"Уильям Шекспир. Его жизнь и литературная деятельность" - читать интересную книгу автора (Иванов И. И.)

Глава III

Первые известия о Шекспире и его деятельности. – Вопрос о школьном образовании Шекспира.

Первое достоверное известие о Шекспире – предсмертная исповедь одного из талантливейших драматургов эпохи Елизаветы, Грина. После легкомысленной и бурно проведенной жизни Грин пришел к глубокому раскаянию и желал обратить на путь истинный своих бывших товарищей – драматургов. Речь умирающего звучит необычайно резко, направлена преимущественно против актеров, причем автор не скрывает своего негодования на их короткую память. Он, Грин, оказавший им столько благодеяний, «сразу забыт». И ради кого же? Ради «выскочки-вороны, разукрашенной нашими перьями, с сердцем тигра, прикрытым снаружи кожей актера». Эта «ворона» воображает, будто может писать белыми стихами не хуже кого угодно, – настоящий lohannes factotum[1]; он считает себя единственным потрясателем сцены (shake-scene) во всей Англии… Дальше следовало заявление, что никто из товарищей автора не станет ростовщиком (usurer) и стыдно им зависеть от прихотей «таких грубых лакеев».

Исповедь написана осенью 1592 года; выражение насчет сердца тигра представляет пародию на слова герцога Йоркского к королеве Маргарите в третьей части Генриха VI: «Сердце тигра, прикрытое снаружи женской плотью»; игра слов shake-scene совершенно прозрачна. Отзыв выходил необычайно резким памфлетом, и издатель, а также драматург Генри Четл несколько недель спустя счел нужным выпустить объяснение, чтобы оградить себя самого от всяких подозрений в сочувствии Грину. В объяснении не названо имя Шекспира, но из двух писателей, оскорбленных Грином, один Марло, другой Шекспир, и об одном из них Четл говорит как об актере, как о поэте и как о человеке. Марло не был актером, – следовательно, отзыв по необходимости надо отнести к Шекспиру. Четл удостоверяет прямоту его поступков, честность и забавную грацию его произведений (facetious grace); вообще он «не менее деликатен в своих личных отношениях, чем превосходен в своей профессии».

Каждое слово в этих свидетельствах драгоценно. Они – единственная характеристика личности и ранней литературной деятельности Шекспира. Самые строгие выводы могут быть следующие.

Шекспир чрезвычайно быстро завоевал себе положение в мире актеров и драматургов, не отступал перед компиляциями и заимствованиями, приобрел большой авторитет в актерской среде и любовь публики настолько, что успел почти вытеснить со сцены своих соперников. Последнее обстоятельство – очевидный мотив раздражения Грина. Потом тот же Шекспир, по-видимому, приобрел право заправлять репертуаром: Грин ясно говорит о подчинении драматургов его прихотям. Наконец, несколько подозрителен намек на ростовщичество. Имеет ли он какое-то отношение к «потрясателю сцены»? Если принять во внимание распорядительскую власть Шекспира по театру и позднейшие подлинные известия о его денежных операциях, тщательных взысканиях даже незначительных долгов размерами до одного фунта, то, пожалуй, и выходку Грина насчет ростовщичества можно отнести к нашему поэту. Мы можем принимать ее не в буквальном смысле, но заключение о материальной состоятельности и финансовых способностях Шекспира будет вполне правдоподобным.

Отзыв Четла совершенно ясен, и любопытнейшая черта в нем – характеристика джентльменства, корректности и безупречности личных поступков Шекспира. Этот факт следует считать исключительным как в среде поэтов, так и в среде актеров эпохи Елизаветы. Биография Марло и Грина менее всего свидетельствует о джентльменстве и изяществе личного поведения даровитейших писателей английского Возрождения, а закулисный мир заклеймил сам Грин. Что касается материального вопроса, то тот же Грин изобразил полнейшую беззаботность поэтов-гуляк, в течение всей жизни менявших свой труд и талант на рейнское вино и маринованные селедки. Шекспир, конечно, не принадлежал к пуританской секте, и предание рассказывает о его обычных посещениях лондонской таверны «Сирена», представлявшей клуб современных знаменитостей. Сохранилось известие даже о ратоборстве Шекспира с многоученым поэтом Беном Джонсоном, причем «Вилль» отличался быстротой ума и силой воображения и одерживал верх над тяжеловесным педантизмом своего соперника. Во всяком случае трактирные сцены в хронике Генрих VI, по остроумию и веселости единственные во всей комической литературе, без особенных натяжек подсказывают мысль о личных опытах автора.

