"Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность" - читать интересную книгу автора (Полнер Т. И.)Глава III. Первые годы сценической деятельностиВ Дублине жилось тогда очень весело. Простой народ бедствовал так же, как и теперь, но не падал духом и в смысле удовольствий не отставал от «фешенебельного» круга. Наместник Ирландии держал пышный двор, и в его замке празднества шли непрерывно, одно за другим. Знатные англичане и ирландцы старались подражать ему и кормили у себя во дворцах множество пажей, священников, секретарей, музыкантов и целые полчища прислуги. Всякие забавы находили покровительство. Но сцена и музыка особенно процветали. Известен радушный прием, которым встречали здесь иностранных певцов и композиторов, а Гендель, кажется, нигде не имел такого успеха, как в Дублине. О сцене и говорить нечего. Перед приездом Гаррика Гендель только что дал в последний раз своего «Мессию», а знаменитая миссис Сиббер заканчивала гастроли в Королевском театре; сменить ее должен был Дилен, вскоре прибывший в город. Казалось, появление новых артистов при таком обилии зрелищ не могло дать хороших сборов. Но антрепренер театра в Смок-Элле (Табачном переулке) знал нрав ирландцев: жадные до всякой новинки, легкомысленные и готовые поставить последнюю копейку ребром, они заложили бы жен и детей, но не пропустили бы случая посмотреть «свою» Уоффингтон и новую звезду – Гаррика. Слухи об их приезде уже распространились по городу, и 8 июня «Дублинский Меркурий» известил своих читателей, что знаменитый мистер Гаррик и мисс Уоффингтон должны с часу на час приехать из Англии, чтобы в течение летнего сезона развлечь и позабавить местную знать и джентри. Наконец они явились, и Уоффингтон блестяще открыла сезон «Гэрри Уильдером». Пег была давней знакомой дублинской публики, и встретили ее как любимицу, делавшую честь своими успехами родной стране. Гаррик выступил на третий день в «Ричарде» и имел такой же успех. Еще несколько ролей сделали его общим любимцем; пылкие ирландцы воспламенялись все более и более, так что под конец месяца весь светский Дублин только и говорил о Гаррике. Театр в Смок-Элле был не из маленьких, но его решительно не хватало на толпы народа, жаждавшие лицезреть своих любимцев; скоро началась настоящая война из-за билетов. Между тем летняя жара усилилась, и злокачественные лихорадки свирепствовали среди городской черни. Но веселые ирландцы не унывали и, соединив две эпидемии, прозвали обе «Гарриковой лихорадкой». В первый свой бенефис Дейвид поставил «Лира», а во второй – у него потребовали «Гамлета». Давно уже готовился молодой артист выступить в этой роли и потому согласился на общие просьбы. Конечно, «Гамлет» имел громадный успех, несмотря на то, что музыка, сопровождавшая тогда повсеместно эту трагедию, была смело отброшена молодым реформатором. Вообще, этот сезон оставил самое лучшее воспоминание у артистов, которые собрались теперь назад, в Англию. Здесь Гаррика ждал уже мистер Флитвуд, готовясь начать спектакли. Случилось так, что в этот сезон два лондонских театра сосредоточили в себе все выдающиеся артистические силы; причем Ковент-Гарден явился представителем старой школы, а Друри-Лейн сосредоточил в себе всех молодых «еретиков», которые отнюдь не страшились сразиться с почитателями старых традиций. Длинный хвост карет, осаждавших подъезд Друри-Лейна, скоро показал, однако, на чьей стороне были симпатии публики. Из массы ролей, созданных Гарриком за этот сезон, особенно выделился Гамлет, впервые явившийся перед столичной публикой в истолковании артиста. Сценические успехи, аплодисменты, восхваления, счастье с любимой женщиной, общество самых выдающихся людей в государстве, дружба и уважение окружающих – все это было «казовой», внешней стороной жизни, которая делала нередкие нападки и оскорбления, измену и неудовольствия еще более ощутимыми. И как раз к этому времени на его горизонте стали появляться тучки, которые обещали большую бурю. Антрепренер Друри-Лейна мистер Флитвуд получил от отца солидное состояние. Но великосветские молодые люди, в общество которых он попал, скоро порастрясли кошелек повесы; кости, карты и веселые дамы подобрали остальное, и мистер Флитвуд несколько даже неожиданно для себя самого заметил в одно прекрасное утро, что богатый гардероб, коллекция модных париков и изящные манеры составляли все его достояние. Однако от большой жизни всегда остается некоторый размах, и в данном случае нашлись люди, открывшие кредит столь изящному джентльмену. С их помощью он купил очень дешево патент Друри-Лейна и сделался антрепренером. Дела пошли вначале прекрасно, и мистер Флитвуд поправил было свое положение, но… старые привычки проявились с новой силой, и антрепренер тратил по-прежнему гораздо больше, чем получал. Мэклин был его другом и ближайшим советником: с его помощью дело падало совсем, хотя зловещие приставы уже несколько раз появлялись за кулисами. Затруднения увеличились особенно в последнее время: не довольствуясь картами и игорными домами, куда его охотно сопровождал Мэклин, мистер Флитвуд увлекся скачками, лошадьми и боксерами. Эти национальные удовольствия доставляли ему бесконечное наслаждение, но придали делам совсем уж скверный оборот. Жалованье артистов задерживалось, явились кредиторы, желавшие влиять на театр, со своими протеже и интригами, а мистер Флитвуд думал поправить падавшие сборы постановкою пантомим со своими атлетами, введением на сцену гимнастов и канатных плясунов. Актеры роптали, неудовольствия росли, и уже несколько раз посылали они своих депутатов к антрепренеру, требуя уплаты денег и упорядочения отношений. Мистер Чарлз Флитвуд встречал депутации самым любезным образом, приветливо пожимал руки своим добрым друзьям, пленял