"Владимир Буртовой. Последний атаман Ермака (fb2) " - читать интересную книгу автора (Буртовой Владимир Иванович)

Часть первая

Глава I Тяжкое зимование

По ранней весне в голых еще ветвях дебрей Карачина острова, с зимней стужи толком не отогревшись, надрывно каркало черное воронье.

Широким размахом заступа атаман Ермак швырнул ком сырой земли на вершину черного могильного холма, ком рассыпался и неровными кусками покатился вниз, застряв где-то на середине, в двух саженях от ног стоящих вокруг удрученных горем голодных казаков. Атаман снял серую баранью шапку, земно поклонился праху недавних своих верных соратников покорения Сибири. Надорванным от страданий голосом заговорил:

– Упокой, Господь, души мятежных людей, чья жизнь протекала в лишениях, в боях с набеглыми крымскими татарами да сибирскими, с ногайцами, с извечными завистниками Руси поляками, литвой да шведами. Во многих сражениях побывали вы, мои верные побратимы, а сгибли в одну зиму, не от сабли, не от стрелы кучумовского воина, а как выбитые с подворья камнями в лютую зиму бездомные собаки! Прощайте, братцы-казаки, прощайте и вы, ратные товарищи-стрельцы! Великий грех и божья кара за ваши невинно погубленные души тяжким проклятием падет на тех, кто снаряжал вас в трудный сибирский поход, словно на царскую охоту, с тремя сухарями за пазухой. А нам даже поминки сделать нечем, кто и выжил в лютый голод, того ветром с холодного Тобола едва на спину не опрокидывает… Отче Еремей, прочти над павшими казаками и стрельцами молитву, не над всяким из них в смертный час успел ты свершить глухую исповедь[1]!

На зов атамана Ермака Тимофеевича из-за казацких спин подал зычный голос старец в сером татарском ватном халате с красным шелковым поясом, в лохматой шапке и с важной окладистой седой бородой. Никто толком не знал, кто он и из каких мест бежал, прилепившись к волжским «воровским» казакам атамана Ивана Кольцо, но был справедливым судьей в казацких тяжбах, добрым знатоком церковных правил, умел варить каши, щи и уху, состоял старшим досмотрщиком за казацким провиантом.

– Иду, атаман! Без отходной молитвы нешто можно нашу грешную землю покидать и торкаться дланью во врата райские!

Старец Еремей неспешно выступил из толпы казаков и стрельцов, встал возле атамана Ермака, снял шапку, перекрестился трижды и нараспев зычным голосом начал читать молитву об усопших:

– Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, казаков и стрельцов, начальных людишек и воеводу князя Семена Болховского, кои преставитися от нужды великой, прости им, Господи, все согрешения, вольные и невольные, и даруй им царствие небесное. Аминь!

– Аминь! – скорбно выдохнулось из казацких и стрелецких душ.

Сберегая тепло, они поспешно надели головные уборы. Старец Еремей вскинул седую голову, на которой торчала высокая, как у московского боярина, шапка, только не из соболя, а из меха рыжей лисицы. Сгоняя печаль недавнего прощания с умершими, объявил:

– Готова ушица, атаман! Можно ложки доставать, поминки сделаем, да и о жизни думать станем! До вечера тихо будет над Тоболом, без помехи переправимся в Кашлык. Скоро покорные русскому царю тутошние князьки ясак к ханской столице повезут. Откормимся, что высохшие ребра перестанут шуршать при каждом вздохе!

Сдавило горло у стоящего рядом с Ермаком Матвея Мещеряка, его верного соратника по казакованию в диком поле и по войне в Ливонии. На широких скулах, укрытых густой русой бородой, забугрились тугие желваки. Сказал тихо, но ближние казаки хорошо его расслышали:

– Час грядет, и многие из бояр лягут под заступ за грехи свои. Неужто такое забудется? Сгубили войско, а ведь могли бы этакой силой в одно лето Сибирь подвести под царскую руку! Бежать бы хану Кучуму на восход солнца до края земли, а тамо и свалился бы в бездну…

Казаки неспешно разошлись по куреням, пятьдесят с небольшим уцелевших стрельцов покойного воеводы князя Семена Болховского под началом стрелецкого головы Ивана Глухова поминали товарищей у большой землянки, расставив миски с ухой на дощатых широких лавках, сделанных минувшей осенью на стрелецкое воинство.

Втроем, атаман Ермак, его товарищ из служилых казаков Матвей Мещеряк и богатырского сложения атаман волжских воровских казаков Иван Кольцо, хлебали горячую уху деревянными ложками и вспоминали совсем, казалось бы, недавние события, менее четырех лет прошло, а свершений случилось столько, что иному неробкому человеку и на всю жизнь хватило бы…

На западных рубежах России подходила к бесславному завершению многотрудная Ливонская война. Каждая из воюющих сторон стремилась получить военный успех перед началом затяжных и трудных переговоров. Именно поэтому в июне 1581 года под Могилев, где комендантом польского гарнизона воевода Стравинский, подступило сильное государево войско. По сообщению Стравинского польскому королю и великому князю литовскому Стефану Баторию, в составе русского войска находились Василий Янов – воевода казаков донских, и Ермак Тимофеевич – атаман казацкий.

Почти в это же время, в июле 1581 года, на другом краю России, на Волге, атаман Иван Кольцо со своими есаулами Богданом Барбошей, Никитой Паном и Саввой Болдырем и верными им казаками на перевозе через Волгу у Соснового острова погромили ногайских послов и богатый купеческий караван. Казаки знали, что накануне нападения на посольство большой отряд ногайцев вторгся в пределы Алатыря и Темникова, произвел опустошительные грабежи и многих взяли в полон.

Через несколько дней у того же Соснового острова казаки подстерегли возвращающихся из набега ногайцев в числе шестисот человек и едва не всех перебили. Однако царь Иван Грозный невесть по чьему наущению повелел казнить казаков, которые привели в Москву немногих пленных ногайских налетчиков. Государев посол Пелепелицын, который сопровождал ногайских послов в Москву, подтвердил перед царем весть о погроме посольства и разграблении каравана, хотя сами послы нисколько не пострадали. По указу царя Ивана Грозного, который не мог ссориться в это трудное для Руси время с ногайской ордой, казаков казнили на глазах пощаженных ногайских послов. Атаманов Ивана Кольцо и Богдана Барбошу Боярская дума приговорила изловить и предать лютой смерти за то, что в отместку за постоянные ногайские набеги громили ближние улусы степняков, отчего происходили частые ссоры Руси с Большой Ногайской ордой.

Заключение перемирия с Речью Посполитой в начале 1582 года сделало присутствие казаков в войске излишним, им перестали выплачивать жалование, и атаман Ермак возвратился со своими товарищами на Волгу. Однако из-за большого восстания Луговой и Горной черемисы, вспыхнувшего в 1582 году, в Поволжье были брошены крупные ратные силы с опытными воеводами, среди которых был и князь Григорий Засекин. У Козина острова в апреле того же года встала на якорь судовая рать, перекрыв всякое движение казачьим стругам. Из-за присутствия крупных воинских сил в Поволжье дальнейшее пребывание казачьих станиц в этих краях становилось опасным, особенно для атаманов, объявленных вне закона. Казаки собрали войсковой круг, выбрали большим атаманом Ермака Тимофеевича, ему в помощь Ивана Кольцо, срочно построили малые струги и хорошо известным путем пошли с Яика на вершину реки Иргиз, а по Иргизу спустились в Волгу. Удачно миновав царские заставы, по реке Каме поднялись во владения солепромышленников Строгановых. Идти на Хвалынское[2] море или по Дону на Азовское море было рискованно из-за того, что это могло привести к ответным набегам крымского хана и вызвать немилосердный гнев Ивана Грозного. Сибирь же манила своим сказочным богатством и удаленностью от Москвы и Боярской думы.

Строгановские владения в эти годы подвергались постоянным набегам со стороны как сибирских татар хана Кучума, так и его вассального князя Аблегирима, который княжил в Пелымском княжестве над зауральскими манси. И в то время, пока крупный отряд кучумовских войск во главе с наследником Кучума царевичем Алеем находился в Прикамье, Строгановы решили силами казаков Ермака нанести хану Кучуму решительный удар, чтобы отвадить впредь переходить через Камень и громить русские поселения. Ермак до похода в Сибирь в середине августа 1582 года имел уже успешное сражение с Алеем на реке Чусовой неподалеку от городка Соли Камской и получил представление о воинской выучке сибирских татар. Он не без основания надеялся на успешный исход своего вторжения в пределы Сибирского ханства.

1 сентября 1582 года, взяв изрядный запас воинского снаряжения, несколько пушек, скорострельные «семипядные» пищали, свинец и порох, а также продукты питания, с отрядом в 540 казаков и 50 человек от ратных людей Строгановых, на стругах атаман Ермак двинулся через Каменный Пояс. У него был проводник, который не раз ходил со строгановскими промысловиками за Камень добывать у тамошних хантов и манси шкуры соболя, лисицы и иного пушного зверя. Путь в 1500 километров прошли за пятьдесят дней, и 26 октября, разгромив кучумовскую рать на кручах Чувашева мыса под столицей Кашлык, в тот же день вошли в ставку хана Кучума, причем царевич Маметкул, племянник Кучума, которому хан поручил защищать засеку на Чувашевом мысу, был ранен и едва избежал плена. В рядах войска самого Кучума, который наблюдал за битвой с горы поодаль, началась паника. Подвластные Кучуму князья покинули его при первых же губительных залпах казацких пушек и пищалей. За хантами в бег пустились мансийские и татарские всадники, Хан Кучум со свитой бежал, бросив столицу на волю победителей, совершенно пустую, без единой человеческой души.

