"Мясорубка для маленьких девочек" - читать интересную книгу автора (Бенаквиста Тонино)

САД ШПАНЫ

Было семь часов утра, когда я встретился с этим револьвером. Именно встретился, другого слова не подберешь. Как будто завел знакомство с живым человеком. Я решился взять его в руку, чтобы проверить, способен ли я держать оружие, и узнать, что испытывают в такой миг. Сначала мою ладонь пронзила странная дрожь, которая быстро охватила руку до локтя. Я изо всех сил сжал рукоятку револьвера. И не смог одолеть искушения поиграть с ним, раз за разом выхватывая из воображаемой кобуры. Потом я начал целиться, протянув вперед руку, но не пытаясь спустить курок. Разумеется, из страха перед пулей и шумом, который мог произвести выстрел.

Уже много месяцев Жозе, друг детства, упрашивал меня разыскать фотографию нашего класса, сделанную тридцать лет назад в школьной столовой, где он сидел, улыбаясь, на первом плане, рядом с учителем. В поисках снимка я спустился в погреб, где бабушка — та, которую вся семья звала «бабушкой Малу», — бережно хранила старый скарб. Но в этой свалке мне так и не удалось найти свой ранец с детскими тетрадками.

Неожиданно мой взгляд упал на пожелтевшую скатерть, связанную в узел, с какими в старину ходили путники. Я увидел этот узел впервые, хотя, конечно же, он давно тут лежал, у всех на глазах, — но ведь дети видят лишь то, что ищут в данный момент. Да и какая загадка могла таиться в этом матерчатом свертке, если обшариваешь погреб в поисках деревянной лошадки со сломанной ногой или коробки с вензелем «Lefebvre Utile», где завалялись старые снимки да несколько высохших леденцов?! Уголки скатерти, некогда связанные намертво, легко поддались моим пальцам. Взгляд бабушки Малу вспомнился мне в тот самый миг, когда я, наконец-то ставший взрослым, обнаружил, что она скрывала от нас в этом узле:

— маузер;

— пистолет 34-го калибра, бывший на вооружении итальянской армии;

— парабеллум, причем заряженный;

— ружье со спиленным стволом (и с полной обоймой, запрятанной в молитвеннике, где для нее была специально устроена выемка);

— карабин U.S.M.1;

— ручной пулемет с вырезанным на прикладе именем «Эжени»;

— револьвер системы Colt, заряженный.

А также список всего этого арсенала, нацарапанный на обложке чистого блокнота; я прочел его раз десять, не меньше, притом вслух, чтобы полнее насладиться этими названиями, звучавшими в моих ушах чудесной музыкой. Стоит только произнести слово «кольт», и ты уже совершенно другой человек — из тех, что ходят по противоположной стороне улицы.

Любовно поглаживая маузер, я спрашивал себя, знал ли курок, которого касался мой палец, другие прикосновения, куда более опасные, несущие смерть? На кого направляли этот ствол; кому через миг суждено было рухнуть наземь; что маячило в прорези мушки — чья-нибудь голова, или сердце, или краешек шинели?

Никто не подозревал о существовании этого оружия, даже мой покойный отец. Разве что стыд все эти годы затыкал ему рот, мешая сказать правду. Он говорил нам о бабушке Малу с тем наигранным почтением, которое призвано любой ценой «создать дистанцию». Может, и он тоже когда-то, будучи мальчишкой, развязал стянутые уголки скатерти? Кто знает!

Я гляжу на часы — уже почти десять вечера. А у меня такое чувство, будто моя история — подлинная история моей жизни — началась только сегодня утром, в семь часов. Началась в ту самую минуту, когда я погладил ствол кольта и повернул его барабан.

Сегодня на работу я не пошел.

