"Похищение Адвенты" - читать интересную книгу автора (Мак-Грегор Дункан)

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой хон Булла завершает свое печальное повествование и предается унынию, а Конан пробует потолковать с Майло

Последняя звезда таяла в светлеющей выси; ночь стремительно уплывала на легких, невидимых почти облачках в дальние дали; просыпались первые птицы, раскрывали лепестки цветы, и роса на полях уже заиграла в отблеске солнечного луча, робко сверкнувшего один раз из-за полосы горизонта.

Конан открыл глаза, вмиг выпадая из глубокого забвения в явь, рукою пошарил слева от себя и снова не обнаружил там Ильяны. На сей раз он рассердился всерьез, ибо хотя и считал каприз естественным свойством женского нрава, предпочитал все же не испытывать его на себе. На всякий случаи пошарив еще и справа, он в досаде сплюнул на пол и решил на следующую ночь пригласить другую девушку — кроме Ильяны хон Булла неизвестно для каких целей содержал восемь наложниц, не прикасаясь ни к одной из них и запрещая Майло даже близко подходить к гарему.

Киммериец подозревал, что все девицы были взяты им из жалости (либо лишенные крова, либо кем-то обиженные), потому что, по словам все той же Ильяны, за два года, проведенных в доме хона, они успели истосковаться по мужской ласке — конечно, те из них, кто вообще с таковой были знакомы.

Вдохнув свежего предутреннего воздуха, волнами поступавшего из распахнутого настежь окна, и шевельнувшись в мягких подушках, варвар почувствовал вдруг непреодолимое желание выпить холодного пива, можно даже кислого. Видимо, так подействовала на него хола и нега, в коей пребывал он уже третий день подряд. Человеку вообще — а Конану в особенности — в конце концов, приедается однообразие, даже если оно состоит сплошь из удобств, отличной еды и красивых девушек. Как нищий калека жаждет хоть раз вместо черствой корки съесть пышную горячую булку, так и богач иногда лениво подумывает о том, чтоб свою белоснежную тунику поменять на ветхое рубище — ненадолго, конечно… Киммериец представил себе глиняную, с отбитой ручкою кружку с пивом, какие подают в дешевых кабаках, сглотнул слюну, и в этот момент ясно понял тот внезапный порыв хона Буллы уйти из дому, оставив все — и жену, и сына, и богатство… Бродяга — он бродяга и есть…

Тут чуткий слух варвара уловил за дверью шорох, словно муха, пролетая по коридору, задела крылом стену. Вряд ли это был хон Булла: он хоть и ступал мягко, почти неслышно, зато дышал с непременным присвистом и хрипом. Но кто же тогда мог притаиться за дверью? Майло? Конан нахмурился. Да, скорее всего, Майло. Как раз он и ходил и дышал совершенно бесшумно… Тенью киммериец скользнул с тахты к двери, спиной прижался к стене, ожидая действий таинственного незнакомца…

— Конан…

Тихий испуганный шепот заставил его рассмеяться. Ильяна! Она рассказывала ему, как боится темноты — наверняка шла сейчас по коридору с закрытыми от страха глазами и не сразу нашла нужную дверь. Видно, выходила во двор, дабы справить некоторые потребности, а теперь вернулась обратно и готова к любви и ласке… Пискнув, Ильяна прижалась к могучей груди возлюбленного, успокаивая быстрое и частое биение своего сердечка мерным спокойным ритмом его сердца. Она и впрямь перепугалась: прежде она ночевала в гареме с товарками и ночью выходила только с кем-нибудь из них, в каждом шелесте и шорохе подозревая вздох и шаг неведомого чудовища. Но Конана она будить не хотела, да и незачем ему было знать, что она делала во дворе… Семнадцатилетняя Ильяна искренно полагала, что мужчина сего звать не может, и открывать ему секрет не собиралась.

— Я слишком долго ждал, — сурово проворчал Конан ей в ухо, заодно наслаждаясь чудесным нежным запахом ее волос.

— Ждал? Чего?

Девушка лукаво посмотрела в синие глаза варвара и, вывернувшись из его объятий, шмыгнула к тахте. Тень ее мазнула по стене, уже освещенной слабым светом восходящего солнца, и пропала в окне. Легкое покрывало взметнулось, обворачивая хрупкое тело, и мгновение спустя Ильяна уже тихонько посапывала, усиленно притворяясь спящей. Если бы божеству забвения Хипношу случилось в это время пролетать мимо их окна, он мог бы хорошо повеселиться, наблюдая за юной неумелой лицедейкой: ресницы ее подрагивали, губы, боясь внезапной улыбки, сжались в куриную гузку, а курносый носик забавно морщился.

Но что бы там ни думал себе бог Хипнош, а киммериец оценил сию картину по-своему. Зарычав, он прыгнул на тахту рядом с Ильяной, разодрал обвивающее ее покрывало, и жадно приник губами к ее рту; первыми звуками после долгой ночи и тишины были звуки любви. Так началось утро.

— Посмотри сюда, Конан. Если по этой тропке идти пару дней, то попадешь прямо к северным воротам Ианты. — Стоя рядом с варваром на невысоком холме, хон Булла вытянул руку и указал на тонкую нить в сплошном зеленом ковре равнины. — А за тем ручьем есть еще одна тропа, и ведет она к Карпашским горам. Но я шел к колдунье не отсюда — иначе мне пришлось бы весь путь скакать подобно горному козлу по скалам…

Конан усмехнулся: маленький толстый хон Булла очень отдаленно напоминал горного козла — разве что спьяну можно было спутать…

— А теперь давай спустимся вниз, и я покажу тебе мои любимые места в хонайе.

Старик легко сбежал с холма и, не останавливаясь, прытко посеменил к ручью. Он словно чувствовал, что гость начинает скучать в его большом доме, где всего вдоволь и кажется нечего желать, и старался развлечь его как только умел. Печальная история его, как видно, надоела Конану — за весь вчерашний вечер и нынешнее утро он ни разу не просил его продолжать, хотя хон Булла остановился на самом интересном месте; Ильяна сама по себе не являлась особенным подарком, хотя и была из лучших в гареме, и не могла завлечь гостя надолго; Майло же только отпугивал людей, и на его помощь рассчитывать старик не собирался.

Последние годы жизнь его текла однообразно, и друзья, тоже далеко не первой молодости, не баловали его своими посещениями. Общительный от природы хон Булла невыносимо страдал, когда приходилось целые вечера проводить в полном молчании, потому что от приемыша он мог услышать лишь злобное шипение или, еще того похлеще, рычание. Такие вечера складывались в луны, а луны — в года, и несчастный старик дошел уж до того, что за неимением другого собеседника начал разговаривать с собой, с собой же шутить и спорить, называя себя при том не иначе как Буллочка (имя, придуманное милой Даолой)… Хорошо, что Майло не имел привычки бродить бесцельно по дому: как он поиздевался бы над отцом, нечаянно услышав такое!

