"Тот, кто называл себя О.Генри" - читать интересную книгу автора (Внуков Николай)

ГЛАВА О головокружительной славе, которая так и не пришла в старый дом на Маркет-стрит

26 сентября 1865 года Сэм Толлмен, хромой почтальон, разносивший жителям города Гринсборо (штат Северная Каролина) местную газету и сплетни, останавливался у каждого дома.

— Слышали? — говорил он. — У чудака Портера умерла жена. Отмучилась, бедняжка. А ведь какая была женщина! Никогда не отпускала человека без привета. Делилась последним куском пирога. Светлая душа, спаси ее бог…

На другое утро все жители Гринсборо вышли на главную улицу. Мужчины молча сворачивали сигареты из крепкого табака и кукурузной шелухи вместо бумаги. Женщины переговаривались шепотом.

Ждали недолго. Некрашеный гроб выплыл из-за угла Вестерн-Маркет. Его несли на плечах братья Портеры — Кларк и Элжернон и соседи Элжернона — плотник Эгберт Тат и поденщик Джон Гоуэлс.

Женщины притихли, мужчины забыли про свои сигареты. Все с любопытством смотрели на Элжернона. Элжернон шел с бледным, окаменевшим лицом. Длинную седую бороду косил ветерок. Черный шейный платок был завязан неряшливым узлом.

Толпа молча пропускала несущих гроб. Кое-кто снимал шляпы. Кое-кто шептал молитвы. Кое-кто глухо откашливался.

Вдруг кто-то громко, будто выстрелил, сказал в спину Портеру:

— Изобретатель.

Толпа вздохнула, колыхнулась, сдвинулась.

Толпа ждала чего-то большего, чем похороны, потому что люди никогда не прощают тем, кому везет или не везет.

Портер не обернулся.

— Смотрите-ка, вон и сынок Мэри.

Эвелина Портер вела Билла за руку. Билл испуганно косился то на гроб, то на две стены чужих лиц. Тетя Лина не по-женски широко шагала. Билл едва успевал за ней.

Куда они идут? Зачем столько людей? Почему тетя Лина похожа на ворону?

Чужие лица двигались вдоль улицы. Впереди люди молчали. Сзади разговаривали.

— Рановато померла Мэри.

— От такой жизни помрешь.

— Сколько мальчишке-то?

— Скоро четыре.

— Четыре года и пятнадцать дней, — уточнил кто-то. Вспыхнул короткий смешок, перешедший в кашель.

— Теперь Элу Портеру пора заняться настоящим делом. Кашлянуло сразу несколько человек.

Билл спотыкался. Он устал. А тетя Лина все шла и шла, не сбавляя шага, черная и плоская, будто вырезанная из бумаги.

Наконец в стенах лиц появились просветы. Гроб миновал последний дом на Элм-стрит. Дальше дорога шла по негритянской слободе. А еще дальше, за кукурузным полем, за горбатым мостиком над сонным ручьем толпились надгробные доски кладбища.

Было это? А может быть, нет? Может быть, он все это придумал позже, когда стал старше? Но белые, очень яркие облака, плывущие по небу, ведь они были? И треск цикад в кукурузе. И негры, которые выходили на дорогу и провожали кортеж грустными глазами.

И ведь он хорошо помнит, что ему очень хотелось попрыгать на одной ножке по теплой пушистой пыли и выломать желтый кукурузный початок, туго завернутый в пеленки из тонких волокнистых листьев. Но тетя Лина дернула его за руку.

Только у мостика она остановилась, приложила к лицу носовой платок и посопела, будто у нее был насморк.

— А теперь, Билли, идем домой. Все кончено.

Она взглянула на желтый ящик, подплывающий к кладбищу, и пробормотала:

— Упокой, господи, душу Мэри Свэйм. Дай ей от щедрот своих то, чего у нее не было здесь…

Жители Гринсборо недолюбливали седобородого Элжернона Портера. По общему мнению, он был чудаком, а чудаков всегда или ненавидят, или смеются над ними, или жалеют.

Доктор Портер не кончал медицинского колледжа, однако при случае он умел выдернуть больной зуб, перебинтовать рассеченную топором ногу или составить порошок, выворачивающий человека наизнанку, если он случайно отравился лежалым мясом.

Для городка, в котором насчитывалось три тысячи жителей, он был совсем неплохим врачом.

Но доктор Портер не любил медицину.

Он мечтал о богатстве.

Не о том богатстве, что рождается из потертых медных центов и скопидомства. О богатстве неожиданном и головокружительном мечтал доктор Портер.

И еще мечтал он об известности и славе. Все свое свободное время, то есть большую часть дня, Элжернон Портер чертил или стругал что-то в большом сарае на заднем дворе своего неуютного дома.

Он изобретал «перпетуум мобиле», что означает, говорил он любопытным, назидательно подняв палец вверх, вечный двигатель. Он клялся, что сделает переворот в технике.

— Вот колесо, — показывал он на фургон, громыхающий по улице. — Пять тысяч лет назад оно было таким же колесом, как и сейчас, разве только придумали натягивать на него железную шину, чтобы дерево не так быстро сбивалось. Пройдет сто лет, и опять колесо останется таким же колесом, только железный обод заменят чем-нибудь другим. Разве это изобретательство! Вы придумайте что-нибудь другое, на новом, необычном принципе. Например — квадратное колесо. Ведь оно тоже может на что-нибудь пригодиться!

И он придумывал.

Но дом Портеров почему-то никогда не попадался на глаза Славе. И может быть, сам Элжернон Портер был виноват в этом. Он был страстен и небрежен. Он брался за все, не доводил до конца ничего и фантастическими мечтами возмещал недостатки своей работы.

Если Элжернону в руки попадали деньги, он их тратил не считая. Если денег не было, он не замечал этого и не страдал от их отсутствия. Богатство было для него желанным призраком, конечной целью, символом, определяющим положение в обществе, не более.

А кормить семью приходилось его сестре, Эвелине Портер. Мэри Свэйм, мать Билла, умерев, не оставила после себя ничего, кроме имени.

И вот в одной из пристроек неуклюжего дома Портеров тетя Лина очистила от всякого хлама нежилую комнату, поставила в ней два стола, длинные скамейки, повесила портрет Авраама Линкольна на одной стене и портрет генерала Ли, яростного врага Линкольна, на другой и объявила, что в школу начальной ступени может поступить любой белый мальчик или девочка, которым в этом году исполнилось семь лет.