Не держался Шекспир пуританской морали, вероятно, и в сердечных делах и, быть может, одерживал верх над своими товарищами, даже над Ричардом Бербеджем, будучи во всеоружии «забавной грации» и неистощимой находчивости своих комических героев. Возможно, что в анекдоте о победе «Вильгельма Завоевателя» над Ричардом есть доля правды. Но как бы то ни было, никакие увлечения молодости и искушения актерской и литературной среды не мешали Шекспиру серьезно и неуклонно идти к раз намеченной цели – личной независимости и достойному общественному положению.

Следующие достоверные сведения о Шекспире – посвящения, сначала к изданию Венеры и Адониса в 1593 году, а потом к изданию Лукреции, годом позже. Обе поэмы посвящены графу Саутгемптону, молодому аристократу, любителю литературы в итальянском стиле, и оба посвящения отличаются достоинством и сдержанностью тона. Подписи «совершенно преданный вашей чести» и «совершенно преданный вашему лордству» – единственные примеры в своем роде: обыкновенно старые поэты говорили другим языком с высокопоставленными меценатами, и едва ли какое другое свидетельство нагляднее, чем эти строки, доказало бы нам «джентльменство» и «прямоту» личного поведения Шекспира. Для нас любопытно заявление второго посвящения – о неоплатном долге признательности со стороны поэта графу. Несомненно, Саутгемптон ответил на первое же посвящение денежным подарком: это было общим правилом. В таких случаях дары обыкновенно достигали суммы пять фунтов; граф, очевидно, сделал исключение. Предание, будто он подарил поэту тысячу фунтов, невероятно. Но уже весной 1597 года Шекспир приобретает в Стратфорде дом за 60 фунтов – сумма весьма значительная для того времени, – и дальше следует одна покупка за другой, вплоть до 1610 года, когда поэт уже является крупнейшим земельным собственником родного города и держит на откупу десятинные сборы Стратфорда. Одни эти сборы дают ему ежегодного дохода около двух тысяч рублей на наши деньги. Что же положило основу такому богатству?

Генрих Ризли, граф Саутгемптонский; покровитель Шекспира, которому поэт посвящал свои стихи. Неизвестный художник, 1590 г.

Шекспировский театр музей в Стратфорде, на берегу Авона.

Достоверно, что Шекспир принадлежал к труппе лорда-камергера. Одним из главных представителей труппы был знаменитый Бербедж. Труппа владела двумя театрами – летним, Blackfriars, и зимним, Глобус. Мнение, будто Шекспир был одним из владельцев, не подтверждается новейшими исследованиями. Что касается актерской деятельности, она прошла для современников довольно глухо: Шекспир играл Тень в Гамлете, исполнял роли королей, то есть роли не первостепенные и не особенно ответственные. Несомненно, исключительный успех пьес Шекспира давал ему больший ход, чем другим драматургам, но вряд ли один авторский гонорар мог поднять благосостояние поэта так быстро и на такую высоту. Остается помириться с общим заключением о выдающихся практических способностях Шекспира и о его редкостном уменье «бороться за существование».

Лондонский Тауэр.

Театр «Глобус»; гравюра.

С началом покупок в Стратфорде совпадает дарование Джону Шекспиру герба с геральдическим знаком копья и девизом Non sanz droict![2] Отныне актер и йомен – джентльмены по праву, и, несомненно, выхлопотать герб стоило немалых усилий и затрат. Но поэт только еще раз доказал изумительное искусство занимать место «победителя» в жизненной борьбе, привилегиям богатства противопоставлять свое личное состояние, сословным притязаниям – свой собственный титул.

Герб Шекспира в подлинной дворянской грамоте его №1.

Пять дошедших до нас подписей Шекспира.

Наконец, в 1598 году, вероятно, когда дворянство окончательно было закреплено за Шекспиром, он мог вполне убедиться и в своей поэтической славе. Появилась книга Сокровищница мудрости. Автор ее – некто Фрэнсис Мерез, «magister artium[3] обоих университетов», человек очень ученый, по профессии учитель и составитель учебников. Книга состоит из избранных отрывков классических писателей, но одна глава посвящена сравнительной характеристике английских, греческих, латинских и итальянских поэтов, и Шекспир оказывается на первом месте во всех родах поэзии, рядом с Овидием, Плавтом, Сенекой. Он единственный из английских поэтов одарен столь разносторонним талантом и плодовитостью, и автор ссылается на поэмы, сонеты и двенадцать пьес.

Театр времен Шекспира.