их изящными светскими манерами, обещал все на свете и отпускал успокоенными и примиренными. Конечно, все оставалось по-прежнему; только Мэклин призывался на совещание, и Флитвуд обещал ему прибавку жалованья с тем, чтобы он повлиял в благоприятном для него духе на остальную труппу. Наконец актеры вышли из себя. Гаррик уже отказался было играть и просидел без дела около трех недель, но потом опять поддался чарам антрепренера. В конце лета 1743 года он решил, однако, действовать. Всем актерам разосланы были приглашения явиться к нему на совещание. Решено было сделать стачку и не играть более в Друри-Лейне. Гаррик надеялся выхлопотать у герцога Грэфтона, тогдашнего обер-камергера, разрешение открыть новый театр и пристроиться там с труппой. Мэклин тоже был на совещании. Но прежде чем подписать взаимное обязательство, он долго и упорно предлагал объяснить сперва все дело Флитвуду. Ему отвечали, однако, что открыть карты антрепренеру – значило предать себя, так как он пустил бы в ход все свое влияние, чтобы преградить дальнейший ход артистам. Наконец он уступил, и бумага была подписана. По ее смыслу ни один из участников договора не имел права заключать какие бы то ни было условия без согласия всех остальных. Актеры испросили аудиенцию у лорда обер-камергера, и Гаррик изложил ему дело. Герцог принял их с пасмурным, кислым и недовольным видом. Может быть, семейные неприятности одолели его светлость, а может быть, постоянные распри актеров действительно надоели ему. Он бросил на Гаррика враждебный взгляд. – Скажите… – проворчал он, – сколько вы получаете в год? – Около пяти тысяч… – И Результаты Таким образом, переговоры окончились. Тогда актеры обратились к Мэклину, умоляя его принести некоторую жертву. «Если мистер Гаррик уедет с вами в Ирландию или будет долее отказываться играть здесь, – писали они, – это одинаково пагубно отзовется на нас. Еще раз просим вас хотя бы немножко и временно поступиться вашими правами для блага всех нас». И Гаррик действительно собрался было в Ирландию: еще год назад они решили с Мэклином играть всегда вместе, а на худой конец, если не достанут общего ангажемента в Лондоне, ехать обоим в Дублин. «Вы прекрасно знаете, – писали Гаррику те же актеры, – что, если вы уедете, мы будем принесены в жертву, а между тем трудно понять, какую это может принести пользу мистеру Мэклину. И если он ссылается на ваши взаимные обязательства, то надо думать, вы нисколько не менее связаны условием с нами». Гаррик попробовал сделать новые уступки: Мэклин вместе с женой получал у Флитвуда 90 рублей в неделю; Дейвид предложил платить ему 240 рублей в месяц из своего жалованья до тех пор, пока он не помирит его с антрепренером, и пристроить его жену в Ковент-Гарден на 30 рублей в неделю. Но мистер Мэклин знать ничего не хотел и требовал пунктуального исполнения договора. Положение его действительно было довольно неприятным. В разрыве с Флитвудом он терял больше всех, и, конечно действуя заодно с товарищами, неприязни которых к антрепренеру вовсе не разделял, он никак не ожидал, что явится во всем этом деле единственным козлом отпущения. Но Гаррику выбора не было: он предпочел нарушить формально условие и не допустить 12 человек погибать с голоду. Кроме того, его собственная репутация сильно страдала от этого бездействия. Он заявил Мэклину, что вступает в соглашение с Флитвудом, и на афишах 5 декабря 1743 года снова появилось его имя. Как раз утром этого дня во всех кофейнях читался с интересом большой красноречивый памфлет, озаглавленный: – Вон! вон!! – ревела толпа, не давая ему сказать ни слова. Он приблизился к авансцене и знаками показывал, что хочет объясниться, но град печеных яиц, гнилых яблок и апельсинных корок заставил его скрыться за кулисы. На другой день повторилось то же. 7-го появился – Джентльмены! Я слышал, что многие пришли сюда с намерением мешать представлению. Сегодня я заплатил деньги и желаю спокойно слушать пьесу, а потому советую желающим помешать моему удовольствию убираться подобру-поздорову. Очевидно, что такое деликатное воззвание произвело страшную бурю. Но боксеры не ударили лицом в грязь: они сомкнули свои ряды, и скоро особенно рьяные буяны были высажены из партера. По окончании этой битвы поднялся занавес, и друзья Гаррика приветствовали его аплодисментами. 12 декабря появился новый памфлет, озаглавленный так: Так окончилась эта первая буря, разразившаяся над головою Гаррика. Но она имела для него значительные последствия: почти все обвинения, возводимые на Гаррика, вышли из уст Мэклина, который сделался теперь самым яростным его врагом. Прежний друг и приятель оказался самым черствым и скупым человеком, какого только можно себе представить! «Удивительно только то, – говорит один из биографов Мэклина, Кук, – что Мэклин, при всей своей ненависти, не нашел обвинений более серьезного свойства…» Если у Гаррика не было других недостатков, то это было счастливое исключение из людского рода. Масса анекдотов, с особенной любовью подобранных и разукрашенных, преподносились теперь Мэклином всем желающим, и даже лет через сорок после этого события можно было видеть высокую фигуру старого артиста, с любовью толкующего все о той же «черствости и скупости маленького человека». Вот некоторые из этих рассказов. Они часто ездили в это время верхом по Ричмондской дороге и останавливались в местных харчевнях отдохнуть и выпить по кружке эля. Когда подавали счет в гостинице или у заставы требовали денег, каждый раз платить приходилось Мэклину: один день у Гаррика не было с собой мелочи, на другой – кошелек остался в старых брюках, а он надел сегодня новые и так далее, и так далее. Однажды Мэклин представил ему подробный счет всех этих расходов: Дейвид пытался обратить