"Коктейль на троих" - читать интересную книгу автора (Уикем Маделин)

Глава 3

Когда они выехали на шоссе, начался дождь. Джайлс потянулся к приемнику и включил Радио-III. В тот же миг салон заполнился безупречным, полнозвучным сопрано. После первых же тактов Мэгги узнала «Dove Sono» – фрагмент из «Свадьбы Фигаро». По ее мнению, это была одна из лучших арий в истории мировой оперы. Наслаждаясь переливами божественного голоса певицы, Мэгги смотрела в забрызганное дождевыми каплями ветровое стекло и чувствовала, как ее сердце разрывается от сочувствия к выдуманной графине. Ну и что, что ее никогда не существовало? Разве в этом дело?! Все равно было что-то бесконечно печальное и трогательное в том, как любящая жена, забытая мужем-развратником, вспоминает, что когда-то между ними существовали самая настоящая нежность и любовь. lo ricordo…

Мэгги несколько раз моргнула, чтобы скрыть слезы. В последнее время ее мог заставить расплакаться любой пустяк. Буквально на днях Мэгги неожиданно разрыдалась, увидев по телевизору рекламный ролик, в котором мальчик лет семи готовил обед для двух маленьких сестренок. Сидя на полу, она буквально обливалась слезами и, когда вошел Джайлс, вынуждена была отвернуться, притворившись, будто целиком поглощена новым журналом.

– Ну, как прошла ваша прощальная вечеринка в редакции? – поинтересовался Джайлс, перестраиваясь на соседнюю полосу.

– О, прелестно! – отозвалась Мэгги. – Я снова получила целую кучу подарков. Я и не знала, что все меня так любят.

– А что ты сказала Ральфу?

– Я обещала, что позвоню ему через несколько месяцев и скажу, как у меня дела. Впрочем, так я отвечала всем, кто спрашивал у меня, что я собираюсь делать после родов.

– Мне кажется, лучше было бы ничего не скрывать, покачал головой Джайлс. – Ведь ты же решила, что больше не вернешься в редакцию.

Мэгги не ответила. Они с мужем много разговаривали на эту тему. С одной стороны, она обожала свою работу, которая к тому же неплохо оплачивалась. Мэгги чувствовала, что могла бы сделать на своем месте еще много интересного. С другой стороны, ей было очень трудно представить себе, как она будет каждый день оставлять ребенка и отправляться в Лондон на пригородном поезде. Да и какой смысл жить в большом загородном доме, чтобы видеть его только по выходным?

Мэгги почти удалось забыть, что еще недавно она была убежденной урбанисткой и никогда не мечтала о том, чтобы жить где-то за пределами Лондона. Джайлс потратил немало слов, убеждая ее, что их ребенку просто необходимы простор, природа, свежий воздух. «Лондон – нездоровое место, особенно для детишек», – говорил он ей. И хотя Мэгги многократно указывала мужу, что на улицах столичного мегаполиса полным-полно детей, которые выглядят совершенно здоровыми и крепкими, убедить Джайлса ей не удалось.

Когда же он начал описывать чудесный старый особняк, акры зеленеющей травы, облицованные натуральным деревом комнатки, заплетенные плющом фасады, бассейн и теннисный корт, который они построят, Мэгги начала колебаться. Все чаще и чаще ей казалось, что она ведет себя эгоистично не только по отношению к Джайлсу, но и к будущему ребенку – возможно, даже к будущим детям.

И вот в один прекрасный июньский день они отправились взглянуть на «Солнечные сосны». Гравий подъездной аллеи приятно шуршал под колесами машины, блестела вода в бассейне, зеленели только что подстриженные газоны, по желтоватой штукатурке карабкался гибкий плющ.

После осмотра особняка хозяева налили им по бокалу эля и пригласили посидеть в тени развесистой плакучей ивы. Сами они тактично удалились под каким-то смехотворным предлогом, и Джайлс сказал:

– Все это может быть нашим, любимая. Я имею в виду не только дом – ведь новый дом означает и новую жизнь.

Она согласилась, и новая жизнь для нее началась. Впрочем, Мэгги чувствовала, что до сих пор не распробовала ее как следует – даже не успела досконально изучить расположение комнат в огромной усадьбе. По рабочим дням ей было совершенно некогда этим заниматься: она уезжала очень рано и возвращалась уже затемно. По выходным же они с Джайлсом чаще всего отправлялись все в тот же Лондон, чтобы провести время с друзьями. Никаких перестановок, которые Мэгги планировала, она так и не сделала. Почему-то ей казалось, что особняк еще не принадлежит ей полностью.

Но когда родится ребенок, все будет по-другому – это Мэгги обещала себе твердо. Усадьба станет настоящим домом для всех троих, и в первую очередь – для малыша.