Первым пришел сосед Портеров плотник Эгберт Тат.

Мисс Лина, — сказал он, потирая ладони, похожие на лопаты. — Мисс Лина, моему сорванцу скоро стукнет шесть с половиной… э… для ровного счета скажем — семь, верно? У моей старухи на руках трехлетний Дин, мальчонка еще без соображения, да еще намечается Джо… Я хочу сказать, мисс Лина, что Джо не родился, но скоро… это самое… Верно говорят, что чем человек беднее, тем больше у него детей. Сами понимаете, мисс Лина, городишко у нас, что курятник… Какие еще развлечения могут быть у бедняка! Взгляните на негров: все имущество — два глиняных горшка, а детишек всегда то десять, то двенадцать… Я не негр, конечно… Однако старухе моей туго приходится… У меня это самое… шестеро. Так уж, если можно, мисс Лина, присмотрите за старшим. То есть, я хочу сказать, за Томом. Ведь он с вашим Биллом вроде бы друг. Ну и, конечно, насчет разных наук… чтобы, значит, чтение, священное писание и послушание, понимаете?

Это будет стоить один доллар в неделю, — сказала Эвелина и добавила, покраснев: — Я хотела бы получить вперед.

— Вот-вот, о том-то я и толкую, мисс Лина, — обрадовался Эгберт. — Чтобы, значит, священное писание и чтобы мальчишка не сбился с пути. Дерите его сильнее, он к этому делу привык.

— Можете присылать Тома ко мне, — ответила Эвелина. Эгберт сбил шляпу на самые брови, выудил из кармана кисет и, поплевывая на негнущиеся пальцы, начал отсчитывать центы.

На первый урок в школу Эвелины Портер пришли четыре мальчика и три девочки, не считая Билла.

Тетя Лина скомандовала:

— Мальчики сядут справа, вот здесь, у окна. А девочки вот за этот стол.

Когда все затихли, она развернула длинный бумажный пакет и подняла над столом кнут.

— Знаете вы, что это такое? — спросила она.

Все промолчали, с любопытством разглядывая кнут. Интересно, для чего он понадобился мисс Лине? Она положила плетку на стол.

— Дети, — сказала она. — В мире есть два надежных учителя. Это терпение и розги. Они прекрасно дополняют друг друга. И трудно сказать, который из них лучше.

Том Тат придвинулся к Биллу и прошептал:

— Это мой отец сплел вчера вечером. Из бычачьей кожи. Только я не знал — для чего. А потом он привязал его к ручке, да как огреет меня по спине! Изо всей силы! И сказал: «Это для пробы».

— Терпение воспитывается розгами, дети, — продолжала тетя Лина. — В священном писании сказано: «Розга и обличение дают мудрость». Всегда помните это, и вам будет лег ко в жизни.

— Врет! — шепнул Том Тат. — Меня отец колотит каждый день, и мне вовсе не становится от этого легче.

— Вашим отцам хлеб достается в тяжких трудах и в поте лица, вы должны хорошенько запомнить это. Все на земле трудятся. Даже муравей тащит в свое гнездо пшеничное зернышко. Вы тоже должны быть подобны этому муравью. Вы Должны быть бережливыми, скромными и трудолюбивыми, — говорила тетя Лина, — а когда вы станете взрослыми…

Эми Гоуэлс подтолкнула локтем Дороти Толлмен и, когда Дороти обернулась, прошептала:

— Моя мама печет сегодня пироги с яблоками. Вкусные. Я их страсть как люблю.

— … а — когда вы станете взрослыми, — повторила тетя Лина и крепко вытянула девчонок по спинам плеткой, — вы вспомните эти слова и скажете: «Как хорошо, что в детстве у нас была такая наставница, которая учила нас добру и истине!»

И так пошло изо дня в день, и можно было бы умереть от скуки, если бы только не книги и не Том Тат.

Книги лежали в шкафу, в комнате матери.

Дверь шкафа скрипела. На резных завитушках слежалась плотная, похожая на серую краску пыль.

За дверью жил сладковатый запах духов и висели платья матери. Много платьев: длинное из тусклого черного бархата с воротником из желтоватой блонды, длинное в голубую и белую полоску с высоким воротником и широким синим поясом, плетенным восьмерками; длинное темно-серое с тысячью шариков-пуговиц на груди и на подоле. И еще какое-то длинное, зеленоватое…

Какой она была — мама? Как миссис Тат — полная, краснолицая, в переднике, от которого пахло мыльной пеной? Или как мисс Фентон, местная модница, с розовым длинным лицом и прозрачными серыми глазами?

Отец никогда не говорил о матери.

Тетя Лина рассказывала, что у мамы были темно-каштановые волосы, и что по-французски она говорила так же хорошо, как и по-английски.

Сам Билл помнил только, что у матери был тихий голос.

Билл пробирался в комнату матери и рылся в шкафу. В ящиках под пузырьками из-под лекарств, старыми письмами и выцветшими шелковыми лентами он отыскал тонкую, как паутина, подвенечную фату и букетик матерчатых цветов на проволочках.

Из корсетов он выдергивал пластинки китового уса. Со старой батистовой шляпы обломал страусовый плюмаж — он мог пригодиться для игры в индейцев.

Но главное он отыскал позднее, когда ему исполнилось одиннадцать лет.

Под платьями, в самом низу шкафа лежали книги. Здесь тугие черные переплеты сдерживали призрачные мысли сестер Бронте. Листок от календаря торчал из толщи «Кинельм-Чиллингли» Булвер-Литтона. Кожаный Смоллетт лежал на «Домоустройстве» миссис Битом. У стерновского «Тристрама Шенди» переплет был похож цветом на плохо обожженный кирпич. Молодой травкой зеленел Байрон. И гранитной плитой лежал том повестей Томаса Квинси.

Билл перелистывал книги. Он заметил вскоре, что на самой хорошей бумаге напечатаны самые скучные вещи. Что вид Смоллетта обманчив, ибо за строгой библейской обложкой шумело море и корабли разворачивали паруса. Что больше всего картинок было в «Квентине Дорварде» Вальтера Скотта: чуть ли не на каждой странице всадники с поднятыми мечами, лучники в разрезных кафтанах и схватки у замковых стен. «Квентина» он унес в свою комнату и прочитал за четыре дня.

