"Фердинанд Лассаль. Его жизнь, научные труды и общественная деятельность" - читать интересную книгу автора (Классен В. Я.)

Глава V

«Об особенной связи современного исторического периода с идеей рабочего сословия».– На скамье подсудимых.– «Наука и работники».– Поведение Лассаля на суде.– Обращение Лейпцигского Центрального комитета к Лассалю.– «Гласный ответ». – Лейпцигская речь.– Победа во Франкфурте и Майнце.– Основание «Общегерманского рабочего союза».– Каникулы.– «Празднества, пресса и Франкфуртское депутатское собрание».– Возвращение в Берлин.– Последняя зима в Берлине.– «Бастиа Шульце».– Сношения с Бисмарком.– Новые судебные процессы.– «Военные смотры» и триумфальные поездки.– Последняя агитационная речь.– Поездка в Швейцарию.

Мы знаем, что одновременно с атакой Лассаля на слабохарактерную политику прогрессистов 12 апреля 1862 года он выступил перед берлинскими рабочими со своей знаменитой речью «Об особенной связи современного исторического периода с идеей рабочего сословия». Речь эта или, правильнее, лекция является началом освобождения германского рабочего класса от опеки буржуазии и превращения его из «прихвостня» прогрессистов в самостоятельную политическую партию.

Что же такое сказал Лассаль в этой лекции?

Как явствует уже из самого заглавия лекции, Лассаль поставил себе целью объяснить рабочим общественные задачи их сословия в переживаемый период истории. С этой целью он делает обзор крупных исторических эпох, начиная со средних веков. Каждый исторический период отличается, по его мнению, господством одного какого-либо принципа. Сначала господствует крупное землевладение, налагающее в средние века печать на весь общественный быт. Его сменяет владычество крупного капитала, за которым в свою очередь должно последовать господство нового исторического принципа – принципа «четвертого сословия». Переход от господства одного принципа к другому знаменуется, по словам Лассаля, глубоким общественным кризисом, который не только не может быть вызван отдельными личностями, но просто немыслим, если он не содержит в себе новой идеи, фактически уже воплотившейся или достаточно подготовленной в реальных условиях жизни. Французская революция конца XVIII века была, по его мнению, непобедима, ибо она была результатом промышленного прогресса и капиталистического производства, нуждавшегося для своего дальнейшего существования и развития в новых правовых формах. Французская революция, положившая конец господству феодальной аристократии, знаменует собой появление нового исторического принципа – принципа буржуазии. Буржуазия, которая, по словам Сиэса, прежде была «ничем», – после революции стала «всем» лишь потому, что фактически она уже и прежде занимала первенствующее место. Первоначально буржуазия искренно полагала, что провозглашенные ею «права человека и гражданина» в равной степени учитывают интересы целого народа. Но очень скоро оказалось, что под «человеком» следует разуметь капиталиста. Буржуазия обеспечивает свое политическое верховенство имущественным цензом, исключающим участие неимущих классов в делах правления. Пользуясь своим господством, буржуазия, подобно феодальному дворянству, сваливает посредством косвенных налогов податное бремя на трудящееся население. Но вот с февральским переворотом 1848 года на историческую сцену выступает «четвертое сословие», интересы которого должны сделаться господствующим принципом нового исторического периода. Но так как у «четвертого сословия» нет, по мнению Лассаля, ничего такого, из чего можно было бы создать новую сословную привилегию, то принципом этим неизбежно является отрицание сословного эгоизма, отрицание всяких привилегий, всякого подразделения общества на враждебные друг другу классы. Ввиду этого провозглашение идеи «четвертого сословия» господствующим принципом общества является, по его мнению, возгласом примирения; возгласом, обращенным ко всему обществу; возгласом, сглаживающим все противоречия между общественными группами; возгласом единения, на который должны отозваться все противники привилегий и угнетения ими народа; возгласом любви, который, однажды раздавшись из сердца народа, навеки останется истинным лозунгом его и по смыслу своему пребудет возгласом любви. Средством осуществления этого принципа служит, по мнению Лассаля, общее и прямое избирательное право. Оно, правда, не является, говорит он, волшебным жезлом, предохраняющим от минутных ошибок, но все-таки оно – копье, само же исцеляющее раны, которые наносит. С нравственной точки зрения идея рабочего сословия не грозит гибелью культуре и просвещению. Напротив. Она является «величайшим прогрессом и триумфом нравственности», ибо дело рабочих есть, по его мнению, «дело всего человечества». У рабочего класса и взгляд на «цель государства иной, чем у буржуазии». Буржуазия требует невмешательства государства в отношения граждан между собой. Оно должно, по ее мнению, лить следить за тем, чтобы всякий беспрепятственно пользовался своими силами, как знает и умеет. Но так как не все одинаково сильны и богаты, одинаково образованы и ловки, то ограничение государства ролью «будочника» (Nachtwächter) ведет к дурным последствиям. Государство, по мнению Лассаля, есть «единство личностей в одном нравственном целом» и цель его – развивать и совершенствовать человека. Этой «истинной и возвышенной цели государство, по словам Лассаля, служило более или менее во все времена», но при «господстве идеи рабочего сословия государство стало бы служить ей с полным сознанием и совершенной ясностью». Свою лекцию Лассаль заканчивает следующим обращением к своим слушателям:

«Высокая всемирно-историческая честь такого назначения должна преисполнить собой все ваши помыслы. Пороки угнетенных, праздные развлечения людей немыслящих, даже невинное легкомыслие ничтожных – все это теперь недостойно вас. Вы – скала, на которой созиждется церковь настоящего… С высоких вершин науки можно раньше увидеть зарю рассвета, чем среди обыденной сумятицы. Смотрели ли вы когда-нибудь, господа, с высокой горы на восход солнца? Багряная полоса кровавым цветом окрашивает край небосклона, возвещая новый день; туманы и облака поднимаются, сгущаются и бросаются навстречу заре, на мгновение скрывая ее лучи; но нет той силы на земле, которая могла бы остановить медленное и величественное восхождение солнца, и час спустя оно стоит высоко в небе, на виду у всех, ярко сияя и согревая. Что – час в естественном зрелище суточных небесных перемен, то – одно или два десятилетия в неизмеримо величественнейшем зрелище всемирно-исторического восхода солнца».

Таково содержание лекции Лассаля. Как видит читатель, она представляет собой положительное развитие его общественных взглядов. Это уже не полемическая вылазка против прогрессистов, не обыкновенная политическая речь на злобу дня, а настоящая «Программа рабочих» – под таким названием она впоследствии и появилась в печати. Лекция эта носит характер строго научного рассуждения. Лишь изредка прорывается пронзительный возглас страстного агитатора. Блестящая в литературном и ораторском отношении, она и по своим внутренним достоинствам смело может быть названа одной из лучших речей Лассаля, если не самой лучшей из них. Этим мы не хотим, конечно, сказать, что она совершенно свободна от недостатков. Уже в его речи «О сущности конституции» мы видим нашего гегельянца-идеолога в качестве здравого реального политика. В разбираемой же лекции он делает еще один, и притом огромный, шаг вперед. Вполне справедливо рассматривают эту лекцию как превосходное изложение начал, положенных в основу исторической главы известного «Манифеста». И действительно, в выяснении исторической роли «четвертого сословия» Лассаль как бы невольно покидает свою идеологическую точку зрения и становится на почву экономического материализма. Становится, правда, лишь одной ногой. Его юридически-идеологический взгляд на вещи очень часто проглядывает сквозь оболочку экономико-материалистического понимания исторических и общественных явлений. Благодаря этому Лассаль и здесь приходит к выводам, не вполне соответствующим действительности. Так, например, понятие о том, что такое «буржуа», он выводит не из экономического, то есть фактического влияния, порождаемого капиталом как орудием подчинения себе тех, у кого капитала нет, а из правовых и государственных преимуществ, которыми капиталист пользуется или которых он домогается в силу своего богатства. Он причисляет капиталистов к буржуазии лишь в том случае, если они претендуют на государственное или правовое положение прежних феодалов. Выходит, стало быть, что там, где капиталист не пользуется почему-либо правовыми преимуществами в сравнении с пролетарием, он уже не «буржуа», не член буржуазии как класса. Между тем этот вопрос вовсе не так «безразличен», как это может показаться на первый взгляд. Такая точка зрения затемняет в огромной степени коренное различие между отдельными социальными группами и коренную причину этого различия. Тот же ошибочный взгляд руководит Лассалем, когда он говорит, что буржуазия основывает свою власть на присущем ей принципе имущественного ценза, благодаря которому держится система косвенных налогов. А мы знаем, что буржуазия чувствует себя недурно и при общем избирательном праве, нисколько не исключающем систему косвенных налогов. Достаточно только взглянуть на такие буржуазные страны, как Франция или Соединенные Штаты, где система косвенных налогов получила наибольшее применение и где прямое и общее избирательное право существует всего дольше. Одним словом, каковы бы ни были избирательное право и система налогов, тайна капитала – способность приносить своим счастливым обладателям прибавочную стоимость – остается верховным источником господства буржуазии. Само собой разумеется, однако, что та или иная система избирательного права и налогов является вещью, далеко не безразличной как для буржуазного, так и для неимущего класса.

Мы сочли нужным остановиться здесь на указанных недостатках в рассуждениях Лассаля главным образом потому, что они проходят красной нитью через все остальные его речи. Покончив с ними раз и навсегда, у нас не будет больше надобности возвращаться к ним.

