"Рудольф Вирхов. Его жизнь, научная и общественная деятельность" - читать интересную книгу автора (Малис Юлий Германович)

Глава II

Среди медицинских учреждений прусской столицы самое выдающееся место, бесспорно, занимала и продолжает занимать «Королевская больница Charité», служащая одновременно и лечебным, и учебным целям. Это – громадный госпиталь, с числом кроватей свыше 1800, который постепенно разросся из бревенчатого барака, выстроенного ввиду надвигавшейся на Берлин чумы в 1710 году. Будучи больницею преимущественно для бедного населения Берлина, Charité тесно связана, с одной стороны, с университетом, а с другой – с медико-хирургическим институтом Фридриха-Вильгельма. Здесь сосредоточен целый ряд клиник, которыми заведуют университетские профессора; их ближайшими помощниками являются приват-доценты и старшие военные врачи. Для исполнения же обязанностей младших ординаторов медико-хирургический институт ежегодно прикомандировывает к Charité на годичный срок 30 военных врачей, только что окончивших курс в институте.

Вот в этой-то больнице Charité Вирхов и начал свою научную деятельность.

Новое направление в клинической медицине вызвало у заведующих клиниками Charité потребность иметь в своем распоряжении особое лицо, на обязанности которого лежало бы производить специальные исследования и анализы, микроскопические и химические, для целей клиники, главным образом, для постановки возможно точного диагноза. По указанию Гримма, военно-медицинское управление, от которого зависело в первой инстанции замещение новой должности, предложило в кандидаты лишь недавно получившего докторский диплом Вирхова. Назначение Вирхова встретило было противодействие со стороны одного из клиницистов Charité, Шенлейна, пожелавшего для своей клиники выбрать лицо по своему усмотрению. В результате, осенью 1844 года, Вирхов и был назначен «научным ассистентом» при прочих клиниках Charité, за исключением клиники Шенлейна. Вместе с тем, он принял на себя обязанности ассистента при патологоанатомическом институте Charité в помощь прозектору, профессору Роберту Фрорипу.

Клинические занятия Вирхова вскоре отошли на второй план, так как Вирхов весь отдался изучению патологической анатомии – своей будущей специальности, отрасли медицинских знаний, с которою вот уже более полувека неразрывно связано великое имя Рудольфа Вирхова.

В лице Фрорипа Вирхов встретил дельного и толкового руководителя, стоявшего на переднем плане науки. Фрорип принадлежал к тому симпатичному типу научных тружеников, которые охотно делятся своим опытом и знаниями со всяким, в ком видят интерес к их специальности. Заметив в своем новом ассистенте стремление основательно ознакомиться с патологической анатомией, Фрорип указывал Вирхову темы для исследований, побуждал его к научным работам и даже способствовал их опубликованию, гостеприимно открыв молодому ученому страницы своего журнала. Вирхов вполне понимал и высоко ценил то значение, которое имело для него руководство Фрорипа. Много лет спустя (1855 год) он посвятил Фрорипу, как благодарное воспоминание, сборник своих ранних медицинских статей.

Весною 1846 года Фрорип оставил прозектуру в Charité и указал на Вирхова как на самого достойного кандидата. С момента ухода Фрорипа Вирхов временно исправлял должность прозектора, а затем был и утвержден, не без некоторых, впрочем, затруднений. Замещение должности прозектора Charité уже не имело никакого отношения к военно-медицинскому ведомству и всецело зависело от министерства народного просвещения, так как прозектура представляла для берлинского медицинского факультета как бы вспомогательную практическую кафедру по патологической анатомии. Прозектор Charité, в звании приват-доцента или профессора, читал демонстрационные лекции студентам и врачам.