Заполучив в гости случайного прохожего, а именно Конана, хон Булла оживился и даже помолодел. Жизнь его, пусть хотя бы на несколько дней, изменилась, сосредоточившись на юном варваре. Все имело значение: его аппетит, его желания, его воззрения; скука, порою мелькавшая в его ярких синих глазах, больно ранила хозяина, и он лихорадочно рылся в памяти, надеясь найти там нечто интересное, вот хотя бы какую-нибудь игру или увлекательный рассказ. Почему-то ему не приходило в голову рассказать свою собственную историю, и даже когда киммериец сам направил его в русло воспоминаний, желания снова окунаться в прошлое не было. И только дойдя до середины повествования, он почувствовал, что ему, кажется, до сих пор только этого и не хватало. Нечто очень важное, сильное, страстное открылось в нем; он припомнил лица и имена, которые прежде так хотел забыть, и сие ничем не поколебало его душевного равновесия, за которое он так страшился всегда — после того, как ушел из дома двадцать с лишним лет назад. Еще и еще раз он повторял — уже в своей комнате и про себя — словно пробуя на вкус: Майана, Даола, Адвента… То же и лица друзей, чьим приютом навеки стали Серые Равнины. И они вставали перед глазами хона Буллы не призраками, но живыми, и душа потом не болела, а только радовалась…

Нынешним утром, за трапезой, с тревогой вглядывался старик в твердые черты гостя, в его ясные глаза, опасаясь увидеть скуку и раздражение. То ему чудилось, что он и видит их, и тогда сердце его с места ухало вниз; то он облегченно вздыхал, замечая на губах киммерийца усмешку…Покончив с едой и вином, тот рыгнул, вытер губы рукавом куртки, потом бездумно уставился в окно, и хон Булла напрасно ждал, что вот сейчас он предложит ему вести рассказ дальше — варвар молчал. И тогда хозяин решил использовать последнее, в общем, довольно слабое средство удержания гостя: прогулку по местности с описанием имеющихся достопримечательностей.

— В этом ручье, Конан, рыбу можно ловить руками! — с гордостью объявил старик, в душе почему-то испытывая странное смущение — словно он обманывал варвара и рыбу здесь можно было поймать только сетью. — А еще местные ребятишки таскают отсюда раков. Конан, ты когда-нибудь ел раков?

Киммериец отрицательно покачал головой, вообще впервые слыша это название.

— Я нынче же велю сварить для тебя пару дюжин. И Майло будет рад. Наверное… — Хон Булла сник и замолчал. В один момент всё его возбуждение испарилось, исчезло бесследно, да и все остальные чувства тоже; только глубоким вздохом наполнил он разом опустевшую грудь, но — вовсе не Майло был тому причиной. А что — он и сам бы не смог определить, хотя по некоторому размышлению, может быть, такое состояние свое назвал бы просто усталостью. — Так-то…

— Что «так-то»? — Конан поднял с земли камень и швырнул его на середину ручья, отчего по нему сразу побежали низкие частые волны, а от берега метнулся вглубь косяк крошечных серебристых рыбешек.

— Да так… — апатично ответил старик, пожимая плечами.

— Вот что, — решительно заявил варвар, вставая перед хоном Буллой и мощным торсом своим закрывая ему вид на ручей, — ты мне голову не морочь. «Так-то, как-то!..» Я же вижу — тоска тебя грызет. О дочке своей мучаешься? Ну, идем к дому, расскажешь мне все до конца — только без всяких там «как-то»!

Хон Булла с удивлением посмотрел на юного варвара, никак не ожидая от него подобной проницательности. Да, видимо, и в самом деле та жуткая пустота, образовавшаяся в груди вдруг, была следствием вчерашнего воспоминания о прошлом… Он не спал всю ночь, размышляя о несчастной судьбе своей. Чем прогневил он светлого Митру? Какую вину не искупил? На эти вопросы он не знал ответов…

Жалкая улыбка искривила губы старика, и он, стыдясь ее, понурил голову и заспешил к дому, более не пытаясь завлечь гостя прогулкой по хонайе.

«Тьфу!» Колдунья плюнула прямо мне под ноги, ловко запрыгнула в повозку и велела вознице гнать лошадь на север.

Поначалу я не мог прийти в себя от такого ужасного пророчества, но потом визг Майло вернул меня в настоящее. С печалью в душе я велел противному мальчишке замолчать и отправляться в дом, к приемной матери его Даоле, которая еще не знала о происшествии и спокойно наслаждалась кормлением малышки. Мог ли я смолчать? Мог ли не признаться? Ведь Адвента — а я твердо решил назвать девочку именно так, горячо надеясь на снисхождение старой карги, — дочь моей милой женушки; она ее выносила, она ее в муках родила на свет, так кому, как не ей, нужно знать о происшедшем? И я рассказал…

К удивлению моему, Даола не испугалась, а заметила, что колдунья тоже женщина и в скором времени наверняка простит и меня и Майло, так что беспокоиться особенно не о чем, «правда, дорогой мальчик?» С этими словами она ласково поцеловала нашего сына, что стоял рядом, ныл и размазывал по хорошенькому личику слезы и сопли. «Пра-а-авда-а…»— проревел он басом, припадая к ее плечу. Я вздохнул — а что еще мне оставалось делать? — и пошел во двор, где меня ждали жители хонайи с подарками и поздравлениями…

Несколько ночей подряд мне снились кошмары. Моя Адвента то падала в пропасть (хотя в нашей округе не было не только пропасти, но даже ямы, за исключением ямы с отходами, которая всегда наполнялась до краев), то на нее набрасывались львы (хотя в нашей округе нет зверей страшнее хорьков и лис), то банда разбойников уворовывала ее в темную дождливую ночь… Сердце мое, кое, как я представляю, держится в груди на тысяче тоненьких как волоски жилках, беспрестанно дрожало от ужаса. Дунаю, за те ночи не одна жилка оборвалась… Но со временем, наблюдая, как растет и хорошеет моя дочь, как весела она и мягка нравом, как умиляет она людей своими забавными суждениями о жизни, я успокоился. Адвента нравилась всем — всем!

Вряд ли в хонайе нашелся бы хоть один человек, могущий желать ей худого. Напротив, все так и норовили сунуть ей лакомство или игрушку, в благодарность непременно получая прекрасную, исполненную истинной детской доброты улыбку и ласковый взгляд карих, как у матери, глаз. В общем, ее жизни и здоровью явно ничего не угрожало.