Несмотря на свой серьезный и почти академический характер, лекция Лассаля вызвала немалый переполох среди буржуазии. Но так как Лассаль к тому времени не порвал еще окончательно с прогрессистами, то их печать ограничивалась лишь нападками на частности, упрекая Лассаля в натяжках и преувеличениях. Щекотливый же вопрос о господстве «четвертого сословия» она дипломатически обходила молчанием. Иначе отнесся к делу берлинский прокурор. Он возбудил против Лассаля обвинение в том, что своей лекцией он подверг опасности общественное спокойствие. С этого момента для Лассаля открывается новая трибуна для проповеди своих убеждений – скамья подсудимых. Судебные преследования посыпались на него, как из рога изобилия. Но и эти преследования, и новая удесятеренная борьба с противниками оказались по отношению к Лассалю тем молотом, который, по выражению поэта, дробя стекло, кует булат.

16 января 1863 года в берлинском уголовном суде разбиралось дело Лассаля по упомянутому выше обвинению. Появляясь в суде, Лассаль никогда не помещался за решеткой, на обычной скамье подсудимых. Он вел себя не как подсудимый, а точно профессор в университетской аудитории. Он приносил с собою груду книг и газет, из которых черпал аргументы для своей защиты. После маленького препирательства с судом Лассаль обыкновенно усаживался возле своего защитника, на столе которого он располагал свою бумажную армию. Речи защитников ограничивались обыкновенно заявлениями, что всякое добавление с их стороны лишь ослабило бы то впечатление, которое произвела речь «господина обвиняемого», как величали Лассаля не только защитники, но и суд вместе с прокурором. Обыкновенно же защитники Лассаля играли роль миротворцев между ним и судом в минуты тех частых, исполненных крайнего драматизма, инцидентов, какие вызывало поведение Лассаля на суде, его манера говорить резко, прямолинейно, без оглядки на настроение судей и прокурора. Нередко случалось, что суд по требованию уязвленного обвинителя лишал Лассаля слова. Нисколько этим не смущаясь, Лассаль продолжает говорить. Прокурор и президент суда кипятятся и кричат Лассалю, чтобы он замолчал. Но тот и в ус себе не дует. Он засыпает суд целым ворохом параграфов, в силу которых суд обязан-де дать ему «экстраординарное» слово, чтобы возразить против законности только что принятого судом решения. Оказывается, что Лассаль прав. Он действительно имеет законное право возражать «au fond», то есть специально против этого решения. Лассаль убедительно доказывает суду, что тот в данном случае решительно не имел никакого права лишать его слова, что вопреки закону тот усмотрел оскорбление прокурора там, где его вовсе не было. Кончается тем, что президент суда после совещания с судьями констатирует, что Лассаль в самом деле прав, и предоставляет ему слово для дальнейшей защиты… Как раз такого рода инцидент случился на первом, самом бурном судебном разбирательстве, в котором Лассаль произнес свою знаменитую речь «Наука и работники».

В своей защите против обвинения в том, что его лекция «Об особенной связи…» – не научное произведение, а «демагогическая махинация», Лассаль в блестящих выражениях и с помощью убедительных аргументов доказывает суду несправедливость такого обвинения. Ссылаясь на двадцатую статью прусской конституции, которая гласит: «Наука и ее учение свободны», он доказывает, что его лекция – безусловно научное произведение. На основании необыкновенно богатого и яркого исторического материала он показывает, что наука всегда пользовалась свободой. Свою жизнь, говорит Лассаль, он посвятил науке. Его ученость – лучшая гарантия против разнузданной демагогии. Если благородные и просвещенные члены нации покидают народ, то вожаками последнего становятся самые грубые люди. «В том-то и состоит величие нашего века, – восклицает Лассаль, – что ему суждено привести науку к народу. Только два элемента европейской жизни сохранили свое величие, а также свежесть и способность к развитию среди губительной чахотки царящего своекорыстия, – это наука и народ, наука и работники». Люди науки, которые хотят убрать преграду, отделяющую буржуазию от народа, заслуживают места в Пританее, а не на скамье подсудимых. Ядовитыми стрелами забрасывает Лассаль прокурора, сына знаменитого философа Шеллинга, опровергая пункты его обвинения цитатами из сочинений его же отца. Свою защиту, посвященную отстаиванию положений его лекции, Лассаль заканчивает следующими словами: «На человека, посвятившего, как я вам сказал, свою жизнь лозунгу „Наука и работники!“, приговор, попавшийся ему на пути, не произведет иного впечатления, чем лопнувшая реторта на погруженного в научные опыты химика. Он слегка поморщится, встретив сопротивление материи, и, как скоро препятствие устранится, будет спокойно продолжать свои исследования и труды. Но ради нации и ее чести, ради науки и ее достоинства, ради страны и ее законной свободы, ради памяти в истории ваших собственных имен, господа президент и советники, я говорю вам: оправдайте меня!..» Однако суд не оправдал Лассаля, а приговорил к четырем месяцам тюремного заключения. Прокурор требовал девять месяцев. Но вторая инстанция, к которой апеллировали и прокурор и Лассаль, заменила этот приговор денежным штрафом в сто рублей.

Судебные речи Лассаля – это прежде всего агитационные речи. В его глазах судьи – не более чем официальные оппоненты публичного собрания, выходящего далеко за стены зала заседания. Своей защите он сразу дает такую направленность, что личность его как бы совершенно отходит на второй план. Наперсники Фемиды и те по его мановению превращаются в какой-то ученый ареопаг, призванный не карать и миловать, а судить о двух мировоззрениях. Когда речь идет о прусском подданном Фердинанде Лассале, обвиняющемся в нарушении таких-то параграфов уложения о наказаниях, внезапно оказывается, что на скамье подсудимых сидит вовсе не Лассаль, а союз «Науки и работников». В другой раз мы слышим в суде академический трактат о косвенных налогах. Лишь изредка Лассаль напоминает нам о том, что мы находимся не на заседании ученого общества, а в зале прусского суда. Но как напоминает! Не в качестве обвиняемого, а в качестве обвинителя, – точно он поменялся ролями с прокурором. Когда Лассаль защищается, – он нападает. Его стратегия – это атака. Он высылает фалангу за фалангой свою рать силлогизмов, из которых каждый окружен, по его словам, «тройной броней науки и истины». Победить для Лассаля – значит убедить. Он избегает всего, что может омрачить рассудочную силу его судей. Он никогда не потчует их медоточивым краснобайством, не апеллирует к их чувствительности. Напротив. Лассаль как бы нарочно делает все от него зависящее, чтобы раздражать их. Но, вынужденные следить за ходом его мыслей, судьи чувствуют себя, точно туристы в связке со своим смелым провожатым, твердой поступью взбирающимся вместе с ними от одного аргумента к другому, словно с одной скалы на другую, пока глазам их не откроется целый Монблан силлогизмов, озаренных светилом его огненного красноречия. Неотразимое чувство умиления овладевает судьями. Они почти тронуты. Они убеждены. Они побеждены. Конечно, это не мешает им в некоторых случаях выносить наказание Лассалю. Но делают они это лишь ad majorem justitiae gloriam[8]…

Хотя речи Лассаля в общих чертах подвергались им всегда предварительной отделке, они тем не менее производили на слушателей впечатление импровизированного творчества. Лассаль обладал замечательным даром вставлять в свои речи возражения по поводу неожиданных препирательств на суде или в публичных собраниях так искусно, что никому не приходило в голову, что оратор приготовил свою речь дома. Несмотря, однако, на свое необыкновенное красноречие, Лассаль не всегда отличается тонким художественным вкусом. Его метафоры нередко поражают риторической напыщенностью и ходульностью. Он любит «крепко нарумяненные» выражения. Из степеней сравнения – превосходная пользуется у него наибольшим почетом. Свои агитационные поездки Лассаль называл «военным смотром» своих «батальонов». Своим противникам он наносит не просто удары, a Keulenschläge – удары «палицей». О прокуроре, сомневавшемся в научном характере инкриминируемой лекции, он говорит: «Что же за чудовище учености этот прокурор, если всего этого недостаточно, чтобы придать в его глазах сочинению достоинство научности!..» Закон заработной платы он называет, как мы увидим ниже, «железным законом». Лассаль то и дело говорит о «железной руке», о «железных приемах». Победив однажды прогрессистов на их собственном собрании, он пишет: «Я разбил прогрессистов в течение двухдневного сражения при помощи той армии, которую они повели против меня». Таков Лассаль – оратор и стилист. Недюжинный человек, он нуждался в сильном языке для того, чтобы передать все «вибрации», весь внутренний трепет вдохновлявшей его страсти.

Читателю уже известно, что период так называемого «военного конфликта» был временем лихорадочной агитации прогрессистов в рабочей среде. Но в силу инерции рабочие пошли дальше, чем того хотелось, по-видимому, прогрессистам. Обстоятельство это неизбежно вело рабочих к постепенному разочарованию в панацеях, рекомендованных Шульце-Деличем. Да и вообще обращение прогрессистов с рабочими наводило последних на серьезные размышления о «гармонии между трудом и капиталом». Когда рабочие захотели стать активными членами так называемого прогрессистского «Национал-Ферейна», задавшегося целью объединить Германию под главенством Пруссии, прогрессисты отказали им в этом. Они говорили, что «рабочие – прирожденные почетные члены» Ферейна, но пользоваться правом голоса в качестве активных членов они не могут. «Король в социальной области» отечески советовал рабочим «сберечь» членские взносы, дабы они со временем смогли стать «капиталистами». Понятно, что такие ответы и такая опека со стороны «естественных руководителей» не удовлетворяли более развитых рабочих. Они стали подумывать о созыве рабочего конгресса для обсуждения своих дел. Как раз в 1862 году в Лондоне происходила Всемирная промышленная выставка, которую посетили, между прочим, по инициативе прогрессистов же, и делегации от германских рабочих. По возвращении на родину эти делегаты особенно настоятельно дебатировали вопрос о конгрессе.