Затруднения, о которых мы упомянули, возникли ввиду сильного противодействия со стороны очень влиятельного лица в министерстве. Этим лицом был опять-таки Шенлейн, голос которого как члена-докладчика совета министерства имел решающее значение в вопросе о замещении прозектуры. Шенлейн отдавал предпочтение другим кандидатам, но, наконец, решился уступить. «Однажды, – рассказывает Вирхов, – он пригласил меня к себе и сказал, что теперь он дал министру совет назначить меня. К этому он добавил, что ждет от меня самого лучшего и что из его образа действий я могу заключить, что для него всегда важно само дело, а не лица». Такому повороту дела немало способствовала горячая рекомендация Фрорипа, которой, по собственным словам Вирхова, он «существенным образом обязан, что ему, новичку, была поручена прозектура больницы Charité, и тем было открыто поле деятельности как нельзя более для него благоприятное».

Уже на первых порах своей самостоятельной научной деятельности, еще в качестве временно исполнявшего обязанности прозектора Charité, «новичок» Вирхов блестяще оправдал рекомендацию Фрорипа и ожидания Шенлейна. Летом того же 1846 года он уже читал практический курс патологической анатомии кружку молодых врачей, проникнутых новыми медицинскими веяниями. Со справедливой гордостью говорил впоследствии Вирхов о своих первых слушателях, что почти ни один из них не остался на уровне посредственности.

С назначением Вирхова прозектором взаимные отношения его и Шенлейна приняли действительно самый дружественный характер. В качестве прозектора Вирхов производил клинические вскрытия. Шенлейн, который почти всегда присутствовал на вскрытиях, иногда в полном параде, собираясь во дворец как лейб-медик, принимал живейшее участие в исследованиях и всегда готов был признать какое-либо новое указание или наблюдение со стороны своего бывшего ученика. Впоследствии, живя в отставке в своем родном городе Бамберге, Шенлейн, принося бамбергской городской библиотеке в дар какое-либо сочинение Вирхова, всегда прибавлял с особым ударением: «Он был моим прозектором».

Летом 1847 года Вирхов вступил в ученую корпорацию медицинского факультета Берлинского университета, получив звание приват-доцента. Во главе факультета стоял тогда Иоганн Мюллер, занимавший председательское кресло в качестве декана, когда наш молодой ученый читал свою первую публичную лекцию, предметом которой он избрал малоизученный вопрос о воспалении мышц.

Вокруг нового прозектора Charité, располагавшего самостоятельно богатым и разнообразным патологоанатомическим материалом, вскоре сгруппировался небольшой кружок молодых ученых. Все они, подобно Вирхову, были горячими приверженцами естественнонаучного направления в медицине и видели в патологической анатомии и экспериментальной патологии основы правильных медицинских воззрений. С двумя из этого кружка Вирхов особенно сошелся, а именно с Рейнхардтом и Леубушером. И тот, и другой стали вскоре соредакторами Вирхова в основанных последним двух повременных изданиях.

Контакт Вирхова с Рейнхардтом возник первоначально на почве научных исследований. Большое соответствие в основных воззрениях на науку и жизнь сблизило их еще более, а затем это сближение перешло в тесную дружбу. Они сходились почти ежедневно, и зачастую их горячие беседы затягивались далеко за полночь. Работая с увлечением в новом направлении, оба они желали доставить новому естественнонаучному направлению полную и быструю победу. Могучим средством для этого могло служить основание собственного научного органа. Особенно ратовал за основание нового самостоятельного журнала пылкий Рейнхардт, в котором, как и в Вирхове, было живо стремление к борьбе с научной рутиной и ее представителями, еще наполнявшими ряды медицинских факультетов.

«Точные исследования» молодых берлинских патологоанатомов не находили себе приюта в существовавших тогда медицинских журналах, во главе которых стояли люди старого направления. Один журнал, например, находил работы Вирхова слишком химическими и соглашался печатать их, лишь сократив и урезав. Редакция другого журнала вернула нашему автору его работы и в отказе преподала ему еще разные доброжелательные советы.