Атаман Ермак отлично понимал, что одолеть хана под Кашлыком удалось еще и потому, что лучшие воинские силы Сибирского ханства в это время во главе с царевичем Алеем не успели вернуться на Иртыш из похода в Пелымский край. И только в упорном сражении на озере Абалак 5 декабря 1583 года с лучшими кучумовскими силами под командованием все того же царевича Маметкула казакам удалось нанести татарам решительное поражение, хотя и ермаковцы понесли первые ощутимые потери – погибло восемь человек, в том числе и казачий есаул Богдан Брязга.

Ханская столица Кашлык имела сильные естественные укрепления, так как расположена на правом обрывистом берегу Иртыша, к тому же обнесена земляным валом и рвом. Внутри вала размещались небольшая площадь, мечеть, несколько десятков построек для жителей и двухэтажный каменный дворец самого хана. Не ожидая в ближайшие месяцы после Абалакской битвы нападения со стороны татар, казаки укрепились в ханской столице, озаботившись сбором с подвластных Кучуму племен дани в виде пушнины и продуктов. Уже на четвертый день после бегства хана в Кашлык с северных окраин приехал князь Бояр и привез казакам рыбу и прочие продукты. Многие татарские семьи, которые бежали с приходом русских, стали возвращаться в свои небольшие селения в окрестностях Кашлыка. За зиму и весну казаки привели к присяге русскому царю многие окрестные княжества хантов, манси, вогулов и остяков, собрали ясак пушниной и себе на прокорм продуктами.

С окончанием зимнего и весеннего походов казаки возвратились в Кашлык с богатым сбором. Было принято решение не возвращаться к Строгановым, а продолжить военные действия с Кучумом, для чего надо было известить царя и Боярскую думу о покорении Сибири и просить скорой ратной поддержки. Ермак повелел отправиться в Москву во главе казацкой станицы в 25 человек есаулам Ивану Александрову сыну Черкасу и Савве Болдырю с известием, что «царство Сибирское взяша и многих живущих тут иноязычных людей под его государеву высокую руку подвели и к шерти[3] их привели…»

В Москве были поражены богатством пушнины, привезенной казаками. Царь Иван Грозный, обласкав казаков, издал указ Строгановым подготовить зимний поход в Сибирь, но из-за невозможности зимой перейти снегом заваленные горы Каменного Пояса поход вспомогательного войска в Сибирь был отложен до весны следующего года. В грамоте царя Ивана Грозного от 7 января I584 года велено Строгановым приготовить 15 стругов, «которые б подняли по 20-ти человек с запасом». Однако 15 марта царь Иван Грозный умер, и снаряжение войска во главе с воеводой князем Семеном Дмитриевичем Болховским на некоторое время задержалось, что впоследствии гибельно сказалось на судьбе и стрельцов, и казаков.

Накануне прибытия стрелецкого отряда воеводы Болховского, по известию недружественного хану Кучуму мурзы Сенбахта Тагина, Ермаком был послан отряд казаков во главе с Матвеем Мещеряком с целью напасть на войско Маметкула, которое разбило свой стан на реке Вагай, в ста верстах от Кашлыка. Пользуясь ночной темнотой и беспечностью татарских военачальников, казаки внезапно грянули на татарское становище, уничтожили охрану и много простых воинов, а самого Маметкула взяли в плен. Используя благоприятные военные обстоятельства, атаман Ермак решил нанести удар и по верному союзнику хана Кучума и, не ожидая прибытия подкреплений, о которых не имели никаких известий, летом совершил дальний поход против Пелымского княжества к северу от Кашлыка. В нескольких стычках пелымский князь понес ощутимые потери и бежал на дальний север. Казаки собрали в Табарской волости хлеб и пушной ясак и стали готовиться к очередной зимовке. Уже близились осенние прохладные ночи, когда нежданно-негаданно по Тоболу спустился стрелецкий отряд воеводы Болховского в 300 человек.

Громкое «ура» прокатилось над Тоболом и Иртышом, но радость атамана и его помощников исчезала по мере того, как стрельцы сходили на берег почти с пустыми котомками. Едва познакомились, Ермак еще раз внимательно посмотрел на стрелецкие струги и не удержался от сурового спроса:

– Где же ваши припасы, воевода князь Семен? Неужто за вами не плывут еще струги с мукой, сухарями, мясом и крупами? Чем в зиму питаться будете, а? Вестимо ведь, что Господь добр, да черт проказлив, лиха нашлет такого, что небо в овчину покажется!

Воевода с недоумением переглянулся со своим помощником Иваном Киреевым, развел руками, тонкие губы под светлыми усами покривились в ужимке недоумения.

– Излишний скарб и харчи пришлось оставить промысловикам на переволоках, не под силу было на себе в стругах тащить! Оставили только на дорогу сюда… Думали здесь прокормиться от татарских поселений у жителей.

– Здешние жители накормят вас калеными стрелами, как только отойдете от Кашлыка чуток в гущу дебрей, – угрюмо проворчал Иван Кольцо, зло дергая себя за черные длинные усы, схваченные в тяжелый кулак. – Нешто московские бояре мыслят, будто татары подстать воронежским посадским людишкам, средь которых стрельцы могут прокормиться, покупая харчи за серебряные копейки? Почему не упредили вас, чтоб не смели бросать даже засохшего напрочь сухаря?

– Хотя бы порох и свинец не побросали, – сквозь стиснутые зубы выговорил атаман Ермак, с надеждой поглядывая на стрельцов, которые разгружали дальние три струга.

– Свинцу и пороху взяли в довольном числе, да и новых полста пищалей прикупили у Строгановых на случай поломки тех, которые у стрельцов имеются на руках.

– И на том вам благодарствуем, воевода Семен, – со вздохом проворчал атаман Ермак, засунул левую руку за тугой алый пояс, еще раз уточнил. – Хотя бы на месяц-другой хватит своих харчей, пока поднатужимся и до зимней стужи еще кое-чем запасемся? Надобно срочно дичь бить, какая еще не успела улететь! Было бы соли в достатке, так рыбы бы насолили, а так только вялить можно под слабым осенним солнцем! Досада какая! Ну почему царь не дал указ идти вам за Камень с началом весны, к середине лета подоспели бы сюда! И припаса наготовить успели бы вдоволь!

– Да потому, атаман, что в середине марта скончался царь Иван Васильевич. В Москве начались волнения, готовились к венчанию на царство Федора Ивановича. По этой причине и задерживались с походом, не ведая, какова будет воля нового царя да Боярской думы, – ответил князь Семен, носком сапога ковыряя приречный песок, а в голосе чувствовалось запоздалое раскаяние за то, что не заставил подчиненных тащить тяжелые струги на переволоках, а поддался их уговорам и разрешил облегчить суда и тем ускорить движение отряда через горы.

– Понятно, князь Семен. Делать теперь нечего, улетевшего гуся шапкой не изловить! Будем как-то лютую зиму одолевать вместе. В Кашлыке нам всем не разместиться, надобно идти на Карачинов остров. Он со всех сторон окружен водой Тобола, будем срочно ставить срубы да рыть теплые землянки. А такоже надо успеть возвести добротный частокол на случай негаданного нападения кучумовской рати. А силы у него еще немалые, хотя и бит нами крепко и не единожды. Теперь же, князь Семен, пока лед на Иртыше не начал объявляться, кому-то из вас придется срочно сопроводить царевича Маметкула в Москву пред очи нового царя Федора Ивановича. Кого пошлешь?

Князь Семен снова покривил тонкие губы, в серых выпуклых глазах продолжала оставаться нескрываемая досада – только что закончили тяжелый переход, надежду имели отдохнуть в ханской столице, в банях отпариться! Ан, та столица во сто крат хуке стрелецкой слободы – ни тебе теплых изб, ни просторных каменных палат! И зимовать им предстоит в курных избенках да в глубоких землянках, подстать слепым кротам, только вот в спасительную спячку до весны им не суждено завалиться!

– Царским указом, атаман Ермак, велено мне быть главным воеводой Сибири, а тебе ехать на Москву, самолично поклониться великому государю царю Федору Ивановичу завоеванным Сибирским царством.

– Увы, князь Семен, Сибирское царство далеко не все принесло шерть царю московскому. Хан Кучум, как уже сказывал я, бит не единожды, но еще довольно силен. И силен помощью ногайских и бухарских воинов, потому как сам Кучум родом из бухарских земель и доводится сыном бухарскому правителю Муртазе. Об этом мне сказывал близкий Кучуму человек, некто мурза Кутугай. Мои казаки ухватили его под Кашлыком в плен, а я его отпустил к хану с предложением не биться против государевых ратных людей, а по своей воле войти под руку московского царя. Да лихо вышло – мурзу спустил, а от хана Кучума в ответ вместо ласковых слов одни каленые стрелы летят. А в Москву, князь Семен, ежели будет на то твоя воля, пусть спешно, взяв один струг со стрельцами, возвращается твой помощник воевода Иван Киреев. Я дам ему в проводники доброго манси, пойдет северной дорогой, какой шел мой есаул Иван Черкас с ясаком царю Ивану.

– Тому так и быть, атаман Ермак. Да, вот еще что – тебе подарок велено передать!

– Неужто царь Иван Васильевич шубой расщедрился, узнав, каковы здесь суровые зимы? – удивился атаман Ермак и подмигнул лукаво Матвею Мещеряку, на лице которого явно отразилось удивление возможной царской щедрости.

– Да нет, не от царя! – со смехом отмахнулся Болховской. – Перед отъездом из Москвы довелось мне встретиться с князем Иваном Петровичем Шуйским. Слыхал о таковом, а?