Не нужно упускать из виду еще и то обстоятельство, что среди массы рабочих, шедших на политических помочах прогрессистов, были и такие, которые хранили старые традиции рабочих обществ, сметенных реакцией в 1854 году. Идеи, одушевлявшие эти общества, не были новостью в Германии уже со времен портного Вейтлинга, действовавшего в сороковые годы XIX века. Кроме того, еще до «Программы рабочих» Лассаля в печати давно уже появился целый ряд весьма важных сочинений Маркса и Энгельса, которые были, как известно, не только учеными, но и политиками пролетариата. У них были, конечно, друзья и соратники в Германии, особенно на Рейне. К тому же между делегатами, приехавшими посмотреть Лондонскую выставку, многие встречались с кружком Маркса. Такого рода члены прогрессистских «Союзов самообразования» не замедлили оказаться настоящим «даром данайцев», и при первом появлении Лассаля на политической арене они стали чутко к нему прислушиваться. Когда зашла речь о созыве конгресса, то Центральный комитет, выбранный для этой цели лейпцигскими рабочими, обратился в феврале 1863 года к Лассалю с письмом следующего содержания:

«Милостивый государь! Ваша брошюра „Об особенной связи современного исторического периода с идеей рабочего сословия“ встречена была здешними рабочими с величайшим сочувствием, и Центральный комитет высказался в Вашем духе в „Рабочей газете“, издававшейся либеральным „Национал-Ферейном“. В то же время с различных сторон высказываются очень серьезные сомнения в том, что рекомендуемые Шульце-Деличем товарищества могут оказать действительную помощь ничего не имеющей рабочей массе и надлежащим образом изменить ее положение в государстве. В 6-м номере „Рабочей газеты“ Центральный комитет высказал свой взгляд на этот предмет. Он убежден, что при современных условиях названные товарищества не могут служить для этого действительным средством. Но так как идеи Шульце-Делича повсюду проповедуются как руководящие идеи рабочего сословия и так как помимо указанных Шульце-Деличем могут быть еще другие пути для достижения нашей цели: улучшение положения рабочих в политическом, материальном и умственном отношениях, то Центральный комитет на своем заседании 10 февраля текущего года единогласно постановил: просить Вас высказать, в той или другой форме, Ваш взгляд на рабочее движение, на средства, которыми оно должно пользоваться, а в особенности на значение товариществ для беднейшего класса народа. Мы высоко оцениваем взгляды, высказанные Вами в вышеназванной брошюре, и сумеем оценить Ваши дальнейшие сообщения…»

Само собою разумеется, что, получив такое письмо, Лассаль не заставил себя просить дважды. К тому времени он уже окончательно порвал с прогрессистами и мог поэтому отвечать на поставленные ему вопросы без всякой оглядки на то, понравится ли им это или нет. уже 1 марта 1863 года появился в печати «Гласный ответ» Лассаля. Этот «Ответ» послужил сигналом к повсеместной агитации в его духе.

В своем «Гласном ответе» Лассаль прежде всего советует рабочим порвать с прогрессистами и сделаться самостоятельной политической партией. Прогрессисты показали свою политическую бесхарактерность и отсталость, видя идеал Германии в объединении ее под прусской каской. В экономическом отношении он признает шульцевские товарищества совершенно недостаточными. Они могут поправить положение отдельных единиц, но не целого класса. Частная самопомощь и сбережение никаких осязательных результатов дать не могут. Что рабочий сбережет как потребитель, то он потеряет как производитель, так как его заработная плата непременно понизится. От 89 до 96 процентов прусского населения страдает, по словам Лассаля, под гнетом железного и жестокого экономического закона, в силу которого, под влиянием предложения и спроса на труд, средняя заработная плата всегда ограничивается «пределами, по существующим у данного народа привычкам, безусловно необходимыми для существования и размножения». Повышение платы ведет к умножению браков. С ростом же народонаселения усиливается предложение труда: плата понижается до прежнего уровня. Если же она упала ниже этого уровня, то проистекающая отсюда нищета ведет к уменьшению числа рабочих рук: плата опять поднимается на прежнюю высоту. Из общей суммы производства, говорит Лассаль, выделяется лишь часть, потребная для скудного пропитания рабочих, остальное остается барышом предпринимателей. Положение рабочих может радикально измениться лишь тогда, когда весь доход от производства будет идти в их собственную пользу. А это возможно лишь при производительных товариществах с государственным кредитом, обнимающих собой весь рабочий класс. Государство, которое помогает капиталистам строить железные дороги и притом так, что несет от этого убыток, а барыш идет капиталистам, должно, по его мнению, помогать кредитом и рабочим, которые, по его расчету, составляют 96 процентов всего прусского населения. Верным же средством к достижению этой цели мирным и законным путем Лассаль считает и рекомендует общее и прямое избирательное право. Только предложенные им меры, говорит он, могут повести к политическому, материальному и умственному подъему «четвертого сословия». Для успешной же пропаганды проповедуемых им идей он советует основать «Общегерманский рабочий союз». Такой союз, состоящий из ста тысяч немецких работников, из которых каждый вносит по три с половиной копейки в неделю, будет располагать ежегодно суммой в сто шестьдесят тысяч рублей на распространение своих идей. Если от 89 до 96 процентов населения, заканчивает Лассаль свой «Гласный ответ», поймут, что общеизбирательное право есть «вопрос желудка, и потому примутся за него со страстностью утоляемого голода, то нет той силы, которая долго устояла бы против них».

Такова практическая программа Лассаля. Вся его дальнейшая агитация была посвящена разъяснению тех положений и требований, которые он провозгласил в своем «Гласном ответе». Несмотря, однако, на огромный эффект, вызванный ответом Лассаля в рабочей среде, положения его далеко не отличаются той непогрешимостью, какую он им приписывал. Прогрессисты не без основания ополчились против брошюры. Но беда их состояла в том, что вместо дельных и убедительных возражений они сумели выставить лишь свое забавное невежество, чем, конечно, еще более повышали веру в мнимую основательность положений Лассаля. Так, например, прогрессисты утверждали, что «железный закон» заработной платы есть измышление лассалевского «полузнания и дерзости» и что наука политической экономии об этом законе ничего не знает. Между тем этот «закон» столь же стар, как и сама экономическая наука. Его признавали еще Тюрго, Смит и Рикардо, и Лассаль был совершенно прав, говоря, что «он может в подтверждение своих слов сослаться на столько великих и славных имен, сколько их вообще было в экономической науке». Из этого, однако, в действительности нисколько не следует, что данный «закон» верен. В новейший период капиталистического производства с его необычайным ростом производительности труда, с его частыми кризисами, с его огромной резервной армией рабочих и колоссальным развитием путей сообщения, наконец при существовании фабричного законодательства и других факторов, регулирующих до известной степени условия труда, – «железный закон» потерял всякое значение.

Такой же «непогрешимостью» отличается предложенная Лассалем мера относительно производительных товариществ с государственным кредитом. Государственный кредит, предоставленный в непосредственное распоряжение производителей, нисколько не упраздняет неумолимых законов товарного производства. Стало быть, остаются в силе и все сопряженные с ним явления: конкуренция, перепроизводство, застой, банкротство. Другими словами, раз признав законы товарного производства, – как признал их Лассаль, – невозможно ожидать от производительных товариществ уже в эпоху этого товарного производства гарантии на получение участником товарищества полной ценности своего продукта. Это так же невозможно, как, признавая вращение Земли вокруг Солнца, невозможно представить себе какой бы то ни было предмет на Земле, который не был бы подвержен этому закону. Если же Лассаль, как это можно видеть из его позднейшего сочинения «Капитал и труд», мечтал о вовлечении всех производителей данной нации в соответствующие ассоциации, то это означает не что иное, как полную реорганизацию условий современного производства и постановку труда на совершенно новых общественных началах. А раз так, то на первый план выступает именно этот вопрос, а не вопрос о производительных товариществах. Таким образом, даже допустив возможность их осуществления, производительные товарищества были бы, пожалуй, в лучшем случае паллиативом, по существу мало чем отличающимся от паллиативов Шульце-Делича. Да и саму попытку их осуществления Лассаль соединял со странным предположением, что 89—96 процентов прусского населения выскажутся за них, используя общеизбирательное право. От парламента, в котором решающее большинство будет принадлежать капиталистам, Лассаль не мог, конечно, ожидать, что он даст средства на упразднение господ предпринимателей. Но дело в том, что те 89—96 процентов, на которые рассчитывал Лассаль, конечно же, не представляли собой однообразной массы. Кроме городских пролетариев, число это обнимало еще мелких ремесленников, крестьян и сельскохозяйственных рабочих. На последних, пребывающих еще и поныне под «благодатной» опекой прусских юнкеров, вряд ли можно было рассчитывать в ближайшем будущем, а что касается крестьян и ремесленников, то первые очень прочно стояли за неизбежность «работничка» в их хозяйстве, а вторые – за подмастерьев и «учеников». Интересы этих 89 процентов были далеко не одинаковы и их отношение к производительным товариществам в духе Лассаля тоже должно было оказаться весьма разнообразным.