Получение Вирховым прозектуры в Charité окончательно побудило обоих друзей приступить к осуществлению давно задуманного. Вирхов и Рейнхардт решили основать свой орган. Но для журнала, кроме умственного труда, нужен и капитал; кроме редактора, нужен еще и издатель. Благодаря «комбинации счастливых обстоятельств» последний вскоре нашелся. К кружку Вирхова в это время примкнул Зигфрид Реймер, берлинский врач для бедных, бывший, правда, несколько старше Вирхова и его друзей, но преданный всей душой новому движению. Он-то и убедил своего брата, книгопродавца Георга Реймера, взять на себя издание нового журнала. Предприятие представлялось несколько рискованным. Вирхов и Рейнхардт, будущие редакторы, были «молоды и почти неизвестны» в широких слоях медицинской публики. Для задуманного ими журнала, в котором предполагалось помещать лишь оригинальные, самостоятельные статьи, едва ли существовали сотрудники. С другой стороны, конкуренция была велика, так как недостатка в медицинских периодических изданиях не было. Новый орган выступал с новыми идеями, а потому должен был создать себе и новый круг читателей. Дело шло ведь о том, чтобы «начать борьбу за принципы и методы против школ и авторитетов». Редакторы наши, однако, не унывали и с твердою верою в собственные силы и в честное дело приступили к изданию. В 1847 году вышла 1-я книжка «Архива патологической анатомии и физиологии и клинической медицины» под редакцией Вирхова и Рейнхардта.

«Иной журнал, – писал впоследствии Вирхов, – возникает благодаря спекуляции книгопродавца, благодаря отсутствию занятий и доходов у редактора, благодаря честолюбию видеть себя во главе периодического издания, или небескорыстному стремлению достичь высокого и влиятельного положения. Работаешь, конечно, тогда и сам, но еще охотнее предоставляешь другим за себя работать. Редактор заполняет мелкими статейками пробелы, ведет смесь и пишет фельетонные заметки или просто перепечатывает диссертации и другие статьи и со всем комфортом забирает деньги и славу; тяжелая же работа с незначительным вознаграждением или даже без всякого вознаграждения предоставляется сотрудникам».

Ничего подобного не было при возникновении нового журнала. Редакция, конечно, преследовала цель приобрести при посредстве «Архива…» влияние, но оба редактора «находились в том счастливом времени жизни, когда обладаешь незначительными потребностями, горячей жаждой созидательной деятельности, а потому и большим самопожертвованием, и когда влияние в науке ценишь несравненно выше личного или официального влияния».

В первых книжках нового органа появились работы преимущественно берлинских патологов, но уже вскоре под научное знамя Вирхова стали многие выдающиеся молодые ученые, как германские, так и заграничные. «Вирховский Архив», как теперь всюду называют это издание, стал международным медицинским органом и в настоящее время уже обнимает 150 томов. Перу Вирхова в его «Архиве» принадлежит свыше 200 научных работ и руководящих статей. С 1852 года, со смертью Рейнхардта, редакция всецело перешла к Вирхову.

Имя Вирхова быстро приобрело заслуженную и почетную известность в научном мире. Большой публике, однако, оно стало известно впервые лишь по поводу его командировки в Верхнюю Силезию на эпидемию тифа.

В самом начале 1848 года в прусских газетах стали все чаще и чаще появляться корреспонденции о господствующей в Верхней Силезии эпидемии. Между тем прусское министерство народного просвещения, ведающее и духовными и медицинскими делами, не получало от местных медицинских управлений ни отчетов о природе этой болезни, ни даже донесений об ее существовании. Когда же пресса полнилась все более и более ужасными подробностями об этом голодном тифе, когда уже по всей Германии пронесся крик о помощи гибнущим от голода и эпидемии жителям Верхней Силезии, когда, наконец, даже министерство внутренних дел сочло необходимым выйти из своего обычного равнодушия к положению окраин, тогда только министр народного просвещения решил принять меры. Он возложил на высшего медицинского чиновника своего министерства доктора Бареца поручение «отправиться в Верхнюю Силезию, чтобы ближе ознакомиться с вспыхнувшей там эпидемией тифа и с принятыми против нее мерами, а также оказать содействие советом и делом распорядительным и исполнительным властям повсюду, где это ему покажется нужным». Министр внутренних дел колебался, однако, дать Барецу полномочия для действительного вмешательства в дело. Кроме административной стороны вопроса, министр народного просвещения желал, чтобы эпидемия была изучена и в строго научном отношении. Для этого требовалось командировать какое-либо компетентное лицо. Выбор пал на прозектора Charité, доцента Вирхова.