И опять я виноват. Меня обязательно должно было насторожить то, что происходило с Майло. Как ты помнишь, Конан, старуха пожелала ему впредь оставаться таким же злобным и противным, каким он был в тот момент, когда укусил ее. Увы. Так оно и вышло… Если прежде мальчик хоть изредка становился послушным, ластился к нам, дарил нам поделки из щепок и глины, то теперь всякий миг своего существования он отравлял наше. «О, благостный Митра! — не раз я обращался с мольбой к высшей силе. — Дай мне долготерпения! Образумь несчастного сына моего!» Но — каждое утро дом сотрясался от дикого вопля, означавшего пробуждение Майло… Красивое лицо его никогда теперь не находилось в покое, а постоянно кривилось от раздражения; голос стал похож на лай, так отрывисто и грубо он разговаривал — со всеми: со мной, с Даолой, с гостями, со слугами…

Последних он распугал скоро, и спустя год после случая с колдуньей в доме осталась одна только деревенская девушка, которой некуда было идти, но и она однажды пропала; потом ее видели в поле близ Катмы: она пасла коз и была весела и вполне довольна — я же никогда не замечал на лице ее даже подобия улыбки. Нищие, коим и я, и Даола всегда подавали на жизнь то деньги, то хлеб, тоже теперь обходили стороной хонайю — мальчик швырял в них камнями и плевался, причем стараясь обязательно попасть в лицо. Только с Адвентой он был неизменно ласков, но стоило появиться мне или Даоле, как он убегал от нее с обычным визгом и блеяньем.

Так прошло шесть лет. Примечательно, Конан: за все эти годы я ни разу не сопоставил заклятие старухи с настоящим поведением Майло. Видно, его прежние капризы сбили меня с толку. Ведь не белое стало черным, а темно-серое… Что, вино кончилось? Вот еще кувшин, возьми… Это никак туранское? Очень хорошо.

Итак, наша девочка давала нам силы к жизни, а наш мальчик их отнимал… Конечно, мы с Даолой пытались поправить положение. Мы наняли для Майло в Катме учителя астрологии и учителя музыки, в Шабароне — учителя языкознания и учителя география; все они кроме основного предмета занимались с ним еще и пением, рисованием, резьбой по дереву и камню, вышиванием, цифросложением и геометрией. Все же военные науки проходил с мальчиком старый солдат аквилонской армии Винатус, потерявший в последнем своем бою правую руку до самого плеча. Справедливости ради надо сказать, что Майло учился с большим удовольствием и весьма успешно. Хотя с наставниками он тоже был груб и бестактен, но только вследствие привычки к капризу, что они, пару лун пообижавшись, поняли и оценили, с тех пор теша мое сердце беспрестанными похвалами в его адрес. В остальном же все было по-прежнему.

Адвента, добрая и милая девочка, любила брата так искренно, так нежно, что и он в ее присутствии явно старался унять свой буйный нрав, рыча и шипя гораздо тише обыкновенного. При ней он даже не кусался! А когда очередная нянька сбежала от нас из-за его дурного поведения, он стал проводить с Адвентой все свободное от учебы время, отходя от нее лишь тогда, когда отправлялся спать. Скоро я понял, что лучшей няньки для дочери нам не найти: Майло был удивительно внимателен, добродушен, заботлив и несуетлив. А уж как радовалась Адвента, оставаясь с ним! В доме ли, во дворе ли — он всегда находил для нее интересное занятие, делился с ней своими гостинцами, мастерил для нее куколок из глины, и порою я с трудом отдирал их друг от друга перед сном… Да, Конан, он преображался рядом с ней…

И вот однажды возле нашего дома остановился нищий. Даола выбежала ему навстречу с радостью, потому что всем известно, что дающему потом обязательно воздастся, а кому нам было давать, если нищие, боясь обиды, не приближались к хонайе… Этот пришел издалека, и еще не имел счастья познакомиться с нашим дорогим мальчиком. Женушка моя провела его в дом, усадила за стол и накормила, напихала его торбу едой и платьем, а затем только завела беседу. Она любила толковать с убогими и странниками (хотя я мог поведать ей о мире поболе их, но меня она ни о чем не спрашивала; полагаю, по той причине, что, припомнив вольную жизнь, я опять убегу из дома…). Сама она нигде кроме нашей хонайи не бывала, не считая однократного посещения с отцом небольшого коринфийского города Катмы, где он осуществлял перепродажу в Туран трети своего скота, а она весь день просидела на постоялом дворе, ожидая его. Так что можешь себе представить, с каким интересом внимала моя женушка этому бродяге. А он рассказывать умел!

Теперь я опишу тебе его, ибо в моей истории он есть лицо наиважнейшее и наиотвратительнейшее… Ох, еле выговорил слово сие… Но поверь, оно лишь частично выражает его истинную сущность… Фигурой он был довольно изящен, а ростом невелик, только чуть выше меня. Черные, короткие, очень густые волосы его вились барашком и плотно прилегали к голове, образуя как бы шапку; черты лица были не мелки и не крупны, а так, ни то ни се — вернее, и то и се вместе. Голос…

— Погоди, — остановил рассказчика Конан. — Как может быть и то и се вместе? Вот уж не видал такого.

— Очень просто, — успокоил его хон Булла. — Глаза и рот у него были очень маленькие, ну, как у новорожденного. Зато нос преогромный, цвета не белого, как само лицо, а багрового, и к тому же покрытый сплошь прыщами, а черные брови такие кустистые, широкие… В общем, совсем некрасивый человек. Да, и еще прямо под ноздрею большая, с горошину коричневая бородавка. Ну вот. А голос его… Жаль, про голос ничего дурного сказать не могу. Низкий, глубокий, ровный… Так бы и слушал без конца. Даола и слушала — три дня подряд. Иной раз и я рядом с ней пристраивался, но меня все его истории не то чтобы раздражали, а просто-таки бесили, ибо ничего доброго не содержали даже близко. По его словам все люди выходили либо злодеями, либо дурнями, либо скаредами, и каждый так и норовил чем-нибудь обидеть беднягу. Я сам ходил по свету лет так сорок и знаю совершенно точно, что добрых людей немало, нет, немало. Ах, какие чистые, какие светлые души порой встречались мне… А из рассказов нашего гостя выходило, что весь мир населен ублюдками, порожденными Нергалом, как будто и не существует благого Митры, Хранителя Равновесия… В конце концов, и Даола, видимо, заскучала: занялась хозяйством, а бродягу предоставила мне. Я же не чаял, когда он уйдет. Пожалуй, со мной сие случилось впервые. Обычно гость для меня — праздник, и его нрав, его ум не особенно волнуют меня. Я знаю, что почти с любым человеком можно поладить, если быть к нему открытым и доброжелательным и если обстоятельства не побуждают его проявлять некрасивые стороны своей души…

Тем не менее я всеми силами старался ничем не показать такого отношения к гостю. Забыл сказать, что звали его Тарафинелло Фло по прозвищу Гарпинас… Что ты смеешься, Конан?