Впрочем, нужно заметить, что сам Лассаль смотрел на производительные товарищества лишь как на «переходную» экономическую меру. Это обнаружила его переписка с Родбертусом[9]. И Родбертус совершенно прав, говоря, что «было два Лассаля: один – эзотерический, а другой – экзотерический». Другими словами, Лассаль считал преждевременным формулировать свои цели в полном соответствии с личным научным убеждением. Для него важно было дать массе конкретную цель, доступную ее пониманию. А это понимание находилось под слишком большим обаянием шульцевских и английских производительных товариществ на чисто акционерных началах. Приходилось, что называется, клин клином вышибать. И Лассаль имел основание считать свой «клин» не только меньшим злом, но даже полезным «заблуждением». Мы встречаемся в истории мысли с заблуждениями, приводившими к благотворным результатам. Химия есть родная дочь алхимии. Колумб был убежден, что доберется ближайшим путем до восточных берегов Азии и до Индии, и – открыл Америку. Приверженцы Лассаля увлеклись общеизбирательным правом во имя заблуждения, то есть во имя производительных товариществ, и пришли к целому ряду плодотворнейших результатов, нисколько не разочарованные тем, что в числе последних было и познание ими своего первоначального заблуждения. Общеизбирательное право вполне оказалось тем «копьем, которое само исцеляет наносимые им раны».

С этой мыслью не могли, однако, согласиться прогрессисты. В их глазах общеизбирательное право было лишь желанным для реакции оружием, чтобы одолеть тогдашнюю оппозицию либералов. И надо признать, что, с точки зрения интересов дня, прогрессисты смотрели на непосредственные результаты общеизбирательного права трезвее Лассаля. Огромная масса населения Германии была лишена всякого политического воспитания и самосознания, и пока что «смеющимся третьим» оказались бы несомненно Бисмарк и его «наперсники». Действительно, тот же Бисмарк, опираясь именно на общеизбирательное право, вел свою внешнюю и внутреннюю политику беспрепятственно в течение двадцати трех лет. Но все-таки оппортунистские возражения прогрессистов бессильны были подорвать принципиальное значение лассалевского требования. Читатель и сам понимает, какой злобой должен был наполнить еретический «Ответ» Лассаля сердца прогрессистов. Они организовали против него настоящий крестовый поход в печати и собраниях, и нет ничего удивительного в том, что огромная масса немецких рабочих смотрела тогда еще на Лассаля глазами прогрессистов. Его считали подручником реакции и агентом Бисмарка. Живо припоминая старые порядки, широкая масса представляла себе производительные товарищества не столько с государственным кредитом, сколько с вмешательством Бисмарка, а такая перспектива отнюдь не была заманчивой. Между тем надежды Лассаля далеко превосходили тот успех, на который он пока еще мог рассчитывать в действительности. В письме к приятелю 9 марта 1863 года Лассалъ писал:

«Брошюра читается с необычайной легкостью. Рабочему должно показаться, что ему говорят вещи, давно известные, которых теперь никто никакими софизмами отнять у него не может. Так как „Ответ“ совпадает с практическим движением, то успех его должен сравниться с успехом „Тезисов“ Лютера в замковой церкви в Виттенберге». Впавши, однако, в раздумье, он тут же прибавляет: «Но, быть может, рабочее сословие еще не созрело. Если так, то я – мертвый человек».

И в самом деле, «Гласный ответ» Лассаля нашел благоприятный отклик лишь в Саксонии, на Рейне и в Гамбурге.

Познакомившись с посланием Лассаля, Лейпцигский комитет первый заявил о своем полном согласии с провозглашенными в нем принципами. Созванное им собрание рабочих высказалось после горячих прений с прогрессистами в том же духе. Тогда комитет обратился к Лассалю с настоятельной просьбой приехать в Лейпциг, чтобы произнести речь в публичном собрании. Лассаль приехал и 16 апреля говорил в присутствии четырех тысяч человек, главным образом рабочих. Речь его отличалась обычным красноречием, но нового он ничего не сказал. Он защищал свой «железный закон» рабочей платы, свои производительные товарищества, отстаивал общеизбирательное право и «отделывал» прогрессистов за их бесхарактерность в политике и невежество в экономической науке. Ссылаясь на сочувствие к нему «великого экономиста» Родбертуса и лейпцигского профессора Вутке, Лассаль заметил, что осуществляются его слова о союзе науки с работниками. Речь его часто прерывалась свистками противников и рукоплесканиями сторонников. Из присутствовавших прогрессистов Лассалю возражал только один оратор, некий Соломон, специально приехавший для этой цели из Берлина. «Классическое» имя не спасло, однако, его обладателя. Лассалю ничего не стоило справиться с ним. Когда в конце заседания комитетом была предложена резолюция в духе Лассаля, то собрание приняло ее большинством голосов против семи. Группа присутствовавших прогрессистов от голосования воздержалась. Это была первая осязательная победа Лассаля. Но до успеха «Тезисов» Лютера в замковой церкви в Виттенберге было еще очень далеко.

Прогрессисты тем временем не дремали и где только могли проводили резолюции против Лассаля. Правда, это удавалось им лишь на таких собраниях, на которых Лассаль не присутствовал. Однако на одном собрании рабочих в Майнском округе резолюция прогрессистов против Лассаля была отклонена, и было решено устроить диспут между ним и Шульце-Деличем. Собрание проходило 17 мая во Франкфурте-на-Майне, считавшемся твердыней прогрессистов. Большой театральный зал был битком набит народом. Шульце предпочел, однако, остаться дома. Лассаль же еще до собрания писал Родбертусу, что хотя он ждет мало пользы от таких диспутов, но ему нужен шум, его страстно тянет тряхнуть своей львиной «гривой»; он должен явиться на собрание и во что бы то ни стало одержать победу. Прогрессисты приняли все стратегические и даже гастрономические меры, чтобы предотвратить победу ненавистного смельчака. Председателем собрания был знаменитый натуралист Бюхнер, столп прогрессистов. В середину зала были допущены только члены рабочих «Союзов самообразования», между которыми было много фанатических противников Лассаля. Другие рабочие, не члены, должны были платить по шесть копеек за вход, и то лишь на галерею, причем они были лишены права участвовать в голосовании.

За ложи приходилось платить по гульдену (75 копеек). На всякий случай были приглашены небольшие группы рабочих из Оффенбаха, которых угощали «питиями» в соседнем трактире с поручением появляться время от времени на собрании и производить шум. И надо отдать справедливость «питиям»: группы действовали превосходно. Покуда говорил вожак прогрессистов Зоннеманн, предлагавший высказаться за Шульце-Делича, собрание вело себя тихо и чинно. Но совсем иное настало, когда слово было потом предоставлено Лассалю. Среди страшного шума, перерывов, свистков и криков «довольно!», сменявшихся, правда, и горячими рукоплесканиями, Лассаль произнес превосходную речь в защиту своего «Гласного ответа». Из-за шума, однако, ему не удалось окончить речь, и продолжение ее было отложено до следующего собрания, происходившего 19 мая во Франкфурте же. В каком страстном, но далеко не заискивающем перед слушателями тоне говорил Лассаль, видно из следующего инцидента. Когда на собрании поднялся было однажды ужаснейший шум, президент Бюхнер потребовал тишины, прося не прерывать оратора. «Подумайте же, – сказал он, – что надо предоставить г-ну Лассалю полную свободу для защиты». «Я принужден, – возражает на это Лассаль, – протестовать против слова, которое вырвалось у г-на президента и на котором он, вероятно, не будет настаивать. Я здесь не обвиненный, и защищаться мне не приходится. Я явился сюда, чтобы учить вас, а не для своей защиты. Притом поймите, что я говорю не для своего удовольствия. Я готов тотчас же перестать, если этого желает большинство собрания». Но собрание покрыло эти слова громкими рукоплесканиями. На следующем собрании перед той же публикой Лассаль закончил свою речь. Настроение слушателей изменилось, по-видимому, в его пользу. На печатные упреки прогрессистов, что это неслыханная вещь, чтобы человек говорил целых четыре часа и сообщал скучные и сухие статистические материалы, Лассаль заметил в начале своей речи: «Мы собираемся заниматься экономическими вопросами, а не краснобайством. Вы еще не привыкли к статистическому материалу. Вас надо хорошенько начинить им, надо возбудить в вас вкус к нему…» Победа Лассаля была полной. Когда резолюция была поставлена на голосование, более четырехсот человек высказалось «за», один – «против» Лассаля. Во время баллотировки человек сорок вышли из зала с криками: «Да здравствует Шульце-Делич!» Это была та самая победа, о которой Лассаль писал своим друзьям, что он побил прогрессистов теми войсками, которые они повели против него. На следующий день Лассаль выступал в Майнце с тем же успехом: восемьсот с лишним голосов против двух, собрание высказалось за Лассаля.

Эти сравнительно крупные успехи и привели к образованию «Общегерманского рабочего союза».

23 мая 1863 года в Лейпциг съехались делегаты из десяти крупных промышленных городов: Гамбурга, Кёльна, Дюссельдорфа, Франкфурта и других и основали вышеупомянутый «Союз», главной целью которого было достижение мирным и законным путем общеизбирательного права и производительных ассоциаций с государственным кредитом. На учредительном собрании присутствовали, кроме Лассаля, профессора Лейпцигского университета, Вутке, нескольких литераторов и общественных деятелей, около шестисот рабочих. Достоверно известно, что Лассаль в первое время не хотел было принимать на себя обязанности президента «Союза», чтобы не быть связанным в своей политической деятельности. Лишь по настоянию друзей, в особенности же графини Гацфельд, он согласился на это. И то лишь в том случае, если будут приняты статуты, выработанные им вместе с его другом демократом Ф. Циглером. Разумеется, статуты эти были приняты, а Лассаль был избран президентом на пять лет и облечен почти диктаторской властью. Такая централизация объяснялась не только прусскими законами о союзах, но и взглядом Лассаля, что «Союз» должен стать «молотом в руках одного человека». Членом «Союза» мог быть всякий, признававший устав и плативший по три с половиной копейки в неделю. Президент сам назначал вице-президента и своих уполномоченных в различных городах и центрах. Таким образом, первый практический шаг был сделан.