Джо Кровавая Рука, Большой Джэк и храбрый шотландец Дорвард жили в книгах. А в соседнем доме жил веснушчатый Том Тат. И не было лучшего друга во всем Гринсборо. Том умел делать из кипариса луки, тяжелые, почти настоящие. На тетиву шли шнурки, которые Билли выдергивал из материных корсетов. Концы стрел обжигались для твердости. Однажды Том подстрелил орла.

Как-то во вторник — в школе у тети Лины вторник считался свободным днем — Билл читал после обеда.

Рыцарь и шут на крепких конях ехали по лесной тропе. Рыцарь был королем, но ушел воевать в чужую страну, а когда вернулся, то на троне уже сидел его брат и не думал уступать место без боя. Рыцарь пробирался в Лондон. И рядом с ним только верный шут.

«— Если не ошибаюсь, вон в том кустарнике нас поджидают добрые молодцы. Засаду нам устроили.

— С чего это ты взял? — спросил рыцарь.

— С того и взял, что видел, как среди зелени мелькнули шишаки. Будь они честные люди, они бы выехали на открытую тропу».

Билл перевернул страницу. Сейчас начнется. Жаль, что книге скоро конец. Совсем немного страниц осталось.

«— А ведь ей-богу, на этот раз ты прав, — ответил рыцарь, опуская забрало. И как раз вовремя, потому что в ту же секунду из кустов вылетели три стрелы, и первая из них, наверно, пронзила бы ему голову, если бы не отскочила от стального забрала».

Ух ты! Сейчас начнется!

— Скорее, Билли!

В окно застучали, и Билл увидал расплющенный о стекло нос Тома.

— Скорее, Билли! — крикнул Том. — Бизоны! Целое стадо! Там! За Черной слободой!

Через минуту мальчишки со всех ног бежали по Вестерн Маркет-стрит к старому кладбищу, за которым находился общественный выгон.

— Вот они! — крикнул Том Тат.

На выгоне, в грязи, которая никогда не просыхала, лежали и лениво переходили с места на место свиньи. Увидев мальчишек, они подняли головы и захрюкали. Посреди стада развалился в луже здоровенный черный хряк. Большие желтые клыки приподнимали края его пасти. Казалось, хряк улыбается.

— Это вожак, — прошептал Билл.

Он подобрался ближе к стаду и натянул тетиву лука. Стрела, фыркнув опереньем, ударила хряка в бок и отскочила в сторону.

Хряк с пушечным звуком вырвался из грязи. Глаза его стали фиолетовыми. В горле низко булькало. Щетина на загривке поднялась. Он нагнул голову и, скользя копытами по грязи, бросился на Билла.

— Берегись! — крикнул Том.

— Стреляй, стреляй! — закричал Билл, отбегая в сторону.

— Выстрел Тома оказался на редкость удачным. Узкая лучина свистнула, и взревевший как настоящий бизон хряк упал на колени и замотал головой.

— Есть! — крикнул Билл.

Стрела Тома торчала как раз из того места, где у хряка только что был глаз.

— Бежим! — крикнул Том. — Спасаемся! Это боров Бэка Иззарда, я знаю!

Они побежали в город с такой быстротой, как еще никогда не бегали. Хряк визжал и ревел позади, точно ему отпиливали голову.

В кукурузе они перевели дух.

— Что будет, Томми? Хряк, наверно, подохнет? Том сплюнул и посмотрел на свой лук.

Бэк Иззард поймал мальчишек под вечер и повел их на Маркет-стрит.

Дом Портсров стоял ближе, чем дом Татов. На стук Бэка дверь отворил отец Билла.

— Доктор Портер, — тихо и яростно сказал Бэк Иззард. — Они искалечили моего племенного хряка. Я растил его два года. Хряк стоит десять долларов. Заплатите наличными?

— Вы убили борова? Это правда, Вильям? — спросил Элжернон Портер.

— Нет, па, — сказал Билл, — мы только вышибли у него глаз. Но он может жить и без глаза.

— Только один глаз, сэр, честное слово! — подтвердил Том Тат.

— Сколько стоит глаз вашего хряка? — повернулся к Бэку Элжернон Портер.

Бэк задумался. Он уже жалел, что постучал в двери дома Портеров. У Портеров никогда нет денег. Мисс Лина варит и на обед и на ужин кукурузную кашу. Мясо они пробуют только по воскресным дням. С Портера не возьмешь много. Но постараться надо.

— Мистер Портер, — сказал Бэк. — Эти сорванцы с таким же успехом могли выбить глаз мне, и тогда…

— Тогда вы получили бы мой глаз, — перебил его Портер.

— Ваш глаз? — оторопел Бэк. — На кой черт мне ваш глаз?

— Разве он не стоит вашего? — спросил Элжернон.

«И зачем только я притащил мальчишек к Портерам? — подумал Бэк. — Надо было сразу постучаться к Татам. Эгберт при мне вздул бы обоих сорванцов, и дело с концом».

— Марш в комнату! — сказал отец Биллу. — А с этим щенком, — он показал на Тома, — вы, Бэк, можете делать что угодно.

— Поросячья этика, — проворчал он, запирая дверь. В темноте коридора нашарил плечо Билла, уцепился за него и отвесил сыну обжигающую пощечину.

Билл сглотнул кровь, брызнувшую из разбитой губы. Отец постоял немного, словно прислушиваясь, потом прошел в свою комнату и заперся изнутри. Таким Билл запомнил его с детства.

В городе чуть ли не у каждого жителя был свой заскок.

Мисс Бетти Колдуэлл, например, квартирантка Портеров, прогуливалась каждый вечер по Элм-стрит со своей коричневой собакой. Собаку звали Минна. Она была очень Похожа на ливерную колбасу. По воскресным дням мисс Колдуэлл частым гребнем вычесывала у Минны блох, а потом еще натирала ее какой-то вонючей мазью. Она нянчила собаку как ребенка, разговаривала с ней, давала ей всякие ласковые прозвища, готова была целовать ее слезящиеся глаза. Даже негры посмеивались и называли Бетти Колдуэлл «собачьей мисси».