18 февраля 1848 года Вирхов получил от министра поручение отправиться в пораженные тифом местности. «Барец, – говорилось в предписании Вирхову, – будет слишком занят, чтобы иметь достаточно досуга подвергнуть эпидемию ближайшему исследованию в интересе науки; между тем, для вверенной министру народного просвещения части врачебного управления важно, чтобы природа выступившей с такой страшной силою эпидемии была и в научном отношении исследована возможно основательным и обещающим успех образом». Это-то исследование и было возложено на Вирхова.

19 февраля вечером, накануне своего отъезда в Силезию, Вирхов зашел проститься к своему любимому учителю и другу, Иоганну Мюллеру. Великий физиолог был поражен тем, что Вирхов намерен подвергнуть себя всем опасностям голодного тифа. На это молодой ученый резонно возразил, что, ввиду угрожающей близости французской революции, и сидя дома нельзя знать, как сложатся обстоятельства.

20 февраля Вирхов и Барец отправились в путь. Объехав в сопровождении Вирхова различные округа, пораженные эпидемией, Барец 29 февраля отправился обратно в Берлин. Вирхов же, пробыв в одном городке, где был устроен лазарет, до 7 марта, затем еще раз посетил наиболее пораженную местность и к 10 марта вернулся в Берлин.

Уже 15 марта Вирхов представил берлинскому Обществу научной медицины свои знаменитые «Сообщения о господствующей в Верхней Силезии эпидемии тифа». «Сообщения» эти, появившиеся затем в его «Архиве» и вышедшие также и отдельным изданием, занимают ни более ни менее как 180 печатных страниц!

Вирхов широко понял возложенное на него поручение, может быть, даже шире, чем это было желательно пославшим его. Он действительно изучил «природу эпидемии» возможно основательным и обещающим успех образом. Посылая для изучения эпидемии такого узкого специалиста, каким мог и должен был быть в глазах министерства прозектор Charité, правительство, вероятно, ожидало, что получит сухой медицинский отчет о числе заболеваний, о появлении и ходе эпидемии, об интенсивности самого заболевания, его клинической и патологоанатомической картине и его лечении. Все это, конечно, нашло себе должное место в «Сообщениях» Вирхова, но в целом последние представляют прекрасный, горячо написанный социально-экономический очерк, рисующий безотрадное состояние целой провинции, население которой страдало и гибло вследствие невежества, нищеты, голода и эпидемий. Это – полный обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма.

В своих замечательных «Сообщениях» Вирхов прежде всего знакомит нас со страною и жителями. Последние поразили столичного ученого низкою степенью своей культуры или, вернее говоря, полным отсутствием всякой культуры: никакого ухода даже за своим телом, полная физическая и умственная апатия. «Верхнесилезец, – замечает Вирхов, – вообще совершенно не моется, а предоставляет небу время от времени сильными ливнями освобождать его тело от скопившихся на нем корок грязи». В этом смысле верхнесилезцы прекрасно иллюстрировали мнение Бокля о соотношении между количеством потребляемого мыла и степенью культуры.

Справедливо видя в низкой культуре силезцев основную причину господствующих среди них эпидемий, главный причинный, этиологический, выражаясь медицинским языком, момент, автор «Сообщений» и старается выяснить те условия, многовековая конкуренция которых привела к такому печальному положению вещей.