– Еще бы не знать князя Ивана Петровича! – воскликнул атаман и локтем толкнул в бок сумрачного Ивана Кольцо. – Под Могилевом и у нас был слух, как славно оборонял он город Псков от огромного войска Стефана Батория! Тем и дал возможность вести переговоры с Речью Посполитой на приемлемых условиях. Так что с того – встретились вы с князем Иваном в Москве?

– А то, что князь Иван Петрович похвально отозвался о тебе и твоих казаках. И помимо царских наград деньгами, которые казаки получат по возвращении из Сибири, просил передать тебе ратные доспехи своего родителя Петра. На груди кольчуги две большие позолоченные бляшки, на одной стороне государев герб – орел о двух головах, а на другой вырезано имя князя Петра Ивановича Шуйского, такоже славного воителя Руси. Еще хотел бы князь Иван быть в этом сибирском походе, да со смертью царя Ивана Васильевича нет возможности оставить Москву. Он состоит с лучшими боярами в регентском совете при царе Федоре Ивановиче.

Ермак был тронут вниманием прославленного на всю Россию полководца. Принимая отменную кольчугу, пообещал при личной встрече поблагодарить за подарок.

Стрельцы и казаки разгрузили струги, переправились на удобный для житья Карачин остров, что в пятнадцати верстах вверх по Тоболу от Кашлыка, поставили несколько больших срубовых изб с полатями в два яруса, отрыли и утеплили землянки. Ермаковцы на радостях встречи одарили новых ратных товарищей соболиными шкурками из собранного ясака, проводили станицу Ивана Киреева с царевичем Маметкулом с наказом оповестить Москву о тяжкой будущей зиме, приступили вместе со стрельцами к поздней заготовке возможного харча на близкую уже зиму.

О минувшей зиме вспоминалось теперь с содроганием в душе, а порою по ночам атаман Ермак просыпался от ужаса – снилось, будто чье-то предсмертное хрипение ударяло в уши сквозь вой холодного апрельского ветра в дебрях Карачина острова. Тогда, зимой, вместе с воем лютой пурги постоянно доносилось в землянки надрывное завывание волчьей стаи. Завывание часто прерывалось глухими выстрелами пищалей караульных казаков, которые отгоняли зверье от поляны за частоколом, куда каждое утро, каждый день сносили обессиленными руками по несколько тел умерших от голода сначала только стрельцов, а к концу зимы стали гибнуть и более выносливые казаки. Не выдержал зимовки и воевода князь Семен Болховской. Смерть каждого казака и стрельца острой болью отдавалась в сердце атамана Ермака, и только недавнее потепление растопило снега, позволило возобновить рыбные ловли и охоту в ближних лесах и дало возможность спасти от страшной смерти тех, кто с такими муками пережил суровую зиму. И теперь, предав земле умерших, атаман с поседевшей наполовину головой смотрел на товарищей, которые с ненасытной жадностью поедали горячую уху с кусками рыбы.

Утром следующего за похоронами дня казаки и оставшиеся с ними стрельцы стащили струги с берега, во многих местах еще укрытого не сорванным водой льдом, забрали с собой весь ратный запас, сплыли с Карачина острова бережно, уворачиваясь от плывущих по Тоболу в Иртыш разновеликих толстых льдин. Под Кашлыком пристали к чистому от ледовых завалов крутому берегу. Матвей Мещеряк с десятком казаков с трудом поднялся к бывшей ханской столице, убедиться, что в ней и поблизости нет татарских засад, и только после этого подал сигнал атаману Ермаку – можно подниматься и обживать остывшие дома и еще прошлым летом казаками отрытые просторные и сухие землянки. Перебрались в Кашлык вовремя, потому как уже через день к ним прибыл князь Бояр со своими людьми, привез битую дичь, рыбу вяленую и свежую, пригнал десяток коней, чему казаки были несказанно рады. Длинноволосый, худой и желтокожий толмач Микула Еропкин, атаманов писарь, переводя слова соболезнования о смерти многих стрельцов и казаков, добавил с облегчением:

– Обещает князь Бояр разослать своих вестников к иным князьям, чтобы поспешили к нам в Кашлык с зимним ясаком, хлебом и битой свининой и олениной. Господи, неужто скоро наедимся досытушки, аки у родимой матушки после долгого небытия в дому?

Атаман с искренне радостной улыбкой на исхудалом скуластом лице дружески обнял низкорослого усатого и узкоглазого князя Бояра за плечи, расщедрился и вынес из ханского дворца саблю в дорогих ножнах, сам опоясал князя и сказал, пытливо глядя в раскосые черные глаза Бояра:

– Прими, князь, награду от имени московского царя Федора Ивановича. Прежде носил эту саблю князь Семен, да не стало его… Ты такоже князь, тебе и владеть этим оружием! А о верности твоей самолично отпишу Московскому царю, от него и еще будет тебе честь великая и награда достойная. – Сказал тихо, и нежданно для самого в глазах вдруг выступили жгучие слезы горести невосполнимой утраты.

Князь Бояр не обманул атамана, выказав искренне дружеское расположение к русскому воинству. В течение недели к Кашлыку потянулись князья родов, которые обитали по Тоболу и к северу по Иртышу в недалеком расстоянии от Кашлыка.

Когда проводили радушного и приветливого князя Бояра, атаман Ермак призвал есаулов вместе с атаманом Иваном Кольцо и объявил свое обдуманное уже решение:

– Надобно нам осмотреться окрест хорошенько, не близится ли хан Кучум со своим воинством тишком под свою столицу? Да сызнова, как прошлым летом, велеть жителям волости Таборы поболе сеять хлебных полей, и тем хлебом платить государев ясак. Без этого грядущая зима опять покажет нам небо с овчину, взвоем не хуже волчьей стаи наперекличку с метелью… Бр-р, и поныне жуть когтистой лапой по спине дерет, едва вспомню Карачин остров!

Негромко переговариваясь, казачьи командиры сидели по лавкам в ханском доме, где огненно-рыжий атаманов стремянный Гришка Ясырь постоянно топил очаг, пытаясь хоть немного отогреть остывшие за зиму стены и дощатый пол.

– Вниз по Иртышу, откуда приходили с обозом князь Бояр и окрестные князья, татарских конников не приметили, – сказался Матвей Мещеряк, когда Ермак Тимофеевич попросил всех высказать, что и как им делать далее. – Зато с верховий, куда осенью откочевали хан Кучум и подвластные ему князья, нам пока вестей никаких нет. Да и подать эти вести некому, все под кучумовой ногой придавлены так, что и пискнуть не смеют!

– Вот для присмотра за татарами и для сбора ясака с ближних селений, ежели в них окажутся местные жители, надобно нам послать подводу с казаками.

– Кого пошлем в догляд? – спросил атаман Иван Кольцо, накручивая на палец длинный, с первой ранней сединой ус. – Готов и я хоть теперь же пойти, засиделся на лавке.

– Тебе, Иван, нельзя, ты в атаманах ходишь, за тобой многие казацкие головушки стоят! – Ермак думал недолго, остановил выбор на есауле Якове Михайлове. Это он, казак с Хопра, как и сам Ермак, от роду сильный и выносливый, часами высиживая на льду Тобола, без конца долбил в толстом льду лунки, терпеливо ждал неподвижно, чтобы изловить несколько рыбин для ухи и ею подкормить истощенных голодом товарищей.

Есаул Яков поймал взгляд головного атамана, широкое, исхудавшее лицо оживилось – сидеть в Кашлыке без дела и ему было просто невыносимо. Он поспешно снял с круглой беловолосой головы баранью шапку, кивнул в знак согласия. Широкий, обросший усами и бородой, растянулся в радостной улыбке.

– Я готов, атаман. Когда ехать и сколько казаков взять с собой?

Ермак одобрительно крякнул, обеими ладонями прихлопнул себя по коленям. Глянул в небольшое окно – заходящее солнце косыми лучами подрозовило бычьи пузыри, которые закрывали окно вместо часто используемой для этого тонкой слюды.

– Сам подбери трех казаков покрепче, харчей возьмите на неделю – вдруг поблизости и вовсе никаких жилых мест не сыщете. Езжайте верст двадцать к югу, затем к востоку, осмотрите потаенные урочища на случай татарских разъездов. Один казак пусть будет верхом, вдруг что опасное обнаружите, так чтоб гнал ты вестника к нам со всей поспешностью. Уразумел, Яков? Да, вот еще что. Возьми с собой строгановского промысловика Фролку Осипова для записи числа ясашных людишек и как толмача, доведись с кем из тамошних жителей встретиться. Он мастак с манси переговариваться!

– Уразумел, атаман. Поутру выедем в подсмотр, сделаем, как ты повелел. А доведись приметить татарское воинское скопище – упредим.

Следующим утром, когда туман с Иртыша еще плотно укрывал холодные с зимы воды реки с обильно идущими по ней льдинами, пологий лесистый левый берег и кручи правобережья, есаул Яков Михайлов сидел уже в просторной крытой татарской повозке с ездовым Антипкой, казаком молодым и любителем песен. Минувшей зимой ему исполнилось двадцать пять лет, из них лет восемь он уже провел в «диких» степях среди донских казаков. С атаманом Матвеем Мещеряком он пристал к Ермаку и был на государевой службе под Могилевом и в Ливонии. Антипка положил одну заряженную пищаль справа от себя, другую слева, ловко управлял неторопливой лошадью, впряженной в повозку. И сам есаул имел при себе две пищали. Позади повозки, свесив ноги, сидел пожилой казак Игнат, рядом с ним примостился промысловик Фрол Осипов, у каждого было по две пищали, кисы с пулями и пороховницы. Верхоконный бородатый и сутулый казак Кузьма ехал с одной пищалью поперек седла, вторая лежала в повозке, ехал впереди и досматривал дорогу и окрестные места, которые с восходом солнца стали хорошо видны на много верст вперед, а заросли по оврагам из-за того, что кусты и поросль все еще не обзавелась листвой, были ненадежным укрытием для возможной нежданной засады.