дело в шутку, «но я был тверд, сэр, – прибавлял торжествующе Мэклин, – и ему пришлось отдать долг». Сколько же, вы думаете, требовал с него настойчивый кредитор? От 30 до 50 шиллингов, то есть 10—12 рублей. Насколько вероятно это происшествие, мы можем судить, если вспомним, что Гаррик получал в это время до 5 тысяч рублей в год. Но вот другой случай. Артист устроил у себя парадный обед. На нем были миссис Сиббер, Филдинг, Мэклин и другие. Уходя, гости по английскому обычаю давали на чай слуге, провожавшему их. – Ну что… сколько ты набрал сегодня? – спрашивал хозяин своего валлийца, известного коверканьем английского языка. – Вот полкроны от миссис Сиббер, плагослови ее, Поже. А вот еще кое-что попольше от самого поэта, плагослови, Поже, его допрая серца… Но «кое-что попольше» оказалось одним пенни, тщательно завернутым Филдингом в бумажку. Встретясь с писателем, Гаррик попенял ему за такую насмешку над лакеем. – Насмешку? – возразил тот. – Я совсем не думал смеяться. Напротив, я оказал ему этим истинное благодеяние. – Какое же? – Если б я дал больше, все деньги перешли бы в карман его хозяина. По возвращении из Дублина Уоффингтон, Мэклин и Гаррик поселились в одном доме и решили вести общее хозяйство; каждый месяц все счета оплачивались одним из них по очереди. И многочисленные гости часто замечали, что месяц артистки отличался всегда самыми щедрыми угощениями, а во время хозяйствования Гаррика во всем соблюдалась строжайшая экономия. Трудно судить, насколько все эти рассказы близки к истине. Факт тот, что Гаррик действительно первое время своей жизни был очень бережлив и расчетлив; он никак не мог отделаться от привычек, приобретенных им в бедном доме капитан-лейтенанта, где, по выражению Джонсона, вечно из двух пенсов старались сделать четыре. Но потом, когда он вполне освоился с богатством, посыпавшимся на него, мелочность и расчетливость были забыты, и те же люди, которые обвиняли его в скаредности, говорили, что он самый щедрый человек в Англии (Джонсон). Между тем сезон был в полном разгаре. Молодой артист выступил в целом ряде новых ролей, среди которых особенный успех имело восстановление шекспировского «Макбета». Гаррик уже начал входить во вкус подлинного текста знаменитого писателя и решился наконец без всяких посредников представить его публике. Макбет произвел сенсацию и сделался одной из лучших его ролей. В этом году (1744-м) выступил впервые один из учеников открытой Мэклином «Академии», сыгравший, между прочим, с успехом роль Отелло. Ему было всего 23 года. Блестящий молодой человек с выразительными чертами, замечательно подвижным лицом, остроумный и чрезвычайно злой на язык, произвел в кофейнях решительную сенсацию своим появлением. Он поразительно копировал всех, с кем встречался, и его выходки служили темой общих разговоров. Это был знаменитый впоследствии комик и драматический писатель Сэмюэль Фут. Его знакомство с Гарриком относится ко времени распри последнего с Мэклином, причем молодой человек был на стороне последнего. Он уже тогда начал свои нападки на Гаррика, утверждая, что у знаменитого артиста не хватало смелости окончательно свести трагедию с ее котурнов. «Он естествен, но, я думаю, можно играть еще проще», – говорил Фут, поражая, таким образом, Гаррика его же оружием. Впрочем, открыто они находились в наилучших отношениях, хотя Дейвид начал уже бояться этого опасного человека. И он был прав: ни один из его врагов не мучил его всю жизнь так, как этот «приятель». Другая знаменитость, начавшая свою карьеру в этом году, явилась из Дублина. Это был молодой студент, сын священника доктора Шеридана, известного своей дружбой со Свифтом. Гаррик познакомился с ним еще в Ирландии и, услышав теперь о его успехах, предлагал в любезном письме устроить ему ангажемент в Друри-Лейне. Но молодому человеку уже успели вскружить голову. Он всегда отличался резкостью и откровенностью, а потому и теперь отвечал Гаррику, что играть в одном театре им неудобно, так как придется, конечно, ссориться из-за ролей. Взамен этого «скромный» дебютант предлагал знаменитому артисту поделить с ним Англию и играть попеременно в Дублине и Лондоне. По приезде в столицу он появился в Ковент-Гардене. Вскоре после этого вернулся Мэклин, примирившийся наконец с антрепренером Друрилейнского театра. При первом своем выходе он должен был произнести довольно унизительный для него пролог. И Томас Шеридан (этот артист был отцом знаменитого писателя и государственного деятеля) перебрался в Друри-Лейн, где играл с Гарриком в очередь большинство его лучших ролей. Сначала знаменитый артист относился к нему очень благосклонно, но затем составилась партия ценителей, ставившая Шеридана выше Дейвида, и это обстоятельство, конечно, посеяло между ними распрю, которая с некоторыми интервалами продолжалась до конца их дней. В последний год своей антрепризы Флитвуду пришлось сильно пострадать от распри с публикой. Из-за больших расходов при постановке новой великолепной пантомимы директор решил несколько увеличить входную плату. Но публика отнеслась к этому весьма несочувственно. На первом представлении произошел страшный скандал, но хозяин театра отказался выйти для объяснения с публикой. На другой день он принял ее депутатов, и решено было следующее: лица, не желавшие оставаться на представлении новой пантомимы или пьесы, получали надбавлен сумму обратно. Однако это не удовлетворило толпу: прежде она видела и новые пьесы за нормальную цену. На следующий вечер шла комедия Ванбро «Жена, выведенная из терпения», в которой Гаррик играл одну из лучших своих ролей: пьяного и отвратительного развратника, сэра Джона Брута. Но ему даже не пришлось начать пьесы… Как только публику впустили в театр, она опрокинула все