Эгберт Тат каждую субботу покупал у Пэйшоу полгаллона ирландской водки. В этот день добрее Эгберта никого в Гринсборо не было. Подойди к нему на улице, поздоровайся за руку — и готово, Эгберт уже зовет тебя в гости. Чего хочешь попроси у Эгберта — все даст, кроме денег. Денег у него в субботу только и бывало что на полгаллона ирландской водки. А в будни даже на водку не хватало.

Водку Эгберт со своими друзьями выпивал на выгоне — пускали бутыль по кругу, причем Эгберт делал каждый раз два больших глотка, тогда как остальные по одному. Потом он долго шел домой по короткой Маркет-стрит. Во дворе дома вещи в этот вечер всегда оказывались не на своих местах, и он начинал наводить порядок. Тележное колесо попадалось под руку — он ломал его о столбик ворот. Лопата стояла у стены — он лопатой бил стекла в окнах, а потом засыпал на ступеньках заднего крыльца.

А вот отец Билла, Элжернон Портер, накопил целую коллекцию патентов. Он изобрел летательный аппарат, который пока еще не мог оторваться от земли. Стиральную машину, которую почему-то никому не удавалось продать: женщины, с присущим их породе консерватизмом, продолжали стирать на обычных рубчатых досках. Стоял на полке в комнате Элжернона самозаводящийся будильник. Он шел и останавливался по своему особому, непостижимому внутреннему желанию.

Отец вел бесконечную переписку с различными фирмами, но ни одна из уважающих себя фирм не бралась воплотить его проекты в металл. Отказы приходили в длинных твердых конвертах, очень вежливые, написанные каллиграфическим почерком на отличной бумаге.

— Они просто не доросли до этой идеи, — бормотал Элжернон, просматривая очередной ответ технического совета фирмы. — Они поймут в конце концов. Да, поймут! Но поздно будет. Я продам свою идею другой, более солидной фирме.

Он швырял конверт в угол, надвигал на брови старый цилиндр с промятым боком и шел в драгстор Кларка. Приходил домой заполночь, долго искал дверь, грохотал стульями в темноте коридора и засыпал не раздеваясь или за столом или посреди своей комнаты на разбросанных по полу чертежах.

В 1872 году президент Грант объявил, что конгресс начал разработку плана грандиозного празднества по случаю столетнего юбилея независимости. Юбилей должен быть отмечен не только праздником, но и «выставкой достижений американской нации». Президент Грант призывал принять участие в выставке не только фирмы и тресты, но и отдельных граждан, «ибо, — говорил президент, — в нашей свободной стране инициатива отдельного человека так же ценна, как и инициатива многих людей, объединяющих совместные усилия для труда на благо нации».

— Эвелина, — сказал Элжернон Портер сестре, прочитав в «Патриоте» заявление президента. — Я решил покончить с медициной. К черту! Навсегда! Ты же видишь, она не приносит нам ни цента прибыли. А выставка — это верный шанс. Я представлю им самодвижущийся паровой экипаж. Я иду на все, Лина. Или теперь, или никогда!

Эвелина вздохнула и опустила голову. Это значило, что отныне вся забота о доме, о пропитании, об учебе Билла ложится на нее.

… Теперь Элжернон почти не выходил из сарая.

Билл наблюдал, как отец из деревянных брусьев собирает сложный остов, пристраивает к нему укосины, усиливает места соединений железными скрепами. К осени отец поставил все сооружение на массивные деревянные колеса с толстыми ступицами. Потом пошли дожди. Крыша сарая протекла и в нескольких местах провалилась. Но отец и не подумал ее чинить. Он сорвал с крыши остатки теса и жести, укрыл ими машину, а все инструменты перетащил в свою комнату и сложил под кроватью. Туда же он засунул шестерни, шкивы и другие детали будущего двигателя. Он торопился. В комнатах стоял запах каленого железа. Под ногами путалась проволока. Скрежетала дрель. Дом стал похож на кузницу. Тетя Лина едва успевала по вечерам выбрасывать во двор то, что отец приносил со двора днем.

И в один из таких дней в дом Портеров пришел негритенок из драгстора Кларка.

Но прежде всего о драгсторах.

Драгстор — самая удивительная аптека в мире. В драгсторе всегда полно народу. Здесь можно назначить встречу с приятелем, поговорить о ценах на подсолнечник, сыграть партию в шахматы или в бридж, или просто посидеть и послушать, о чем толкуют люди. В драгсторе можно также распить бутылочку пива или виски, что, в основном, все и делают.

В больших городах бывает несколько драгсторов. В Нью-Йорке их несколько сотен.

В передней комнате обычно находится несколько столиков с досками из искусственного мрамора. Против входной двери — стойка с медными закраинами и витрина, в которой разложены курительные трубки, плитки жевательного табака и разной ходовой мелочи. А на стойке — краса и гордость каждого драгстора — блестящий шейкер для сбивания коктейлей.

В Гринсборо был только один драгстор. Он помещался в доме на Элм-стрит, рядом со старым отелем Бенбоу, и принадлежал Кларку Портеру, дяде Билла.

Но, как и в самом большом нью-йоркском драгсторе, клиент мог получить здесь все, начиная от игральных карт и виски и кончая швейными иголками.

Лекарства хранились в самом незаметном углу, в застекленном ящичке. Ящичек Кларку Портеру приходилось открывать редко. Гораздо чаще он откупоривал бутылки.

В задней комнате, которая называлась солидным словом «провизорская», уголок стола занимали аптечные весы и футляр с медными гирьками. Рядом лежал переплетенный в кожу справочник фармацевта «United States Dispensatory». Последний раз Кларк Портер перелистывал его лет двадцать назад перед выпускными экзаменами в медицинской школе. В настоящее время справочник служил подставкой большой бутылке темного стекла с надписью на этикетке «Уайт Хоурз».[2] Никакой белой лошади в бутылке не было, но жидкость, которая в ней содержалась, по уверениям Кларка Портера, заставляла ржать любого здорового мужчину.

И еще в этой комнате стояло уютное кресло-качалка, в котором Кларк Портер любил дремать в жаркие часы дня.

Билл пришел к дяде в понедельник после обеда. Дядя сидел за столом в провизорской и читал газету. Увидев Билла, он бросил газету на пол.

— Хэлло, племянник! — сказал он весело. — Ну-ка, подойди ближе.

Билл подошел.

Дядя, не вставая со стула, начал ощупывать его грудь, руки, шею.