Подумав о ребенке, Мэгги машинально положила руки на выпяченный живот и тут же ощутила внутри знакомое шевеление. По коже словно прошла рябь – прошла и исчезла, словно круги на воде. Несколько секунд все было тихо, потом – без всякого предупреждения – что-то твердое несильно, но решительно ударило ей под ребра. «Пяточка или колено», – решила Мэгги, блаженно улыбаясь. Между тем толчки становились все настойчивее, словно ребенку не терпелось выбраться наружу, и она зажмурилась, почувствовав внезапный страх. Роды могли наступить в любой момент – так, во всяком случае, было написано в руководстве для будущих мам. Мэгги изучила его очень подробно и знала, что к исходу восьмого месяца младенец уже должен полностью сформироваться. Следовательно, от него можно было ожидать чего угодно.

Эта мысль ввергла ее в уже знакомое, паническое состояние. Стараясь справиться с ним, Мэгги решила думать о чем-нибудь хорошем. Например, о том, что у нее давно все готово к родам – шкафы в детской просто ломятся от пеленок, хлопковой ваты, крошечных курточек и одеялец, уже куплена плетеная колыбель и заказана в универмаге детская кроватка под чудным кружевным балдахинчиком. Не хватало только пустяка – ребенка.

И все же, несмотря ни на что, Мэгги по-прежнему не верилось, что скоро она станет матерью. Порой ей даже казалось, что для этого она слишком молода. Это, конечно, было не так, и умом Мэгги понимала, что тридцать два года – самый подходящий возраст для того, чтобы обзавестись ребенком. Кроме того, у нее было целых девять месяцев, чтобы успеть свыкнуться со своим новым положением, и все-таки страх и сомнения не оставляли ее.

– Знаешь, я никак не могу поверить, что все это происходит со мной на самом деле, – сказала она. – Подумать только, что через каких-нибудь три недели все изменится! У нас будет ребенок, и мне придется за ним ухаживать, а ведь я даже не знаю толком – как! Я, правда, кое-что читала, но теория это одно, а практика – совсем другое. А времени ходить на специальные курсы у меня не было…

– Никакие курсы тебе не нужны! – возразил Джайлс. – Я уверен, ты прекрасно справишься. Из тебя выйдет отличная мать, о какой ребенок может только мечтать.

– Ты правда так думаешь? – Мэгги закусила губу. – Вот уж не знаю! Я… мне кажется, я еще не готова.

– К чему тут быть готовой? – искренне удивился Джайлс.

– Ну, к ребенку… К родам, к схваткам и всему остальному.

– Тебе дадут наркоз, – твердо сказал Джайлс. – Ты ничего и не почувствуешь!

Мэгги нервно хихикнула:

– А потом? Я еще ни разу в жизни не держала в руках живого ребенка, а ведь мне придется его кормить, пеленать… Да мало ли что!

– Ты отлично справишься! – повторил Джайлс. – В конце концов, если другие женщины могут, то и у тебя все должно получиться. – Он ласково улыбнулся. – В конце концов, кого выбрали Лучшим Редактором Года?

– Меня, – ответила Мэгги и тоже улыбнулась.

– Вот видишь! А еще через некоторое время ты станешь Лучшей Матерью Года!

Джайлс нашел ее руку и несильно пожал, и Мэгги сразу почувствовала себя увереннее. Неиссякаемый оптимизм мужа всегда действовал на нее благотворно.

– Мама сказала, что заедет к нам завтра, чтобы ты не очень скучала, – добавил Джайлс.

– О-о, это было бы просто замечательно!

Мэгги дружила со своей свекровью Пэдди – стройной, очень хрупкой с виду брюнеткой, которая тем не менее произвела на свет троих крепких, жизнерадостных и светловолосых сыновей. Джайлс и двое его братьев обожали мать – должно быть, и «Сосны» не случайно оказались по соседству с деревней, где стоял старый дом Дрейкфордов. Сначала, правда, Мэгги это не очень нравилось, но ее собственные родители жили слишком далеко, в Дербишире, и в конце концов она согласилась с Джайлсом, что иметь под рукой хотя бы один комплект бабушек и дедушек в высшей степени удобно.

– Она говорит, тебе непременно надо познакомиться со всеми молодыми мамами в округе, – сказал Джайлс.

– Их там так много?

– Думаю, что порядочно. Так что тебе предстоит несколько месяцев беспрерывных утренних чаепитий и званых вечеров.

– Значит, пока ты гнешь спину в Лондоне, я должна чаи распивать? – рассмеялась Мэгги.

– Что-то в этом роде.

– Все-таки лучше, чем кататься туда-сюда. – Мэгги с удовольствием откинулась на спинку сиденья. – Похоже, мне уже давно следовало родить ребеночка, чтобы насладиться заслуженным отдыхом.

И, закрыв глаза, она принялась воображать себя в своей кухне, готовящей чай и угощение для полутора десятков гостей с очаровательными младенцами на руках. «Летом можно будет устраивать пикники на лужайке за домом, – подумала Мэгги. – Может быть, Роксана и Кендис тоже как-нибудь приедут из Лондона, и мы будем сидеть в шезлонгах в приятной тени и попивать охлажденное пиво, пока младенец будет ползать по расстеленному на траве одеялу».