Подергивая вожжи, Антипка негромко напевал песню, прислушавшись к которой, есаул различил и немудреные слова:

Яков тихо засмеялся, искоса глянул на красивое, обрамленное мягкой бородкой румяное лицо казака, спросил доверительно:

– Аль и вправду приспела пора соколинку искать, брат Антипка? Оно и понятно, по весне вона как земля паром молочным пахнет! А певчая птаха так и зовет доброго молодца девку в кусты пригласить! Да в здешних местах одни дикие татарочки некрещеные живут, а за ними угнаться ох как трудно – что стрижи юркие по степи мечутся! Не успел ее глазом приметить, как миг – ее и след простыл, как порез от сабли на иртышской водице!

– А вот побьем хана Кучума, упрошу атамана Ермака сватом быть да и высватаю себе хорошенькую ханскую внучку! – засмеялся в ответ розовощекий Антипка. – Разведу табуны коней, своим улусом жить буду! Вона здесь сколько вольных земель, только по берегам Иртыша да иных речек дебри непролазные, а далее, сказывали казаки, степи такие, как у наших южных рубежей, в Диком поле!

– Так и в здешних краях, брат Антипка, – напомнил есаул Яков, – жизнь будет такая же беспокойная, как и на Руси. Там каждое лето жди с Крымского шляха татарскую набеглую орду. А здесь, кроме кучумовцев, иных степняков сущая прорва: и казахи забегают, и ногайцы, и бухарцы не прочь поживиться меховой рухлядью соболиной или лисьей, отняв ее у северных манси и иных народцев.

– Ништо-о, – отсмеялся Антипка, хлопнул вожжами по бокам лошади, чтобы шагала веселее. – Приберем всю Сибирь, города поставим, мужики заселят здешние земли, вот и будет покой от набеглых разбойников! Эй, Кузьма! Что-то тебя вовсе не слышно! Неужто спишь в седелке и не боишься шмякнуться старыми костями о твердь земли?

– Как же! – фыркнул старый казак и пренебрежительно оттопырил порченную шрамом нижнюю губу. – При твоей нескончаемой болтовне и давнолетние мертвецы с погоста разбегутся, косточки теряя, потому как покоя лишатся! – И обратился к Якову: – Покудова тихо окрест. Вороны по деревьям сидят смирно, не полошатся посторонними людишками.

– Дай-то бог, чтобы и далее так было, тишь да гладь, казакам благодать! – откликнулся есаул, усаживаясь поудобнее на подстилке из сена – малоезженный в последние годы тракт от Кашлыка на юг, во владения князя Бегиша и его городок на правом берегу Иртыша, сильно подзарос травой и разбит конскими копытами, отчего повозку изрядно трясло на подсохших колдобинах. Ехали почти в полном безветрии на юг весь день спокойно – ни единой живой души не приметили, ни конной, ни пешей, словно по приказу хана Кучума все до единого жителя откочевали далеко на юг, к реке Ишим. Встретили несколько заброшенных мест стоянок татар, но следы костров явно говорили о том, что угли и обгорелые чурки пролежали под снегом всю зиму, свежих кострищ не находили.

– Должно, далеко убежал хан Кучум с кучумлятами, не скоро воротится в здешние места, ждать будет, когда степная трава поднимется, чтобы можно было пасти табуны и отары овец, – заключил к вечеру свои догадки есаул Яков, присматривая место для ночлега.

Решили заночевать на склоне небольшого холмика, покрытого голыми кустами, на ветках которых едва лишь наметились нежно-зеленые почки. Развели костер, достали по вяленой рыбине, в медном котелочке разогрели воду, которую про запас везли в двухведерном бочонке.

– Завтра надо будет поохотиться на ушастую длинноногую дичь, – отбрасывая в сторону рыбьи кости, пробормотал угрюмый Игнат. – С таких харчей не с татарами биться, а дай господь силы клопа на стенке раздавить! Много раз голодал я на своем веку, а такого мора вокруг себя не привел господь пережить!

Беспечный промысловик Фрол хохотнул, отпил глоток теплой воды, подтрунил над пожилым казаком:

– Покажись теперь на бугре молодая татарочка, да еще в одной исподней рубахе, так, небось, жеребеночком поскакал бы за ней, ась?

Игнат отмахнулся от промысловика, как от надоедливой осенней мухи, сквозь отвислые густые усы сплюнул в сторону.

– Сколь времени тебя знаю, так ты все о бабьих исподних рубахах убиваешься, Фролка! Я свою долю отбегал, меня женка и трое детишек под Воронежем домой дожидаются. Это вам с Антипкой всякая свежатинка в диковинку, вам и бегать по бурьяну.

Казаки посмеялись, а когда совсем стемнело, есаул распорядился, чтобы Антипка и Кузьма поднялись на холмик, устроили удобное ложе, подстелив из повозки сено и старые стрелецкие кафтаны, взяли для укрывания в холодную все еще ночь по толстому рядну и следили за окрестными лесами и поляной, да чтобы пихали друг друга из опаски уснуть.

– Как полночь минет, взбудите нас с Игнатом, мы в карауле побудем до утра, – добавил Яков, отправляя казаков на вершину холмика. – Глядите и слушайте недреманно, иначе не сносить нам голов от лихого татарина! Татарин в своих краях, что гадюка в знакомом сарае, каждую дырочку с закрытыми глазами отыщет!

Три дня пути близились к завершению, повозка с утра была повернута на восток, вдоль правого берега небольшой речушки, которая по довольно ровной местности среди зарослей бежала к Иртышу.

– Завтра пополудни будем поворачивать к северу, да и на Кашлык возвращаться пора, – решил есаул, укладываясь в повозке отдыхать. Антипка и Кузьма готовились в караул у маленького костра, когда конь Кузьмы, привязанный к повозке, вдруг поднял голову, насторожил уши и негромко заржал.

– Тихо, братцы, – негромко произнес есаул Яков. – Не гомоните! Похоже, конь кого-то почуял!

– Должно, волки в зарослях речки бродят, – прошептал Фролка и опустился на колени у правого колеса повозки.

– Кабы волки, конь заржал бы тревожно, а то будто сородичей неподалеку почуял. Во, глядите, вороны с криком с деревьев враз поднялись, с испуга, не иначе! Неужто на татар наехали, а? Антипка, погаси костер, чтобы нас не так видно было. Господи, убереги…

Есаул не успел договорить, как с десяток стрел со свистом хлестнули из зарослей по повозке. Антипка вскинул руки, сделал два шага назад от костра, который собирался было раскидать, и упал на грудь – в спине торчали две стрелы с черным оперением. Кузьма, не успев отбежать от кустарника у речушки, где хотел устроить место для караула, со стрелой в шее молча рухнул в высокий прошлогодний бурьян и стал невидим.

– Игнат, Фролка, хватайте пищали! Как объявятся нехристи – палите! – прокричал хрипло от волнения есаул Яков, подтягивая к себе свои и Антипа пищали, которые молодой казак, собираясь в караул, не успел еще взять с собой. – Ежели не более десятка татар наскочило – отобьемся огненным боем!

Дикий крик большой толпы воинов заглушил ответные слова Игната, который с пищалями Кузьмы и своими соскочил с повозки позади и упал за землю. Он первым и открыл стрельбу – татары, размахивая кривыми саблями, выскочили из-под речного обрыва метрах в пятидесяти. И перед есаулом от речки к повозке нестройной толпой, сверкая при лунном свете обнаженными саблями, бежало до полутора десятков орущих степняков.

– Пали-и! – сам себе скомандовал есаул Яков и хладнокровно выстрелил почти не целясь. Успел заметить, как один из татар вдруг подскочил, крутнулся на месте, и упал. – Ага-а, слопал казацкий гостинец! Пали-и! – Есаул успел выстрелить вторично, отбросил пищаль, схватил третью. Справа от него, что-то отчаянно выкрикивая дважды выстрелил Фролка – промысловик умел даже белку бить так, чтобы не попортить шкурку! Потом вскочил на ноги, схватил тяжелую пищаль за ствол и, размахивая ею над головой, ждал, когда татарские воины приблизятся. Есаул выстрелил еще дважды, после чего выхватил из ножен свою саблю, левой рукой выдернул из-за пояса саблю неподвижного Антипки и, прижавшись спиной к повозке, начал яростно отбивать удары орущих по-своему татар. За спиной недолго кричал Игнат, там звон стали быстро затих. Взвизгнул не своим голосом Фролка, но что с ним сталось, Яков не мог даже предположить, не то, чтобы хоть на миг отвести взор: трое татар, скаля ощеренные зубы, пытались достать его своими клинками, да двое скоро отпрянули с посеченными руками. Третий, спасаясь от яростных выпадов казака, отбежал, чтобы уступить место новым поединщикам.