Почти семь веков население Верхней Силезии, оторванное от родного ему польского народа, не принимало участия в историческом развитии последнего. С другой стороны, сохранив польский язык, верхнесилезцы ничего не восприняли от германской культуры из-за отсутствия какого-либо связующего звена. Лишь в позднейшее время стали предпринимать опыты германизации при помощи школ, но уже средства, к которым обратилось правительство для этой цели, заключали в себе гарантию своего бесплодия. «Посылали, – пишет Вирхов, – в польский край немецких школьных учителей с самым ограниченным, насколько это. было возможно, образовательным цензом, и предоставляли затем наставнику и его ученикам познакомить друг друга с их родными языками. Результатом было обыкновенно то, что учитель в конце концов научался польскому языку, а не ученики – немецкому. Вместо того, следовательно, чтобы распространился немецкий язык, получал скорее перевес польский». Едва ли какая-нибудь иная книга, кроме молитвенника, была доступна народу. Таким образом, «стало возможным, что здесь существует свыше полумиллиона людей без всякого самосознания своего развития как народности, без всякого следа истории культуры, так как они, что ужасно, лишены развития, лишены культуры». Другим тормозом культурного роста являлась католическая иерархия, окончательно поработившая несчастное население Верхней Силезии: патер – неограниченный властелин этого народа, который покорен ему, как толпа крепостных. Ввиду своего влияния духовенство могло бы, если бы только пожелало, легко поднять народ до известного уровня развития. «Но в интересе матери-церкви, – говорит Вирхов, – поддерживать в народе ханжество, глупость и порабощение; Верхняя Силезия представляет лишь новый пример в длинном ряду старых, среди которых на первом месте стоят Испания, Мексика и Ирландия».

Что касается бюрократии в лице местных властей, то ее роль в данном случае не столько положительная, сколько отрицательная. Административные власти как бы не сознавали всё безотрадное состояние этого несчастного края. Видя ежедневно этот забитый народ, власти Верхней Силезии так притупили свою впечатлительность, стали так равнодушны к его страданию, что, когда наконец помощь бедствующему населению явилась со всех сторон, бюрократия подняла общую жалобу, что избалуют народ. «Когда тем, которым нечего, абсолютно нечего было есть, отпускали 1 фунт муки на день, явились опасения, что они избалуются! Можно ли представить себе что-либо ужаснее того, что кто-нибудь избалуется на муке, одной лишь простой муке, и что у кого-нибудь могут явиться подобные опасения!» С народа, гибнущего от голода и тифа, взыскивали по-прежнему уплату повинностей и податей! Пренебрегая совершенно интересами несчастных верхнесилезцев, прусское правительство окончательно забросило этот край и, таким образом, сделало невозможным как духовный, так и материальный подъем народа.

Наконец, немалая доля вины в некультурности силезского населения падает на крупных земельных собственников, на помещиков. Ни в одной из восточных провинций Пруссии не было такой богатой земельной аристократии и нигде эта аристократия не соприкасалась так мало с сельским населением. Большинство помещиков тратило свои громадные доходы в крупных центрах или за границей. При таких условиях о росте благосостояния края не могло быть и речи. Масса сельского населения несла всю тяжесть барщины, работая на помещика 5–6 дней в неделю. Того, что крестьяне вырабатывали со своих наделов, едва хватало на удовлетворение первых потребностей. Чего же можно было ожидать от народа, который целые века в глубокой нищете боролся за свое существование, который никогда не знал такого времени, когда его работа шла в его же пользу, который плод своего пота видел падающим всегда лишь в карманы помещиков? Вполне естественно, что такой несчастный народ вообще совершенно оставил всякую мысль о продолжительном владении, что он научился заботиться не о завтрашнем дне, а только о сегодняшнем. После стольких дней работы, которая производилась лишь для благосостояния других, что было естественнее, если народ свой свободный день употреблял на отдых, на лень, на дрему на своей любимой печке? Что естественнее того, что он производил небрежно работу для помещика, – работу, которая ему ничего не давала, и что требовались особые стимулы, чтобы призвать его к энергической деятельности. Существовал же здесь лишь один стимул – водка, которой народ был страстно предан, в которой он находил источник мимолетного радостного возбуждения.