Этот драгоценный при всей своей примитивности рисунок (находится в библиотеке Лейденского университета) принадлежит голландцу Иоанну Девиту, посетившему Лондон в 1596 г. Он ярко выясняет главную особенность театра того времени: сцена находится посреди театра, поэтому немыслимы декорации. Актеры появляются из дверей задней части сцены. Над сценой возвышается балкон, откуда часто говорят действующие лица шекспировских пьес. Зрители помещается частью в ложах (sedilia), а большей частью вокруг сцены.

Шекспиру в это время всего 34 года. Какую же деятельность он должен был развить на поприще жизни и поэзии! И заметьте, всего шесть лет назад его можно было уличать в сплошном плагиате и метить в хронику Генрих VI; теперь не менее ученый критик, чем Грин, питомец Кембриджа, объявляет Шекспира первенствующим современным драматургом и о Генрихе VI даже не упоминает.

Очевидно, поэт за этот короткий промежуток успел весьма многому научиться и приобрести полную авторскую самостоятельность. Ученье должно было идти неразрывно с писательством. Шекспир прежде всего не мог не познакомиться с литературой Возрождения и английской историей. Без этих двух предметов он так и остался бы компилятором и ремесленником. Перед ним было две разновидности публики – знать и народ, и каждая из них требовала от писателя и особенно от драматурга весьма обширных литературных знаний, просто ради тем и мотивов.

И Шекспир, конечно, немедленно погружается в итальянские новеллы и английские хроники. Одни дадут ему материал для комедий, другие – для исторических драм. Обе цели достигаются не одинаково просто: основной источник для хроник – летописную историю Холиншеда, впервые изданную в 1577 году, – можно изучить с одним английским языком, но литература Возрождения представлена сравнительно немногими переводами, и для знакомства даже с главнейшими авторами требуется знание по крайней мере французского языка. Для комедий и драм Шекспира до сих пор беспрестанно открывают все новые источники, начиная с Рабле и испанской драмы, кончая Джордано Бруно и произведениями даже второстепенных итальянских новеллистов… Как Шекспир мог усвоить все эти источники, хотя бы даже и косвенными путями? Ученый Бен Джонсон засвидетельствовал, что Шекспир «немного знал по-латыни и еще меньше по-гречески». С этим фактом легко помириться, но необходимо допустить, что в новых языках Шекспир чувствовал себя несравненно более сведущим.

Можно сомневаться в подлинности шекспировской надписи на французском экземпляре Опытов Монтеня, но несомненны заимствования поэта из этой книги, когда еще не существовало английского перевода. То же самое достоверно и относительно итальянских новеллистов, тем более что итальянский язык при Елизавете считался обязательным для всех интеллигентных людей и был в высшей степени распространен. По античной истории руководством Шекспиру служил Плутарх, переведенный в 1579 году. Но поэт не зависит от обширных филологических знаний при сочинении сюжета комедии или трагедии и от ученых исторических трудов при написании хроники: здесь ему достаточно общей интриги и фактических данных. В сухую, часто безжизненную сцену он вносит движение, подсказанное ему самою жизнью и его гением. Важнейшими источниками Шекспира от начала до конца остаются наглядная действительность и человеческая природа, а школой – личная неутомимая деятельность на открытом жизненном пути. Бен Джонсон мог всякую сцену и всякий монолог своих пьес подкрепить ссылкой на исторический документ, – и все-таки на сцене не оказывалось ни правды, ни драматизма. За героями и событиями не стояло авторское проникновенное познание самых основ человеческой жизни и души, и самые сильные моменты не одушевляло много испытавшее и много выстрадавшее сердце поэта и человека. Человек книги даже из классических повествований извлекает только красивые или жестокие слова; человек жизни и в грубейшем летописном рассказе умеет открыть могучий пульс жизни и перенести его на свою сцену. В содержание итальянских новелл, пастушеских романов, чувствительных идиллий он введет сначала отдаленные, а потом все более яркие и громкие отголоски современной действительности, и любовные истории, в источниках столь похожие одна на другую по героям и мотивам, приобретут каждая свой оригинальный интерес. Еще шире разрастется творчество поэта и глубже проникнет его взор в явления и законы нравственного и внешнего мира, когда пред ним раскроется неизмеримо более содержательное и драматическое поприще родной старины. Поэт будет учиться, заимствуя, и совершенствоваться, подражая, пока наконец пережитые опыты, продуманные наблюдения, проанализированные идеи и чувства не вызовут из глубины творческого духа совершеннейшие создания житейской мудрости и свободного вдохновения.