Картина вырисовывалась настолько идиллическая, что Мэгги позволила себе помечтать о том, как «Лондонец» посвятит ей статью. «Бывший редактор нашего журнала и ее новорожденный младенец наслаждаются прелестями сельской жизни!» Что ж, это действительно было похоже на жизнь – совершенно новую жизнь, и Мэгги вдруг почувствовала себя счастливой.


Ярко освещенный поезд метро несся в тоннеле, весело грохоча колесами по стыкам рельс. Возвращавшаяся с вечеринки компания в противоположном конце вагона дружно затянула какую-то песню, но Кендис даже ухом не повела, и сидевшая напротив пожилая женщина тщетно ловила ее взгляд, чтобы выразить свое неодобрение. Кендис ничего не замечала. Глядя на размытое отражение в вагонном стекле, она вспоминала отца, погибшего в автокатастрофе много лет назад.

Гуляка Гордон был высоким красивым мужчиной, носившим массивный золотой перстень на среднем пальце и ярко-синий блейзер с блестящими пуговицами. Он никогда не колебался, если надо было заказать кому-то выпивку, и дружил со всеми. Его открытое лицо и живые голубые глаза вызывали неизменное доверие. Каждый, кто с ним сталкивался, говорил о нем только в восторженных тонах. Подруги завидовали Кендис, что у нее такой веселый отец, который к тому же разрешал ей ходить в паб, привозил самые модные шмотки и имел замечательную привычку, небрежно бросив на стол воскресную рекламную брошюрку, говорить: «Выбирай – я покупаю». И действительно покупал. Жизнь с таким отцом казалась Кендис бесконечным праздником. Вечеринки, поездки в гости, барбекю на природе или у кого-нибудь на заднем дворе сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, а организатором и душой очередного мероприятия всегда оказывался ее отец.

А потом он погиб – и начался кошмар. С тех пор прошло много лет, но при воспоминании о тех временах Кендис и сейчас начинала чувствовать дурноту, унижение, стыд. Отец обманул всех, обвел своих бывших друзей вокруг пальца, и теперь, вспоминая о нем, Кендис непроизвольно начинала искать в каждом слышанном ею слове, в каждой запомнившейся реплике двойной смысл. Действительно ли папа любил ее? Любил ли он маму? Ведь вся его жизнь была сплошным обманом – так почему чувства к жене и дочери должны были стать исключением?

Почувствовав, что к глазам подступают жгучие слезы, Кендис несколько раз глубоко вздохнула и постаралась взять себя в руки. Обычно она старалась не думать об отце. Он умер, и Кендис твердо решила, что должна вычеркнуть его из жизни, забыть, словно он никогда не существовал. Такая позиция выработалась у нее давно. Она хорошо помнила, как в самый разгар того давнишнего кошмара отправилась в парикмахерскую и попросила остричь ее как можно короче. У нее были чудесные длинные волосы, которые очень нравились отцу, и, глядя, как они падают на пол, Кендис чувствовала, как одна за другой рвутся связывавшие ее с отцом невидимые нити.

Так, во всяком случае, ей тогда казалось. В действительности же Кендис оставалась дочерью своего отца: она продолжала жить в том же доме, носить ту же фамилию и – самое страшное – пользоваться деньгами, которые он приобрел нечестным путем. Вся ее одежда, небольшой автомобиль, подаренный отцом на семнадцатилетие, и даже дорогостоящий курс истории искусств, который она прослушала во Флоренции, – все было оплачено чужими деньгами. То, что другие зарабатывали трудом, отец с легкостью тратил на ее удовольствия, и если раньше Кендис просто не приходило в голову, откуда у него такие средства, то теперь она не могла вспоминать о своей беспечной юности без чувства вины.

Но откуда ей было знать?! Ведь она была совсем ребенком, не знавшим ни в чем отказа, и потому – легкомысленным и эгоистичным. Гуляка Гордон обманул всех, и, если бы не его внезапная гибель в автокатастрофе, продолжал бы обманывать и дальше…

Почувствовав, что кровь снова прихлынула к щекам, Кендис крепче сжала пластмассовый поручень сиденья. Впервые ей пришло в голову, что она никогда не горевала об отце как о дорогом и любимом человеке, которого потеряла. Вместе с ним она оплакивала свое детство, свою веру в добро, свою наивность и подспудно тосковала по тем невозвратимым временам, когда мир еще не утратил смысла, и она могла любить отца и высоко держать голову, гордясь тем, что носит его фамилию.

После смерти Гордона Брюина довольно скоро выяснилось: им не хватит денег, чтобы возвратить все его долги. К счастью, большинство заимодавцев махнули рукой, отступились, поняв, что дело безнадежное; нашлось всего несколько человек, которые подали в суд на ее мать. Прошло много лет, прежде чем все более или менее забылось, успокоилось. Остались только боль и стыд, которые – как твердо знала Кендис – не затихнут никогда, да разрушенные судьбы тех, кого Гуляка Гордон пустил по миру…

Мать Кендис Диана в конце концов переехала в Девон, где никто никогда не слышал про Гордона Брюина. В настоящее время она старательно делала вид, будто ничего не произошло и ее муж был честным, во всех отношениях достойным человеком, которого после смерти оболгали злые языки. Похоже, она и сама в это поверила, так как никогда не вспоминала о прошлом и не испытывала ни вины, ни стыда. Когда Кендис пыталась поговорить с ней по душам, Диана ее не слушала. Она упорно отказывалась признать, что Гордон мог совершить хотя бы один бесчестный поступок.