Позволил себе расслабиться на денек. Всегда мечтал об этом. Выбраться из наезженной колеи, прогуляться по улицам, как это сделал бы кто-нибудь другой, забрести туда, где я никогда не хожу. Поиграть. Стать тайным свидетелем своей собственной жизни. Разумеется, найденный кольт явился для этого великолепным предлогом. Бродить по улицам целый день с заряженным револьвером — вот он, удобный случай стать кем-то другим. Я ощутил это по мурашкам, пробегавшим по ладони, когда я поднимал кольт, якобы для выстрела. С первого же прикосновения к металлу мне пришли в голову такие вещи, о каких я раньше никогда не думал. Никогда.

— Куда нужно целиться, чтобы убить наповал? Чтобы обездвижить? Чтобы заставить жертву помучиться перед тем, как добить ее?

— Как реагировать, когда за вами охотится полиция? Нужно ли считать, сколько пуль ты выпустил?

— Где спрятать оружие — в кармане пальто? Или в кармане пиджака? Или просто сунуть за пояс, чтобы надежнее скрыть и быстрее выхватить?

Я чувствовал себя попеременно то убийцей, то жертвой, то сыщиком, то гангстером. Я проиграл все роли в сочиненном для себя фильме. И даже вообразил, как бабушка Малу, бедная женщина, измученная оккупацией, обшаривает карманы серо-зеленого мундира мертвого солдата под яблоней в саду и увязывает его военное снаряжение в семейную скатерть, словно желая заклясть этот смертоносный металл.

Я выбрал кольт. И поклялся себе не вынимать его из кармана, что бы ни случилось за этот день.

Выскользнув из дома под мелкий дождичек, суливший послеобеденное солнце, я сразу понял, что не ошибся.

С первых же шагов меня постигло волшебное опьянение.

Свернуть в третью улицу налево, ту, по которой я никогда не хожу, ибо она давно уже ни к чему примечательному не ведет, — это был настоящий дурман. Едва ступив на эту улочку, я словно бы глотнул крепкого вина. А ведь я всего лишь шагал по улице. Хотя при этом ясно сознавал, что иду не так, как всегда: я держался непривычно прямо, вскинув голову, но стараясь, чтобы никто не заметил ни моего кулака, стиснувшего револьвер в оттопыренном кармане, ни странного ощущения безнаказанности, которое в любой момент мог выдать мой взгляд.

Я едва помнил название этой улочки — Арбр-Сек, зато хранил в памяти кафешку, принадлежавшую даме, которую мы с Жозе регулярно повергали в ярость, воруя кокосовые «снежки», выставленные на продажу в бакалейном уголке ее забегаловки. Я-то думал, что она давно умерла, но нет, именно она в половине девятого утра подала мне там кофе. За соседним столиком сидели двое стариков, стекольщик-пенсионер и торговец красками. Можно подумать, что люди, которых всю жизнь видишь стариками, не умирают никогда.

Хозяйка с кривой улыбкой обозвала меня воришкой сладостей, спросила, как поживает второй воришка тех же сладостей, извинилась, что не смогла прийти на похороны бабушки Малу. При этом имени стекольщик поднялся и как-то мерзко хихикнул. Его собака, овчарка, тут же вскочила со злобным рычанием, почуяв приступ ненависти своего хозяина. А тот и не пытался приструнить ее, напротив — науськивал на меня короткими взмахами руки. Чем это Малу так насолила ему, что он долгие годы спустя после ее смерти все еще поминал ее лихом? Я даже не успел поразмыслить об этом: пес не успокаивался, он залаял, он был готов укусить, да и сам старик тоже бросил какое-то ругательство в мою сторону. Вот когда мне стало страшно. И я, стиснув револьвер еще сильнее, начал вытаскивать его из кармана, держа палец на курке.

Я уже мысленно видел, как собачий череп разлетается вдребезги от выстрела в упор. Потому что нужно убивать псов, которые кусают людей по вине своих рехнувшихся хозяев, убивать, несмотря на невиновность животных, несмотря на их любовь, убивать беспощадно, уничтожать, несмотря на то, что чудовищами их сделали люди.

Пес явно что-то учуял, у собак ведь нюх куда тоньше нашего. Он вдруг распластался передо мной на полу с жалобным повизгиванием, словно просил прощения. Он знал.

