"Падший ангел" - читать интересную книгу автора (Арнольд Марго)

2

Я не хотела уходить, но так решила моя семья, и поэтому, когда двери дома Белль захлопнулись за моей спиной, родные как будто перестали для меня существовать. Рыбная улица, ее запахи и шум, невзгоды и болезни – все это растворилось и исчезло, словно было не чем иным, как страшным сном. Как утка, ныряющая в воду, я погрузилась в жизнь, полную порочной праздности, если не сказать – наслаждений.

Белль отмыла грязь с моего тела, никогда не знавшего горячей воды, и была восхищена белизной и мягкостью моей кожи. Она щипала соски моих грудей до тех пор, пока они не встали – твердые и розовые, подобно двум бравым стражникам, и после этого удовлетворенно засмеялась. Она вымыла мои волосы и расчесала беспорядочные завитушки, превратив их в аккуратные и блестящие вьющиеся локоны. Она сделала мне маникюр и педикюр, и впервые, улегшись спать, я почувствовала нежное прикосновение батиста к моей коже и льна – к моей щеке. От хорошей пищи, которую я ела впервые в жизни, я почувствовала себя голубем на откорме, и на моем теле стали появляться соблазнительные ямочки. А Белль, наблюдая происходящие со мной перемены, все смеялась и смеялась, целуя меня горячо, словно мать.

Однако мне нравилось не только то, как меняется мое тело. Шестнадцать лет моя душа не знала ласки, она была пуста, и вокруг не было ничего, что могло бы ее заполнить. А теперь на меня благодатным дождем изливалось все, о чем только может мечтать юная девушка в пору зарождающейся женственности и о чем до сих пор я не имела ни малейшего представления. Сегодня, когда на троне восседает молодая королева, возможно, все изменится и женщины смогут научиться тому, что ранее было им недоступно. Но во времена моей молодости мы, дамы полусвета, должны были обладать вполне определенным набором навыков: петь, танцевать, рисовать, немного вышивать, немного музицировать, хоть как-то говорить по-французски, декламировать, играть в карты – и в случае необходимости элегантно проигрывать, – развлекать гостя, ухаживать за домом, одеваться по последней моде и удовлетворять мужчину – вот и все. Всему этому мне предстояло научиться, и я впитывала эти науки, как впитывает воду губка, высушенная под жарким африканским солнцем.

Когда я вспоминаю тот год, передо мной встает целая галерея лиц – новых людей, с которыми мне пришлось тогда познакомиться. Артур, мой преподаватель дикции… В прошлом актер, он покинул подмостки из-за своего пьянства, но продолжал держаться с наигранным величием сценического трагика. Он боролся с моим произношением, учил меня начаткам актерского мастерства, тому, как подавать себя – вплоть до умения падать в обморок в нужный момент.

Доктор Дивер, трогательный маленький эмигрант, давал мне уроки французского, на котором я говорила с чудовищным акцентом. Он также обучал меня танцам. Удивительно, но при том, что сам он был коротышкой, танцевал он со сказочной легкостью и грацией. Когда со временем я наконец появилась в бальных залах, то с удивлением обнаружила, что высокие и мужественные кавалеры по сравнению с моим учителем кажутся хромоногими слонами.

Маленькая, похожая на сушеное яблоко женщина пыталась научить меня вышиванию и рисованию. Я забыла ее имя, но помню, что Белль охарактеризовала ее как «настоящую леди в стесненных обстоятельствах».

Бедная душа! Несмотря на отчаянные усилия, которые я прилагала, чтобы постичь ее премудрости, любая девятилетняя школьница дала бы мне, наверное, сто очков вперед. В конце концов Белль поняла тщетность этих стараний и с печальным вздохом велела мне сосредоточиться на других предметах, поскольку ни вышивальщицей, ни художницей мне, видимо, стать не суждено.

Через полгода начали проявляться мои сильные и слабые стороны. Голос у меня был нежный и чистый, но ему не хватало силы. Я умела играть на пианино достаточно хорошо, чтобы аккомпанировать самой себе и исполнять простенькие вещицы. Я правильно говорила, научилась со вкусом одеваться и придумывать различные наряды и украшения – моя матушка была права, когда прочила мне будущее модистки. С другой стороны, я была безнадежна в вышивании и рисовании, с трудом произносила французские фразы, которыми в то время было модно пересыпать речь, и была слишком снисходительна к слугам, когда дело доходило до искусства ведения домашнего хозяйства. Увы, от этих недостатков мне не удалось избавиться до конца моей жизни. Но в целом Белль была довольна моими успехами. Очень довольна.

Занималась я не одна. Тяготы учения со мной делила девушка чуть постарше, чье прошлое было еще более мрачным, чем мое собственное. Она была высокая, с темно-рыжими волосами, чистой смуглой кожей, огромными карими глазами и худая, если не сказать тощая. Будучи наивной и помня, что говорила Белль обо мне самой, я удивлялась: как она может ждать, что эта девочка будет пользоваться успехом у мужчин? Мне и в голову не приходило, что, если одним мужчинам нравятся женщины пышные и белые, другим могут нравиться смуглые и худощавые. Белль, как я уже сказала, была весьма умной женщиной, и мы с этой смуглой девушкой по имени Люсинда составляли восхитительную пару.

Белль сама преподавала нам «интимные науки»: как заказать хороший ужин, как одеться, чтобы привлечь к себе внимание и в то же время не выглядеть вульгарной, как флиртовать, оставаясь при этом в безопасности, и как внушить мужчине, что восхитительнее его нет никого в целом свете. Должна признать, что эти уроки нравились мне несравненно больше остальных. Мне казалось, что я учу какие-то волшебные слова, с помощью которых смогу в жизни, как в кукольном театре, дергать за любые веревочки, а потом смеяться над марионетками, послушными моей воле. Если бы все было так просто!