А лет через семь после переезда в Девон у Дианы завязался роман с мягким, тихим человеком по имени Кеннет Дорт, который с успехом исполнял роль буфера между ней и Кендис. Каждый раз, когда она приезжала навестить мать, он неизменно оказывался дома, что само по себе служило достаточной гарантией того, что разговор не примет нежелательный для Дианы оборот.

В конце концов Кендис махнула рукой, решив, что нет смысла ворошить прошлое. По крайней мере, ее матери удалось сохранить о муже счастливые воспоминания. Впрочем, в последнее время Кендис бывала в Девоне достаточно редко – уж больно двусмысленным и шатким представлялось ей нынешнее спокойствие Дианы. Кроме того, ей было обидно, что мать не хочет признать правду даже в разговоре с ней – своей единственной дочерью. Кендис считала, что из-за этого весь груз вины приходилось нести ей одной. Сама же она чувствовала себя не вправе что-то забыть или простить. Она научилась жить с постоянным ощущением вины и стыда, которые с годами лишь немного ослабели.

«Но сегодня, – решила Кендис, – мне удалось преодолеть свой перевал».

Разумеется, ей было не под силу исправить все зло, которое причинил отец другим людям, но по крайней мере Хизер Трелони помочь она могла – помочь если не деньгами, то рекомендацией или связями в мире журналистики. И эта помощь должна была стать ее личным искуплением отцовского греха.


На станции Хайбери Кендис вышла из поезда с необычайно легким сердцем. Будущее рисовалось ей в самых радужных красках. Поднявшись со станции наверх, она быстро зашагала к дому, где жила вот уже больше двух лет. Открыв подъезд своим ключом, Кендис стремительно взлетела по лестнице на второй этаж и уже собиралась отпереть дверь квартиры, когда кто-то окликнул ее.

– Привет, Кендис!

Обернувшись, она увидела Эда Эрмитеджа – соседа, который жил в квартире напротив. Подпирая плечом косяк собственной двери, он жевал истекающий кетчупом бит-мак.

– Я хотел вернуть тебе упаковочную ленту, если она тебе нужна, – сказал Эд. – Помнишь, я брал у тебя моток?

– О да, спасибо, – рассеянно отозвалась Кендис.

– Это тебе спасибо. Подождешь минуточку? Я быстро. Он исчез в квартире, а Кендис прислонилась спиной к своей двери. Ей не хотелось открывать ее сейчас, так как Эд мог расценить это как приглашение зайти и выпить по стаканчику. Кендис было не жалко виски, просто сегодня вечером ей было не до Эда.

Эд Эрмитедж работал консультантом по корпоративному праву в крупной юридической фирме в Сити. Денег он зарабатывал столько, сколько Кендис и не снилось, зато и пропадал на службе днями и ночами. Кендис часто слышала, как рано утром или поздно вечером под ее окнами фырчало мотором такси, увозившее Эда на работу и привозившее обратно. Время от времени Эд не возвращался домой вовсе, но это отнюдь не значило, что он загулял. Как-то он признался Кендис, что у него в кабинете за вешалкой стоит складная походная кровать, на которой можно прекрасно выспаться, не тратя драгоценное время на то, чтобы ехать домой. Кендис, однако, не разделяла его трудового энтузиазма, полагая, что соседом движет не что иное, как самая обыкновенная патологическая жадность.

– Вот и я! – Эд вручил ей моток клейкой ленты и откусил еще кусок от своего биг-мака. – Хочешь такой же? У меня есть.

– Нет, благодарю, я только что поела, – вежливо отказалась Кендис.

– Ага, понятно… – протянул Эд насмешливо. – Предпочитаем здоровую, естественную пишу, так, что ли? Интересно, чем ты питаешься? Спаржей и артишоками? – Он снова откусил от своего бутерброда.

Кендис не была уверена, знает ли Эд, что такое артишоки, но спорить ей не хотелось.

– В основном да, – сказала она коротко, думая про себя, почему Эд не может разговаривать как все воспитанные люди, почему ему обязательно надо ее поддевать или смеяться над ее привычками. Беседуя с ним, расслабляться не рекомендовалось – любое, самое невинное замечание Эд мог обратить против нее же.

– Одному богу известно, на чем их выращивают – на каких опилках, – заметил Эд с глубокомысленным видом, и Кендис догадалась, что он действительно путает артишоки с шампиньонами. – Уж лучше старый добрый биг-мак – мясо есть мясо, к тому же и салат тут тоже присутствует.

Он взмахнул бутербродом, и из него выпал измазанный соусом листик салата. К ужасу Кендис, Эд преспокойно поднял его с пола и отправил в рот.