Лассаль прежде всего устремил свое внимание на то, чтобы к движению открыто пристали люди с влиянием и ученым авторитетом. Но все его старания в этом отношении имели очень малый успех. Так, например, Родбертус, несмотря на свое глубокое уважение и симпатии к Лассалю, воздерживался от участия в движении. Причиной этому были не только его разногласия с Лассалем в вопросе о «производительных ассоциациях», но еще больше – крайне скептическое отношение Родбертуса к общеизбирательному праву, «убеждены ли вы, – спрашивает он Лассаля, – что средство это приведет здесь с естественной необходимостью к поставленной вами цели? Я в это не верю».

Как всегда бывает при возникновении нового движения, к Лассалю пристали люди самого разнообразного склада, умственного и нравственного. Его ближайшие соратники, его штаб представлял собой весьма пеструю компанию. В ее среде были люди толковые и энергичные, но были также сомнительные субъекты и просто тюфяки. Не обходилось, конечно, без разногласий, и Лассаль не уставал всюду поспевать: он просвещал, поучал, успокаивал и укрощал. Когда ему казалось, что спорщик – один из тех людей, с которыми, по выражению Гёте, и боги ничего не поделают, то он принимал и генеральский тон: «Если вы, мой милый, еще не убедились в верности моих слов, то я апеллирую к дисциплине: должна господствовать одна воля!..»

Но уже спустя месяц после основания «Союза» Лассаль должен был передать на лето ведение его дел другому лицу – доктору Даммеру. Усиленные занятия, судебные процессы, речи, агитация, полемика – то, что Лассаль написал за полгода, с января по июнь, добрых тридцать печатных листов, – все это переутомило его и ослабило его здоровье. Организм его настоятельно требовал отдыха. Лассаль провел лето на курортах Германии и Швейцарии. Где бы, однако, Лассаль ни находился, он отовсюду следил за делами «Союза». Ему присылались аккуратные рапорты о состоянии движения. Оказывалось, что дело продвигалось туго, по крайней мере далеко не так быстро, как этого ожидал сам Лассаль. Вербовка новых членов происходила очень медленно и с большим трудом. В августе 1863 года, то есть спустя три месяца после основания, «Союз» насчитывал не больше одной тысячи платящих взносы членов. Хотя эта цифра сама по себе довольно солидная – в особенности если принять во внимание, что платящие члены «Союза» составляли меньшинство среди его последователей, – но что значила она для Лассаля, которому нужно было широкое народное движение, фантазия которого ворочала чуть ли не десятками и сотнями тысяч?! Но Лассаль не принадлежал к разряду людей, легко падающих духом и сдающихся при первом сопротивлении или неудаче. Он измышлял всевозможные средства, готовился произвести «смотр» своим «войскам» и обдумывал план кампании.

В сентябре 1863 года Лассаль отправился на Рейн, где он пользовался наиболее устойчивыми симпатиями рабочего населения. За время с 20 по 29 сентября он выступал с речами в народных собраниях Бремена, Золингена и Дюссельдорфа. Произнесенную во всех этих собраниях речь он издал отдельной брошюрой под названием «Празднества, пресса и Франкфуртское депутатское собрание». Брошюра эта является как бы поворотным пунктом в его агитации. Серьезный, продуманный тон отодвигается в ней как будто на задний план, а на передний выступают скрытые дипломатические соображения, чтобы не сказать – демагогическая неразборчивость в средствах. Многое заставляет думать, что уже во время летних странствований по курортам у Лассаля завязались те связи, которые привели его потом к прямым переговорам с Бисмарком. Страстная до болезненности жажда быстрых успехов своему туго продвигавшемуся вперед делу толкала Лассаля на скользкий путь. Движение «Ахерона» оказалось для него слишком спокойным, и он стал рассчитывать на помощь «богов».

Это было в разгар «конституционной» борьбы прогрессистов с правительством. Ландтаг, в котором прогрессисты имели подавляющее большинство, был распущен. Прогрессисты устраивали демонстративные собрания под видом банкетов, а во Франкфурте происходило собрание бывших депутатов, в котором прогрессисты – вопреки своей прежней точке зрения – высказались за федеративное объединение Германии. Вот эти-то банкеты, депутатское собрание, а заодно уж и прогрессистскую печать и подверг Лассаль беспощадной критике. Конечно, мы не привыкли, чтобы Лассаль говорил о прогрессистах языком великосветской гостиной. Но в данном случае критика его была не чем иным, как целым рядом придирок, и притом придирок, не лишенных своеобразного «букета». Из-за вышеупомянутой политики – расположить Бисмарка к себе и своим планам – Лассаль делает ему комплименты в своей речи, а ненавистных реакции прогрессистов рубит сплеча, без всякой оглядки на справедливость и здравый политический такт. В качестве оружия против них он использует зачастую выдержки из реакционных газет, язвительные упреки которых говорили скорее в пользу прогрессистов, чем против них. Лассаль нападает на их прессу, в то время как последняя подвергалась и преследованиям со стороны Бисмарка. Он укоряет их за то, что они – в пику Бисмарку – поговаривали об объединении Германии не под гегемонией Пруссии, между тем как он сам же преследовал их прежде за то, что они мечтают о едином отечестве под прусской каской. О Бисмарке же Лассаль отзывается в своей речи так: «И даже если бы нам пришлось обменяться с Бисмарком ружейными выстрелами, справедливость заставила бы нас еще в момент пальбы признать, что он – мужчина, между тем как прогрессисты не что иное, как старые бабы…» Что он произносил свою речь ad usum delphini[10], то есть подмигивая «горным обителям», вытекает, между прочим, из письма его близкому другу: "…то, что напечатано в этой брошюре, я говорил лишь для двух-трех господ в Берлине (für ein paar Leute in Berlin)». Реакционная пресса в качестве tertius ridens[11] встретила речь Лассаля с большим одобрением и даже восторгом. Что же касается массы рабочих слушателей, с восторгом и благоговением внимавших бледному и стройному оратору, то их электризовала главная идея речи, то есть принцип самостоятельного политического движения. Эта идея застилала перед ними смысл и значение побочных нападений и намеков.

Да не подумает, однако, читатель, что эта речь Лассаля не отличается ровно никакими достоинствами. В отдельных частях своих она достигает той красоты и ораторского блеска, которые так ярко характеризуют все его прежние речи. В этом отношении весьма выразительно то место, где он бичует немецкую буржуазную прессу с ее принципом «чего изволите?», с ее продажностью, пошлостью, погоней за барышом, за объявлениями. Эта тирада горит неподдельным пафосом и гневом библейского пророка.

«Поймите, – восклицает он, – если тысячи газетных писак, эти современные учителя народа, своими ста тысячами голосов вдыхают в народ свое тупое невежество, свою бессовестность, свою ненависть евнухов ко всему истинному и великому в политике, искусстве и науке, – в народ, который с верой и доверием протягивает руку к этому яду, надеясь почерпнуть из него духовную силу, то не миновать гибели этому народному духу, будь он хоть трижды так прекрасен».

Поговорив дальше об общем значении печати и мерах к устранению царящей газетной деморализации, он заключает:

«Держитесь крепко, с пламенной душой за тот лозунг, который я вам бросаю (zuschleudere): „Ненависть и презрение, смерть и гибель нынешней прессе“. Это смелый клич, исходящий от одного человека против тысячерукого учреждения газет, с которыми уже тщетно боролись короли. Но как истинно то, что вы страстно и жадно льнете к моим устам, и как истинно то, что душа моя, сливаясь с вашей, содрогается самым чистым восторгом, – столь же истинна и уверенность, меня проникающая, что грядет момент, когда засверкает молния, которая ввергнет эту прессу в вечный мрак!!!»

Собрание в Золингене, состоявшее из пяти тысяч человек, не обошлось без шумного инцидента. Речь его была постоянно прерываема несколькими прогрессистами, присутствовавшими на этом собрании. Это привело в конце концов к свалке между рабочими и прогрессистами, что дало тамошнему бургомистру, также прогрессисту, повод к роспуску собрания. Лассаль энергично протестовал против этого. Когда же протест его оказался тщетным, он, сопровождаемый добрым десятком тысяч народа, отправился на телеграф, где послал министру-президенту Бисмарку телеграмму, жалуясь на бургомистра. Телеграмма эта осталась, однако, без всякого ответа.

Завершив свою Рейнскую кампанию, Лассаль 7 октября возвратился в Берлин. Тут он горячо принялся за дело привлечения берлинских рабочих к своему движению. С этой целью он написал брошюру под заглавием «Обращение к берлинским рабочим» и распространил ее в шестнадцати тысячах экземпляров. Брошюра посвящена главным образом отстаиванию общеизбирательного права. Однако результаты были незавидными. На собраниях ему почти не удавалось говорить, так как все они систематически расстраивались прогрессистами, прибегавшими к тем «героическим» средствам, с которыми мы встречались раньше. Доходило даже до того, что рабочие-прогрессисты издевались над Лассалем и чуть ли не оскорбляли его действием. Когда он за неявку в дюссельдорфский суд был однажды арестован на одном берлинском собрании, многие рабочие аплодировали. В то время как в Берлине в начале декабря 1863 года насчитывалось до трехсот членов «Союза», число это с каждым месяцем все больше и больше уменьшалось. К тому же значительная часть движения состояла из безработных.