вверх дном: скамейки были поломаны, бра сорваны и брошены на сцену; толпа ринулась уже за кулисы, чтобы зажечь декорации и предать театр окончательному разрушению, но здесь ее встретила когорта констеблей, театральных плотников и прислуги. Произошла битва, после которой полем сражения овладели представители порядка, а главные зачинщики были арестованы. Антрепренеру оставалось только благодарить Бога, что он дешево отделался, исправлять повреждения и почтительнейше просить у публики в газетах извинения за свою дерзость. Как раз в это время на сцену является новое лицо, которому суждено было играть видную роль в истории английского театра. Я говорю о мисс Беллами. Она была незаконной дочерью лорда Тироулея и ничем не замечательной актрисы Дублинского театра. Воспитанная отцом, но бежавшая к матери, молодая девушка сильно бедствовала в это время, так как отец за непослушание лишил ее всяких средств. В середине сороковых годов восемнадцатого века они поселились в Твикенгеме с некоей больной дамой, за которой ухаживали. Здесь встретилась она с Уоффингтон, Шериданом и Гарриком. Честолюбивая молодая девушка только ждала случая обратить на себя внимание. И в самом деле, у нее были для этого все данные: хотя и маленького роста, но прекрасно сложенная, грациозная, всегда изящно и к лицу одетая, она производила прекрасное впечатление. Бледный цвет ее лица оттенялся пышными темными кудрями, ниспадавшими на плечи; остренький носик и маленький рот придавали ей несколько птичье выражение, а большие, прекрасные голубые глаза смотрели наивно и ребячливо. Однако это хорошенькое создание не обладало теми свойствами, которые были написаны на ее лице: завистливая, льстивая, лживая и безнравственная, она должна была выбиться из нищеты и неизвестности, так как при таком характере носила следы прекрасного воспитания, была остроумна и кокетлива. Первый случай блеснуть действительно ей скоро представился. Шеридан жил тогда в окрестностях Лондона (в Кенсингтоне), держал «открытый» дом и очень веселился. Недалеко от него поселилась и Пег Уоффингтон, быстро сделавшаяся приятельницей молодого артиста. Отношение ее к Гаррику последнее время становилось все хуже и хуже, так что ссоры случались постоянно. Одна из них возникла между любовниками и этим летом. Гаррик, желая примиренья, часто посещал Шеридана, встречался там с нею и, наконец, для ее умилостивления устроил любительский спектакль, чтобы испытать талант сестры Уоффингтон, Полли. Молодая девушка воспитывалась на средства артистки, которая готовила ее к сценической деятельности. Поставлена была «Андромаха» Расина в английской переделке. Спектакль прошел очень удачно, и Гаррик провозгласил решительно, что у Беллами талант к сцене. Мисс Полли сыграла хуже, но зато пленила молодого племянника лорда Кольмондели, который вскоре на ней женился. Между тем другая участница спектакля сделалась впоследствии замечательной артисткой, много и часто пользовалась покровительством Гаррика, платила ему каждый раз самыми злобными выходками и оставила свои мемуары, в которых честит его за «низость и подлость», хотя нигде не указывает, на чем основывается ее мнение. Беллами вела бурную, беспокойную жизнь, которую она раскрывает в своих мемуарах перед читателем с большим простодушием; к сожалению, и это свойство является результатом не откровенности, а простого недомыслия, так как она хочет, но не умеет скрыть грязь, в которой провела свою жизнь. Невинный лепет еще лучше оттеняет безнравственность, легкомыслие и льстивое притворство этого странного создания. К Гаррику она питает самую лютую, самую непримиримую ненависть, которая совершенно необъяснима. Но я покидаю ее, чтобы вернуться к женщине, несравненно более симпатичной, хотя и не лишенной многих недостатков. Отношения Гаррика с мисс Уоффингтон становились все более и более натянутыми. «Она обладала всеми совершенствами, – говорит друг артистки Мерфи, – и имела одну только слабость». Нужно сознаться, что именно эта «слабость» делала брак с нею почти невозможным. Гаррик хотел на ней жениться (особенно при «первом увлечении») и даже подарил ей обручальное кольцо, но… как часто ему приходилось в этом раскаиваться!.. Пег прилагала, правда, все усилия, чтобы остаться верной своему Дейви, тем более что мысль о браке постоянно преследовала ее, но ее окружала целая толпа светских шалопаев с изящными манерами – остроумных, блестящих, смелых и бездушных. И далеко не всем из них удавалось отказать «увлекающейся» артистке. Она не любила общества женщин, «болтающих только о тряпках и сплетнях»; знатные дамы, покровительницы скромной Сиббер и более скрытной Беллами, отказывали ей в своем обществе, и Пег поневоле приходилось иметь дело только с мужчинами. Во всяком случае, мне хочется верить, что она была лучше своей славы, так как про нее рассказывали ужасные вещи. – Я уверена, Куин, – сказала она однажды, уходя со сцены в роли Гэрри Уильдера, – что половина города считает меня мужчиной. – Если это и так, – отвечал тот, не задумываясь, – клянусь, другая половина Сначала мистер Уильямс своими блестящими манерами заставил прелестную Пегги склониться на его мольбы, а за ним следовал лорд Дарнлей, пленивший ее знатностью своего происхождения. И к полковнику Цезарю не могла она остаться равнодушной, так как гвардейский мундир сильно действовал на ее воображение, и т. д., и т. д. Какую же роль во всем этом должен был играть Гаррик? Мэклин уверял, что Дейвид знал об ухаживаниях Дарнлея и покровительствовал им. Однажды лорд даже заставил его своим появлением в «совершенном дезабилье» спасаться из спальни Уоффингтон на половину Мэклина… Понятно, при таких условиях брак был невозможен. Если теперь в виду «законных уз» Пег не могла смирить своих