Но варвар не просто смеялся — он грохотал, схватившись за живот и согнувшись так, что длинный хвост волос подметал пыль на земле.

— Гарпинас… по-аквилонски значит… xa-xa! — гнойный!.. — наконец выдавил он сквозь хохот.

— А, — кисло улыбнулся хон Булла, в отличие от киммерийца не испытывавший особенной приязни к скабрезным прозвищам. — Я не знал. Я вообще из всех языков знаю по пять-семь слов… Зато Майло…

— Ладно, — перебил его Конан, успокаиваясь. — Про Майло я уже наслушался. Говори дальше, что там этот Гарпинас натворил.

— Он вскоре ушел. Взял торбу и ушел в сторону Офира, чему я весьма удивился, ибо пришел он оттуда же. После Даола призналась мне, что и в этом виноват был наш Майло, ибо в любой удобный момент норовил либо укусить бродягу, либо состроить ему страшную рожу… Как бы то ни было, но Тарафинелло удалился, и, скажу тебе честно, я только вздохнул свободно… Так прерванное на несколько дней течение нашей жизни снова восстановилось. Снова Адвента нас радовала, а Майло огорчал, снова… Ну, не буду тебя утомлять, рассказывая все по второму разу…

Минуло не больше луны с того дня, как Тарафинелло Фло покинул нашу хонайю, и вот как-то один крестьянин, пришедший ко мне с жалобой на соседа, сказал, что видел недалеко от ручья (где мы с тобой были сегодня) человека, весьма на него похожего. «Не может быть!»— так ответил я, качая головой. Крестьянин настаивал, я не соглашался, полагая, что вышеупомянутый Тарафинелло не станет возвращаться обратно столь скоро. Конечно, потом я забыл об этом споре, а когда вспомнил… А когда вспомнил, было уже слишком поздно. Впрочем, какое это вообще имело значение? Даже если бы я поверил, что этот бродяга снова здесь, ничего бы не изменилось. Думаю, что я сам пригласил бы его опять в наш дом…

Дождливая осень отнимала тогда все мое время. То ручей выходил из берегов и затоплял посевы моих землепашцев, то ливнем пробивало крышу чьего-нибудь жилища, то потоки воды уносили птичьи выводки — и во всяком таком случае всем непременно требовался я; нацепив кожаный плащ с большим капюшоном, я с рассвета уходил из дому, с тем чтоб вернуться только к ночи, все равно промокший до нитки, уставший и печальный. Да, тогда я думал, что вот он пришел — конец моей спокойной жизни. Дожди уничтожили чуть не все хозяйство хонайи, кое к тому времени было усилиями моими, моих друзей и жителей деревень приумножено и равнялось благосостоянию среднего размера городка.

Убыток вышел огромный. Две трети всего скота пало; часть домов и пристроек разрушено; поля и пути размыты, а самое главное… Дорога Королей… Ты знаешь, что мы обязаны содержать в порядке тот ее участок, который проходит по нашей земле… Так вот, он оказался разнесен весь! Каменные плиты местами отошли друг от друга, а местами и вовсе уплыли с водой в неизвестном направлении. Думаю, в конце концов, они оказались в Офире или в Немедии… Но не у нас в Коринфии наверняка. Я посылал людей искать их, но… Ох, Конан, я опять заболтался, старый дурень. Да, значит, я говорил про сезон дождей. А что я говорил?

— Давай про Трафарелло, — напомнил варвар, зевая — сия часть истории хона Буллы показалась ему невыразимо скучной.

— Тарафинелло, — вежливо поправил старик. — Тарафинелло Фло. Он действительно однажды появился возле моего дома — как раз в самый что ни на есть ливень. Меня не было: утром прибежал пастух и сказал, что все стадо овец вырвалось из загона и бежит… Снова я не о том… Конан, прошу тебя, не обессудь же. Выпей еще вина и послушай дальше. Митрой клянусь, осталось совсем чуть. Благодарю тебя, — улыбнулся и он на согласную ухмылку киммерийца. — Итак, в доме были: Даола, Майло, все его наставники и, естественно, Адвента.

Как потом рассказала мне Даола, этот Тарафинелло заявился под вечер, когда уже стемнело и дождь лил без перерыва. Майло на втором этаже продолжал урок с учителем языкознания, а все другие учителя сидели в трапезном зале внизу, где играла и шестилетняя Адвента. На сей раз на безобразном лице его не было ни улыбки, ни даже подобающей всякому гостю приличной мины — он шевелил кустистыми бровями своими и гадко скалил желтые кривые зубы. Только войдя, он злобно сверкнул черными крошечными глазками на Адвенту и смотрел так на нее не одно длинное мгновение. Даола, сама наблюдавшая сей странный взгляд, говорила мне, что девочка наша ничуть не испугалась, а отвечала ему обычной своей доброй улыбкой и даже пригласила поиграть с ней, на что злодей не отреагировал вовсе.

Молчание длилось уже достаточно долго, когда женушка моя, не умом, но сердцем определявшая нечто неладное в поведении посетителя, наконец, осмелилась спросить его о причинах. «Что-то случилось, Тарафинелло?» — дрожащим голоском вымолвила она, но — он и не взглянул в ее сторону. Тогда встал наставник Майло — Винатус (если ты помнишь, Конан, он обучал мальчика воинским наукам). Даола сказала мне, что первый раз слышала в его низком, хриплом, словно простуженном голосе такие суровые и черствые ноты. Обыкновенно старый солдат, несмотря на грубую внешность свою, разговаривал очень мягко, почти шепотом, а уж милее и услужливее его человека не было — так говорила Даола. Но тут он вырос перед нахальным Тарафинелло неприступной глыбой, и теплые голубые глаза его превратились в льдинки… «Ах ты… (он произнес нехорошее слово)!»

— Какое? — оживился Конан.

— Гм-м… Ублюдок… — после некоторого замешательства ответил хон Булла.

— А, — разочарованно кивнул варвар, снова укладываясь на скамью. — Ну и дальше?

— Да, вот он сказал: «Ах ты… Убирайся из этого дома, пока кости целы!» Тарафинелло не двигался, продолжая смотреть жутким взглядом своим на мою Адвенту. «Ну погоди же, — прогрохотал солдат. — Не бойся, хозяйка, сейчас я выброшу его отсюда…» И Винатус решительно сделал шаг к злодею. Но — о, ужас! — в этот самый миг Тарафинелло оторвал взгляд от Адвенты, которая, милая малышка, все улыбалась ему, и посмотрел на солдата…

— И что? — рыкнул варвар, досадуя на старика, что обычно прерывал повествование в наиболее интересном месте — как сейчас: лишь произнеся последнее слово, он смолк и опять уставился вдаль, явно не намереваясь говорить дальше. — Хей, достопочтенный! Если ты не проснешься, клянусь Кромом, я уйду к Ильяне, и Нергал с тобой!