– Ага-а, басурмане некрещеные! Лихо вам взять казака на саблю! – понимая свою безысходность, прокричал есаул, пригнулся на полусогнутых ногах, словно для последнего прыжка, стараясь подороже отдать свою жизнь. И зажмурил на миг глаза – несколько татар, шагах в двадцати, натянули луки. Черные наконечники стрел, показалось Якову, нацелены ему как раз в очи. – Бейте, нехристи! Бейте, иначе я сам до вас доберусь! – Он последним усилием воли оторвался от повозки и бросился вперед, навстречу смерти. Будто острые жала огромных и тяжелых шмелей вонзились в плечо и в левую руку, одна стрела наискось ударила над правым глазом, кроваво-красные сполохи ожгли мозг и он, теряя сознание, опрокинулся навзничь, в последний миг почувствовав, что правая рука угодила в угли незатушенного Антипкой костра…

За свои тридцать пять лет Яков Михайлов уже тонул однажды на весеннем Хопре, когда несмышленым отроком вздумал со своими сверстниками кататься на обломках льдин. Едва он сделал несколько толчков шестом о песчаное дно, как течение подхватило и понесло его к стремнине, с треском ударяя о крупные куски льда. Испугавшись, Яков успел перепрыгнуть несколько раз с одной льдины на другую, стремясь побыстрее очутиться на берегу, как неожиданно под ним лед хрупнул, и он с головой ушел в холодную воду. Тогда его спас местный рыбак, волей божьей, не иначе, оказавшийся на берегу…

И вот снова он с головой оказался в воде, которая холодными потоками залила нос, рот, уши. Яков сделал отчаянное усилие, чтобы вынырнуть на поверхность, хватил полным ртом воздух, закашлял и открыл глаза: над ним, склонясь, стояли несколько человек, о чем-то говорили, но кроме общего гомона он не мог различить ни единого слова, и только когда до сознания долетело несколько раз произнесенное слово «Карача» он осознал, где он и что с ним произошло.

«Побили моих казаков басурмане, а меня уволокли в плен!» – догадался Яков, попытался смахнуть с лица остатки воды, которой его окатили, приводя в сознание, но руки оказались связанными за спиной. Голова, плечо, рука и правая кисть, обожженная на углях, нестерпимо болели, заставляя казака помимо воли, стиснув зубы, тихо стонать. Кто-то неподалеку резко крикнул, есаула подхватили под руки, подняли с мокрой земли и повернули лицом на запад, так что утреннее солнце, которое встало над плотной стеной леса и ослепило на миг казака, оказалось за спиной, и он смог разглядеть в тяжелом кресле тучного, но не очень старого татарина в дорогом теплом халате нежно-розового цвета, опоясанного синим шелковым поясом. За пояс засунута сабля в широких ножнах, на голове атласная, с меховой опушкой высокая шапка. Длинная, но довольно жиденькая бородка, усы над верхней губой и прищуренные злые глаза, как у рыси в засаде.

«Неужто к самому хану Кучумке приволокли? – пронеслось в голове есаула Якова. – Теперь станет допытываться о силе ермаковского воинства». Надо молчать! Прознает, что казаков мало осталось, тут же навалится на Кашлык, а там казаки еще не окрепли от зимнего голода, к тому же в малолюдстве…»

Рядом с важным татарином толпились в разноцветных халатах толстые и высокие, худые и низкие татары из свиты, а на коленях перед креслом стоял повязанный по рукам, с лицом в крови промысловик Фрол Осипов. Его о чем-то спрашивали, но что отвечал Фрол, есаул Яков разобрать не мог – из-за раны на голове в ушах стоял пронзительный звон, будто десять молотобойцев маленькими молотками беспрестанно били о наковальню. И вдруг довольно четко в свите важного татарина есаул увидел высокого, сильного и привлекательного лицом сорокалетнего, не более, вельможу, чернобородого с редкой ранней сединой. Широкоскулое лицо и почти круглые черные глаза показались Якову знакомыми по ратным делам.

«Неужто это тот самый мурза, которого я сшиб с коня пулей в первом сражении под Кашлыком? – вдруг вспомнил Яков. – Мои казаки, битого в левую ногу, повязали его. Атаман Ермак держал мурзу осень в плену, а после сражения на озере Абалака посылал к Кучумке с письмом, чтобы покорился хан русскому царю и встал под его руку! И вот опять свиделись! Воспляшет теперь мурза на моих косточках, вона как осклабился, мой взгляд поймав, чисто голодный кот, обеими лапами ухвативший нерасторопную мышь!»

– О чем пытали тебя, Фрол? – громко спросил есаул Яков, желая знать, что успел рассказать промысловик татарскому хану, ежели это и в самом деле хан Кучум.

– Что я мог рассказать? – со слезами в голосе прокричал в ответ Фрол, пожимая плечами. – Нешто я разбираюсь в ратных делах атамана? Нешто я пересчитывал казаков и стрельцов по весне? Я знаю толк в соболях, песцах, лисьем меху да особливо в шкурах редкого в Сибирских краях черного волка, а в ратных людишках…

– Ой-а! – от резкого удара плетью по обнаженной голове Фрол взвизгнул, вскинул перед собой связанные руки, закричал: – Мурза Кутугай, зачем бьешь по голове? Нешто с тобой так атаман Ермак поступал, в плен взявши на сражении?

«Это он, мурза Кутугай! – теперь вспомнил имя этого татарина-великана Яков. – Стало быть, Фрол ничего не рассказал. Держись Яшка, скоро и за тебя возьмутся!»

Кутугай подошел к есаулу, которого кинули рядом с Фролом коленями на кочковатую землю перед креслом, спинка и сиденье которого были покрыты узким продолговатым ковром ярко-синего цвета, через толмача задали первый вопрос:

– Князь Карача знать хочет, сколько казаков и стрельцов теперь после холодной зимы у вашего атамана? Какое оружие и сколько еды? – довольно четко по-русски спросил пожилой морщинистый толмач, обличием больше похожий на безбородого ногайца.

– Князь Карача может еще раз встретиться с нашим атаманом под Кашлыком или на Абалаке! Там ему и покажут, сколько казаков да московских стрельцов у атамана Ермака! – дерзко ответил есаул Яков, зная, что живым ему все равно из рук оскорбленного им мурзы не спастись. – Или князь боится захромать на какую-нибудь ногу подобно мурзе Кутугаю?

Мурза выкрикнул какое-то ругательство и начал бить есаула плетью по голове, по плечам, куда попало. Похоже было, что от ярости кровь ударила ему в голову и он не владел собой. Толмач, не пересказывая все, что кричал татарин, словно старый ворон каркал одно и то же, в такт ударов плетью взмахивая рукой вверх-вниз, вверх-вниз:

– Собака, собака, собака.

Князь Карача выбросил перед собой руку с растопыренными пальцами в сверкающих перстнях, и Кутугай нехотя отошел от пленных и о чем-то горячо заспорил с князем. Толмач со злорадной усмешкой прокричал Якову решение князя Карачи:

– Казак храбрый, казак смелый, сам ускорил свою смерть! И я буду радоваться, когда увижу смерть твоих товарищей с атаманом, которые недавно на Волге убили моего отца! Он с послами ходил в Москву, а казак Ивашка Кольцо – он здесь, в Кашлыке, я видел! – напал и многих убил! И ты, наверно, там был, да?

– Был! И тем горд, потому как отваживали ваших разбойных мурз нападать на наши поселения и хватать пленных для продажи в Крым и в Бухару! И еще не так будут вас бить казаки, попомни, ногай, мои предсмертные слова!

Карача, теряя терпение, снова выпалил из себя несколько злых коротких фраз, толмач поклонился в его сторону, повернулся к есаулу с вопросом:

– Сказывай, казак, сколько воинов у Ермака? Иначе тебя ждет страшная смерть! И поедешь ты на небеса не на одном коне, а сразу на четырех! Понял?

Есаул Яков презрительно скривил губы и плюнул на землю перед собой, сказав лишь:

– Ваша сила теперь, а наша правда! Держись, брат Фрол! Господь увидит наши праведные муки и примет к себе в рай! Казните, неверные басурмане! Атаман Ермак еще не так вас показнит в свой час!

Кутугай снова о чем-то заговорил с князем Карачей, тот долго сидел, насупив брови, потом медленно, будто все еще раздумывая, махнул рукой татарам, отдавая приказ начать казнь. К есаулу подошли два дюжих воина, ухватили под руки, подняли и отвели шагов на пятьдесят от кресла, в котором, каменным изваянием остался сидеть Карача. Сюда же, на поляну, подвели четырех коней под седлами, к седлам татары поспешно привязали арканы.

– Господи, вона какую смерть удумал для меня князь Карача! Держись, Яшка, смертный час для тебя настал, неужто взмолишься, врагам на радость и потеху! Не долог будет миг смерти, сдюжишь, ведь не для веселья ушел ты в казаки, так что крепись, Господь видит…

Есаул не сопротивлялся, когда ему развязали руки за спиной, не дергался, когда привязывали арканы к ногам и рукам, только думал о своем и смотрел в синее-синее небо, словно там, за редкими невесомыми облаками надеялся увидеть образ того, кто один мог в эту минуту прийти ему на помощь… Последнее, что он унес с собой с земли на небо, будучи еще в сознании, так это лихой татарский посвист, хлесткие удары плетьми по конским крупам и отчаянный крик промысловика Фрола, свидетеля его жуткой кончины, потом острая секундная боль во всем теле и – мрак небытия…

С этого рокового рассвета судьба казачьего воинства круто изменилась. И началось все с вести от дозорной заставы – примчал от десятника Иванки Камышника гонец, молодой казак Гаврила Иванов. Еще не распахнулись перед ним крепостные ворота, а он уже из седла во всю мочь горла оповестил казачий стан:

– Атаман Ермак! Невдалеке пышное татарское шествие близится в сторону Кашлыка!

Матвей Мещеряк был ближе всех к вестнику, тут же уточнил у беззаботного казака, для которого, похоже, не было большей радости, как ухватиться за звонкую саблю и кинуться, очертя голову, в яростную рубку, чтобы помстить татарам за все прошлые грехи.

– Много их? Какой силой идут?

– Да никакой силы нет! Идут всего десятка три-четыре, не более!

– Кто ведет их? Разглядели?