– Видала? – спросил он. – Я тебя не обманываю. Кендис закатила глаза. Ей было жаль Эда, который не видел в жизни ничего важнее работы. У него не было ни друзей, ни любовницы, ни даже мебели. Когда-то давно она зашла к нему, чтобы наладить добрососедские отношения и выпить по стакану пива, и была неприятно поражена тем, что из обстановки в квартире Эда имелось только древнее раскладное кресло, телевизор последней модели и гора коробок из-под пиццы в углу.

– Слушай, ты почему дома? Тебя что, уволили? – спросила Кендис. – Ведь сейчас только десять вечера. Обычно в это время ты еще на работе – куешь презренный металл, обсасывая с клиентами очередную сделку.

– Раз уж ты заинтересовалась, так и быть – отвечу. – Эд самодовольно ухмыльнулся. – Со следующей недели я официально нахожусь в отпуске.

– В каком таком отпуске?

– По уходу за комнатными растениями! – Он улыбнулся еще шире. – Я перехожу на другую работу, поэтому хочешь не хочешь, три месяца мне придется плевать в потолок. Так записано в моем контракте.

– Целых три месяца? – Кендис нахмурилась. – Почему так много?

– А ты как думаешь? Конечно, потому, что у себя на службе я – не последний человек. – Эд вскрыл жестянку с кока-колой и шумно отхлебнул. – Видишь ли, я знаю слишком много служебных тайн и секретов, так что три месяца – это минимальный карантинный срок. Нужно же дать этим тайнам время устареть!

– Ты что, серьезно? – Кендис уставилась на него во все глаза. – Как же так? Кто станет платить тебе за три месяца вынужденного безделья?

Настал черед Эда удивляться.

– Как это – кто?! Конечно, фирма! Знаешь, оказывается, меня там ужасно ценят. Во всяком случае, во время отпуска мне будут платить даже больше, чем когда я пахал на них не разгибая спины.

– Но ведь это… нечестно! Во всей стране тысячи и тысячи людей не могут найти работу, а тебе будут платить за то, чтобы ты ничего не делал!

– Так устроен мир. – Эд пожал плечами. – И его нужно либо принять, либо покончить с собой – третьего не дано.

– А как насчет того, чтобы попытаться его изменить?

– Это не для меня, ведь я – обычный человек, а не революционер и не святой. В конце концов, не всем же быть такими, как ты, Кендис!

Кендис некоторое время молча смотрела на него: от бешенства она не могла произнести ни слова. И как это Эду удалось так легко ее завести?

– Ладно, я пошла, – сказала она резко. – Счастливо.

– Пока. – Эд небрежно помахал ей рукой. Он явно заметил, что Кендис разозлилась, и это доставило ему удовольствие. – Кстати, к тебе тут приперся твой парень… твой бывший парень.

– Джастин?.. – Кендис с досадой почувствовала, что краснеет. – Ты хочешь сказать – Джастин сейчас у меня?

– Я сам видел, как он входил. Это было около часа назад. – Эд слегка приподнял брови. – Вы что, помирились?

– Нет, – отрезала она.

– Жаль. – Эд снова пожал плечами. – Джастин – неплохой парень. С чувством юмора…

Услышав это заявление, Кендис удивилась еще больше. Джастин и Эд действительно два или три раза сталкивались в коридоре, но, насколько она успела заметить, почти не общались.

– Ладно, тогда я тем более пойду, – выдавила она. – Спасибо за предупреждение. До свидания, Эд.

– До встречи, Кен. – Эд пожал плечами и скрылся в квартире.

Переведя дух, Кендис открыла свою дверь и вошла. Голова у нее слегка кружилась. «Интересно, – гадала она, – что понадобилось от меня Джастину?» С тех пор как они расстались, прошел уже почти месяц, но Кендис вовсе не стремилась восстановить прежние отношения. И как она только забыла отобрать у него ключ?!

– Эй, Джастин! – окликнула она, включая свет.

– Кен?

В противоположном конце коридора показался Джастин. Он был одет в свой лучший костюм и держал в руке бокал с виски. Его чуть вьющиеся, черные волосы были напомажены и аккуратно зачесаны назад, темные цыганские глаза влажно блестели в свете лампы под потолком.

Кендис всегда казалось, что в Джастине есть что-то актерское. Сейчас он играл свою любимую роль – экспансивного интеллектуала, «молодого Даниеля Баренбойма[1]», с которым его однажды сравнили (после этого Кендис пару раз заставала Джастина за пианино – сидя в небрежной позе перед инструментом, он задумчиво прикасался к клавишам, хотя играть не умел).

– Извини, что без предупреждения, – сказал он. – Я рассчитывал застать тебя дома.

– Понятно, – кивнула Кендис. – Впрочем, я вижу – ты даром времени не терял. Это виски я берегла для особо торжественных случаев.

– Еще раз извини, но тебя слишком долго не было… – В голосе Джастина послышалось что-то похожее на раскаяние. – Я тебя не задержу. Просто мне показалось, что нам надо поговорить.

– О чем?