— Нет-нет! — вздрогнув, хон Булла в ужасе замахал руками. — Что ты, Конан! Не уходи! Я передаю тебе сейчас наиужаснейший момент моей жизни, так неужели ты оставишь меня одного?

— Ладно, не оставлю, — проворчал Конан, скрывая довольную усмешку. Как и всякий совсем молодой человек он рад был обращению к нему за помощью столь уважаемого старца. Пусть он боялся остаться наедине всего лишь с воспоминаниями, а не с настоящим Тарафинелло, но и это ясно говорило о его признании всех достоинств киммерийца. — Ну?

— Он посмотрел на солдата… Увы мне, увы… Ибо все это случилось именно в моем доме… В тот краткий миг, когда страшный взор чудовища упал на нашего верного Винатуса, тот окаменел… Ты понимаешь, Конан? Он обратился в камень! «Великий Митра! — воскликнул я, услышав из уст Даолы сие откровение. — Как ты позволил злодею одержать верх над простым и честным человеком? Неужто Зло сильнее Добра? Неужто все мы лишь базарные куклы в руках небожителей?» Но не услышал ответа я… А дальше… Дальше моя женушка поведала мне то, что уши мои не желали слушать…

Наставники моего Майло — надо отметить, все люди благородные — вскочили с мест и как один бросились к злокозненному Тарафинелло, намереваясь схватить его и свершить суд праведный… Но сейчас же взгляд его поворотился и на них… Тут ты и без моего пояснения сможешь понять, что произошло…

— И они обратились в камень? — сумрачно поинтересовался Конан, с момента превращения несчастного Винатуса слушавший повествование хона Буллы крайне внимательно.

— Да… И они… Что творилось с Даолой, когда она увидела весь этот ужас… Она окаменела без участия злодея Тарафинелло — просто от созерцания четырех недвижимых серых статуй, которые одно лишь мгновение назад были обычными людьми.

…Жизнь моя сложилась так, что, странствуя по свету более сорока лет, я наслушался вдоволь баек о магах и колдунах, а также о бесчинствах, ими творимых, но сам никогда — кроме старухи колдуньи, от коей я никаких чудес и не видал — не сталкивался с ними. Поэтому, наверное, тот кошмар, произошедший в моем собственном доме, поразил меня настолько, что первые дни после этого я не мог не то что двигаться, а и вообще соображать; бесчувственным бревном я лежал на нашем с Даолой ложе, открывая рот для того лишь, чтобы выпить медового настоя или съесть ложку каши. Но, конечно, дело тут совсем не во мне. Послушай же окончание страшной сей истории и поскорби со мною вместе о…

— Нет уж, — решительно отказался Конан. — Скорбеть ты будешь один. А я выпью лучше туранского и пойду к Ильяне. Прах и пепел! Ты опять замолчал?

Хон Булла и в самом деле погрузился в воспоминания свои и вроде как вовсе забыл о собеседнике, однако стоило тому в раздражении резко встать, дабы исполнить угрозу и удалиться к Ильяне, как старик тоже вскочил и с мольбою вцепился в полу куртки гостя.

— Ну, прошу тебя, Конан, не гневайся! Там, в тех годах, была вся моя жизнь. Ты думаешь, я и сейчас живу? Нет! Я жду того момента, когда туманы Серых Равнин застят глаза мои — жду каждый день… И я…

И вдруг — к досаде юного варвара — старик разрыдался, повиснув на его куртке и лицом уткнувшись в могучую его грудь.

— Хей, достопочтенный… — пробурчал Конан, осторожно отрывая от себя пальцы хона Буллы. — Клянусь бородой Крома, слезы тебе всяко не помогут.

То ли слова киммерийца оказались неожиданно действенны, то ли в душе несчастного произошел снова сдвиг, только он перестал плакать, а рухнул на скамью и застыл в позе глубоко скорбящего. Но солнечный тонкий луч, что пробивался сквозь густую листву груши, слегка подпортил высокую трагичность ситуации, ибо падал прямо на проплешину в волосах хона Буллы и посверкивал там ярко и весело — да, огненное око светлого бога было равнодушно к терзаниям маленького человека. До того ли ему? Обозревая с высоты своей весь этот огромный свет, на поверхности коего копошились мириады страдальцев, солнце пребывало в вечности, тогда как все живое существовало в этой же самой вечности лишь временно и обязательно имело определенный срок.

Жизнь и смерть — они постоянно рядом, но никогда не вместе… Конан пожал плечами, отвернулся и зашагал к дому, намереваясь вытеснить образовавшуюся вдруг в душе пустоту страстью — Ильяна наверняка ждет не дождется ночи, так почему бы не сделать ночь прямо сейчас?

С такими крамольными намерениями, опровергающими величайшее могущество солнца, варвар подошел к гарему.

Мрачные мысли одолевали Конана в середине этой ночи. И взор его, устремленный в окошко, за которым блистали бриллиантовые россыпи звезд, тоже был мрачен. Сам того не желая, киммериец вновь ощущал некое томление в области сердца, за которое справедливо винил хона Буллу, поведавшего печальную историю свою именно ему. Его всегда — и прежде, и теперь — влекла вперед жажда действия. Потому, наверное, он и взял на себя чужую клятву, ради исполнения коей проделал долгий и трудный путь от гор Кофа до моря Запада, а потом — на лодке плыл до Желтого острова, а потом — бился насмерть с гориллой Гринсвельдом, а потом — обратный путь, но уже вдвое длиннее и с вечнозеленой ветвью маттенсаи в заплечном мешке… А ныне, когда ни одно важное дело не отягощало юного варвара и тысяча дорог открывалась перед ним, маня блеском золота и влюбленными взглядами прелестных дев, несчастный старик вдруг открыл ему тайну своего прошлого — против воли Конан не мог забыть историю сию и мыслями снова и снова к ней возвращался; вот и сон его оборвался задолго до рассвета, когда привиделись ему те каменные безмолвные фигуры, в упор глядящие на него живыми глазами…

Что было в этих глазах? Он не привык разбираться в чувствах, особенно в чужих, но здесь так ясно различил неодолимую тоску и боль, ужас и безнадежность, что едва не вскрикнул от ярости и отчаяния. Почему он? Почему не кто другой должен взять на себя их беду? В конце концов, с тех пор прошло уж без малого тринадцать лет, и неужели за это время не нашлось никого, кроме него…