Но вот в 1846 году барщина была отменена. Народ, забитый и приниженный в течение столетий, – нет, с момента появления своего в истории, – увидел наступление для себя дня личной свободы. Мог ли он приветствовать этот день подобно человеку сильному, сознающему свою свободу? Что мог народ, привыкший посвящать свое свободное время только ничегонеделанию, сделать другого, как не посвятить свои дни, которые теперь все были свободны, все – ничегонеделанию, лени, апатии? Не было никого, кто бы в качестве его друга, его наставника, его опекуна, поддержал его на первых шагах по новому пути, дал указания, руководил; никого, кто показал бы ему значение свободы, самостоятельности, кто научил бы его, что благосостояние и образование – результаты труда, источники счастья.

А между тем, по наблюдениям Вирхова, верхнесилезцы оказались бы способными и к труду, и к умственному развитию, если взять на себя задачу пробудить их дремлющие качества. Народ, каков он теперь, слабый физически и умственно, нуждается в руководстве, в известного рода опеке. Пусть покажут этому народу на примере и собственном опыте, как благосостояние вытекает из труда; пусть научат познать потребности, предоставляя ему наслаждение телесными и духовными благами; пусть его допустят принять участие в культуре, в великом движении народов – и он не замедлит выйти из этого состояния неволи, порабощения, апатии и дать новый пример силы и подъема человеческого духа. Приступить к решению этой задачи – вот дело, достойное благомыслящего и предусмотрительного государственного деятеля.

«Медицина, – говорит Вирхов, – как социальная наука, как наука о человеке несет обязанность ставить подобные задачи и делать попытки к их теоретическому решению; государственный деятель – практический антрополог – должен находить средства к их решению».

Нарисовав картину социально-экономического строя Верхней Силезии, автор «Сообщений» знакомит нас далее с гигиеническими условиями быта этого народа, с его жилищем и питанием. Картина делается от этого еще мрачнее, если это только возможно.

В дальнейших главах своего очерка Вирхов в полной мере выполняет возложенное на него поручение изучить верхнесилезскую эпидемию в медицинском отношении. Прежде всего он подвергает критике ходячие взгляды на сущность эпидемических болезней, анализирует затем различные мнения о развитии эпидемии и, наконец, обращается к описанию верхнесилезской эпидемии, причем последовательно рассматривает болезненные явления и трупные изменения, статистику заболеваний, природу и ближайшие причины эпидемии.

На вопросе о медицинском лечении эпидемии Вирхов останавливается недолго. Зло было слишком глубоко, чтобы здесь могли помочь микстуры. Опустошительная эпидемия и страшный голод одновременно свирепствовали среди бедного, невежественного и забитого населения. В течение года в одном округе умерло 10 % всего населения, из них 6,5 % – от голода и эпидемий; 1,5 %, по официальным записям, – только от голода. В другом округе в продолжение восьми месяцев заболело 14 % числа жителей тифом, из них умерло 20,5 %; официально установлено, что здесь в продолжение шести месяцев пришлось трети населения выдавать корм. Оба эти округа уже к началу 1848 года насчитывали сиротами около 3 % населения.

Никто не считал бы возможным что-нибудь подобное в государстве, которое, как Пруссия, придавало такое большее значение превосходству своих установлений. Это, однако, оказалось возможным. «Вот стоят, – воскликнул автор «Сообщений», – вне всякого сомнения длинные ряды цифр, из которых каждая в отдельности выражает нужду, полную ужаса нужду». Если нельзя уже было более отрицать всей несметной суммы бедствия, то не следовало и отступать перед неизбежными выводами. Эти выводы сводятся, по убеждению ученого исследователя верхнесилезской эпидемии, к трем словам: «полная и неограниченная демократия».

