьих-то руках?
Щульц. Разве с детства вам не внушали, что каждый обязан любить свою Родину?
Кант. Господин проповедник, когда нас лишают возможности самостоятельно сравнивать, мы попадаем… в «Страну дураков».
Щульц. Родину, Бога, Народ свой не выбирают!
Кант. Поэтому столько несчастных племен живет в заблуждении… что они лучше всех.
Щульц. Как смеют, профессор, ваши уста поносить это воинство, когда прусофобы, как черви ползут ото всюду, творя свои козни! Мир станет возможен только если Священная Пруссия объединит под своею десницей окрестные земли!
Кант. Что касается «прусофобии», господин проповедник, – одна из причин ее – это животная ненависть, которую прививаем подросткам, давая позорные клички другим племенам… И слабое оправдание – в том, что у нас «коренные» низы живут даже хуже, чем инородцы. Отсюда идет недовольство «окрестных земель»: получается, что исторически их подмявшая сила давно никуда не годится и, разлагаясь, смердит.
Щульц. Я молю вас, одумайтесь, ибо своими речами вы оскорбляете цвет поколения!
Кант. Горло нынешнего поколения крепко сжимает десница, о которой вы здесь помянули! И хоть пока что она забавляется, мы совсем не уверены, что завтра… будем дышать. /Громче./ Слышал я о деревне в Силезии… Эти самые «рыцари» /Показывает на марширующих воинов./ поступили там по всем правилам тактики: оставили от нее одни угли, а изувеченные крестьяне, валяясь на опаленной земле, могли лишь смотреть, как хрипели в агонии их несчастные жены, прижимая остывших младенцев к груди… Подобное каждодневно творится во Фландрии, в Польше, в Саксонии, в Чехии…
Дионис. У любой стороны – своя Правда.
Щульц. Я вижу, господин Кант, вы – на «стороне» врагов Пруссии, а не Господа Бога!
Кант. Бог един и учитывает все «правды» и «стороны». Взгляд с одной «стороны», безразлично какой, – это взгляд дикаря.
Дионис /кричит/. Господин Кант!
Кант. Сотни тысяч убийц, марширующих по дорогам Европы, убивают, насилуют, грабят, уверенные, что защищают отечество и справедливость, насаждают разумный порядок! Виноваты же здесь не законы природы, /Показывает в сторону войска./ не эти болванчики с ружьями и даже не воля Творца, об одежды которого каждый спешит обтереться…
Дионис. Эй вы! Взять его! /Люди в капюшонах окружают Канта./
Кант. Те, кто за это в ответе, живут среди нас!
Дионис. Тащи его в склеп! Да скорее!
Верзилы уволакивают Канта, но голос его продолжает звучать.
Голос Канта. Играя на благороднейших чувствах, эти люди твердят, что пекутся о благе народа, клянутся в своей любви к Богу… Тогда как в действительности, они любят лишь власть и пекутся только о том, чтобы сделать ее безграничной!
Канта уже не видно.
Щульц. Дионис, что ты замыслил?
Дионис. Спектакль продолжается! /Вскакивает ногами на кресло./ Братья!
Щульц. /Снизу дергает Диониса за сюртук./ Дионис! Ты творишь недозволенное!
Дионис. Кто посмеет «не дозволять»?
Янус. Отстань, проповедник! Ты же слышал, это – спектакль!
Щульц. Одумайся, Дионис! Христом Богом молю!
Янус. Это просто игра! Здесь все понарошку!
Щульц /упрямо трясет головой/. Нет! Нет! Нет!
Янус. Ты достал меня, проповедник!
Щульц. Нет! Не…
Янусу удается закрыть ему рот.
Дионис. Братья! Я уже вижу, на горизонте встает светлый призрак невиданной битвы! Кто выживет в этой дикой борьбе, тот силен как черт! /Слышится голос походной трубы./ Вы слышите? Нас завет труба! Мы идем!
Щульц. /Вырвавшись из рук Януса, – падает на колени./ Смилуйся, Дионис, коленопреклоненно молю, во имя творца всего сущего отмени эту казнь!