– Да бес их распознает, атаман Матвей! Едут дорогие халаты, длинные усы да бородки хилые. Поверх голов – шапки островерхие! А пушек и затинных пищалей не волокут, это так же верно, как и то, что родила меня моя родная матушка Ефросинья! – озорно добавил щекастый Гаврила, легко спрыгнул в грязь с коня, поклонился подошедшему Ермаку, добавил строго, без зубоскальства: – Недалече уже, с версту. Скоро татары выйдут вон из-за того леса, что неподалеку от Саусканского мыса на Иртыше.

– Хитрость кучумовская, не иначе, – проговорил атаман, нахмурил лоб и выжидательно уставил взор на юг от Кашлыка, откуда должны были приехать незваные гости. – Иван, прикажи казакам изготовиться к возможному нападению Кучума. Не для отвода ли глаз нам едут эти неспешные гости в малом числе?

Татары и в самом деле, выехав из леса, плотной толпой, неторопливо, без обычного лихого покрика и яростной скачки приблизились к Кашлыку, по широкому деревянному мосту через ров подъехали к воротам и спокойно въехал и в городище, направляясь к крыльцу ханского дворца, рядом о мечетью, где их ждал Ермак и его сотоварищи атаманы Иван Кольцо и Матвей Мещеряк. Впереди, сойдя с коня, шел знакомый уже казакам Кутугай, слегка прихрамывая на левую ногу. Шел широким шагом, расточая улыбки из-под черных редких усов встречным казакам. За Кутугаем, сверкая расшитым золотыми нитями халатом ярко-зеленого цвета, в роскошной собольей шапке с высоким верхом, с дорогой саблей в серебром украшенных ножнах, в мягких зеленых сапогах шел молодой и, видно было, очень знатный татарин. На красивом румяном лице тонкими хвостиками по обе стороны рта свисали к темной бородке подстриженные усы. Продолговатые черные глаза осматривали Кашлык, казаков и стрельцов, потом внимательно остановились, словно для того, чтобы запомнить навсегда, на лице Ермака.

Мурза Кутугай поклонился в пояс атаману и заговорил, осанисто засунув руки за пояс, а толмач Микула Еропкин торопливо и сбивчиво переводил, изредка вставляя от себя бранные в адрес хана Кучума слова, не обращая внимания на то, что татарский толмач неодобрительно кривил при том тонкие губы под редкими черными усами.

– Старший сын князя Карачи, доблестный воин Бекбулат, и он, ведомый уже нам мурза Кутугай желают здравствовать атаману и его храброму войску. Интересуется, пес мордастый, отчего мало в ханской столице казаков и стрельцов царя Московского? Что ответствовать будем собаке некрещеной?

Ермак спокойно посмотрел на знатного княжича, улыбнулся, огладил обеими руками черную бороду, сверкнул из-под бровей почти ласковым взглядом карих глаз.

– А скажи княжичу Бекбулату, что мы не спрашиваем у него, сколько воинов осталось у князя Карачи и у хана Кучума после сражений у Кашлыка, на Абалаке да на Вагае, где нами взят в плен их лучший военачальник царевич Маметкул. Нам же таить нечего, объяви, что воевода князь Болховской со стрельцами да со многими казаками по первым ото льда разводьям сплыл на стругах вниз по Иртышу ясак собирать да в удобном месте срубить крепкий город, чтобы дождаться прихода этим летом большого московского войска с пушками. А теперь пущай сказывает, с чем пожаловал к нам со своими мурзами и конниками княжич Бекбулат? Не ради же простого любопытства на меня поглазеть и с поклоном удалиться? Насколько я помню, мира с ханом Кучумом и князем Карачей мы не подписывали и послами не обменивались.

Мурза, в посольстве видно было, он считал себя главным, начал пространно говорить, то ударяя себя в грудь изрядным кулачищем, то взмахивая правой рукой в неведомо какую даль, да все к югу от Кашлыка. Наконец он умолк и упер строгий взгляд в смущенного толмача Микулу, который шмыгнул простуженным по весне плоским носом, повернулся к атаману.

– Сказывает нехристь, что дела у хана Кучума прескверные, что после взятия нами в плен царевича Маметкула главным ратным воеводой стал главный визирь – как бы наш большой боярин, – пояснил Микула. – Именем тот визирь князь Карача, отец якобы славного княжича Бекбулата, который прибыл к нам по воле своего отца.

– Ведом нам тот визирь Карача, по волостям его улуса плыли Тоболом, на его Карачинском острове наше зимнее становище, – перебил толмача атаман Ермак, пристально всматриваясь в лицо румянощекого княжьего сына, словно сомневаясь в его подлинности. – Спроси, чего путного скажет нам сей княжич? Не молчать же перед нами приехал, отдав на волю Кутугая вести разговор? Пусть говорит княжич Бекбулат, – решительно выговорил атаман и правую ладонь повернул внутренней стороной вверх перед молодым татарином, словно давая ему простор для разговора.

Княжич Бекбулат выступил вперед, легким поклоном головы приветствовал казачьего предводителя, певучим голосом, неспешно, чтобы толмач успевал улавливать смысл его речи, заговорил. Микула, от удивления вздергивая белесые брови, переводил сказанное:

– Вещает нам молодой татарчонок, что его родитель князь Карача вышел из-под власти здешнего хана Кучума и перекочевал со своими юртами на реку Тару, это далеко на юг, за большой рекой Ишим. На новом месте князь Карача подвергся нападению кочевых казахов, и не без посылки тех казахов ханом Кучумом, так он мыслит. Было сражение, князь Карача отбился от набеглых казахов, но впредь питает надежду на твою помощь, атаман, чтобы утишить казахов окончательно.

– Вона какая кутья здесь заваривается! – воскликнул Ермак, не скрывая удивления и радости. Он переглянулся со своими помощниками – Иван Кольцо стоял пообок невозмутимо, будто и не вчерашние супротивники пришли просить о помощи, a братья-казаки из соседнего становища. И узнать по его лицу, что он думает, было невозможно. Зато Матвей Мещеряк был явно озабочен и с недоверием осматривал хорошо одетых важных посланцев князя Карачи. Взглянув на атамана, Мещеряк обратился к толмачу Микуле:

– Спроси у княжича, чем вызвана теперешняя нелюбовь Карачи к своему повелителю, хану Кучуму? Какая такая черная кошка пробежала между ними?

Микула обернулся к княжичу Бекбулату, перевел вопрос Матвея Мещеряка, ехидно поджимая губы в ожидании ответа на непростой для татарина вопрос. И вновь княжич говорил долго, размахивая руками, мимикой лица пытаясь передать гнев и презрение, которое испытывал теперь бывший главный визирь к своему хану.

– Сказывает княжич, что уже давно, с того лета, как покойный ныне царь Иван Васильевич принял в свою волю бывшие владения сибирского хана Едигера, он, князь Карача, был врагом Кучума. Кучум, сын тогдашнего бухарского повелителя Муртазы, с бухарцами, ногайцами да башкирцами напал на их земли и вел постоянные битвы, а в шестьдесят третьем году, победив хана Едигера, повелел казнить – вместе с его верными князьями. Он, князь Карача, владетель улуса на Тоболе, после семи лет войны с Кучумом вынужден был покориться хану. Теперь войско Кучума тобою, князь-атаман, крепко побито, храбрый воевода Маметкул взят в плен, и Карача не боится больше пришлого хана Кучума, готов вместе с тобою, атаман, и вместе с родичем своим князем Бегишем по весне пойти на кучумовские стойбища, которые в зиму откочевали на юг, вверх по Иртышу к Барабинской степи. Только бы ему, Караче, хотя бы один раз крепко побить казахов и отвадить от набегов на его стойбища. Князь Карача, – на миг переведя дух, продолжил переводить толмач говорливого княжича, – устами своего старшего сына Бекбулата готов принести клятву в дружбе Ермаку. Он же назначает сво его верного посланца мурзу Таймаса, вон того, с белой бородой и в синем шелковом халате, ехать с пятью воинами на Москву к великому царю и государю Федору Ивановичу с грамотой. В этой грамоте князь Карача и князь Бегиш просят милости великого московского царя, чтобы тот принял от них ясак и защитил от завоевателя, бухарского находника хана Кучума. Мурза Таймас уже бывал в Москве десять лет назад, отвозил царю Ивану Васильевичу от хана Кучума скверно малый тогда ясак в тысячу соболей, чем вызвал крепкий гнев московского царя. Мурза хорошо знает северную дорогу и к лету предстанет перед царем и великим князем Федором Ивановичем.

Мурза Таймас уловил внимательный взгляд атамана, услышав свое имя, приложил правую руку к груди и поясно поклонился. На старом морщинистом лице, заросшем седыми волосами, промелькнула и тут же угасла скупая улыбка.

– Доброе дело умыслили князья Карача да Бегиш, наш сосед по Иртышу, – обрадовался атаман Ермак и по привычке, коли дело складывается так удачно, потер сильными руками. – Ежели князья с чистым сердцем принесут шерть царю и великому князю Федору Ивановичу, то и защита их улусам будет от нас крепкая! Ни хан Кучум, ни казахские разбойники к его землям подступиться не посмеют!

Толмач Микула изобразил на хитроватом безбородом лице подобие улыбки, перевел слова предводителя казаков. Княжич Бекбулат, Кутуга и Таймас дружно, словно по команде, приложили руки к груди и поклонились. Атаман Ермак поднял перед собой обе руки ладонями к негаданным гостям, повелел толмачу:

– Микула, скажи княжичу Бекбулату, чтобы объявил мне послание князей к царю и великому государю Федору Ивановичу. И на ясак глянуть надобно, не зазорно ли будет царю принимать, добрые ли шкурки повезет Таймас?

Микула передал просьбу атамана княжичу Бекбулату, тот что-то сказал мурзе, который не торопясь вынул из-под халата деревянную резную коробку, обвязанную красной лентой, развязал ее и вынул лист плотной бумаги, к концу которой на шелковом шнурке была прикреплена восковая печать.