буйных страстей, что же было бы впоследствии? Гаррик понял это и решился наконец, после долгих колебаний, просьб исправиться и страданий, разорвать эти узы. Вот как сама Уоффингтон описывает их последнюю беседу. Однажды вечером Пег напомнила своему другу его обещание. Гаррик переменил разговор, но мысль о браке не дала ему спать всю ночь. – Что с вами? – спросила она. Дейвид долго молчал, но наконец решился и сообщил ей свои ночные думы. Брак был бы для них обоюдным несчастьем. Он любит и уважает свою дорогую Пегги, но в роли Бенедикта решительно не отвечает за себя. – Так вот что не давало вам спать всю ночь? – холодно спросила она. – Что?.. Да, уж если говорить всю правду… ведь вы любите откровенность, моя дорогая Пег?.. Я думал об этом. Брр! Эти восемь часов я провел как бы в рубашке Деяниры. – В таком случае, сэр, – сказала она, возвышая голос, – вы можете спокойно снять ее, так как с этих пор мы – чужие. Гаррик хотел успокоить ее, но все было напрасно. Они расстались, чтобы встретиться потом посторонними людьми. Для Гаррика, конечно, это был самый счастливый исход: Бог весть, в какие передряги втянула бы его «единственная слабость» этой женщины. Может быть, брак первое время удержал бы ее, но потом страсти и темперамент взяли бы верх, и, конечно, она осталась бы всегда той же доброй и симпатичной, но легкомысленной и распутной женщиной, какой была прежде. В своих «инсинуациях» на Гаррика Мэклин любил рассказывать, как знаменитый артист оставил у себя два «ценных» бриллианта Уоффингтон. Дело в том, что они после разрыва возвратили друг другу подарки, но Дейвид оставил два из них себе «на память». Насколько справедливо это известие и насколько ценны были бриллианты – остается открытым вопросом. Давно уже в городе ходили неблагоприятные для Гаррика слухи о том, как вела себя с ним Уоффингтон; теперь досужая толпа воспользовалась случаем, чтобы вылить на него целое ведро помоев: карикатурам, стихам и пасквилям не было конца. Но в бумагах артиста Фицджеральд нашел стихи по адресу его прежней милой; они полны самых горьких упреков в неверности… И, может быть, лорд Рошфор был прав, когда говорил ему: «Мало верю я в привязанность вашей Уофф… или я ничего не понимаю в женском сердце, или ей гораздо легче расстаться с вами, чем вам с нею». Между тем в театральном мире за это время произошел серьезный переворот. Флитвуд окончательно запутался со своим патентом; заложил и перезаложил его, так что наконец патент был объявлен к продаже. В это время в Ковент-Гардене служил режиссером некто Джеймс Лэси, которого Дэвис аттестует таким образом: «Это был человек неглупый, но малообразованный; он обладал ясным взглядом на деловые отношения и умел ценить людей по достоинству; не лишенный благородства и доброты, он был подчас груб и резок по внешности». Целым рядом различных предприятий Лэси поднакопил себе кое-каких деньжонок, а теперь занимал скромную должность помощника режиссера при Риче. В один прекрасный день к нему явились два незнакомых господина и предложили взять на себя антрепризу Друри-Лейна, так как они собирались купить патент. Сделка, однако, не состоялась: один из контрагентов сильно заболел в самое нужное время. Тогда банкирская фирма «Амбер и Грин», составлявшая проект условия продажи, пожелала сама купить патент. Банкиры призвали Лэси и предложили ему следующие условия: он должен был, во-первых, убедив Флитвуда, взять за его право на антрепризу 6 тысяч рублей посмертной ренты и, во-вторых, заставить особенно беспокойного кредитора, мистера Мора, подождать с предъявлением векселя ко взысканию. Денег с Лэси в настоящий момент не требовалось, и его часть находилась как бы в залоге у банкиров; с течением времени от предприимчивости антрепренера зависел скорейший ее выкуп. Лэси выполнил условие, и скоро в Друри-Лейне появилось новое правление. Гаррик был сильно болен в это время и не мог играть. Отношения его с новым антрепренером были довольно натянутыми. Миссис Сиббер сильно хлопотала, чтобы поближе сойтись с Гарриком и восстановить его против Лэси: ее заветной мыслью было купить патент Друри-Лейна, который вследствие вновь возникших затруднений должен был вскоре снова поступить на рынок. К этой покупке она хотела привлечь Куина и Гаррика. Но последний был очень осторожен и пока только выжидал. Между тем доктора уговаривали его ехать из Лондона и полечиться основательно. Он воспользовался этим случаем и бросил театральные дрязги столицы для веселой и беззаботной жизни в Бате. Этот город был тогда одним из самых оживленных мест Англии: на воды сюда съезжались все, кто только имел какие-нибудь средства: политики, ученые, актеры, государственные деятели, помещики смешивались в зале «Общественного собрания» с разбогатевшими купцами, авантюристами, попавшими «в случай» горничными и прочим сбродом. Как только новое лицо появлялось в городе, выборный церемониймейстер стучался уже у двери и предлагал свои услуги для осмотра города. Вообще, как это бывает в большинстве случаев, больным на водах Бата жилось всего хуже. Но выздоравливающих закручивало это веселое беззаботное существование вдали от деловой сутолоки столицы. Гаррик очень любил Бат и подолгу гостил здесь в свободное время. Теперь его сопровождал полковник Уиндгем, с которым артист последнее время очень сблизился. Но недолго наслаждался он покоем и отдыхом. В один прекрасный день ему принесли письмо из Дублина. Томас Шеридан, услышав, что Гаррик свободен, предлагал ему разделить антрепризу театра в Смок-Элле. Письмо было написано по обыкновению прямо, резко и откровенно. Шеридан готов был предоставить Гаррику все, на что мог рассчитывать выдающийся артист, но решительно предостерегал его от всяких надежд на их дружбу. Отношения должны