Читатель помнит, что на приговор суда по делу о его первой лекции Лассаль подал апелляцию. 12 октября 1863 года оно опять разбиралось во второй инстанции, перед которой Лассаль должен был произнести в свою защиту речь «О косвенных налогах», но из-за болезни горла произнес лишь часть ее. Еще летом Лассаль издал эту речь отдельной брошюрой. Она относится, по времени своего появления в печати, к периоду, предшествовавшему тому повороту, о котором мы говорили выше, и заключает в себе все крупные достоинства его лучших произведений. Подавляющая эрудиция в экономических вопросах, в высшей степени искусное жонглирование свидетельствами и показаниями выдающихся государственных деятелей, действительных тайных советников, правительственных органов вплоть до министра Мантейфеля и даже до самого короля – давали в связи с беспримерным по своей серьезности и искренности пафосом такой ансамбль, что вся мотивировка приговора первой инстанции лопнула под язвительным дыханием лассалевского красноречия, как огромнейший мыльный пузырь. Значительнейшая часть трактата посвящена доказательству, что косвенные налоги являются в Пруссии средством перенесения податного бремени с имущих классов на неимущие. В остальном речь посвящена защите положений его лекции против возможного приговора и прокурора, настаивавшего на девяти месяцах тюремного заключения.

«Я, – говорит Лассаль, – всей душой стараюсь внушить рабочим не винить конкретные личности, потому что они – невинный и непроизвольный продукт обстоятельств, и будь рабочие на месте тех, которых они осуждают, они ни на волос не были бы лучше, – а меня обвиняют в возбуждении ненависти и презрения к этим личностям. Это такое же побуждение к ненависти и презрению, – продолжает Лассаль, – как, например, вызов Христа: „Кто сознает себя чистым, брось первый камень!“ – был побуждением к убийству… Неужели, – спрашивает он, – вы в самом деле можете думать, что человек, одержимый страстью Фауста, дошедший серьезным, упорным трудом от греческой философии и римского права через все этапы исторической науки до современной экономики и статистики, может закончить таким „умыслом“?»

Раскрывая дальше свой взгляд на государство, Лассаль заносит свой бич над манчестерцами.

«Господа! – говорит он судьям. – Ведь вы не принадлежите к манчестерцам, к этим современным варварам, которые ненавидят государство, – не ту или другую государственную форму, а вообще государство! – которые, как сами иногда сознаются, хотели бы уничтожить всякое государство, продать с молотка правосудие и полицию и вести войну акционерными обществами, дабы во всей вселенной не осталось ни одного нравственного закона, который мог бы оказывать сопротивление их вооруженной капиталом эксплуататорской алчности!!!»

Кончая свою защиту, Лассаль между прочим заявляет, что неудобства четырехмесячного заключения ничтожны в сравнении с громадными усилиями, употребленными им для того, чтобы добиться оправдания. Но он счел своей обязанностью разъяснить предмет ради судей, чтобы предохранить их от беспримерной несправедливости, ради науки, чтобы отстоять обширную область умственной деятельности. «Я был обязан ради страны испытать, тот ли остался у нас суд, о котором при Фридрихе Великом до Франции дошла поговорка: „Il yades juges à Berlin“ – „Есть судьи в Берлине“.» Берлинская королевская судебная палата заменила, как мы уже знаем, тюремное заключение сторублевым штрафом. При состоятельности Лассаля это наказание было равносильно полному оправданию.

Зиму 1863/64 года, последнюю зиму своей жизни, Лассаль провел в Берлине. Она принесла ему большие огорчения и хлопоты по делам «Общегерманского рабочего союза». Не только в Берлине, но и в остальной Германии рост «Союза» продвигался очень медленно, денежные дела обстояли еще хуже, и Лассалю приходилось тратить большие суммы из своего кармана. Все это вело к тому, что в недрах «Союза» возникали разногласия, дрязги и препирательства. Кое-где ближайшие сотрудники поднимали оппозицию против «диктатора». Они отстаивали реформу «Союза» на почве децентрализации, о которой Лассаль и слышать не хотел. Ему нужен был «молот в руке одного человека». С точки зрения текущих политических потребностей, Лассаль был, конечно, прав, отстаивая строгое единство. Но были правы и его оппоненты, видевшие в этой тактике опасность для демократического принципа. Большим утешением служили Лассалю многочисленные знаки признательности и благодарственные письма, приходившие к нему в течение этой зимы со всех концов Германии, снабженные сотнями подписей рабочих. В такие минуты он снова воодушевлялся, предаваясь активному труду и розовым надеждам.

Как человек научно мыслящий, Лассаль понимал, какое огромное значение имеет разработка политической экономии для познания и решения существенных проблем современной жизни. Он собирался, по его словам, написать серьезное исследование «Об основаниях научной политической экономии». С общим планом такого обширного исследования мы встречаемся уже в его «Системе приобретенных прав». В первом томе этой работы Лассаль пишет:

«В социальном отношении мир занят теперь вопросом, может ли человек составлять посредственно собственность другого человека, так как непосредственной собственностью он уже не может быть, то есть должно ли свободное осуществление и развитие рабочей силы быть исключительной собственностью владельца рабочего материала и рабочей ссуды (капитала); должен ли, следовательно, предприниматель как таковой помимо вознаграждения за свой умственный труд получать в собственность чужую трудовую ценность (премию или прибыль капитала, составляемую разностью продажной цены продукта и суммы всех плат и вознаграждений, полученных всеми работниками, в том числе и умственными, которые были нужны для произведения продукта)?»

Но, получив в 1863 году известное письмо лейпцигского комитета, Лассаль, вовлеченный в водоворот практической деятельности, вынужден был оставить свое первоначальное намерение. Между тем практическая деятельность показала ему, как важен хоть какой-нибудь «кодекс», в котором деятельность «Союза» находила бы необходимую опору во всех теоретических вопросах. Для удовлетворения этой потребности Лассаль воспользовался зимой 1863/64 года, чтобы, так сказать, на бивуаке, написать такой «кодекс». Мы говорим о его главном сочинении по политической экономии «Бастиа-Шульце из Делича. Экономический Юлиан, или Капитал и труд». Это сочинение, составляющее более пятнадцати печатных листов, Лассаль написал в течение четырех месяцев, среди множества дел и переписки, касающихся «Союза», среди агитации и полемики его с противниками, среди беспрестанной возни с судами и администрацией и к тому же в удрученном состоянии духа. В январе 1864 года оно появилось уже в печати.

Содержание книги распадается на две взаимозависимые части. Одна представляет собой критику «либеральной» политической экономии; другая – положительное развитие понятий о различных экономических категориях. На основе этих рассуждений Лассаль развивает в общих чертах свои окончательные социальные выводы, а также и свой взгляд на производительные ассоциации с государственным кредитом. Как политэконом Лассаль не был самостоятельным ученым. Во всех своих произведениях, где затрагиваются теоретические вопросы политической экономии, он опирается главным образом на труды Маркса (исключая теорию «железного закона»). И в сочинении «Капитал и труд» Лассаль следует работам Маркса, в особенности же его известному исследованию «Zur Kritik der politischen Oekonomie»[12], появившемуся в 1859 году. Сам Лассаль – правда, лишь по отношению к одному вопросу, – прямо признается в этом.

«Все, что я вам только что сказал о деньгах и об общественном значении рабочего времени как единицы меры ценности, – все это всецело заимствовано мною, все это представляет лишь краткое, сжатое извлечение из одного в высшей степени важного и превосходнейшего сочинения… Это великолепное сочинение Карла Маркса „К критике политической экономии“, составляющее эпоху в развитии экономической науки», – говорит Лассаль в конце третьей главы своей книги.

То же самое можно было бы сказать и относительно других глав, и если Лассаль этого не делает, то это, конечно, происходит не потому, что он хотел выдавать чужое учение за свое собственное, – что признал и Маркс, объясняя это «условиями пропаганды».

Что же касается практических выводов Лассаля относительно производительных ассоциаций с государственным кредитом – заимствованных Лассалем, с одной стороны, у Луи Блана (государственный кредит), с другой – у Прудона (полную самостоятельность этих ассоциаций),– то Маркс не только не имел ничего общего с ними, но и прямо считал их бессмыслицей – с точки зрения конечных целей самого же Лассаля.

Однако, несмотря на то что Лассаль не был самостоятельным экономистом, его книга «Капитал и труд» произвела большую сенсацию не только среди друзей, но и противников. Этой сенсацией она обязана своей ярой полемике с Шульце-Деличем. Читатель имел уже удовольствие познакомиться с «королем в социальной области». Этот-то Шульце выступил, как бы в противовес агитации Лассаля, перед берлинскими рабочими с целым циклом лекций по политической экономии, которые он потом издал отдельной книжкой под названием «Глава из катехизиса немецких рабочих». Здесь он собрал в единое целое весь арсенал учений либеральной экономической школы, в большинстве случаев слепо повторяя их за своим французским оригиналом Бастиа – известным проповедником пресловутой «гармонической теории», – не обнаруживая, впрочем, остроумия последнего. В шестой из этих лекций Шульце полемизирует с «Гласным ответом», нападает на лассалевский проект о производительных ассоциациях с государственным кредитом, причем в доказательство своей учености он не преминул обозвать Лассаля «дерзким полузнайкой». Если Лассаль и вообще-то не любил оставаться в долгу перед своими критиками, то «Экономического Юлиана» он уже давно готовил, чтобы показать им свои когти. Эти когти по отношению к Шульце оказались беспощадными, смертельно-язвительными. Лассаль уничтожает своего противника всеми средствами – позволительными и непозволительными. Ибо справедливость требует сказать, что нападки его зачастую выходят далеко за пределы обычной литературной полемики. Меткая и блестящая в одних местах, речь Лассаля доходит в других до мелочности и грубости. Но если принять во внимание то душевное настроение, в котором писалась эта книга, едва ли можно этот внешний недостаток вменить Лассалю в особенную вину. Напротив, соображаясь именно со всеми неблагоприятными обстоятельствами, о которых мы говорили выше, нельзя не согласиться с Бернштейном, что «эта книга дает новое доказательство необыкновенного таланта, поразительной разносторонности и эластичности ума Лассаля… Местами, – продолжает Бернштейн, – изложение „Бастиа-Шульце“ поднимается на высоту лучшего, что когда-либо написал Лассаль, и в таких местах его гений еще раз озаряется самым светлым блеском».