— Повернись! — командовал он. — Так. Позвоночник в порядке. Ключицы… э… немного выпирают, но это нормально для твоих четырнадцати лет. Открой рот! М-м… зубы как у индейца. Завидую. Сними рубашку. Так. Живот. Не надувайся. Кожа дрябловатая. А ноги… Хм, тебе не фармацевтом, а прямо в кавалерию. Отличные ноги. Цепкие. Одевайся.

Он откинулся на спинку кресла и прищурил глаза.

— Если бы у меня был сын… Впрочем, это не имеет значения. Ты видел в салоне на столе стаканы?

— Да, сэр, — ответил Билл.

— Пустые бутылки на стойке?

— Да, сэр.

— Веник в углу?

— Да, сэр.

— Стаканы и бутылки должны быть вымыты, пол под метен, стойка чистая.

— Да, сэр.

— Дядя Кларк налил из темной бутылки в небольшой стаканчик. Выпил, прислушиваясь.

— Ты всерьез хочешь стать фармацевтом?

— Да, дядя.

— Дядя Кларк налил еще. Меньше, чем в первый раз. Протянул стаканчик Биллу:

— Это для хорошего пищеварения. Не бойся. Задержи дыханье и одним глотком.

Билл выпил.

— Ты будешь по вечерам обслуживать посетителей и следить за порядком в салоне. В конце каждой недели ты будешь получать у меня один серебряный доллар.

— Да, дядя.

— Позавчера была суббота?

— Да, — ответил Билл.

Дядя Кларк порылся в кармане и протянул Биллу монету.

— Это аванс. И, ради бога, дай мне сейчас отдохнуть. Иди вып… купи себе чего-нибудь у Пейшоу. Вечером приходи.

— Спасибо, дядя! — крикнул Билл, выходя из комнаты. На улице он разжал кулак. Доллар, матово поблескивая, уютно лежал на ладони.

Кларк Портер не дружил со своим братом — ни в детстве, ни позже. Слишком разные у них были характеры. И внешнего сходства не было между ними. Элжернон, сутулый, невысокий, с бледным хмурым лицом и неопрятной седеющей бородой, производил впечатление барышника с конской ярмарки.

Добродушный, грубоватый Кларк был похож на фермера. Он любил общество веселых людей. И люди любили Кларка. Он мог бы достичь многого. Но природная лень сделала его. всего-навсего хозяином аптекарского магазина. Однако Кларк большего и не желал. Драгстор ставил его в центр жизни городка. Все новости шли через драгстор, как через фильтр. У Кларка всегда находилось несколько сортов виски — на разные вкусы. И все равно — мононгахельского, шотландского или ирландского требовал посетитель, цена была одна — пятнадцать центов стакан. Поэтому и дело шло бойко, и драгстор по вечерам был полон.

Кларк давно присматривался к жизни в старом доме на Маркет-стрит. Дом приходил в упадок. Семья Элжернона разваливалась. Мэри еще как-то ухитрялась держать хозяйство в руках. Но уют ушел из дома после ее смерти. Лина хозяйничать не умела и не любила. Билл вырастал сорванцом. Кое-как он окончил нормальную школу. Средненький аттестат не мог подтвердить наличие у него каких-либо определенных склонностей или способностей. Впрочем, последнее время он увлекался гитарой и пеньем. Но эти предметы в школьную программу не входили.

Кларк, наконец, поборол свою неприязнь к брату.

— Я хочу, чтобы хоть один из Портеров встал на хорошую дорогу, — сказал он и послал за Биллом негритенка.

К вечеру дядя заглянул в салон. Пол чисто выметен, пустые бутылки поставлены в ящик, на стойке шеренга ослепительно чистых стаканов. Билл восседал на табурете с книгой в руках.

— Что это у тебя? — спросил дядя. Билл показал обложку.

Дядя двумя пальцами взял книгу за угол и швырнул ее под стойку.

— Чтиво для бездельников, — сказал он. — «Гроза Ямайки»… Хм! Гроза! Ну и название! Ты читал «Генри Эсмонда»?

Билл кивнул.

— Теккерей, Скотт, Диккенс — вот настоящая литература.

— Скучновато, — сказал Билл откровенно.

Дядя посмотрел на него серьезными серыми глазами.

— Сказано смело, мой друг. Смело и глупо. Большие мысли никогда не приходят сразу и никогда сразу не понимаются людьми. От непонимания они кажутся скучными… Положи полдюжины виски в лохань с водой, — распорядился он вдруг, — виски приятно пить, когда оно холодное. О чем я?.. Да, Диккенс. Не суди людей по первому впечатлению. Первое впечатление всегда грубо. Это впечатление глаз, но не сердца. Хороший писатель горек снаружи и сладок внутри. Плохой — как пилюля. Сверху обсыпан сахаром… Достань еще пять стаканов, мальчик. Тех, что на стойке, не хватит. Вечером у меня соберутся друзья.

Через неделю Билл познакомился со всеми. Они называли себя «профессиональными южанами». Они пили виски, курили сигары из вирджинского табака, вспоминали подвиги гражданской войны и раскатисто хохотали. Они умели говорить так, что было смешно.

Билл освоился быстро. Он слушал их разговоры. Он хохотал над их шутками, а порой и сам вставлял несколько хлестких словечек в беседу. Они принимали Билла как взрослого. И Билл ценил их внимание и гордился им.

Иногда он приносил в драгстор гитару и пел. Голос у него был небольшой, но приятный.

Когда остроумие приглушалось хмелем, начинали спорить. Драгстор становился похож на салун, только в этом салуне не было чужих. Дымилось одновременно двенадцать сигар. Говорили все разом. В черном прямоугольнике распахнутой двери покачивались звезды. Дядя Кларк спорил с адвокатом Беллом.

— Цивилизованное варварство, Вильям! — грохотал дядя Кларк, сидя верхом на табурете. — Колумб преподнес нам эту землю, как рождественскую игрушку. Что мы сделали с ней?

Мы пропитали ее кровью и потом негров. Мы истязали чернокожих. Мы их убивали. А убив, поднимали глаза к небу и до тошноты говорили о христианском смирении. В конце концов мы развязали гражданскую войну. Не конституция сейчас нам нужна, а второй герой Осоатома. Второй Джон Браун, черт побери!

Белл хитро щурил глаза.