Ничего не ответив, он помог ей снять куртку и, взяв под локоть, провел Кендис в гостиную и усадил в ее любимое кресло. Все это Джастин проделал с таким видом, словно это не он, а она ворвалась непрошеной в ее квартиру и выпила припасенное для гостей виски (шестьдесят шесть фунтов за бутылку, не считая акциза). Впрочем, кому, как не ей, было знать, что «ундервуд»-Джастин обладал уникальной способностью повернуть любую ситуацию в свою пользу. В его присутствии абсолютное большинство людей начинало сомневаться в своей правоте. Не избежала этого и Кендис. Ей потребовалось без малого полгода, чтобы прозреть и понять, что перед ней – самое обыкновенное самодовольное ничтожество.

Но когда они только познакомились, Джастин покорил Кендис с первого взгляда. Он поступил в редакцию «Лондонца» после годовой стажировки в «Нью-Йорк таймс» и пользовался репутацией подающего большие надежды журналиста – талантливого и со связями. Поэтому, когда Джастин пригласил Кендис в бар, чтобы угостить коктейлем, она почувствовала себя польщенной. И поначалу Джастин ее не разочаровал. Она пила вино, смотрела в его влажные темные глаза и слушала разглагольствования, касающиеся реорганизации британской журналистики по американскому образцу. Внешность и манеры Джастина произвели на нее такое сильное впечатление, что Кендис соглашалась со всем, что он говорил, хотя в других обстоятельствах наверняка возражала бы достаточно резко.

После нескольких недель знакомства Джастин уже регулярно оставался у нее ночевать, они проводили вместе уик-энды, и поначалу все было прекрасно. Но тут Джастину пришлось съехать с квартиры, которую он снимал пополам с товарищем. Кендис по наивности решила, что это только к лучшему, и сама предложила Джастину переехать к ней.

А он согласился.

Но именно после этого их отношения начали портиться. Восхищение, которое Кендис испытывала к своему «приходящему» другу, растаяло довольно быстро, когда она разглядела его вблизи.

С самого начала Кендис поклялась себе самой страшной клятвой, что не станет обращать внимание на сдавленные не с того конца тюбики зубной пасты, на кисточку для бритья с засохшей мыльной пеной и тому подобные мелочи. И все же она была неприятно поражена, когда выяснилось, что Джастину требуется времени чуть не втрое больше, чем ей, чтобы утром привести себя в порядок. Но это было еще не все. Вскоре оказалось, что Джастин не только не умеет готовить (хотя он неоднократно утверждал обратное), но и не собирается этому учиться. Он требовал, чтобы в ванной был порядок, но ни разу не попытался там прибраться. Кроме того, он постоянно мочился мимо унитаза – то есть, конечно, не совсем мимо, но все-таки… Когда же Кендис попыталась деликатно с ним поговорить, он заявил ей, что это не ее дело и что, дескать, унитаз для человека, а не человек для унитаза.

Только тут Кендис начала понимать, с каким ничтожеством связалась, и прозревать всю глубину его самоуверенности и эгоизма. Внимательное исследование показало, что в интеллектуальном отношении Джастин никогда не считал ее равной себе (по уровню развития он отводил ей место где-то между кошкой и умственно отсталым младенцем). Каждый раз, когда она пыталась с ним спорить, Джастин отделывался снисходительно-покровительственными отговорками; если же Кендис удавалось найти неопровержимый аргумент и припереть его к стенке, он надувался и вовсе переставал с ней разговаривать. Джастин терпеть не мог признавать себя побежденным – это просто не вмещалось в его представления о себе. Он на полном серьезе считал себя великим человеком – гением, каждое слово которого окружающие должны ловить с благоговейным вниманием. Честолюбие его было поистине чудовищным: кроме себя, Джастин не видел, не замечал никого и ничего и готов был пройти по трупам, лишь бы обратить на себя внимание.

К счастью, теперь их больше ничто не связывало. Кендис сама настояла на разрыве, который Джастин воспринял довольно болезненно. Она, впрочем, до сих пор не знала, что пострадало больше – его гордость или его чувства. Вероятнее всего – первое, так как Джастин с тех пор относился к ней как к человеку, совершившему непростительную ошибку, о которой ему рано или поздно придется пожалеть.

Но за прошедший месяц Кендис так ни разу и не пожалела о своем решении.

– Ну и о чем ты хотел со мной поговорить? – спросила она, когда Джастин сел в кресло напротив нее.

В ответ Джастин покровительственно улыбнулся.

– Мне захотелось навестить тебя и убедиться, что у тебя все в порядке. И что ты не возражаешь насчет того, что должно произойти завтра.

– Завтра? А что должно случиться завтра? Джастин снова улыбнулся с бесконечным терпением.

Эта улыбка как бы говорила: «Я давно знал, что ты плохо соображаешь, но такой уж ты уродилась, поэтому я тебя прощаю и готов объяснить все еще раз».