Недостаток места не позволяет нам полностью проследить полемику Лассаля с Шульце. Но едва ли это прибавило бы что-нибудь новое к тому, что уже нам известно относительно экономических взглядов и общего миросозерцания ее автора.

Это сочинение Лассаля является как бы параллелью к его книге «Юлиан Шмидт». Там он ставил задачей сразить «литературного идола». Здесь же он хотел «теоретически завершить свое восстание против политического и экономического идола». Посвящая свое сочинение не только рабочему сословию, но и буржуазии, Лассаль говорит в предисловии, что не ждет, конечно, того, чтобы оно обратило в его убеждения всю немецкую буржуазию как сословие. «Никакая теория, – говорит он, – не может возвысить целое сословие над его действительными или мнимыми интересами». Но он надеется, что книга «возбудит в ней стыд, стыд за абсолютное, бездонное ничтожество слабоумного идола, которого она провозгласила своим героем, увенчала лаврами и прославила на весь мир, – и все это единственно в уповании на авторитет „газетной братии“, как говорит Гёте!»

Благодаря полемической форме и популярному изложению, книга оказала большое влияние на современников Лассаля, особенно на его приверженцев. Она действительно сделалась для них до известной степени «кодексом». Недаром же австрийский министр финансов Плэнер говорит, что эта книга Лассаля, вместе с прочими его работами по общественным вопросам, «имеет значение поворотного пункта в научном и социально-практическом развитии Германии».

По выходе «Бастиа-Шульце» прогрессисты, которые со своей стороны в полемике уступали Лассалю разве только в меткости, но уж никак не в грубости, не преминули, конечно, накинуться на «тон» книги с тем большим азартом, что по существу им возражать было нечего. Сам же Шульце выступил с ответом только через два года, возражая, впрочем, лишь по вопросу о производительных товариществах с государственным кредитом.

К последней же зиме 1863/64 года относятся и связи Лассаля с Бисмарком. О них достоверно стало известно лишь в 1878 году, когда Август Бебель предал их гласности в германском парламенте. На основании безусловно верных сообщений графини Гацфельд, Бебель заявил, что Бисмарк через посредство одного из принцев королевского дома и графини Гацфельд старался побудить Лассаля завязать с ним дружбу. Лассаль упорно отказывался, считая, что первый шаг должен сделать сам Бисмарк. И он, видя, что Лассаль упорно стоит на своем, решился наконец написать через своего тайного секретаря доктора Цительмана письмо, подписанное также им, Бисмарком, в котором приглашал к себе Лассаля на свидание – для переговоров. Вследствие этого приглашения состоялся целый ряд встреч Бисмарка с Лассалем. И всякий раз перед встречей с Лассалем Бисмарк давал строжайшее приказание решительно никого не принимать. Таким образом было однажды отказано и баварскому посланнику, приезжавшему к Бисмарку по очень важному делу. В этих долгих переговорах центральными являлись два вопроса: октроирование[13] общеизбирательного права, которое казалось необходимым Бисмарку для подавления прогрессистской оппозиции, и разрешение государственного кредита для производительных ассоциаций. Бисмарк соглашался на то и другое, но откладывал все это до счастливого завершения шлезвиг-гольштинской войны. Это обстоятельство, как и то, что Бисмарк смотрел на Лассаля не как на равноправного контрагента, за спиной которого была партия, а как на прекрасное орудие против прогрессистов, заставило Лассаля прервать с ним сношения.

Понятно, что разоблачение тогдашних намерений Бисмарка – навязать общеизбирательное право сверху – не пришлось по вкусу имперскому канцлеру. В своем ответе он принял позу конституционного целомудрия. Впрочем, дадим слово князю Бисмарку, тем более что ответ нашего юнкера не лишен известного интереса и как характеристика Лассаля.

«Наши сношения, – сказал Бисмарк, – отнюдь не имели характера политических переговоров. Что мог мне Лассаль предложить и дать? За ним не было никакой силы. Во всех политических переговорах играет роль принцип do ut des – я даю с тем, чтобы и ты дал… Лассаль же мне как министру ничего дать не мог. То, чем он обладал, было такого рода, что в высшей степени привлекало меня как частного человека. Он был один из одареннейших и любезнейших людей, с какими я когда-либо встречался, – человек с честолюбием высшего ранга, отнюдь не республиканец. У него был вполне национальный и монархический образ мыслей… Его идеей была Германская империя, и в этом мы сходились. Лассаль был страшно честолюбив. Он, пожалуй, сомневался в том, завершится ли Германская империя династией Гогенцоллернов или династией Лассаля… Лассаль был энергичный и очень умный человек, беседа с которым была весьма поучительна. Наши беседы тянулись часами, и я всегда жалел, когда они подходили к концу. Неверно, что я будто бы разошелся с Лассалем. Отношения наши покоились на взаимном расположении. Он замечал, что я смотрю на него как на умного человека, с которым приятно разговаривать, и являюсь интеллигентным и внимательным его слушателем. О переговорах уже потому не могло быть речи, что я лично мало говорил. Разговор поддерживался главным образом им самим, но в самой приятной и милой форме. Всякий, кто его знал, подтвердил бы мои слова. Он не был тем человеком, с которым можно было входить в сделки на почве do ut des, но я жалею о том, что его политическая позиция и моя не позволяли мне поддерживать с ним постоянные отношения. Зато был бы весьма рад иметь своим соседом по имению человека столь талантливого и умного… Конечно, мы говорили и об общеизбирательном праве, но никак не об октроировании последнего. Я был всегда далек от такой чудовищной мысли – навязать общеизбирательное право… Что же касается производительных товариществ с государственным кредитом, то я еще и теперь не убедился в их нецелесообразности…»

Трудно, однако, думать, что Лассаль ограничивался ролью приятного собеседника в своих разговорах с «честным маклером». Сомнительно также, чтобы для Бисмарка, который находился тогда на пороге своей политики «крови и железа», такой человек, как Лассаль, мог быть политической quantité négligeable – ничтожной величиной. В этом случае можно смело поверить даже г-же фон Раковиц (Дённигес), которая, передавая свой разговор с Лассалем о Бисмарке, приписывает Лассалю следующие слова: «Мы не пришли ни к какому соглашению, Бисмарк и я; мы никогда не будем действовать вместе. Мы оба слишком хитрили и поняли нашу взаимную хитрость. В сущности мы бы кончили тем, что расхохотались бы друг другу в лицо, но для этого мы слишком хорошо воспитаны. Поэтому и разошлись».

В судебной речи, произнесенной Лассалем весной 1864 года, с полной очевидностью отражаются тогдашние планы прусского правительства, в которые Лассаль был хорошо посвящен.

«Хотя не более как частный человек, я, однако, говорю вам прямо, господа: я не только хочу низвергнуть конституцию, но года не пройдет, как я низвергну ее! Но как? Так, что при этом не прольется ни одной капли крови, ни один кулак не поднимется на насилие! Не пройдет, может быть, и года, как общее и прямое избирательное право будет введено самым мирным образом. Ведя сильную игру, можно играть в открытую, господа! Самая сильная дипломатия та, которой нет надобности облекать свои расчеты в тайну, потому что они основаны на железной необходимости…»

Как известно, Лассаль в своих расчетах не ошибся. Общеизбирательное право было действительно введено в 1867 году. Правда, оно было не навязано, а послужило как бы органической основой для нового союза Северо-Германских государств. События, наступившие после войны с Австрией, изменили первоначальный план Бисмарка навязать его «сверху» для Пруссии. Что Лассаль был посвящен в планы Бисмарка, видно и из того, что в шлезвиг-гольштинском вопросе он стоял на стороне Пруссии – вопреки прогрессистам и общественному настроению в прочих союзных странах. Бисмарк, однако, прав, говоря, что Лассаль не прерывал с ним окончательно всяких отношений. Лассаль и после не переставал присылать Бисмарку через канцелярию «Общегерманского рабочего союза» по два экземпляра своих речей – в запечатанном конверте, с надписью: «В собственные руки».