Далее Конан не стал продолжать мысль, досадуя на себя за то, что вообще об этом задумался. Пока что его никто и не просил о помощи и вряд ли попросит… Варвар хмыкнул, припомнив, как за вечерней трапезой хон Булла без конца глазел то на него, то на Майло, видимо боясь стычки двух молодых горячих парней, у каждого из которых нрав подобен живому вулкану — даже затихая, бурлит и клокочет жаром… Но Конан не собирался вовсе связываться с Майло. Из рассказа старика он отлично понял, что приемыш его не по собственному желанию так злобен и груб, а потому попросту не обращал внимания на его выходки, сопровождаемые непременным шипением и рычанием… После трапезы гость отозвал хона Буллу в сад и там, побуждаемый скорее так и неизгнанной пустотой внутри, нежели действительным интересом, узнал, наконец, грустный конец истории. Для Майло во всем этом явно ничего хорошего не было…

«…Схватившись за сердце, Даола взирала на каменные статуи, только что бывшие людьми из плоти и крови, и сама не могла пошевелиться. Тут и Адвента уловила чуткой доброй душенькой своей нечто темное и страшное; улыбка сошла с ее алых губ, и слезы появились в прекрасных черных глазах… И в сей миг, словно тоже почувствовав беду, сверху, со второго этажа, сбежал Майло, вслед за которым поспешал его учитель языкознания, громко сетуя на неусидчивость мальчика.

Увидев жуткую картину, центром коей являлся вредитель Тарафинелло, двенадцатилетний сын мой, не медля и мига, с рычанием кинулся на него, норовя вцепиться зубами в горло. На него, кстати, злодей тоже обратил свой колдовской взор, но без толку — на Майло отчего-то он не подействовал; зато злополучный учитель языкознания, случайно попав под него, не успел и испугаться, как застыл подобно остальным.

Тарафинелло забеспокоился. Майло, словно разъяренная собачонка, висел на нем и все крепче сжимал зубы на его горле, и никакие наговоры, что судорожно шептал гад, никакие пассы, что делал он тощими руками, на моего сына впечатления не производили. Но тут очнулась, наконец, Даола, и, скажу тебе, Конан, правду — очнулась зря. Вместо того чтоб помочь сыну справиться с Тарафинелло, она стала отрывать Майло от него! Конечно, то была просто привычка спасать от нашего мальчика всякого, кто попадался ему в момент злобы и раздражения… В четыре руки они отодрали Майло от злодея, и тот отшвырнул его в самый угол комнаты, совершенно потеряв самообладание: с маху упав на скамью, он завизжал, разбрызгивая слюну, и в бешенстве засучил ногами. Он призывал на дом мой всяческие кары; он клялся Нергалом, Сетом и прочими демонами, что уничтожит и нас и корни наши; смертоносным взглядом своим он перебил всю посуду, что стояла на столе и на полках, вдребезги расколол светильник и оконное стекло, поджег занавесь… Слава Митре, он ни разу не посмотрел на мою женушку, по всей видимости забыв о ней в ярости. Внезапно он прервал поток изливаемых гадостей, схватил в охапку Адвенту, к сему мигу также онемевшую от ужаса, и вихрем вылетел за дверь! Даола выскочила за ним, но в темноте успела заметить только, как запрыгнул он на коня, огромного будто слон (она слонов в жизни не видала, но я видал, и по ее описанию мог сравнивать), и в момент исчез во мгле и ливне…

Тут только женушка моя поняла, какую глупость совершила, оторвав Майло от гада, но было, конечно, поздно… Стеная, она вернулась в дом.

Мальчик же, к великому несчастью, падая, ударился об стену головой и потерял сознание… Скоро пришел я. Вместе с Даолой мы подняли сына, уложили его в постель и привели в чувство, но не в память — он забыл все, что произошло, а когда вспомнил, минуло уж десять лет…

Да, Конан, не удивляйся. Майло только три года назад узнал, что у него была сестра, а я, следуя его желанию, поведал ему то, что сейчас тебе. Он дважды отправлялся на поиски Адвенты, но нигде не смог найти и следа ее… Теперь он, кажется, смирился и ждет смерти… Помнишь, что сказала колдунья? „Если через двадцать лет она не наденет мое кольцо, вы оба сдохнете в муках!..“ Вот уже истекает этот срок… И вот оно, кольцо… Я не боюсь его смерти, потому что и сам очень скоро уйду за ним на Серые Равнины, хотя надежда у меня еще осталась. Даола была права, когда говорила, что старая карга перебесится и простит нас — я был у нее, и она… В общем, она ничем не могла помочь нам… О, если б я мог обменять свою жизнь на его!..

Вот и все. А, забыл сказать… Женушка моя умерла вскоре после похищения малышки, и порою, лежа во тьме без сна, я даже благодарил богов за то, что она теперь избавлена от этих мук… Надеяться, но ждать его смерти, и снова надеяться… Я знаю, где моя Адвента — я не хочу говорить об этом Майло. Он один у меня остался… Пойми, Конан, двадцать предсказанных старухой лет на исходе, я не могу отпустить его от себя… Вдруг он погибнет в дальнем краю, и вовсе не от заклятия колдуньи, а просто по случайности? А здесь… если она подарила ему жизнь, он будет жить… Великий Митра, зачем ты оставил мне надежду…»

Припомнив подробности рассказа хона Буллы, Конан заворочался на своем роскошном ложе и вдруг локтем наткнулся на Сигну. Девушка вздохнула во сне, но дрема ее была глубока и покойна, так что она продолжала спать, словно покрывалом закрытая длинными рыжими волосами. Варвар усмехнулся: как же понять этих женщин? Все прошлое утро Ильяна дулась на него за то, что он мимоходом поцеловал хорошенькую шемитку из гарема хозяина, а вечером того же дня сама попросила его на эту ночь пригласить не ее, а рыжую желтоглазую зингарку Сигну, ее подружку.

Мол, бедняжка так давно не видела мужчин, что совсем ослабла и скоро наверняка заболеет смертельной болезнью или сойдет с ума. Киммериец пожалел девушку и, изо всех сил стараясь скрыть удовлетворение, с лицемерным вздохом согласился. Надо сказать, Сигна превзошла все ожидания, и если б в порыве страсти она не оцарапала ему плечо и не укусила за ухо, Конан непременно пригласил бы ее и на следующую ночь. Пока же он решил позвать шемитку, а Ильяну сразу после нее… Перебрав в уме такие планы, варвар немного повеселел, но потом вновь вспомнил историю похищения Адвенты и вновь нахмурился.