остаться строго деловыми. – Вот – самое странное письмо, какое я получал когда бы то ни было, – сказал Гаррик, протягивая его своему другу. – Может быть, оно действительно странно, – отвечал тот, – но искренне, прямо и благородно. Я советую принять приглашение. Дейвид заехал в Личфильд, повидался с семьей и в середине ноября был уже в Дублине. За последние годы театры этого города пришли в некоторый упадок; вследствие небрежных, чисто спекулятивных антреприз публика сильно «распустилась». Толпы постороннего народа шатались постоянно за кулисами, театр был вечным местом скандалов, а прислуга, дожидавшаяся своих господ у подъезда, взяла за привычку врываться на верхнюю галерею силой и смотреть задаром спектакль. Шеридан решил все это привести в порядок и со свойственной ему энергией сразу объявил о всех своих реформах. Во главе труппы стояли: Гаррик, сам Шеридан, новый молодой актер Барри и мисс Анна Беллами, которая сделалась теперь актрисой. Барри был сыном состоятельного золотых дел мастера; благородная, изящная и высокая фигура, чудные аристократические манеры, неизвестно откуда им заимствованные, голос, который «мог выманить птицу из гнезда», и замечательная красота делали этого молодого человека опасным соперником Гаррика. Он действительно имел громадный успех в течение этого сезона, а впоследствии сделался одним из лучших актеров Англии. С Гарриком они были пока в самых хороших отношениях. Мисс Беллами, по своему обыкновению, успела втереться почти во все богатые дома Дублина, сплетничала, льстила, унижалась и свое прихлебательство у местных аристократок именовала пышно «трогательным единением чувствительных душ». Шеридан встретил Гаррика на пристани. После первых приветствий знаменитый артист завел разговор о делах: ему хотелось поступить в театр на жалованье, а опасная перспектива антрепризы мало улыбалась его осторожному уму. Шеридан отказался от такого предложения наотрез. Гаррик настаивал. Тогда решительный антрепренер вынул часы и дал ему 5 минут на размышление. Дейвид подумал и согласился. Большинство ролей играли они в очередь, а некоторые заранее поделили между собой. Сезон оказался чрезвычайно удачным, а спектакли, в которых принимали участие все три артиста, вызывали полную сенсацию. Вообще, город был тогда еще оживленнее, чем обыкновенно: во главе Ирландии стоял законодатель мод знаменитый лорд Честерфилд, сильно «ожививший» столицу. Помимо маленьких уколов самолюбия, которые старательно готовила ему мисс Беллами, Гаррик был вполне счастлив: аплодисменты, стихи, масса знакомых и громадная прибыль должны были вполне вознаградить его за приезд в Дублин. В апреле он довольно холодно распрощался с Шериданом и уехал из Ирландии. Дела антрепризы пошли отвратительно, плата актерам была приостановлена, и Гаррик прислал Барри значительную сумму денег, чтобы выбраться из возникших затруднений. В Лондоне дела шли хуже и хуже: восстание Карла Эдуарда, его победоносное шествие к Лондону, быстрая смена министерств, а затем Куллоденская битва и резня, устроенная герцогом Кумберлендским в Шотландии, – все это занимало умы толпы, и ей было не до театров. Партер и ложи пустовали, актеры получали половинное содержание, а антрепренеры охали и бранились. Положение Лэси было тем хуже, что Гаррик и Сиббер отказывались от ангажемента, и он ворчал, жалуясь на заговор двух лучших артистов. Однако когда в июне прибыл в Лондон один из немецких князьков, начались празднества в неурочное время, и Рич, желая воспользоваться этим случаем, предложил Гаррику устроить с ним пополам шесть спектаклей. На долю знаменитого артиста досталось 3 тысячи рублей «чистых». Слоняясь без дела по улицам Лондона, Гаррик решился лучше уехать в Личфильд и провести там свободное время. Мистер Фицджеральд приводит письмо Гаррика, прекрасно характеризующее тогдашнее положение дел. Вот оно: «Я получил чрезвычайно странное письмо от мистера Лэси, полное лживых и противоречивых обвинений, низкой клеветы и диффамации. Хотя сплетение этим летом двух несчастных созвездий отнюдь не предсказывало мне ничего хорошего, но, полагая все надежды на правоту моего дела, я осмеливаюсь пренебречь этим предзнаменованием… Он прислал мне контракт в 5 тысяч рублей на 3 года; на это я, разумеется, отвечал отказом. Я не желаю связывать себя на долгое время и не согласен получать жалованья меньше, чем прежде. Я не могу играть серьезные роли два дня подряд. Вообще, я работал последний сезон через силу и, когда мистер Шеридан или миссис Сиббер не играли, лез из кожи, чтобы поддержать спектакль. Если до вас дошли какие-нибудь неблагоприятные для меня слухи, пожалуйста, немедленно напишите, и я сейчас же отвечу вам. Простите, пишу очень небрежно и невнимательно: вокруг меня толпа братьев и сестер… сестер больше, а потому шуму и возни не оберешься… Вся наша местность взволнована до сих пор инсургентами. Что касается до меня, то я очень мало боюсь их и думаю даже поступить в войска волонтеров, так как за недостатком ангажементов мне, кажется, не придется играть в этом году другого амплуа». Однако ангажементы появились, и артисту нужно было только выбирать. Он остановился на Ковент-Гардене, где ему, конечно, пришлось играть самые разнообразные амплуа, так как в труппе, кроме него, находились Куин, Уудвард и Риэн; из дамского персонала выделялись Сиббер и Причард. Но Лэси не унывал: он собрал тоже прекрасные силы: Барри, Мэклин, Дилэн, Гиффар, Клайв и Уоффингтон могли постоять за себя. Барри выступил в «Отелло». Успех был полный: толпы сбегались смотреть его. Старик Сиббер провозгласил его в этой роли выше Беттертона, а Мэклин торжествовал, видя, что его протеже (они сдружились) будет опасным соперником Гаррику. Роль Ромео впоследствии еще более выдвинула