"Якоб Бургиу. За тридевять земель..." - читать интересную книгу автора

пока не поздно, потому что потом вам самим опостылеет на него смотреть!
С сердитым, обиженным видом отошел он в сторонку от почтенного собрания
и уселся на камне иод навесом, рядом с плугом и бороной, сбереженными еще с
той поры, когда числилось за ним три гектара земли. Случалась у колхоза
нужда - отдавал их в бригаду. Теперь, когда кругом одни трактора, отец
держит плуг с бороной дома и бдительно следит, чтобы они не заржавели. Иные,
поглощенные новизной жизни, слишком легко расстаются с прошлым, а новизна
порой сама поворачивает людей к старому. Спохватятся - а за плечами пустыня:
все развеяно по ветру, сожжено и поругано. Отец не из таких. Он не в силах
забыть свое детство и молодость, пусть даже они были горьки и суровы. С ними
он стал человеком, с ними пел и собирал песни, слушал и складывал сказки,
шутил, мечтал и много пролил пота и крови, пока дожил до нынешнего дня.
- Ну-с, маэстро, Константин Яковлевич, пожалуйте на сцену!
Оборок повелительно указывал на крыльцо.
- Начинай, люди ждут. Сначала стихотворение...
Я поднялся на ступеньки, но у меня было такое чувство, что это не я, а
кто-то чужой. Не овладев еще собой, не дав ни одному лучу поэзии пробиться
сквозь тучи горячечной тревоги, я начал призывать с безжалостно палящего
желтого неба, и не столько призывать, сколько выкрикивать, суетливо и
беспомощно, как на пожаре, нетленное имя вечерней звезды - Лучафэра.

Жила в былые времена,
Как молвит сказ правдиво,
И благородна, и знатна,
Красавица на диво...*
______________
* Костэкел читает первые строки поэмы Михаила Эминеску "Лучафэр".


Мой голос звучал грубо, однообразно, то пискливо, то срываясь на хрип,
словно я читал доклад на общем собрании. Точно так же в свое время позорился
на трибуне наш Ион Хапужка, только перед ним стоял еще стакан с водой. Он
кричал что-то о свиньях и коровах, о посевах и планах, натужно кашляя и
останавливаясь перевести дух. Смачивал горло и кричал снова. А если
пропускал невзначай какую-нибудь страницу, то переворачивал несколько листов
назад и читал их сызнова. Передо мной не было стакана с водой. Зато отец
наполнил кружку вином и сунул ее в руку Обороку. Ничто не могло остановить
меня хоть на мгновение и заставить опомниться. Я словно катился под гору на
несмазанной телеге, дребезжавшей всеми своими железными и деревянными
сочленениями. Я перескакивал через строки, через целые строфы, глотал
запятые и точки. Одна мысль поглощала меня и гнала все дальше и дальше в
бездну: пусть скорее начнут смеяться!
- Провалился! Провалился! - слышались мне голоса co всех сторон. Хохот,
свист, гулкое эхо, раздававшееся то далеко-далеко, то совсем рядом. -
Провалился, и родные стены не помогли ему!
- Довольно! - с брезгливой гримасой крикнул Оборок. Он, казалось,
задумался.
Родичи и соседи украдкой, жалостливо поглядывали на меня. Им было
стыдно встречаться со мной глазами. Такого позора они не ждали. Они знали
меня бойким, задорным парнишкой, а я оказался рыхлым, как мамалыга. Вот ведь