Он так и не мог понять, что же делать ему, Конану. В свои без малого двадцать лет он отправил на Серые Равнины уйму народу и к смерти — и чужой и своей — относился равнодушно, будучи в твердой уверенности, что от нее все равно никуда не денешься и надо только стараться, чтоб она была достойной, дабы суровый Кром не сжег душу сына своего презрительным взглядом. Однако, несмотря на такие убеждения, юный варвар никак не умел избавиться от мыслей, чуждых ему и его природе изначально: если на Серых Равнинах только скука и маета, то зачем лучшие погибают раньше и чаще ублюдков? Справедливо ли сие? А как быть с невинно казненными? И вообще — маги и колдуны отнимают жизни сотен, а сами живут спокойно и долго… Конан не выносил эту шваль, и когда в рассказе хона Буллы появилась сначала колдунья, а потом и козел Тарафинелло, кулаки его сами собой сжались, а черные прямые брови сдвинулись к переносице.

Чем же хон Булла провинился перед Митрой, что светлый бог пальцем не пошевелил для того, чтоб помочь благочестивому рабу своему? Киммериец ни за что не поверил бы, что старик этот способен был совершить нечто ужасное и непоправимое. Скорее, Митре просто наплевать на него, как, впрочем, и на всех остальных — за исключением, может быть, одних только жрецов его… А Даола? А малышка Адвента? Они-то тем более ничем не могли прогневать Подателя Жизни и Хранителя Равновесия… Конан презрительно усмехнулся. Хранитель Равновесия! Какое ж тут равновесие? Ни малое и ни великое — вовсе никакого нет! Зато гад Тарафинелло торжествует…

Сплюнув в досаде на богов, варвар поднялся. Ему казалось — он хорошо знал, что только казалось, — будто дыхание смерти уже витает в душном воздухе хонайи. Конечно, оно всего лишь волнами исходило от старика и Майло, его самого не касаясь, но и короткая мысль о них, ждущих покорно гибели своей, тревожила сердце киммерийца… Стоя у раскрытого окна, он всматривался в тьму так пристально, словно в ней хотел найти ответы на все вопросы. Но безмолвие — оборотная сторона ночи — царило повсюду, впитываясь в поры земли, как вода и кровь… Что там, за черной далью, холодной, глубокой и беспросветной? Такая же даль? А за нею?

…Сумрачно было на душе варвара, сумрачно и странно. Он качнул головой, сам не соглашаясь со своим внезапным решением, затем подхватил с пола куртку и вышел в окно.

— Хей, парень, — прошептал Конан, отодвигая занавесь с соседнего окошка и засовывая голову в теплую темноту комнаты. — А ну, вставай!

Голос его, пусть и приглушенный сколько возможно, все равно звучал в совершенной ночной тиши подобно раскату грома — гулко и басовито.

— Кром! Спишь ты, что ли? — удивленно пробурчал варвар себе под нос. Так спокойно спать в ожидании скорой смерти мог лишь обладатель железной воли и твердого характера. — Хей! — попробовал Конан чуть прибавить звук.

— Гр-р-р… — послышалось тут же из глубины комнаты. Легкая занавесь всколыхнулась то ли от дуновения свежего ветерка, то ли от движения человека — киммериец сдернул ее совсем, дабы не искажала представление о действительности, и снова сунул голову внутрь.

— А ну, вылезай! — сурово молвил он тени, что была чернее ночи и таилась в углу.

— Гр-р…

— Проклятие! — шепотом выругался Конан. — Долго я буду торчать под твоим окном, дурень? Вылезай, говорю!

Наконец тень зашевелилась, поднялась, выровнялась и с явной неохотой двинулась к окну, издавая негромкое (ради ночи) шипение. Миг — и высокая костлявая фигура возникла в черном проеме: на белых волосах отразился тусклый звездный свет, блеснув в зеленых глазах. Узрев лишь спину киммерийца, который уже направлялся вглубь сада, Майло замер на вздох, в раздражении повел плечом и легко спрыгнул на землю.

…Все вокруг было погружено в глубокий сон: земля, давно остывшая после солнечного дня, вода в ручье и наузе, недвижимый воздух, чуть влажный и густой… Сквозь листву совсем не проникал и слабый свет звезд, так что ночь цветом своим совершенно сливалась с цветом земли, и всё это была природа — только такую знал человек…

Лавируя меж частых стволов деревьев, Конан вышел на тропку, ведущую к любимому месту отдохновения хона Буллы. Там, под сенью груши, он присел на скамью и с ухмылкой встретил появление рассерженного Майло, который вряд ли видел в темноте так же хорошо, как варвар, судя по треску веток и паданию с них плодов.

— Гр-р-р? — вопросительно прорычал приемыш хозяина, встав в позу памятника королю со сложенными на груди руками.

— Сядь, — велел киммериец.

— Гр-р, — отказался Майло. Во тьме виден был только блеск его злых зеленых глаз, и ничего более, ибо встал он как раз за высоким пышным кустом, но он и одними глазами сумел выразить крайнюю степень своего негодования. — Гр-р! — повторил он, заметив, что бесчувственный варвар вообще не реагирует на его взгляд.

— Тьфу! — разозлился, наконец, Конан. — Ты не особенно разговорчив, приятель. Клянусь Кромом, если ты и дальше будешь рычать, как дряхлый помоечный пес, я пойду за твоей сестрой один!

Майло оцепенел. Но — только на миг. Без единого лишнего движения он вдруг кинулся на киммерийца, который едва успел соскочить со скамьи и подставить ему подножку. Майло кувырнулся в воздухе, длинными своими волосами мазнув Конана по щеке, и ловко приземлился на обе ступни, почти одновременно разворачиваясь и отыскивая глазами противника, уже стоящего как раз за его спиной. Он видел в темноте! Сие оказалось не слишком приятное для юного варвара открытие, ибо до того он полагал, что только ему одному из людей Кром дал почти кошачье зрение… Не желая пока принимать бой, он снова отпрыгнул в сторону, и воинственный приемыш хона Буллы пролетел мимо него, в самый последний момент умудрившись-таки избежать удара головой о ствол груши.

— Напрыгался? — издевательски поинтересовался Конан, несильным пинком под коленку снова опрокидывая Майло на траву. — Белобрысый свиненок! Не пройдет и половины луны, как твоя сестра погибнет точно в день своего рождения, и виною тому будешь ты, ублюдок. — Сам того не заметив, варвар повторил слова старой колдуньи. — Ну, давай, давай — рычи, шипи, брызгай слюной… Тьфу! Смотреть-то на тебя противно!

Злобная ухмылка исказила острые черты Майло, глаза сверкнули во мгле, как крошки упавшей с неба и расколовшейся о камень звезды. По-лягушачьи всеми четырьмя конечностями упираясь в землю, он исподлобья взирал на Конана и, кажется, вот-вот готов был снова броситься на него… Однако в следующее же мгновение он вдруг опустил голову и рукою крепко зажал себе рот. То была первая в его жизни похвальная попытка справиться со своим отвратительным нравом, и Конан в полной мере оценил ее, снова усаживаясь на скамью для продолжения так неудачно начавшейся беседы.