«Пруссия, – говорит Вирхов далее, – гордилась своими законами и своими чиновниками. Действительно, чего только не было предусмотрено законом! По закону пролетарий мог требовать средств, обеспечивающих его от голодной смерти; закон гарантировал ему работу, чтобы он мог сам добыть себе эти средства; школы, эти столь хваленые прусские школы, были налицо, чтобы предоставить ему образование, которое было столь необходимо для его сословного состояния, санитарная полиция, наконец, имела прекрасное назначение наблюдать за его жилищем, за его образом жизни. И какое полчище хорошо вышколенных чиновников стояло наготове, чтобы применить эти законы! Как вторгалось это полчище повсюду в частную жизнь, как следило оно за самыми сокровенными отношениями „подданных“, чтобы предохранить их духовное и материальное счастье от слишком высокого подъема, как ревностно опекало оно каждое поспешное или резкое движение ограниченного разума подданных! Закон был налицо, чиновники были налицо, а народ – умирав тысячами от голода и эпидемий. Закон ничему не помог, потому что представлял собою лишь писаную бумагу; чиновники ничему не помогли, потому что результатом их деятельности была опять-таки только исписанная бумага. Все государство стало постепенно бумажным, превратилось в большой карточный дом, и когда народ прикоснулся к нему, карты рассыпались пестрой кучей».

Касаясь мер против эпидемии, Вирхов переносит центр тяжести на «заботу о будущем», на вопрос, как предотвратить в будущем такие порядки, какие он застал в Верхней Силезии. Логический ответ на этот вопрос очень легок и прост: образование с его спутниками – свободой и благосостоянием. Менее легок и прост, однако, фактический ответ, решение этой великой социальной задачи. «Медицина, – говорит наш автор, – незаметно завела нас в социальную область и заставила нас перед необходимостью самих теперь столкнуться с великими вопросами нашего времени. Поймите, для нас дело не идет уже более о лечении того или другого тифозного больного с помощью лекарств, регулирования питания, жилища, одежды; нет, культура 1,5 миллиона наших сограждан, которые находятся на самой низкой ступени нравственного и физического упадка, – вот наша задача».

Здесь паллиативам не место. Здесь нужны радикальные меры, – и автор «Сообщений» требует радикальной реорганизации Верхней Силезии.