Янус. Проклятый святоша! Так ты добиваешься казни!?
Голос Канта. Постой, Дионис! Я скажу… Мне хотелось бы жить… – просто жить… и работать.
Дионис. Слыхал, проповедник? Я знал, что он этак заговорит!
Голос Канта. /тихо/. Люди – чудные дети… Сердца их – сосуды нежности и сострадания. Разум – средоточие высшего знания и доброты…
Дионис /едко/. Какая идиллия!?
Голос Канта. Но едва появившись на свет… они попадают в капкан дикой ярости, утверждающей свое превосходство над более тонкими душами, – в западню исступленного бешенства, порожденного узостью мысли, скудостью сердца и кретинизмом в необозримых масштабах! Это неистовство требует рабской покорности!
Дионис. Хватит! Заткнуть ему глотку!
Голос Канта. /продолжая/. Но тот, кто тянется к будущему, устремлен к справедливости, тот не сможет молчать, ибо есть убеждения, которым нельзя изменить… не разорвав собственного сердца! Ты слышишь меня, Дионис? Спектакль продолжа…
Дионис /схватившись за голову/. Ай! Больно! Моя голова! /Сползает с кресла./ О, Небо! Моя голова! /Мечется по площадке./ За что эти адовы муки! /Стонет./ За что? Видит Бог, мои помыслы подчинены возвышению личности! Оживляя дряблые души, я разверзал перед ними глубины, о которых они не догадывались. Жаждущие шли ко мне, как – к источнику. Я пробуждал их от спячки… /Указывает в ту сторону, куда увели Канта./ В то время как он проторял дорогу для ВСЕХ, я звал каждого следовать – собственной! Боже! Моя голова! /Стонет./ Моя голова! Будь он проклят! Эй, вы! Опускайте плиту! /Плита опускается./ Идиоты, быстрее! Ну что вы копаетесь? Черт побери! Пусть нас камень рассудит! /Плита с грохотом ударяется о постамент. Дионис вздрагивает, на мгновение застывает на месте, рыщет взглядом, вперившись в Януса, указывает перстом на него. Янус падает на колени./ Вот кто во всем виноват! Воистину! На недоумков слова мои действуют как динамит! Тем, кто их понимает буквально, было бы лучше родиться глухими! По милости этих скотов Праздник Мысли кончается всякий раз скотобойней… а все Святое, Возвышенное оказывается в сточной канаве!
Сцена погружается в темноту, из которой прожектор выхватывает коленопреклоненного Януса.
Янус /произносит на фоне невнятного речитатива голосов/. Господи! У меня – дом, детишки, хозяйство. А они изгаляются над простым человеком! Житья от них нет!
Голоса /можно разобрать слова из Евангельской заповеди/. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» /Голоса отдаляясь, снова звучат как невнятное бормотание./
Янус. Вот! Опять морочат нам головы! Слыхом не слыхивал, чтобы любили врагов! Дурят нашего брата! Так и свихнуться не долго…
Голоса /доносится внятная фраза/. «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…»
Янус. Господи! Что они делают!? Смилуйся, Боже! Прибавь хоть немножко мозгов… чтобы «за дурака не держали»!
Голоса /слышен фрагмент из посланий апостола Павла/. «Ибо мы одним духом омылись… И нет уж ни Эллина, ни Иудея, ни Скифа, ни варвара, ни раба, ни свободного – все мы одно во Христе Иисусе…» /Голоса затихают./
Янус /вскакивает, мечется в луче света/. Что ж это, Господи, ты позволяешь им богохульствовать, поминая, вымолвить тошно, поганого… «Скифа»! Будь оно проклято, это паскудное Время! Малышки, мои несмышленыши! Как защитить вас от умников и зубоскалов? /Выскальзывает из светового пятна./
Щульц. /Появляясь в том же луче вместо Януса, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера – от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только «уйти», перестав быть собой, раствориться, исчезнуть – тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех – грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!