— Твой отец обещал мне хорошую лошадь и двадцать золотых, если я приведу домой Адвенту, — нимало не смутившись, соврал варвар (на самом деле хон Булла даже не догадывался о том, что гость его решил все-таки разобраться в этой давнишней истории и навести там свой порядок). — Я могу поехать и один, но тогда твоя печень сгниет от злости. Конечно, мне плевать на твою печень, но не плевать на хозяина этого дома… Ну?

Конан не знал, как яснее выразить мысль — все свое красноречие он уже исчерпал, пытаясь разговорить Майло, но неожиданно тот сам помог ему. Осторожно поднявшись, он боком присел на скамью напротив и, не отнимая руки от рта, как мог дружелюбнее кивнул варвару.

— Ты со мной? — уточнил Конан.

В знак согласия Майло прикрыл глаза.

— Что же… — Пока Конан и сам не понимал, хочет ли он брать с собой этого странного парня. — Тогда так: отправляемся на рассвете. Я сейчас пойду спать (в конце концов, это не моя сестра), а ты займись делом — приготовь лошадей, мешки со жратвой, ну и прочее… Уже сам разберешься. Да, и не забудь предупредить отца! А то подумает, что и тебя уволок демон…

Тихо рассмеявшись, варвар встал со скамьи и пошел по тропинке к дому, будучи в полной уверенности, что Майло выполнит всё его поручения.

— Гр-р-р…

Услышал он вдруг и в досаде оглянулся.

— Опять?

Майло отрицательно замотал головой.

— Х-х-де-е?.. — протянул он, широко, словно глухонемой, разевая рот.

— Что? — не понял Конан.

— Х-х-хде о-н-на? — Слова давались несчастному с огромным трудом, и киммериец впервые почувствовал в душе нечто вроде жалости к этому парню, чья красота, сила и ум были извращены волей одной гнусной старой карги. — Х-х-х… — снова начал Майло.

— Ладно, я понял, — пробурчал Конан, отворачиваясь. — Я знаю, где Адвента. Но ты — ты узнаешь об этом утром, приятель…

— Гр-р-р!..

— Утром, я сказал!

Он резко развернулся и направился к дому, не желая более и мига тратить на сей бессмысленный разговор. «Нергал его разберет… — шептал он, забираясь через окно в свою комнату, — что может в такой башке твориться… Еще удерет один — старика тогда точно удар хватит…»

— Конан? — сонным голоском промурлыкала Сигна.

— Конан! — жарко выдохнул варвар ей в ухо. — И прямо сейчас!

После пешей прогулки по Тарантии дядя и племянник вернулись домой в прекрасном настроении. Они прошли вдоль и поперек весь центр города, любуясь величественными зданиями, как один тянущими к небу золоченые шпили; стройными рядами деревьев с пышными зелеными кронами, с сотнями стрекочущих птиц на ветвях; витражами, что заменяли стекла на всех первых этажах; красочными вывесками таверн и кабачков и, конечно, той разношерстной публикой, что населяет каждый большой город — тут сновали взад и вперед разносчики мелкого товара, сладостей и хлеба, водоносы и виночерпии, зазывалы из близлежащих трактиров, простой люд, спешащий по делам, и праздный, никуда не спешащий… Еще Тито с восторгом глазел на уличных певцов. Одеяние их отличалось от обычного платья граждан не только обязательными островерхими шапками на тесемках, но и ярким цветом штанов и курток. Почти все они были сшиты из лоскутов разной материи, как у лицедеев из балаганов, и имели множество карманов, больших и маленьких, везде: на груди, спине, коленях и даже заду. Тито с удовольствием прослушал несколько баллад и од в их исполнении, хотя ни один из этих парней даже в малой степени не обладал талантом, присущим его дяде Агинону. Но — зато они были молоды, веселы и энергичны и легко заражали прохожих своим лихим пением. То же и уличные музыканты: они играли плохо, но громко, пронзительными звуками дудок, цитр и мандолин привлекая публику, которая за день набрасывала в их глиняные чашки горы медных монет.

Почти половину дня бродили по городу дядя с племянником и к вечерней трапезе явились, наконец, домой — уставшие, голодные, но вполне довольные. Вдвоем они быстро смели баранину с луком и целый каравай хлеба, а потом, уже не спеша, принялись за вино. Тут Тито и решил снова вызвать дядю на разговор, рассчитывая на его доброе после этой прогулки настроение.

— Отличный город Тарантия, — заявил он, в качестве доказательства выкладывая на стол колпак на тесемках, купленный им у одного уличного певца. — Все так ярко, так радостно… А у нас в Немедии балаганы могут выступать только на окраинах да в деревнях еще… Знаешь, о чем я подумал, когда слушал того рыжего парня? Ну, что пел о пирате с корабля-призрака? О том, что мне очень нравится жить.

— Прекрасная мысль, — похвалил песнопевец племянника. — Вот тебе и задание: приедешь в Ханумар, напиши трактат, на ней основанный. Потом вышлешь мне с нарочным.

— Трактат? — Тито сделал большие глаза. — Да что ж за толк такой особенный в этой мысли, чтоб на ее основе трактат писать?

— А вот ты и подумай. Одно могу сказать — истинное философическое сочинение не должно зиждиться на сложном, ибо сила и правда только в простоте заключена… Впрочем, Титолла, сие тема для долгой беседы, а нам с тобой еще работать нынче…

— Конечно, дядя, — неожиданно спокойно согласился юноша. — Но (что касаемо правды) скажи мне, та история про короля Конана произошла в действительности, или ты ее придумал сам?

— Слыхал от повелителя, — улыбнулся Агинон. — Вообще он не склонен вспоминать прошлое вслух, но тут мы с ним заговорили про восточных магов — кстати сказать, пренеприятнейшие существа — и он кратко поведал мне о днях своей юности, когда ему пришлось столкнуться с одним из них… Ну, а кое-что я додумал сам…

— Ах, — вздохнул Тито. — Какая все же несчастная судьба у этого хона Буллы! А Майло? Я так понял, дядя, с годами он становился все более зверем, нежели человеком?

— Увы… Злоба — болезнь, и тяжкая. Помнишь бакалейщика Пилона с соседней улицы? Твой отец рассказывал мне, что к старости он стал невыносим: даже дом его люди старались обходить стороной, дабы не подвергнуться сквернословию… Так и помер от злости… Ты прочитал историю про Конана до конца, сынок?

Тито отрицательно замотал головой, надеясь, что дядя отошлет его дочитывать прямо сейчас.

— Что ж, отложи тогда до следующего вечера, — Произнося эти слова, песнопевец улыбался: он отлично понимал, что на уме у племянника, но одобрить не мог. — Пойдем работать, милый. Давно уж пора.

Юноша вздохнул и покорно поднялся из-за стола.