— Ты северянин, Кларк. Тебе не понять наших отношений с черными.

Лоснились потные лица. В стеклянных розетках мигали свечи. Билл метался по салону. Он еле успевал слушать и наливать стаканы.

Расходились в глухой час. Во дворах тоскливо подвывали собаки. Белая, ослепительная луна стояла над городком.

Однажды Билл сидел в провизорской и рисовал. Еще в школе у тети Лины он научился неплохо держать в руках карандаш. Он набросал внутренний вид салона. Стойку с огромной бутылкой, на которой написал: «Перигорик». Адвоката Белла с преувеличенно длинным лицом и прищуренными глазами. Белл собирался выпить. Обеими руками он держал большой стакан. Рисунок удался. Особенно хорошо получилась горбина наносу Белла. Хорошо бы изобразить и других посетителей. Например, Джэка Хигби в клетчатых брюках и Брайтона Венделя.

Он нарисовал и это. Ему понравилось. Одно за другим появлялись на бумаге лица «профессиональных южан». Чтобы не забыть, он сразу подписал рисунок:

«Гринсборский клуб остряков».

Подумал и написал еще:

«Войны в ближайшее время не будет, — говорит мистер Хигби, — потому что у меня сейчас нет свободных денег». За стойкой он нарисовал самого себя.

— Ну-ка, покажи, — сказал дядя Кларк.

Билл вздрогнул и вскочил. Он даже не услышал, как дядя вошел в комнату.

Дядя передвинул рисунок на середину стола и наклонил голову вбок.

— Так, — сказал он. — Так. Так. Смотри-ка, а ведь это Белл. А это… убей меня бог, если это не Юст Паркенстэкер. Да ведь ты настоящий художник, Билли! Похожи, ей-богу, похожи!

Он передвинул взгляд ниже, сказал: «а…» и вдруг обрушился в качалку и захохотал.

— Что… э-ха-ха-ха! Что сказал… мистер… Хигби? Почему. не будет войны в… в ближайшее время? Почему?

— Потому что у мистера Хигби нет на войну свободных денег, — серьезно ответил Билл.

Дядя наконец выхохотался. Он сложил рисунок вчетверо и спрятал его в карман.

— Отлично, сэр. Вот вам доллар. Нет, вот вам доллар и двадцать центов за работу. Они должны увидеть. Они это увидят сегодня вечером.

Карикатура произвела впечатление. Листок ходил по рукам.

Сэр, — торжественно сказал Джек Хигби, обращаясь к Биллу. — То, что вы сказали от моего имени, вы сказали лучше меня!

Я хочу заказать вам поясной портрет для моей фамильной галереи, маэстро, — продекламировал Юст Паркенстэкер. — Оплата наличными.

Брайтон Вендель угостил Билла манильской сигарой. А Вильям Белл сказал:

— Я просто хочу с ним выпить. Давай-ка пару шотландского, сынок. Надеюсь, ты не откажешься?

С той поры каждый вечер завсегдатаи клуба остряков получали два-три рисунка.

Иногда карикатуры были подписаны. И подписи эти всегда попадали в цель, как меткий выстрел.

По воскресеньям, надев праздничный костюм и повязав темно-синий шейный платок, Билл шел в церковь. Для всех Портеров, даже для резкого Кларка, вера в церковь и благочестие были естественны, как солнечный свет.

Служба в старой церкви, построенной еще первыми поселенцами, начиналась в десять часов утра благодарственным гимном.

— Узрим, о господи, твой лик… — поднимались голоса прихожан под темный свод, и даже самые закоренелые грешники городка с просветленными лицами стояли в проходе между молитвенными скамьями.

После гимна священник читал объявления о браках, о покупке и продаже земельных участков, о сборе пожертвований на строительство нового сруба для школы и о собраниях разных обществ.

За сим следовала получасовая молитва, и все завершалось великолепной проповедью на какую-нибудь свеженькую городскую тему. Преподобный Сизерс умел так искусно составлять свои проповеди и читал их с таким блеском, что слушать его приезжали любители даже из Хайт-Пойнта — двадцать миль по пыльной дороге.

Билл всегда внимательно слушал проповеди от начала и до конца. Ему нравились те неожиданные суждения, которые преподобный Джошуа Сизерс извлекал из самых пустяковых случаев городской жизни.

В одно из воскресений, выходя из церкви после заключительного благословения, он нашел на паперти карманный молитвенник.

Он перелистал его. На первой странице красивым почерком было написано: «Сюзанна Колман».

— Колманы… — пробормотал он. — Это, кажется, на восточной стороне.

Молитвенник, переплетенный в темно-коричневую кожу с тисненым золотом распятием, стоил не меньше двух долларов.

Билли решил отыскать Колманов. Он без труда нашел дом с яркими клумбами под окнами. На стук дверного молотка вышла черноволосая девушка в белом воскресном платье.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы, наверное, к маме? Ее серые глаза смотрели на Билла с усмешкой.

Биллу стало жарко. Он понял, что краснеет. Раньше ему не приходилось разговаривать с девушками. Он молча протянул молитвенник. Он не знал, что сказать.

— О! — воскликнула девушка, увидев молитвенник. — Где вы его нашли? — Она повернулась к распахнутой двери: — Мама, он нашелся! Я говорила, что он найдется. — И опять к Биллу: — Меня зовут Сэлли. Сэлли Колман. А вас?

— Билл Портер, — едва слышно сказал он, глядя на ее руки.

Он хотел бы назваться Биллом Картером или Биллом Хоскинсом. Только не Портером. Он знал, что, услышав фамилию Портер, люди двусмысленно улыбаются и начинают шептаться за спиной: «Вот идет сын неудачника Портера». Сколько раз ему приходилось слышать эти слова, которыми люди били как ножом в спину.

Он поднял и тотчас опустил голову.

— Сэлли смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она уже не улыбалась.

Из комнат вышла миссис Колман и стала благодарить Билла. Она прижала молитвенник к груди и сказала, что это старинная фамильная вещь, и что Билл благородный юноша, и что он мог передать молитвенник священнику, но вместо этого не пожалел труда и времени и принес его сам, и так далее и тому подобное…

Он едва выдержал эту пытку и свободно вздохнул только на Элм-стрит. Но теперь он знал, что на свете есть Сэлли Колман, что она чуточку моложе его и очень хорошенькая.