молодого артиста и поставила его наряду с лучшими актерами того времени. Сравнивать их с Гарриком, конечно, невозможно: все преимущества jeune premier были на стороне Барри, и удивительно только, как Гаррик еще мог соперничать с ним в этих ролях. Впрочем, он охотно признавал преимущества молодого актера и первый кричал везде, что это «лучший из всех виденных им любовников». Но это был лишь превосходный, изящный и симпатичный артист, а Гаррик был гений, произведший революцию на сцене, создавший новую школу, разнообразный, меняющий себя каждый вечер с головы до ног и являющийся перед публикою не под разными «соусами», а перерождающийся с каждой ролью. Пьяный развратник Джон Брут, сияющий молодостью и жизнью Ромео, задумчивый Гамлет, целый ряд хлыщей и франтов и, наконец, величественный Лир, несчастный и сумасшедший, – да разве был хоть один актер, который Дела Лэси между тем становились все хуже. Актеры бунтовали, сборы шли на уплату долгов, а публика, чуткая ко всякому беспорядку в театре, наполняла его реже и реже. Антрепренер увидел, что, кроме энергии, нужны еще деньги и знание театрального дела. Он стал думать о компаньоне. Глаза его невольно обратились к Гаррику. И в самом деле, кто же мог лучше подходить к его планам? Осторожный и умный артист знал публику как никто. Своим тактом, настойчивостью и твердостью он был известен каждому, с кем имел деловые отношения. Некоторая бережливость и «сдержанность» в денежных делах никоим образом не могла помешать предприятию, а сценический талант, обширный круг почитателей и все возраставшая популярность были ручательством за внимание публики к их театру. Но Лэси прекрасно понимал, что Гаррик не пойдет на дело, стоявшее так шатко: срок патента истекал через шесть лет, а для такого короткого срока не стоило, конечно, тратить ни трудов, ни денег. Мистер Лэси был страстным охотником и любителем лошадей, а так как его светлость герцог Грэфтон, лорд обер-камергер, тоже разделял эту благородную страсть, то случилось, что они встретились, познакомились и продолжали свои подвиги вместе. Таким образом счастливому охотнику удалось подстрелить такую дичь, какой он и не ожидал: герцог категорически обещал ему возобновление патента на его имя. Однако Лэси пришлось вынести еще один удар: фирма «Амбер и Грин» прекратила платежи, и театру грозил новый крах. Как раз в это время антрепренер обратился к Гаррику: они были не в ладах, как мы видели, но знаменитый артист никогда не распространял своих антипатий на деловые отношения. Предприятие было выгодным и во всех отношениях подходящим. На сцену явились друзья – коммерсанты из Сити, условие было обсуждено со всех сторон, и 9 апреля 1747 года Джеймс Лэси и Дейвид Гаррик сделались единственными собственниками самого большого театра в Лондоне. Все долги, числившиеся на нем, составляли до 120 тысяч рублей, из которых Гаррик внес, со своей стороны, 80. Конечно, ему пришлось сделать для этого заем, так как собственные сбережения артиста далеко не набирали такой суммы, но кредиторы нашлись, и дело было слажено. Лэси, принявший на себя хозяйственную часть антрепризы, остался в Лондоне отделывать заново театр и увеличивать зрительный зал, а Гаррик отправился в Личфильд, надеясь отдохнуть там и с новыми силами приняться за набор «рекрутов» к началу сезона. Но в последнее время он постоянно хворал и теперь опять схватил простуду, от которой надо было лечиться. На время пришлось забыть о театре. Почувствовав себя лучше, Гаррик сейчас же принялся за дело. «Я соберу, – писал он, – лучшую труппу в Англии, конечно, если мне это удастся, ибо думаю, что хорошие актеры должны стараться быть вместе». Первым делом нового антрепренера было приглашение Барри, Сиббер и старого его ипсвичского конкурента – Йетса. Мэклин с женою также были приглашены в Друри-Лейн. Китти Клайв, замечательная комическая артистка, Пег Уоффингтон, Дилен и Шетер уже находились в труппе Лэси до заключения условия его с Гарриком, а Уудвард должен был присоединиться к ним по окончании своего дублинского ангажемента. 15 сентября 1747 года театр открылся «Венецианским купцом» Шекспира. Таким образом, началась антрепренерская деятельность Гаррика, продолжавшаяся почти 30 лет. Чтобы закончить первую часть биографии Гаррика, описание того времени, когда он завоевывал себе известность и быстрыми шагами шел к славе и богатству, мне остается только рассказать, как приобрел он себе того верного товарища, с которым не разлучался всю дальнейшую жизнь больше, чем на 24 часа. Я говорю о его женитьбе. Летом 1746 года несколько молодых шотландцев возвращались в Англию из Лейденского университета, где они слушали лекции. Один из них оставил описание этой поездки. Корабль вышел в море в 8 часов утра. Было прекрасное утро, и пассажиры высыпали на палубу. Среди них обращала на себя внимание немецкая семья, сопровождаемая очень хорошеньким пажом. Впрочем, молодые люди вскоре оставили в покое иностранцев, так как им показалось, что это один из тех ганноверских баронов, которые массами переселялись тогда ко двору Георгов и составляли притчу во языцех для всех англичан. Однако хорошая погода не удержалась: подул сильный ветер, который с наслаждением вдыхали шотландцы. Остальные пассажиры чувствовали себя совсем не так хорошо, а маленький паж, бледный и больной, спустился в каюту и приютился на единственной койке, которая, неизвестно почему, была именно для него оставлена. Скоро волнение усилилось; студенты также принуждены были пробраться в каюту и с удивлением услышали робкий женский голос, который спрашивал, есть ли опасность. Оказалось, что паж был переодетой молодой дамой. Такое романтическое приключение, конечно, сильно подействовало на воображение шотландцев, и они, со