– С завтрашнего дня, как ты, безусловно, помнишь, я становлюсь ведущим редактором «Лондонца» вместо Мэгги. Это значит, что я буду твоим непосредственным начальником. – Он деловито поправил манжеты, потом снова посмотрел на Кендис. – И мне не хотелось бы, чтобы у нас с тобой возникли… гм-м… проблемы.

– Проблемы? Бог мой, о чем ты говоришь?!

– Я понимаю, что тебе будет нелегко – особенно в первое время, – сказал Джастин. – Ведь вы с Мэгги были подругами. Мое повышение по службе, ее уход… Мне бы не хотелось, чтобы ты чувствовала себя… уязвимой.

– Уязвимой?! Ты что, с лестницы упал? Или ты забыл – это я дала тебе отставку, а не наоборот! Кроме того, ты будешь просто исполнять обязанности Мэгги. Когда она вернется, все пойдет по-старому.

– Я рад, что ты смотришь на ситуацию именно так, – кивнул Джастин. – И поскольку ты не питаешь ко мне недобрых чувств, я надеюсь, что мы прекрасно сработаемся.

– Этого я тебе обещать не могу, – твердо сказала Кендис.

Некоторое время Джастин молча крутил в руке бокал и, наклонив голову, прислушивался к позвякиванию подтаявшего льда. В эти мгновения он больше всего напоминал спаниеля с болтающимися ушами, хотя, наверное, несколько раз репетировал эту позу перед зеркалом, надеясь, что «Панорама» решит поместить подборку фотоматериалов, посвященную жизни скромного гения современной журналистики. Кендис едва не расхохоталась; ей даже пришлось незаметно ущипнуть себя за руку, чтобы сдержаться.

– Что ж, в таком случае не стану отнимать у тебя время, – сказал наконец Джастин и поднялся. – Увидимся завтра.

– Буду ждать с нетерпением!.. – сквозь зубы пробормотала Кендис и, пользуясь тем, что Джастин отвернулся, состроила ему рожу и высунула язык. Она проводила его до двери и спросила как бы между прочим: – Кстати, ты не в курсе, есть ли какие-нибудь подходящие кандидатуры на место помощника секретаря редакции?

– Нет. Пока нет, – ответил Джастин и нахмурился. – И, сказать по совести, я этим очень недоволен. Мэгги так никого и не нашла, хотя это была ее обязанность, а теперь иметь дело с претендентами придется мне. Ты хоть представляешь себе, что это такое – прочесть полторы сотни заявлений и автобиографий?

– Ах ты бедняжка! – с невинным видом сказала Кендис. – Ну ничего, не беспокойся. Я уверена – кто-нибудь нам подвернется.


Роксана отпила небольшой глоток из своего бокала и спокойно перевернула очередную страницу романа. Он назначил ей свидание на половину десятого. Сейчас было уже десять минут одиннадцатого. Роксана сидела в баре отеля уже сорок минут, заказывая одну «Кровавую Мэри» за другой. Каждый раз, когда дверь бара отворялась, сердце ее прыгало в груди и начинало биться быстрее, но каждый раз это оказывался не он.

Вокруг Роксаны шушукались за столиками парочки, бесшумно сновали официанты, пожилой тапер в белом фраке негромко напевал что-то под собственный аккомпанемент. Иными словами, это мог быть любой бар в любом отеле мира, и Роксана невольно подумала, что в каждом из них непременно отыщется женщина, похожая на нее, – женщина, которая старается казаться беспечной, немного скучающей, но которая на самом деле сидит и ждет своего мужчину, а тот и не думает показываться.

Возле столика Роксаны возник официант. Убрав со стола пепельницу с окурками, он заменил ее чистой и снова отошел, но за мгновение до этого Роксане почудилось, что его лицо неуловимо изменилось – на нем промелькнуло выражение, похожее на сочувствие или, по крайней мере, на понимание. А может, это было презрение? Роксана так и не успела разобраться, но на самом деле ей было глубоко плевать. И к сочувствию, и к презрению она давным-давно привыкла. Точно так же, как многие часы, проведенные на жарком солнце, сделали ее кожу менее чувствительной, годы напрасного ожидания, разочарований и унижений закалили характер и заставили огрубеть душу.

«А ведь правда, – подумала Роксана, – сколько таких часов я провела за прошедшие несколько лет? Сколько раз я вот так сидела и ждала мужчину, который часто опаздывал, а еще чаще – не приходил вовсе?»

Разумеется, каждый раз у него находилась какая-то уважительная причина – очередная непредвиденная ситуация на службе, случайная встреча с родственником или знакомым, срочное дело или поручение жены, от которого он не смог отвертеться. Роксана вспомнила, как в третью годовщину с начала их романа она точно так же сидела в роскошном лондонском ресторане, куда он ее пригласил, и вдруг увидела, как он входит в зал под руку со своей женой. Найдя Роксану взглядом, он чуть заметно, беспомощно пожал плечами и тут же повернулся к метрдотелю, который провел их с супругой за столик неподалеку.