Улица Арбр-Сек ведет к пустырю, который я пересек, точно джунгли, пробираясь наугад между колючими кустами и грязными колдобинами. В детстве я играл здесь вместе с Жозе и другой шпаной из нашей компании. Пустырь так и назывался — Сад шпаны. В последующие годы репутация этой клоаки не стала лучше. Именно здесь обнаружились первые шприцы в истории нашего края. И здесь же впервые были арестованы бандиты, замешанные во многих кражах со взломом. А потом тут еще случилось изнасилование: девушку нашли на пустыре мертвой, и было это два года назад. «Дело об изнасиловании в Саду шпаны» — так его назвали в местной газете. Я всегда старательно обходил стороной этот мерзкий пустырь. Из суеверия, из страха, из мрачных предчувствий, да мало ли из-за чего. Но нынче утром, около девяти часов, в еще не растаявшей ночной хмари я пересек его как победитель.

Довольно скоро я очутился в самом сердце города, где уже вовсю кипела жизнь. Я шел, пристально разглядывая все, что попадалось по пути: женщин с кошелками, рыночные прилавки, старый центр, квартал частных домиков, мэрию. Шел и дивился всему: бодрой суете прохожих, утренним улыбкам некоторых из них, солнышку, которое вставало в небе раньше обычного. Проходя мимо вереницы домиков, я остановился перед лачугой сволочи Этьена: в это время он должен был почать свою первую литровку. Бросив взгляд в окно, я различил за занавесками неуверенно двигавшуюся фигуру. Надо же, как его скрючило, совсем плохой стал.

Никто бы и не заметил, что я вошел к нему, а потом вышел. Никто даже не заподозрил бы, что у него побывал гость. Достаточно было выбросить кольт в сточную канаву, и никому в голову бы не пришло, что он лежал завернутым в скатерть бабушки Малу, а перед тем — в кармане американского солдата, умершего рядом со своим парашютом. И на работе никто не заметил бы, что я пришел с часовым опозданием. И никто не стал бы оплакивать эту сволочь Этьена.

Я спросил себя, уж не предлагает ли мне жизнь возможность изменить свою судьбу. Единственную возможность. Работу над ошибками прошлого. Один росчерк пера, одно исправление — и у тебя совсем иная участь. Этим утром меня посетила уверенность, что так оно и есть. Я бросил последний взгляд в запотевшее окно, еще раз посмотрел на Этьена, все такого же сгорбленного, немощного Этьена. Сделал глубокий вздох, словно вновь обретая ясность духа. И пошел своей дорогой.

Я перекусил сам не знаю когда и шатался по улицам сам не знаю где. Наконец-то один. Как турист, с интересом изучающий собственное повседневное существование. Вдали я увидел своих сотрудников, они выходили из офиса и перебегали дорогу, спеша наброситься на дежурный обед в кафе напротив.

Мой сын всегда беспокоил меня своими рассказами об одной дешевой забегаловке на окраине города. Мне не пришлось долго разыскивать ее. Значит, именно здесь он жует эти жирные сосиски, набивает на куртку блестящие металлические звездочки и разыгрывает юного бунтаря, чтобы поразить воображение своей подружки. Группа парней явно недоумевала: с какой радости этот старый хрен забрел на их территорию? Но в следующий момент я перестал интересовать мальчишек: рядом с визгом затормозил «504-й» кабриолет, отшвырнув прочь один из мопедов, стоявших у их ног. Из машины вышли взрослые — настоящие взрослые, крутые. В ярких галстуках, в широких пальто, в замшевых перчатках. Полностью затмивших грязные кроссовки и драные потертые «левайсы». В обычное время я бы тихо слинял, чтобы не присутствовать на этой дурацкой демонстрации «крутизны», — в конце концов, никто не обязан пихать себе в глотку пережаренные сосиски и пожимать чужие опасные руки. В обычное время — да, но не сегодня.

Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться, скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой. Вот ему-то первому я и влепил затрещину. Великолепную затрещину, наотмашь, и тут же ударил по другой щеке, совсем как в кино, притом левой рукой, ибо правая, вся взмокшая от пота, по-прежнему сжимала в кармане нагретый металл. Наступил миг всеобщего столбняка; затем я с улыбкой закатил оплеуху второму. Как же мне хотелось, чтобы они отреагировали, чтобы они разъярились! Их страх раздражал меня все сильнее, я завопил, начал пинать их ногами, бить кулаком, распалился, распоясался вконец, лишь бы вывести их из этого невыносимого оцепенения. Но услышал только, как хлопнули дверцы машины и хрипло взвыл мотор. Мальчишки взирали на меня как на героя. Мой сын тоже мог бы быть среди них и гордиться отцом. Хотя никогда еще в эту мрачную клоаку не заглядывал такой слабак и трус.

Остаток дня был не менее богат событиями. Я пережил целую череду таких же приключений из категории «впервые в жизни». Например, впервые запустил в баре стаканом в ряд бутылок, впервые сверлил взглядом полицейского так упорно, что он опустил глаза, впервые спустился на самое дно, отыскав самую гнусную улицу самого подозрительного квартала, какой только был в нашем городе. И все шло куда лучше, чем я мог себе вообразить; я открыл в себе целую гамму незнакомых доселе свойств: нахальство, цинизм, высокомерие. Зато мне удалось исправить несколько чужих проступков, дать отпор нескольким негодяям и позволить себе несколько великодушных жестов. Для этого нужно было всего лишь захотеть, подстегнуть собственную решимость, найти границу дозволенного и отодвигать ее все дальше и дальше — понимая при этом, что мне никогда ее не переступить. Несомненно, именно это сознание больнее всего ударило по моему самолюбию.

Я так и не вернулся домой. К восьми часам вечера я снова пришел в Сад шпаны и сейчас, забившись в крошечную хижину, сооруженную мальчишками, пытаюсь во всех подробностях запечатлеть на бумаге этот безумный день. Чтобы от него хоть что-то осталось. Я ничего не должен упустить, особенно утренние события. Воспоминание о мурашках, пробежавших по ладони, о дрожи, охватившей руку. И это хмельное ощущение могущества. Да-да, не забыть бы рассказать об этом опьянении, вызванном просто ходьбой по улицам. С первых же шагов. Только как описать это чувство, как передать его? И еще обязательно о том, как где-то в середине дня я спросил себя: а может, у меня всегда была предрасположенность к ношению оружия? Может, я родился убийцей? Мне-то казалось, что нет. Просто вдруг захотелось стать другим человеком, и, если бы я знал, что у меня все так блестяще получится, я бы наверняка не бросился в эту авантюру. Итак, я должен все подробно записать. Нельзя носить при себе кольт и не преобразиться при этом. Как же удобно он лег мне в руку! Это очень трудно выразить на письме. Я ведь самый обыкновенный человек. Боюсь неустойчивости вещей и людей. Нужно еще написать, что я не вернулся домой, желая хоть ненадолго продлить это ощущение. Мне ужасно хотелось стать другим! Ибо по сути я и есть этот другой. Но приходится описывать происшедшее самыми банальными словами. А что же завтра? Неужели завтра я выйду на улицу так, будто ничего не случилось? Завтра я так и не узнаю тайны бабушки Малу и уж конечно не узнаю, что плохого она сделала стекольщику. Завтра Этьен все еще будет жить, по-прежнему топя в спиртном свою вину передо мной. Завтра Жозе опять не получит своей фотографии. А мой сын услышит от приятелей историю неизвестного поборника справедливости, который набил морду бандитам. Мои коллеги снова побегут через дорогу жрать свой дежурный обед. И все они, все, кого я сегодня встретил, вспомнят обо мне — и завтра, и даже, может быть, послезавтра.

На минуту я перестал писать и последний раз проверил барабан кольта. Затем протер кончик ствола — чтобы не чувствовать вкуса ржавчины во рту.