Как мы уже раньше упоминали, Лассалю вечно приходилось возиться с судами и администрацией. Бисмарк, поддерживавший с ним отношения и даже расточавший ему комплименты, придерживался, по-видимому, поговорки: «Люблю, как душу; трясу, как грушу». Этим трясением занималась, конечно, прусская прокурорская власть. За известную читателю речь «Празднества, пресса…», которая так понравилась консерваторам, Лассаль был заочно приговорен дюссельдорфским судом к году тюремного заключения. Вторая инстанция, перед которой Лассаль защищался лично, сократила это наказание на шесть месяцев. Во время этого процесса Лассаль был однажды арестован на улице в Берлине, когда он шел под руку с графиней Гацфельд. Полицейские отправились с ним на квартиру, стояли там до самого вечера, как статуи, а затем были отозваны. Лассаль накинулся за это на администрацию в такой резкой форме, что в мае 1864 года последовал новый процесс, и он был вновь осужден на четыре месяца тюремного заключения. Но самое крупное дело «разыгралось» 12 марта 1864 года в Берлинском государственном суде, где Лассаля обвинили в государственной измене. Преступление состояло в том, что своим «Обращением к берлинским рабочим» Лассаль, по мнению обер-прокурора, взывал к насильственному изменению конституции и введению общеизбирательного права. Разбирательство изобиловало бурными инцидентами. Лассаль произнес блестящую речь, не лишенную, впрочем, как мы уже раньше указывали, своеобразных следов его отношений с Бисмарком. Вот что писал Лассаль своей сестре на другой день после процесса:

«Милое дитя! Вчера была великая баталия! Разбирательство по обвинению меня в государственной измене происходило перед Государственным судом. Дело было жаркое. Обер-прокурор лично вел обвинение и предложил всего только три года заключения в смирительном доме, пять лет полицейского надзора и сто рублей денежного штрафа. Заседание длилось от десяти до шести часов. Я говорил четыре часа, временами с яростью королевского тигра! От трех до четырех раз я был прерван бешеным ревом судей, привскакивавших со своих мест. Но я укрощал моих львов так же хорошо, как Бэтти. Я предлагал им лишить меня слова, если им так угодно. Но покуда, говорил я, слово за мной, я буду говорить свободно, как свободно парит птица в воздухе. Лишать меня слова они не решались, ибо это послужило бы очевидным поводом для кассации. Поэтому они от мятежа возвращались каждый раз к смирению, и я бодро шел вперед, мощно потрясая нагайкой. Когда судьи удалились на совещание, вся аудитория представляла собой крайне печальное зрелище. На заседание явилось много моих друзей. Между ними не было ни одного, который не считал бы меня потерянным человеком. Такое впечатление производило озлобление судей. Дорн, бывший в публике и как все с преданностью выдерживавший томивший его голод, сказал мне: „Государственный суд еще никогда никого не оправдал“. Он советовал мне быстро уехать в безопасное место. То же самое советовал и Гольтгоф, который решительно не верил в мое оправдание. Все друзья бурно требовали от меня того же. Но я считал для себя недостойным обратиться в бегство. Я выжидал, как скала в бурю, хотя мой немедленный арест, в случае осуждения, не подлежал сомнению, да и сам я не верил больше в мое оправдание – так сильно было озлобление. Можешь себе представить, что вытерпела графиня, бывшая тут же! Вот так я ждал возвращения судей. Это был четвертый раз в моей жизни, когда я предчувствовал свое полное уничтожение. Наконец они вшили и объявили меня оправданным. Если бы ты видела ликование моих друзей, в особенности графини и Бухера, который от радости чуть не перекувыркнулся! А лицо обер-прокурора! Он похож был на кошку, напившуюся уксуса. Президент очень любезно подошел ко мне, выразил свое удивление моему голосу и сожаление, что мне пришлось так напрягать его, ибо ему из актов известно, что я страдаю горлом. Он уверял теперь, что взывал к моей умеренности в интересах моего горла!..»

Справившись с этим процессом, Лассаль снова воспрянул духом и обратился к своим «военным смотрам». Это были последние его агитационные поездки, представлявшие собой сплошное триумфальное шествие по преданным ему общинам. 11 мая он выехал из Берлина в прирейнские провинции. По дороге он завернул в Лейпциг, говорил там на собрании местных членов «Союза», а затем направился в Золинген, Бремен, Кёльн и Вермельскирхен. Во всех этих городах народ встречал его с энтузиазмом.

«В нашей общине, – писала одна газета в своем отчете от 19 мая 1864 года, – происходил сегодня праздник, какого никто из старожилов не припомнит… Еще до въезда в город, на железнодорожной станции Кюнерштег, президент был встречен депутацией здешних рабочих, прибывших на двух телегах, украшенных по-праздничному венками. На расстоянии трех часов езды от Кюнерштега до Вермельскирхена масса работников и поселян то и дело присоединялись к кортежу. На меже, отделяющей Вермельскирхен от Буршейда, через всю шоссейную дорогу красовалась триумфальная арка с надписью: „Добро пожаловать!“ Тут происходило первое формальное приветствие, состоявшее в речи, обращенной к президенту, троекратном „ура!“ и песне, спетой под аркой… Кортеж так разросся, что телеги с трудом могли продвигаться вперед среди теснившейся массы работников, крестьян и детей».

Дальше следует подробнейшее описание триумфа Лассаля в самом городе. Об этой встрече Лассаль писал графине Гацфельд: «Ничего подобного я за свою жизнь не видел! Тут не было уже речи о торжестве или собрании, устроенном партией. Все население охвачено было неописуемым ликованием… Мне постоянно казалось, что так должно было происходить при основании новых религий…»

Последним же триумфом Лассаля стала годовщина основания его «Союза», которая была отпразднована 22 мая 1864 года в Ронсдорфе с большой помпой. Тут не было числа триумфальным аркам, цветам, серенадам, приветствиям, депутациям, «почетным девицам» (Ehrenjungfrauen) и непрекращавшимся крикам «ура!» огромной массы народа, – словом, Лассаля прославляли тут, точно короля. Народ теснился вокруг заваленной гирляндами и венками телеги, на которой находился Лассаль. Всякий протискивался к трибуну, чтобы с религиозным благоговением пожать его протянутую руку. В Ронсдорфе Лассаль произнес свою последнюю речь, которая была как бы его «лебединой песнью». Она появилась потом в печати под заглавием «Агитация Общегерманского рабочего союза и обещание прусского короля». Горделиво-лаконичным слогом победоносного полководца Лассаль перечисляет в ней успехи «Союза», необыкновенно их раздувая и обольщая таким образом и слушателей, и себя самого. Он много говорит о короле, внявшем будто бы голосу его агитации. Он не забывает и католического прелата Кеттелера, с большим сочувствием относящегося к лассальянцам. Одним словом, за него и кесарь, и сам Бог в лице рейнского патера. Успех рабочего дела, стало быть, обеспечен. В конце своей речи Лассаль, точно предчувствуя свою близкую кончину, говорит собранию, что, поднимая знамя нового движения, он знал: путь его усеян не розами, а терниями.

«Но те чувства, которые возбуждает во мне мысль о возможности моей личной гибели, я лучше всего могу выразить стихом римского поэта: „Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor!“ („Когда я погибну, пусть из костей моих восстанет преемник и мститель!“). Пусть не погибнет со мной это великое национальное культурное движение; пусть зажженный мною пожар пожирает вокруг себя все – дальше и дальше, пока жив будет хоть один из вас! Обещайте мне и в знак обещания поднимите руки!..»

В величайшем волнении собрание как один человек поднимает руки. Долгое бурное рукоплескание провожает народного трибуна.

Это была последняя агитационная речь Лассаля, – последняя и, нужно прямо сказать, самая слабая из всех его речей, – как по содержанию, так и по ее тенденции. Вся она построена на посторонних соображениях, которые, как белые нитки, сквозят и в самых красноречивых, патетических местах. Еще больше, чем в речи «Празднества, пресса…», он старается внушить правительству убеждение и веру в политическую силу своей партии, чтобы таким образом оказать влияние на его политику, на его намерения ввести общеизбирательное право. Всеми средствами – подчас и далеко не симпатичными – старается он вселить своим приверженцам веру в фактическое могущество созданного им движения. И преувеличенные успехи, и в особенности средства двусмысленного характера, пущенные им в ход, должны были неминуемо ввести его слушателей в заблуждение. Здесь можно было бы напомнить Лассалю его собственные слова: «Ведя сильную игру, можно играть в открытую». Не только «можно играть», но и должно, – прибавим мы. Это, конечно, отлично понимал и сам Лассаль. Но что же ему оставалось делать? Он напрягся в высшей степени, собрал все свои немалые силы, чтобы «штурмом» завоевать народные массы, вызвать в них самосознание и готовность идти в бой. Однако опыт показал ему, что это не достигается так скоро. Получились результаты, сами по себе прекрасные, но далеко, далеко не такие, какие нужны были Лассалю, каких он ожидал. Предстояла долгая, кропотливая, упорная организационная работа. А для этой работы он не был создан – ни по своему темпераменту, ни по уму. Темперамент его был слишком бурный, огненный, а умственные силы – слишком велики, чтобы он мог отдаться такой работе и найти в ней хоть какое-нибудь удовлетворение. «Я понимаю политику как деятельность настоящей минуты», – писал он графине. Как же выйти из этой ужасной дилеммы? И вот диктуемое темпераментом желание ускорить, обогнать медленный исторический процесс заставляет Лассаля пускаться в «дипломатию» и ожидать от нее существенных результатов для своего дела.

Само собой разумеется, что Лассаль не в состоянии был долго находиться в таком самообмане. Он скоро, как мы это увидим ниже, осознал всю глубокую затруднительность своего положения. Он понял, что его историческая миссия на этом поприще закончена или по крайней мере должна быть прервана, пока естественный ход событий, сама жизнь вновь не очистят для него достаточно широкой арены деятельности, которая в состоянии была бы поглотить все его силы.

Но то обстоятельство, что он мог так далеко зайти в своем заблуждении и самообмане, объясняется лишь тем упадком сил, страшным переутомлением, необычайной нервозностью и удрученным нравственным состоянием, в котором находился Лассаль в последние месяцы. Все это застилало прежнюю ясность взгляда и прозорливость трезво мыслящего агитатора. Это же физическое и душевное состояние вогнало его в глухой тупик, единственным выходом из которого оказалась трагическая катастрофа, так рано прервавшая его кипучую жизнь.

После своих речей в Лейпциге, Золингене, Бремене, Кёльне, Вермельскирхене и Ронсдорфе Лассаль, смертельно усталый и больной горлом, отправился в Эмс, где прожил до 25 июня. 27 июня он защищался в последний раз перед второй инстанцией дюссельдорфского суда по делу, упомянутому нами выше, и был осужден, как мы уже сказали, на шесть месяцев тюремного заключения. В середине июля Лассаль был уже в Швейцарии, на Риги-Кальтбаде, где надеялся поправить свое расстроенное здоровье.