Ближайшие практические меры, которые должны быть немедленно приняты правительством, прежде всего касаются народного образования. Надо поставить народное образование на самых широких началах; надо позаботиться об устройстве хороших школ – элементарных, земледельческих и ремесленных. Необходимо школу совершенно отделить от церкви; обучение должно стать светским, и основой его следует сделать положительное изучение природы. В настоящее время – особенно удобный момент благотворно повлиять на подрастающее поколение. Эпидемия осиротила сотни детей, которые теперь одиноки и совершенно лишены влияния своих приниженных семей. На развитие их следует обратить исключительное внимание прежде всего. Не следует, однако, ограничиваться одними детьми. Взрослое население также надо приобщить к культуре. Самыми подходящими средствами для этого Вирхов считает введение широкого самоуправления в общине и государстве, проведение разумной системы прямых и справедливых налогов, отмену привилегий отдельных личностей и уничтожение феодальных тягот, угнетающих бедные классы, улучшение земледелия, огородничества и скотоводства, улучшение путей сообщений, устройство фабрик и так далее. Вирхов требует от государства, чтобы оно взяло в свои руки организацию труда: на государстве лежит прямая обязанность – обеспечить каждому рабочему возможность человеческого существования. Заботиться о том, чтобы люди могли иметь работу, – это и есть задача государства. Конечно, государство не должно стеснять свободного самоопределения человека; оно должно являться лишь в роли помощника и советника. Главным же образом, необходима ассоциация неимущих, чтобы они путем этой ассоциации могли вступить в ряды пользующихся жизнью, чтобы люди раз и навсегда перестали быть лишь машинами для других. «Весь свет знает, – пишет Вирхов, – что пролетариат нашего времени обусловлен, главным образом, введением и улучшением машин, что в той мере, в которой земледелие, фабричное производство, судоходство и пути сообщения, вследствие усовершенствования их орудий, достигли такого развития, какого никогда нельзя было даже предчувствовать, – в той же мере человеческая сила потеряла всякую автономию и вступила в машинное производство в качестве члена его – члена, правда, живого, но эквивалентного мертвой стоимости. Люди теперь уже ценятся только как „руки“. Но разве люди – только машины в истории культуры народов? Разве триумфы человеческого гения не служат ни к чему иному, как лишь к обездолению рода человеческого? Конечно, нет! Наше столетие открывает собой социальную эпоху, и предметом его деятельности не может быть ничто иное, как стремление свести к возможно меньшему размеру все машинообразное в человеческой работе, все то, что преимущественно приковывает людей к почве, к грубо-материальному и отвлекает от более тонкого движения материи. Человек должен работать лишь столько, сколько необходимо, чтобы из почвы, из грубого вещества извлечь столько, сколько необходимо для уютного существования всего данного поколения; но он не должен расточать свои лучшие силы на создание капитала. Капитал – это чек на наслаждение; но к чему же этот чек увеличивать в такой степени, которая переходит всякие границы? Увеличивайте наслаждение, а не одну лишь мертвую и холодную возможность его, которая, сверх того, даже по отношению к капиталу не является постоянною, а бесконечно колеблющейся и ненадежной. Французская республика уже признала этот принцип в своем лозунге братства и, по-видимому, собирается, несмотря на всю силу старой буржуазии, осуществить его на деле при посредстве ассоциации. Действительно, ассоциация неимущего труда с капиталом государства, или денежной аристократии, или многих мелких собственников – вот единственное средство для улучшения социального положения. Капитал и рабочая сила должны быть, по крайней мере, равноправны, и живая сила не должна более быть в подчинении у мертвого капитала».

Предлагая для Верхней Силезии такие радикальные средства, как лекарства против возврата голода и страшной тифозной эпидемии, Вирхов не скрывал от себя, что может встретить улыбку на лицах тех, которые «не в состоянии подняться на возвышенные точки зрения в истории культуры». Он был, однако, уверен, что с ним согласятся «серьезные и ясные головы, которые в силах понять свое время». Конечно, даже признавая, что только предложенным в «Сообщениях» путем мыслимо основательное излечение, иные могут прибегнуть к обыкновенному в подобных случаях возражению, что пришлось бы долго ждать наступления нового порядка.

«Им я возражаю, – заканчивает свои „Сообщения“ Вирхов, – что после полного прекращения нынешней эпидемии нельзя ждать скорого появления ее вновь. Поэтому пусть воспользуются предстоящим промежутком времени, чтобы прекрасный и богатый край, который до сих пор, к стыду правительства, был населен несчастными и заброшенными людьми, предохранит путем свободных и национальных установлений от повторения столь ужасных сцен».

Командировка на верхнесилезскую эпидемию сразу перенесла Вирхова из тишины кабинета в сферу самой примитивной борьбы за существование со всеми ужасами нищеты, голода и мора. Из исследователя патологических «препаратов» прозектор Charité обратился в исследователя патологических социальных отношений; место трупов, над которыми ему приходилось до сих пор работать, заняли живые мертвецы, не понимающие даже того, что они – мертвецы. Для Вирхова здесь шла уже речь не об узконаучных вопросах. Чтобы высказать прямо те выводы, к которым привело нашего ученого изучение верхнесилезской эпидемии, при тогдашнем положении вещей, требовалась, помимо научной добросовестности и логической последовательности, немалая доля и гражданского мужества.