– Ты, мурза, читай неспешно, а я буду пересказывать атаману, – попросил толмач и повинился перед атаманом Ермаком: – Лихо мне, но татарского письма читать я не обучен, только устную речь разумею. Вот что пишут князь я татарские: «Сие есть шертная грамота со княжьими Карачи и Бегиша печатями, что себя учинили князья Карача и Бегиш в холопство великого князя и крестьянского белого царя московского Федора Ивановича, дань на всю свою землю положили и впредь ежегодно беспереводно та дань царю и великому князю со всей земли князей Карачи и Бегиша будут давати. А шлют они дань пятьсот соболей да дорожной пошлины пятьдесят соболей. А взял бы белый царь и великий князь в свои руки и дань бы ее всей Сибирской земли имел бы по прежнему обычаю, который порушил злым умыслом хан Кучум». Вот о чем хлопочут князья Карача да Бегиш, атаман. – Толмач Микула перевел дух и почему-то трижды перекрестился, словно отгоняя от себя нечистое наваждение.

– Похвально, похвально, – с улыбкой отозвался Ермак и огладил курчавую бородку. – Царю Федору Ивановичу в радость будет такое послание. И мы готовы помочь мурзе Таймасу беспомешно пройти за Камень во владения московского царя. Скажи княжичу Бекбулату об этом, Микула.

Мурза Таймас встал рядом с княжичем Бекбулатом и, по переводу Микулы, попросил у «великого визиря Ермака» для охраны ясака дать двадцать казаков, чтобы безбоязненно пройти далекий путь до Москвы. Атаман дернул черной бровью, удивился.

– А для чего за его спиной стоят такие бравые ратники, что он у меня охрану просит? Струг добрый дам и человека со своей охранной грамотой пошлю из строгановских стражников. Приболел малость грудью, пущай домой возвращается. А на весла сажай, мурза Таймас, своих людей и – с богом! Идти вам той же дорогой, которой повезли царевича Маметкула – по Иртышу на Обь, с Оби вверх по реке Собье. Перейдя Камень, попадете в реку Печору, а по ней попутным течением во владения Строгановых, на Соль-Камскую пройти буде не трудно.

Легкая досада промелькнула на ухоженном лице княжича, когда толмач Микула пересказал слова атамана Ермака, но упорствовать не осмелился, сказал, что посланец князей Карачи и Бегиша постарается довезти послание и ясак русскому царю в полной сохранности. Казацкий вожак поинтересовался, имеют ли люди князя Карачи с собой пропитание, потому как по ранней весне в Кашлык не от всех подданных великого государя поступил ясак и прокорм, но ухой и жареной рыбой их могут накормить досыта. Татары ответили, что пропитанием они запаслись.

– Коли так, то мурзе Таймасу нет резона долго засиживаться в Кашлыке, – твердо заявил атаман. – Теперь же осмотрю мешки с ясаком, после обеда снарядим струг покрепче, а поутру плыть ему со всяким бережением от сорванного водой льда. А о том, чтобы дать князю Караче казаков в подмогу и идти совокупно против бухарского завоевателя Кучума, о том узнаете завтра, после решения войскового круга. Такие дела я один решать не волен. – Атаман Ермак обернулся к Матвею Мещеряку, попросил: – Ты, Матюша, освободи свою избу от казаков, потеснитесь покудова в иные землянки, а княжича Бекбулата с мурзами и ясаком поместим под надежной крышей – не ночевать же им в поле, на сырой с зимы земле. То с руки рядовым ратникам, они привычные.

Матвей нахмурил густые русые брови, негромко проворчал, чтобы татарские переговорщики не расслышали:

– Там самое было бы им место – в сырой земле! Ишь, как приперла нужда, так за ратной помощью прибежали, вспомнили про свою былую волю. Отчего в позапрошлом году, когда мы лезли на кручу Чувашского мыса, он не ударил по ставке Кучума? Мог ведь и самого хана в крепкие руки ухватить да нам передать!

– Не ударил, потому как не чаял нашего верха в том сражении. А теперь видит слабость кучумовского воинства, решил избавиться от бухарского находника, былую власть мыслит вернуть себе над своими землями. Да бог с ним, с Карачей! Коль верно будет служить московскому царю, будет иметь от него милость. Ну, иди, Матюша, устраивай княжича и мурз на ночлег. А иным воинам развести костры за городским валом. Да повели казакам досмотр иметь за ними крепкий, чтоб порухи какой войску не учинилось. Мало какая лисица, забравшись в курятник на ночь, будет спокойно спать, клубочком свернувшись, всенепременно захочет горячей курятинкой поужинать! Потом приходи ко мне, будем со старыми казаками совет держать, что да как на войсковом круге казакам сказывать. А я сам повелю Ивану Кольцу крепкий досмотр за гостями иметь да дальние караулы вокруг Кашлыка устроить. Вестимо еще от стариков, что Господь милостив да бес проказлив. А потому, слову татарскому верь, да закрытой в избу держи дверь. Не так ли? Вот уйдет татарское посольство в Москву, тогда и поверим в добрые намерения князей! – атаман Ермак усмехнулся и баранью шапку с красным атласным верхом сдвинул на затылок, освободив со лба кудрявые черные волосы. И не приметили атаманы, что ближе стоявший из всех татар их морщинистый и безбородый толмач, отвернувшись, криво сжал тонкие губы и что-то неслышно пробормотал, поспешно отходя подальше, вслед за княжичем и мурзами.

Ранним туманным утром от кручи под Кашлыком, остерегаясь натолкнуться на крупные льдины, отошел струг под веслами. Посланец князей Карачи и Бегиша, мурза Таймас, взял с собой двадцать человек, чтобы было кому сидеть на веслах, хотя практически весь путь по Иртышу и Оби до устья Собьи идти им по течению, перейти Камень и рекой Усой выйти к Печоре.

Удалив из Кашлыка княжича Бекбулата и его свиту с просьбой ждать решения казачьего круга в поле, благо день выдался тихим и солнечным, воинство Ермака собралось у минарета на небольшой площади перед ханским дворцом решать – давать ли помощь князю Караче или отказать. Долго казаки спорили, высказывая правдивые упреки татарским князьям в том, что так супротивничали им и у ханской столицы, и на озере Абалаке, и в Пелымском крае, но к единому мнению так и не пришли.

– Говори ты, атаман Ермак! Ты над нами по выбору старший атаман, твое слово и будет последним. Каковы твои резоны? – уловив миг, когда спорщики притомились кричать, громко высказался старец Еремей, его поддержали другие голоса:

– Верна-а молвил старец!

– Скажи свое суждение, атаман, а мы покумекаем!

– Все едино не всякий думает, как его сосед, отчего чужая баба рыжего парнишку принесла!

Казачий предводитель поднял правую руку, и круг быстро утих, ожидая, что он скажет.

– Тяжкое лихо роковым образом пало на наше товарищество минувшей зимой, браты-казаки! Не стрела татарская, не сабля ногайская скосила наших товарищей и присланных нам в подмогу стрельцов. Лютая голодная смерть уложила в сырую землю Карачинова острова, осталось нас всего ничего, и полных двух сотен не насчитать вместе со стрельцами головы Ивана Глухова. Сам бог велит нам в таком разе беречь каждого казака и стрельца, не ввязываться в сражения с Кучумом. И коль скоро клянутся князья Карача и Бегиш выйти из-под воли кучумовой и преклониться со своими людьми под руку царя московского, то грех нам не помочь им хотя бы малой ратной силой, а остальные в Кашлыке останутся ясак собирать государев да готовить приличный запас снеди разной, потому как уверен, к осени непременно прибудут к нам новые и более крепкие ратные силы. Но кто знает, не отправила бы Боярская Дума сызнова стрельцов, в одних кафтанах да портках, с тремя сухарями в котомках, не упредив, каково здесь с пропитанием среди чуждых пока что народцев!

Среди казаков прошел глухой рокот – кто остался жив, вспомнили как зимой, спасая стрельцов от голода, делились последним сухарем, последней сушеной рыбиной, в лютый мороз уходили в лес стрелять зверя или ловить подо льдом рыбу и, обессиленные, замерзали в зарослях или на льду Тобола, а пурга заносила их тела холодными снежными сугробами…

– Я думаю, браты-казаки, – сказал в конце своего выступления Ермак, стараясь заглянуть в глаза каждому, кто стоял перед ним в эту сложную минуту, – что князья Карача и Бегиш с нашей помощью сумеют удержать хана Кучума в верховьях Иртыша, а мы тем часом, как говорится, дух переведем после зимовки и с силами соберемся. Так любо ли вам, браты-казаки, с согласия всего товарищества послать подмогу князьям Караче и Бегишу супротив Кучума?

Круг выслушал атамана и дружно произнес свое решение:

– Любо, атаман!

– Слать подмогу Караче, пусть супротивничает Кучуму!

– Мы в его улусе стоим, будет верно служить – вернет себе земли из-под бухарского чужака!

Атаман Ермак поднял правую руку с серебром отделанной булавой, голоса постепенно затихли. Всматриваясь в исхудавшие за зиму лица казаков и стрельцов, которых также пригласили на войсковой круг, он с болью в душе – и в который раз! – мысленно послал проклятие тем, кто так необдуманно отправил воеводу князя Болховского в неведомые края без должного напутствия беречь в дороге провиант и воинское снаряжение, потому как такого здесь добыть скоро не удастся.