свойственным им упрямством, уже не отставали от своих спутников до Лондона. Молодая дама оказалась венской танцовщицей Виолеттой, которая ехала в столицу Англии, чтобы дебютировать в опере. Семья, с которой она путешествовала, носила фамилию Росситер и, намереваясь приобрести в Великобритании земельную собственность, взялась вместе с тем проводить туда молодую девушку. Что означало ее переодевание – остается и до сих пор неизвестным. По прибытии в Лондон оказалось, что mademoiselle Виолетта везла с собою целый ряд рекомендаций весьма солидного свойства. По крайней мере, вся знать была заинтересована ее появлением, а дебют танцовщицы состоялся в присутствии короля. Вскоре весь город говорил о ней. И слухи эти не были вызваны только ее театральным успехом: прошлое молодой особы казалось праздным умам очень загадочным. Впрочем, и настоящее тоже не отличалось заурядностью. Две известные всему великосветскому миру дамы приняли в ней самое живое участие: сестры, графини Берлингтон и Тальбот, оспаривали молодую девушку друг у друга. Они ввели ее в высшее общество, ласкали и занимались ею, как родной дочерью. Дело дошло до того, что Берлингтоны поселили ее у себя; графиня выезжала с нею повсюду и, стоя за кулисами, держала шубу, чтобы окутать свою любимицу при выходе ее со сцены. Его Высочество молодой принц Фридрих прислал ей даже своего учителя изящных манер, и, что всего удивительнее, смелая иностранка отказалась от этой «величайшей милости». Все это было очень странно и очень необыкновенно. Но слухи так и остались слухами и до сих пор. Действительную причину такого приема понять решительно невозможно. Вот более или менее точные сведения об этой замечательной женщине. Она родилась в Вене 24 февраля 1724 года и была дочерью «почтенного гражданина» этого города, Иоганна Вейгеля. Девочка, названная Евой Марией, смолоду училась танцам и вместе с братом, Фердинандом Карлом, выказала в этой области замечательные способности. Гильфердинг, балетмейстер Его Величества, обратил внимание на грациозного ребенка и ввел ее в придворный танцкласс, который устраивался для обучения детей Марии Терезии. Девочка была так хороша и изящна, что императрица переменила ее грубое немецкое имя на более изящное французское, и с этих пор Мария Вейгель стала называться m-lle Виолеттой. Однако придворное покровительство не принесло ей особого счастья: с течением времени хорошенькая девочка выросла в прелестную девушку, и тогда император Фридрих I, вероятно не желая отстать в деле благотворения от своей супруги, стал оказывать Виолетте особенное внимание. Это не понравилось, однако, решительной государыне, и она очень скоро отправила молодую девушку в Англию, снабдив ее целым рядом рекомендаций к выдающимся лицам Лондона. Таково предание: sе non è vero è ben trovato[2]. Рекомендации эти были очень солидного свойства и обратили на девушку общее внимание. Вскоре недоразумения в опере (где подвизался в то время, между прочим, и несчастный Глюк) заставили Виолетту перебраться в Друри-Лейн, где она впервые увидела Гаррика. Молодые люди влюбились друг в друга, и ничто, кажется, не могло помешать их счастью. Но не так думала графиня Берлингтон: она искала для своей протеже более блестящего и богатого мужа и ей очень не хотелось довольствоваться простым актером. Впрочем, эти препятствия, как всегда в подобных случаях, только разожгли взаимную любовь и придали ей романическую окраску. Говорят, Гаррику пришлось даже прибегнуть к переодеванию: однажды носилки графини были остановлены старой женщиной, которая с низким поклоном подала молодой девушке письмо. Конечно, блестящие лакеи, отгонявшие докучливую просительницу, и не подозревали даже, что под ее личиной скрывался знаменитый артист. Говорят также, что Гаррик, встречая постоянную враждебность в графине, выказал некоторое самоотвержение и отказался на время от своих притязаний; но серьезная болезнь Виолетты заставила ее покровительницу отнестись благосклоннее к его исканиям, и предложение Дейвида было принято. Трудно разобраться во всей этой истории, но со стороны такие романические подробности кажутся очень странными: молодая девушка была совершеннолетней, пользовалась полной свободой, в костюме пажа путешествовала с посторонними ей людьми из Германии в Англию – и при всем том не решалась открыто сознаться в своей серьезной привязанности! Несколько драматургов воспользовались туманом, окутывающим действующих лиц этой истории, и сделали женитьбу Гаррика темой для своих пьес. Одна из них известна и русской публике. Это – «Любовь и предрассудок» Мельвиля. 22 июня в 8 часов утра состоялось бракосочетание «мистера Дейвида Гаррика, эсквайра, с mademoiselle Евой-Марией Виолеттой», как писали об этом газеты. Их венчали два раза: сначала по англиканскому обряду, затем по католическому. Приданое молодой девушки оказалось очень значительным: общая, официальная его сумма достигала 100 тысяч рублей, но из них 40 – были фиктивными, записанными на ее имя Гарриком; остальные 60 тысяч уплатила графиня. Уолпола особенно интриговали эти деньги, и он видел в них подтверждение слухов, ходивших по городу… Говорили, что Виолетта – незаконная дочь графа, прижитая им до свадьбы. Но Берлингтон женился за два года до ее появления на свет и долгое время после свадьбы никуда не выезжал из Лондона, а молодая девушка, как мы видели, была уроженкой Вены. Сама она впоследствии говорила, что не получила ни копейки от Берлингтонов, а в таком случае остается только предположить, что эти деньги были привезены ею из Австрии. Как бы то ни было, дело было совершено, и Гаррик считал себя счастливейшим человеком в мире; он имел на это полное право: его жена оставалась до конца дней своих самым близким его другом. |
||
|