Роксана могла, конечно, уйти, но не захотела, и весь вечер была вынуждена смотреть, как он и его жена едят, как она то хмурится, то зевает украдкой, явно скучая в обществе мужа. В эти минуты Роксана готова была отдать все на свете за то, чтобы поменяться с ней местами, но это, разумеется, было Невозможно, и она продолжала исподтишка наблюдать за ними, чувствуя, как боль, словно кислота, сжигает ей сердце.

Позднее он объяснил Роксане, что столкнулся с Синтией на улице и вынужден был пригласить ее в ресторан, чтобы избежать недоуменных расспросов. Он рассказал, как не мог ни есть, ни разговаривать, чувствуя себя бесконечно несчастным оттого, что не может подойти к ней, дотронуться до нее. В следующий уик-энд он отменил все встречи, забросил все дела и в качестве компенсации повез Роксану в Венецию.

При воспоминании об этой поездке Роксана блаженно зажмурилась. Это была мечта, сон, сказка наяву! За те два с небольшим дня Роксана испытала такое счастье, какого не переживала ни прежде, ни потом. Об этом счастье она до сих пор тосковала – точь-в-точь как наркоман, продолжающий колоться в надежде вернуться в эйфорическое блаженство, вызванное самой первой дозой. Рука об руку они бродили по пыльным древним площадям или вдоль каналов, в которых блестела зеленовато-мутная вода; подолгу стояли на щербатых, выгнувших спины мостах. Они пили «Просекко» на Пьяцца Сан-Марко и слушали вальсы Штрауса, а потом занимались любовью на старомодной деревянной кровати. Вечерами они часами сидели на балконе своего номера в отеле и смотрели, как под ними пролетают бесшумно-неповоротливые гондолы с голубыми и алыми бархатными тентами с золотыми кистями и дюжими гондольерами в широкополых, испанского вида шляпах.

И главное, за эти два с половиной дня он ни разу не упомянул ни о жене, ни о детях, словно все они перестали существовать. Похоже, он даже не вспоминал о них, как будто их вовсе не было на свете!

Роксана открыла глаза. Уже давно она строго-настрого запретила себе думать о его семье, уже давно не тешила себя кровожадными фантазиями и мечтами о наводнениях, автомобильных катастрофах, взрывах газа, нападениях террористов, которые могли бы решить ее проблему. Роксана хорошо понимала, что такое решение было бы, мягко говоря, односторонним. Случись что-то подобное на самом деле, и ни ей, ни ему до конца жизни не отделаться от укоров совести, а значит, она никогда не сможет обладать им полностью. Впрочем, Роксана знала, что никакой автокатастрофы все равно не будет и что она только напрасно тратит лучшие годы жизни на любовь к человеку, который принадлежит другой женщине – высокой худой аристократке с породистым, хрящеватым лицом и тонкими пальцами, о которой он поклялся заботиться до конца жизни. Что ж, в конце концов, она была матерью его детей…

Матерью его долбанных детей!!!

Знакомая боль с новой силой пронзила ее сердце; Роксана одним глотком допила коктейль, небрежным жестом бросила на столик двадцатку и не спеша поднялась со стула.

Пробираясь к выходу из бара, она едва не налетела на девушку в черном с блестками платье, густо и грубо накрашенную, с неестественно-рыжими волосами и в ожерелье из поддельных бриллиантов на длинной шее. Этот тип был Роксане хорошо знаком. Таких девушек можно было встретить в любом лондонском баре средней руки. Все они работали в эскорт-агентствах и готовы были за плату танцевать, флиртовать, смеяться. Приплатив сверху, от них можно было получить и нечто большее, что не указывалось в прейскуранте, но подразумевалось. Фактически, эти девушки находились лишь несколькими ступенями выше, чем профессиональные путаны с Юстон-роуд, однако сами себя они никогда не считали шлюхами. Каждая из них в глубине души мечтала стать добропорядочной женой и матерью семейства, однако эти мечты сбывались крайне редко.

Когда-то при встрече с такой особой Роксана только фыркнула бы и презрительно отвернулась, но сейчас, наткнувшись на взгляд девушки, она вдруг ощутила нечто вроде сочувствия. В конце концов, им обеим не повезло в жизни, обе то и дело оказывались в ситуациях, которые лет десять лет назад вызвали бы у обеих лишь недоверчивый смех. В самом деле, кто, будучи в здравом уме и твердой памяти, мечтал о карьере девицы из эскорт-агентства? Кому хотелось бы на протяжении шести мучительных лет оставаться «той, другой женщиной»?

Из груди Роксаны вырвался не то короткий смешок, не то сдавленное рыдание. Покачав головой, она обогнула девушку в черном платье и быстро вышла из бара в вестибюль отеля.

– Такси, мадам? – осведомился швейцар, когда Роксана оказалась на улице.

– Благодарю, это было бы замечательно, – ответила она и попыталась улыбнуться.

Свидание, на которое она возлагала такие большие надежды, накрылось медным тазом, ну так что с того? Ничего нового для нее в этом не было, и Роксана твердо решила, что расстраиваться не станет. Разве только немножко. В конце концов, на что она рассчитывала, когда позволила себе влюбиться в женатого мужчину?..