Днем городок дремал. Беленные известью дома ослепительно горели под солнцем. Горячий ветер подметал пустые улицы. В' холодке на задних дворах прятались куры. Только белые рубашки негров мелькали на полях.

Жизнь начиналась тогда, когда солнце, закончив дневной ход, садилось на вершины Аппалачей. На крылечки домов выходили, наслаждаясь теплом сумерек, старики и старухи, вели медленные разговоры, вспоминали прошлое.

А ночами город принадлежал молодым. Задыхались в любовной тоске гитары. В темных переулках целовались, смеялись, разговаривали вполголоса. И везде, на каждом углу, в провалах тени между домами, в садах, под окнами, на лунном свету — пели.

Группы молодых шалопаев по всему Гринсборо пели серенады своим юным леди.

Во всем городке у Билла не было лучшего друга, чем Том Тат. Но в эти ночи мая даже Том исчезал из дому и пропадал где-то до утра.

Билл томился. Он не находил себе места. Его тянуло в степи, за зеленые вершины Аппалачей, в леса Пидмонта. Он не мог сказать точно — куда. Он стал рассеянным.

Когда он перепутал и подал посетителю вместо ирландского виски кукурузного, дядя Кларк позвал его в провизорскую.

Вечерние работы отменяются, — сказал он. — Я понимаю. Тебе хочется того, чего нет и не бывает. Вот два доллара. Купи себе новую рубашку или подарок для нее, — дядя сделал сильное ударение на последнем слове.

— Но я могу работать по вечерам, — сказал Билл. — Мне даже веселее в драгсторе, чем дома. И у меня никого нет.

— Не надо врать самому себе, — сказал дядя Кларк. — Ты неплохо поешь. У тебя есть гитара. Ночи чудесные. Иди и найди то, чего хочет твоя душа. Меня не обманешь.

Билл положил серебро на край стола.

— Мне не нужны деньги.

— Не беспокойся. Я запишу это как долг.

— Хорошо, — сказал Билл.

Вечером он надел свои воскресные брюки и настроил гитару.

Он уже точно знал, куда пойдет.

… Дом на восточной стороне был тих и темен. Билл толкнул калитку. Она оказалась незапертой. Он вошел в сад. Долго соображал, где ее окно. Наконец выбрал маленькое, боковое. Встал под ним по колена в траве, вздохнул и тронул струны гитары.

Он спел «В этот вечер при лунном свете» и «Лебединый берег».

Все оставалось тихим и темным.

Прищурив глаза, он пытался разглядеть что-нибудь в комнате. Неужели она не подойдёт к окну? А может быть, ее нет дома? Может быть, она сейчас слушает другие песни?

Он ударил по струнам и запел «Девушек из Буффалло».

Тишина.

Он легонько стукнул по раме и позвал:

— Сэлли!

Никто не ответил.

Он выбрался из сада и пошел по улице, положив гитару на плечо.

Он чуть не наткнулся на целующуюся пару. Девушка тихо вскрикнула и отпрянула от молодого человека. Девушку звали Ритой, он ее знал.

В груди больно шевельнулась зависть, но он гордо отвернулся и пробормотал:

— Подумаешь!

Меж тем домашние дела шли все хуже и хуже. В июле Бетти Колдуэлл, которая жила в доме Портеров на правах пансионерки и питалась за одним столом с хозяевами, заявила, что больше не может жить в таком грязном помещении. Для семьи это было чувствительным ударом, потому что мисс Колдуэлл хорошо платила. После ухода Бетти Колдуэлл в доме совсем перевелись деньги.

Школа тети Лины тоже хирела. У нее оставалось два ученика, родители которых платили от случая к случаю, да и то только тогда, когда к ним приходили за деньгами.

И чем беднее становился дом, тем неистовее мечтал Элжернон Портер.

— Консерватизм! — кричал он, сжимая волосатые кулаки. — Люди боятся нового! Люди никогда не верят сразу. Это свойство проклятой человеческой породы. Всегда устраивались гонения на гениев. Всегда и во веки веков! Джордано испекли на костре. Бюффона заставили отречься. Тысячи погибли в мученьях. Но я докажу! Клянусь богом, я докажу нашим гринсборским ослам!

Потом шел в лавку Пэйшоу и напивался в долг. В драгстор Кларка он теперь стыдился заглядывать.

Билл приходил домой с тяжелым сердцем. Он не любил отца и в то же время жалел его, безнадежно заблудившегося в жизни. Он навсегда запомнил сгорбившуюся несчастную фигуру в грязной пропотевшей рубашке возле парового автомобиля, двигатель которого так и не заработал. Он знал, что вся эта ругань с окружающими была самозащитой жалких обломков гордости.

Билла удерживала в доме только тетя Лина. Сердце у нее было доброе, и она по-своему — он это знал — любила его. Правда, теперь она из суховатой чопорной южной леди превратилась в сварливую и раздражительную бабу. Но все же какой-то своей частичкой она оставалась прежней тетей Линой, научившей его любить книги и стихи.

Билл мечтал о том времени, когда он наконец сможет стать независимым. О большом городе, полном огней и веселья, мечтал он. И еще о девушке, которой отдаст всю свою жизнь.

Но это скрывалось в будущем.

В настоящем он был всего-навсего учеником провизора, прислуживал завсегдатаям драгстора и штудировал «United States Dispensatory».

Оказалось, что дядя ничего не забыл из этого толстого справочника. Ежедневно Билл выучивал назубок два-три рецепта. Перед обедом дядя заставлял его работать с весами и реактивами.

— Здесь три тысячи рецептов, — говорил дядя, хлопая ладонью по книге. — Если ты будешь знать половину, то сможешь вступить в наше общество фармацевтов. Это все, чему я могу тебя научить.

Билл приходил в сад Колманов еще два раза. Гитара жаловалась, умоляла, требовала.

Сэлли не вышла.

Потом он увидел ее с матерью в церкви. Он пересел поближе и, не отрываясь, смотрел на девушку. Ресницы, густые и длинные, бросали на ее щеки прозрачную тень. До локтя открытые руки были покрыты нежным персиковым пушком. И опять то же самое белое платье с лентами и кружевами.

Она сидела на молитвенной скамье очень прямо, с задумчивым интересом ко всему происходящему. И, однако, за всю службу она ни разу не оглянулась, не повернула головы в его сторону.