Луч прожектора гаснет. На сцене – гостиная в доме Канта. Справа – окно, дверь в прихожую. Слева – другое окно, дверь на кухню. За окнами – утренний свет. Прямо – закрытая двустворчатая дверь в комнату хозяина. Посреди гостиной – стол. На столе – подсвечник со свечами, которые забыли потушить. Возле стола – стулья. На одном из них, опустив голову, сидит Лампе. Из прихожей появляются Краус и Гиппель. Лампе встает им навстречу.
Краус /печально/. Сидите, сидите, Лампе… Нам все известно.
Лампе /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа… /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./
Краус. На улице встретили вашу кухарку… Хотели спросить, как он спал, а узнали…
Лампе. Да, да… господа…
Гиппель. Лампе, как это было?
Лампе /с трудом собирается с мыслями/. «Как это было?» Вчера мой хозяин весь день бушевал и метался в постели… С кем-то спорил… и рвался к столу – к своим книгам… А когда я давал ему пить, – обращался ко мне… но, скорее всего, принимал за другого… Он даже собрался бежать… Я едва его уложил… Потом успокоился, и я думал, что он засыпает… Но все повторилось… Под утро я задремал… А проснулся… увидел, мой Кант, господа… /Сдерживая слезы./ Отправил кухарку за лекарем… Только зачем ему лекарь теперь…
Лампе удаляется на кухню. Гиппель хочет открыть дверь в комнату Канта.
Краус. Стойте, Гиппель, дождемся врача.
Гиппель. Я не в силах поверить!
Краус /печально/. От этого никому не уйти.
Гиппель. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!
Краус. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.
Гиппель. Кант не очень-то в этом нуждался… – видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…
Краус. И узду для – неистовых.
Из кухни появляется Лампе, неся поднос со стаканом чая.
Краус /кивает в сторону Лампе/. Смотрите, он – как во сне. /Мягко обращаясь к Лампе, указывает на поднос./ Лампе, это вы… – для него?
Лампе. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините… Понять не могу, что – со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» Это, – как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» /Беззвучно рыдает./
Гиппель. Лампе, это несчастье объединяет всех нас…
Лампе. Да, да…
Краус. Вот и доктор!
Из прихожей появляется Врач. Лампе механически помогает ему снять плащ, принимает из рук баул.
Врач /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила… Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул… Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату Канта, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./
Через открытый проем видна залитая утренним светом часть комнаты: край постели, заваленный бумагами письменный стол, в кресле за столом – Кант, в белой рубахе, весь точно светящийся изнутри. Он что-то сосредоточенно пишет. Друзья Канта, Врач и слуга на мгновение окаменели.
Кант /дописав фразу, поднимает глаза/. А-а-а, доброе утро, господа! Нынче действительно, доброе утро. Такое – грех упускать.
Врач /возмущенно/. Господин Кант, почему вы встали с постели?
Кант. Право, доктор, сегодня мне лучше.
Врач. «Лучше»?! Что это значит?
Кант /показывает на ворох бумаг/. По крайней мере, я вижу, что дело… не движется с места.
Врач. О, Господи, вы же не мальчик!
Кант /лукаво улыбается/. Хотите сказать, что я – стар? А знаете, что такое старение? Есть ли оно, вообще?
Врач. Но позвольте, ведь что-то меняется с возрастом?
Кант. Путь!
Врач. «Путь»?! Как вас понимать?
Кант /улыбается/. Когда молоды, мы несемся вприпрыжку, летим, сломя голову, не разбирая дороги… Однако со временем мы усмиряем свой шаг: путь идет на подъем… и чем дальше, – тем круче. Чем круче, – тем тяжелее идти… И вот уже – «тащимся» в гору, карабкаемся по отвесным уступам, по скользким камням, вверх, туда, где царит вечный холод, где – трудно дышать и где под ногами плывут облака… а, когда взойдет солнце, вокруг – Олимпийский простор, и все уже как на ладони: провалы безвременья, блеск ледников и вершины… прозрений! Друзья, ради этого стоит идти!
Врач /возмущенно/. Но это противоречит науке!
Кант /тихо смеется/. Что делать… «Наука» сама еще – так молода и так еще… противоречит себе! /Откинувшись в кресле./ Простите, во рту пересохло… Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.
Врач, Гиппель и Краус пропускают Лампе с подносом.