«Будь у меня теперь под рукой пять сотен казаков да три сотни стрельцов – бегал бы от нас хан Кучумка по сибирским просторам шустрее серого зайца, который спасает свою шкуру от матерого волка!» – с горечью подумал атаман Ермак и подытожил общее решение:

– По слову всего товарищества пошлем князю Караче подмогу. Дело это не простое, браты-казаки, и походным атаманом надобно отправить человека бывалого, который знал бы и ратное дело и сноровку в переговорах, случись вести таковые с Кучумом или с какими другими князь ями: может ведь и такое статься, что вслед Караче и Бегишу еще кто из них поимеет храбрость вывернуться из-под кучумовского сапога! Так кого пошлем, казаки?

После короткого затишья – всяк прикидывал про себя имя будущего походного атамана, с которым, быть может и ему придется пойти в опасный путь – круг, заглушая другие имена, дружно прокричал того, кого и сам Ермак мыслил послать к Караче:

– Атамана Ивана Кольцо!

– Разумен драться со степняками!

– Ногайцев громил на Волге лихо, и по сию пору спины чешут!

– Истинно! Ивана слать с казаками!

Атаман Иван Кольцо, старший над «воровскими» казаками, как объявили их московские бояре, еще недавно успешно наказывал ногайских налетчиков на российские окраины. Особой остроты война с ногайской ордой достигла весной 1581 года, когда пятнадцатитысячное войско хана Уруса вторглось в российские пределы. По указу царя Ивана Грозного 5 мая Боярская дума приняла решение срочно отправить посланца на Волгу, чтобы волжские казаки предприняли активные действия против ногайских отрядов, особенно против тех, кто возвращался с Руси, имея пленных и награбленное добро. Казаки Ивана Кольцо дважды громили ногайцев – в августе у реки Самары на переправе, а затем и тех, кто возвращался из-под Темникова. Через малое время казаки общими силами разгромили и сожгли столицу хана Уруса Сарайчик. Эти поражения от казаков заставили ногайских князей и мурз отказаться от активных военных действий на южных рубежах России и просить московского царя «унять» казаков… Прошло несколько лет, и вот теперь, уже в Сибири, бывшим «воровским» казакам предстояло опять сойтись с татарским войском хана Кучума, где изрядное число воинов было из ногайских улусов.

Иван Кольцо снял серую баранью шапку, обнажил крупную, со лба облысевшую голову. Лицо с дважды рубленной левой щекой было строгим – его редко видели смеющимся, разве только тогда, когда враг, спасаясь, вздымал пыль степи, унося голову от лихой казацкой сабли.

– Благодарствую, товарищество казацкое и стрелецкое, за доверие. Послужим Руси, а хану Кучуму подкинем горячих угольков под широкий зад, чтобы впредь не отваживался набеги чинить на наши селения и городки за Камнем, как это делал его старший сын Алей недавними годами назад. Со мной пойдут мои казаки, думаю, сорока человек будет впору. Возьмем по две пищали каждому и свинца с порохом впрок!

– Так и порешим, браты-казаки. Матвей, подай знак княжичу Бекбулату и мурзе Кутугаю одним въехать в Кашлык выслушать решение казацкого круга, – попросил атаман Ермак Матвея Мещеряка, и тот скорым шагом поспешил из ханского городка в поле, где, держа коней под седлами, около голого еще по весне дуба у костра сидели и стояли воины князя Карачи. Приметив идущего к ним Мещеряка, Кутугай вышел из круга татар и поспешил навстречу, шагах в шестидесяти от дерева остановился, с легким поклоном спросил, пытливо посмотрев в глаза казацкому атаману, стараясь угадать решение атамана Ермака:

– Идет казак к наш князя Карача?

Без толмача Еропкина Матвей не мог толком объяснить мурзе суть дела, потому жестом руки сделал знак в сторону Кашлыка, добавив несколько слов:

– Идет! Зови к атаману Бекбулата!

Мурза крикнул что-то своим воинам, к ним подъехали верхом три бородатых татарина, слезли и протянули поводья один мурзе, другой Матвею. Княжич Бекбулат подъехал на роскошно убранном сбруей и покрывалом белом коне.

– Добро, так быстрее доедем, – улыбнулся атаман Мещеряк, вдел ногу в стремя и легко поднялся в седло.

Пока Матвей Мещеряк ходил за татарами, казаки покинули круг и разошлись по землянкам и избам. У крыльца дожидаться посланника князя Карачи остались трое – атаман Ермак, Иван Кольцо да русоволосый толмач Микула, который зябко поеживался в толстом кафтане на свежем ветру с полуночной стороны – истощавшее за зиму тело и в одежде не держало тепло.

Княжич Бекбулат приложил правую руку к груди, с легким поклоном головы через толмача Микулу спросил:

– Что сказать мне князю Караче, атаман? Согласен ли ты выступить в поход против общего врага – незаконного хана Кучума?

Медленными движениями ладоней атаман Ермак огладил волнистую бороду, не торопясь, словно все еще обдумывая принимаемое решение, ответил княжичу, пристально всматриваясь в его черные раскосые глаза:

– Микула, перескажи княжичу, что казацкое товарищество согласно послать Караче ратную подмогу. Поведет казаков атаман Иван Кольцо. Да плохо дело в том, что казаки наши пешие, пришли мы на хана Кучума в стругах, а он по степи бегает, словно сайгак, за ним трудно угнаться!

Скуластое, с длинными отвислыми усами лицо княжича озарилось радостной улыбкой, сверкнули крупные белые зубы.

Микула едва успевал пересказывать торопливую речь молодого татарина:

– Князь Карача в ожидании непременно доброго согласия нашего повелел пригнать сюда табун коней в сто голов. Пущай наши казаки берут их себе, они уже с седлами. Мурза Кутугай готов дать знак своим людишкам, они пригонят коней к Кашлыку безмешкотно. Князю в большую радость будет принять сотню казаков в своем теперешнем становище у Бегишева городка. Карача уже договорился с князем Бегишем о совместной выступлении против Кучумки-хана.

– Доброе дело сотворит князь Бегиш, коль примет участие со своими воинами в походе. Сколь велико его воинство? – спросил атаман Ермак, поглядывая в дальний край ханского городка, где размещался со своими ратными товарищами атаман Кольцо. У трех длинных срубовых построек большой толпой гомонили казаки, прощаясь с теми, кто должен был покинуть Кашлык.

Только на миг задумался княжич Бекбулат на вопрос атамана, потом как бы через силу сообщил, что у князя Бегиша наберется до полутысячи сабель.

– Добро! Прикажи, мурза Кутугай, коней пригнать к городку, а казаки тем часом соберутся в дальнюю дорогу.

Уложив в приседельные мешки провиант и ратный припас на возможно многие баталии с кучумовскими отрядами, Иван Кольцо вывел своих казаков за ров Кашлыка, куда по слову мурзы Кутугая пригнали табун оседланных коней. Не зная, сколько человек пошлет с ними атаман Ермак, татары привели весь табун, но когда увидели, что с Иваном Кольцо всего сорок казаков, гримаса досады застыла на лице княжича Бекбулата, мурза Кутугай даже плетью хлестнул себя по правому сапогу.

– Что лопочет княжич, Микула? Чем недоволен, спроси.

Заранее догадываясь о причине татарского неудовольствия, толмач Микула не без злорадства задал эти вопросы молодому Караче.

– Великий атаман, глаголет сей княжич, – перевел ответ татарина толмач, – посылает в помочь князю Караче так мало воинов. Что могут сделать они против многотысячного войска Кучума? Князь Карача хотел бы иметь в своем стане сто и больше твоих людей! Ишь басурман, чего захотел! – От себя добавил толмач и мотнул головой. – Можно подумать, хочет побить Кучумку только нашими казаками, а сам будет сидеть за бугром да баранину жарить на кострах!

Атаман Ермак тихо засмеялся на эти рассуждения толмача, развел руками и сказал:

– Скажи княжичу, что часть войска нашего ушла на север против пелымского князя, союзника Кучума. Когда прибудет от Карачи гонец и сообщит, что их отряды уже собрались выйти супротив Кучума, тогда и я со всей ратью приду в его улус и вместе погоним хана в дикие степи, ежели не изловим в каком-нибудь сражении, как Маметкула. Казаков посылаю сорок человек с лучшим атаманом, каждый из них в бою десятерых стоит, о том вы хорошо знаете! – как бы ненароком напомнив это татарам, – добавил атаман Ермак. И тут у него едва не слетел с языка вопрос: не встречались им, сюда идучи от Бегишева городка, пятеро казаков на повозке, но что-то удержало.

«Через день-два возвратится есаул», – успокоил себя атаман Ермак, от моста через ров посматривая, как казаки Ивана Кольцо уселись в седла и позади княжича и воинов поехали по тракту на юг, в сторону Бегишева городка, до которого было верст сорок, не более.

– Только бы все обошлось, – неожиданно тихо проговорил рядом Матвей Мещеряк, и на вопросительный взгляд Ермака пояснил. – Ко вчерашним недругам поехали, а не на Москву калачами угощаться в блинных рядах!

Ермак помолчал, поджав губы, наблюдая, как конный отряд, обогнув глубокую балку с голым кустарником, постепенно ушел за лес, и только растревоженное воронье долго еще кружилось в том месте, словно сопровождая ушедших в чужое владение отважных казаков.

– Господь не выдаст, Кучум не съест! Иного выбора у нас пока нет, Матюша, как рассорить тутошних князьков с пришлым ханом! Иван не даст себя в обиду, случись какой ратной баталии быть со всей кучумовской армией! Да и недалеко до Бегишева городка. Ежели Кучум подступит неожиданно всей силой, мы на стругах живо придем на подмогу. У князей да с помощью казаков тоже сила немалая получается, в один день Бегишева городка хану не захватить!..

Знать бы атаманам, что беда грянет совсем не с той стороны, откуда они ждали ее…