Той же ночью „Билл забрался в сад Питерсов и нарвал для нее ирисов. Лучших в городке. Он обернул стебли мокрыми листьями и положил букет в траву под ее окном.

В понедельник он сидел в драгсторе и подсчитывал утреннюю выручку. Два доллара сорок медью. Если так пойдет дальше, то к вечеру в кассе соберется долларов семь. В основном покупатели берут разную мелочь. Зубочистки из гусиных перьев. Катушку ниток. Стопку почтовой бумаги. Сегодня повезло: старый Толлмен купил сразу двадцать плиток жевательного табака. Расплатился наличными. После него пришла миссис Боттам, жена судьи. Выбрала новенькую пенковую трубку за семьдесят пять центов. «Моему Гарри сегодня исполняется пятьдесят четыре, — сказала она, — а старая трубка прогорела».

Билл отставил ящик с деньгами и взялся за книгу. Адвокат Белл принес ему «Севастопольские рассказы» русского графа Лео Толстого. Война в Крыму. Схватки на редутах. Бои за Севастополь. Это, пожалуй, так же интересно, как знаменитое Фредериксбергское сраженье во время войны Севера с Югом.

Мистер Портер, мне нужна двууглекислая сода.

Сию минуту, миссис.

Не взглянув на посетительницу, он вышел в провизорскую, нашел штангласс, на котором стояло «Sodium» и вынес его в салон.

— Простите, миссис, сколь… — он поднял глаза, и конец фразы никогда не был произнесен. — Мисс Колман, — пробормотал он. — Простите. Я немного… Я думал, это… Я… Ради бога простите!

Сэлли смотрела на него улыбаясь.

— Мне нужна двууглекислая сода, — сказала она. — Для мамы. У нее несварение желудка.

— Сию минуту, мисс Колман. Сию минуту.

Он приготовил бумажный пакетик, насыпал в него соды и подал ей.

Сэлли взяла пакетик, но не ушла.

— Мистер Портер, — сказала она и порозовела. — Мне очень понравились цветы. И потом… я не знала, что вы умеете так хорошо петь. Ведь это вы для меня пели «Лебединый берег»?

— Да, мисс Колман, я пел для вас, — он уже овладел собой и теперь старался не упустить драгоценных мгновений. — Я хотел бы петь для вас каждый вечер.

Сэлли густо покраснела.

— Простите, мистер Портер, мне пора. Мама, наверное, заждалась.

Она направилась к двери.

«Теперь или никогда!» — пронеслось в голове. Он вышел из-за стойки и, обогнав Сэлли, загородил собой дверь.

Одну минуту, мисс Колман. Только одну минуту. Скажите, можно вам сегодня вечером принести цветы? — Он никогда раньше не ухаживал за девушками. Никогда не задумывался, что он будет говорить в первые минуты знакомства той, которая ему понравится. От своих друзей он слышал, что нужно быть смелым и настойчивым. Девушкам, говорили друзья, не нравятся робкие.

— Пустите меня, — сказала Сэлли.

— Только одну секунду, мисс Колман. Вы любите азалии?

— Пустите, меня ждут дома.

— Сегодня вечером, мисс Колман. Хорошо? Часиков в десять. Прошу вас!

Она кивнула и проскользнула мимо него в дверь.

…В июне муниципальный совет Гринсборо решил пригласить в город нового врача. Союз врачей в Ролли рекомендовал доктора Джемса Холла. Холлу было послано приглашение, и он вскоре приехал. Длинноногий, с квадратной рыжей бородой и голубыми глазами, он был похож на офицера армии конфедератов. Первым делом он спросил, кто занимался лечебной практикой до него. Ему рассказали про Элжернона, про летательный аппарат и про паровой автомобиль. Он внимательно слушал. Ни разу не улыбнулся. Только стучал пальцами по табакерке, положенной на колено. Вечером он пришел в драгстор и долго беседовал с дядей Кларком в провизорской.

— Настоящий врач и настоящий джентльмен, — сказал дядя Кларк, когда Холл ушел.

В августе Билл сдал установленный правилами экзамен и был принят в Северо-Каролинское общество фармацевтов. Ему вручили диплом, отпечатанный остроконечной готикой на белом бристольском картоне.

— Ты на ногах, мой мальчик, — сказал дядя Кларк. — Я спокоен. Все зависит от того, как ты будешь пользоваться жизнью. Ты можешь поехать в Эшвилл или в Ролли и начать там. Самое главное — не споткнуться.

— Я не споткнусь, — сказал Билл. — Только зачем Эшвилл или Ролли? Мне хочется остаться здесь.

— Это твое дело, — сказал Кларк.

… По-прежнему собирались в салоне «профессиональные южане», хохотали над новыми карикатурами Билла, играли в шахматы, спорили и курили. Но теперь вместо двенадцати сигар дымилось тринадцать. Доктор Джемс Холл был единодушно принят в компанию. А еще через месяц Холл пригласил Билла на ранчо своих сыновей в Техас.

Известие о смерти отца Билл получил уже в Остине.

Дядя Кларк написал, что под матрацем отцовской кровати нашли тридцать восемь патентов, оформленных по всем правилам — синеватые листы, прошитые шелковым шнуром и заверенные большими красными печатями. Тридцать восемь изобретений, реализовать которые не возьмется ни одна фирма в мире.

Тридцать лет отец, опрокидывая и растаптывая все на своем пути, бежал за призраком Славы. Он отравил молодость Мэри Виргинии Свэйм, тихой, застенчивой женщины, любившей его до конца своей небольшой жизни. Он закабалил добрую и мечтательную тетю Лину и превратил ее в мегеру, торгующуюся в лавках из-за каждого цента. Он оттолкнул от себя сына и восстановил против себя брата.

Наверное, где-нибудь существует какая-то магическая формула, какой-то «Сезам, откройся!» — волшебный рецепт проклятой Славы. Отец не нашел его. И как он ни бежал, он не мог обогнать других. Наоборот, все время обгонял его. Белл, Дрэйк, Зингер и другие удачники,[3] очевидно, выбрали кратчайший путь.

О, это магическое слово — кратчайший путь! Сколько раз оно оказывалось пустым звуком. Сколько похоронило надежд у тех, которым у финиша мерещился клад. Сколько жизней погасило оно, скольких несчастных заставило страдать! Тридцать восемь патентов…