Хотя теперь я была слишком поглощена своей новой жизнью, чтобы думать о несчастьях, которые может принести завтрашний день, страх порой снова возникал в моей душе. Нас с Люсиндой поместили в отдельную часть дома. Белль приходила туда, чтобы поесть и заняться своими делами, которые, как я заметила, по большей части состояли из возни с бумагами. Ей, кроме того, принадлежал соседний дом, и, хотя нам было запрещено появляться в нем, сквозь общую стену до нас доносился шум вечеринок, которые происходили там практически каждую ночь. В эти часы, замерзшая, я лежала под гладкими простынями и прислушивалась к заливистому хохоту и крикам, часто переходившим в резкие злые вопли. Тогда я пыталась отвлечься от действительности, мысли мои улетали далеко, и я снова, как в прежние времена, рассматривала вместе с братом маленькие айлингтонские коттеджи с их неприметными обитателями, которые не умели отличить одно вино от другого, не могли позволить себе хороший обед, даже если и сумели бы заказать его со знанием дела, у которых не было дорогих вещей. Тем не менее мир этих людей не нарушался ни воплями, ни звуками ударов, разносящимися в ночи.

Однажды, поскольку мы делили одну комнату, я попыталась выяснить, что думает об этом Люсинда. Она была тихой, сдержанной девушкой, не любившей обычной девичьей болтовни. Поэтому и я, в свою очередь, вела себя с ней достаточно скромно. И все же однажды ночью, когда из-за стены раздавался шум еще более неприятный, чем когда бы то ни было, я спросила у соседки, не мешает ли он ей. Она коротко засмеялась своим резким смехом, от которого Белль безуспешно пыталась ее отучить.

– Разве в твоей семье отец не бил мать? – спросила она. Услышав это, я отпрянула, словно ударили меня саму, но Люсинда даже не заметила этого. – Мой отец занимался этим каждый вечер. Он бил мать ремнем с пряжкой на конце – с большой медной пряжкой. Крики из-за стены раздражают гораздо меньше, чем тогда, когда они раздаются прямо в твоей комнате. Но ничто не могло сравниться с ревом отца, когда мать подсыпала ему в пиво крысиного яда. Вот то были крики!

И она улыбнулась, словно эти воспоминания доставили ей удовольствие.

– Что же стало с твоей матерью? – спросила я, чувствуя головокружение.

– Ее повесили, – просто ответила Люсинда, – и если когда-нибудь хоть один мужчина посмеет меня ударить, им придется повесить и меня.

Это был первый и последний раз, когда мы говорили с ней о чем-то личном, но впоследствии я поняла, что Люсинда не шутила. Десять лет спустя ее действительно повесили за то, что она отравила своего любовника лорда Краудера. Я хотела выступить на суде со свидетельскими показаниями в ее пользу, но Белль сказала, что это все равно ничего не изменит: цыганская кровь, которая придавала Люсинде такой неповторимый шарм, обернулась своей худшей стороной, и теперь ни один мужчина не сможет чувствовать себя с ней в безопасности. И все же долгое время меня не покидало чувство вины.

Июль 1795 года. Этот месяц запомнился мне двумя, казалось бы, не связанными друг с другом событиями. Во-первых, я заметила, что Белль и Люсинда имели две встречи tete-a-tete,[3] на которые я приглашена не была. Я восприняла это довольно болезненно, поскольку привыкла считать себя фавориткой Белль. Спрашивать об этом ее мне не позволила гордость, поэтому однажды я поинтересовалась у Люсинды, о чем же у них шла речь.

– Белль рассказывала мне, как заниматься любовью с мужчиной, – угрюмо ответила она. И добавила: – В постели.

Я была смущена. Само собой предполагалось, что в течение первого года знания подобного рода мне не понадобятся, но все же, почему Белль обошла меня, тем более в таком важнейшем для нее вопросе? Я должна была выяснить это, поэтому на следующий день, оказавшись в кабинете Белль, заговорила на эту тему:

– Почему ты не рассказала мне ничего из того, о чем вы говорили с Люсиндой – о том, как заниматься любовью?

Посмотрев на меня с некоторым подозрением, Белль ответила:

– Я и не собираюсь делать этого.

– Но почему? Ведь ты же рассказала Люсинде!

– Люсинде я должна была рассказать об этом потому, что она ненавидит мужчин. А ты – нет.

Я даже подпрыгнула от удивления.

– А какая тут разница?

– Долго объяснять, – устало отмахнулась Белль, – но… в общем, мужчины довольно скоро понимают, что ты – женщина, предназначенная для любви, а не для ненависти, ведь и то, и другое существует в отношениях между мужчиной и женщиной. И когда они почувствуют, что ты создана для любви, они сами захотят научить тебя, поскольку ты будешь принадлежать им. Если же я заранее обучу тебя премудростям нашего ремесла, мужчины почувствуют себя одураченными и выместят это на тебе. Поверь мне, дорогая, я знаю, что говорю, и ты должна доверять мне.

– И ты не собираешься научить меня ничему из этого? – в изумлении спросила я.

– Ничему, – твердо ответила она. – Абсолютно ничему.

В то время я очень обиделась на Белль, теперь же я понимаю, что она имела в виду.

Второй случай произошел под конец месяца. За неделю до этого Белль сообщила, что собирается «выпустить нас в свет» – мы должны были появиться на трех предстоящих балах. Нам, как воспитанницам Белль, предстояла возможность впервые увидеть и, в свою очередь, показать себя всему лондонскому полусвету и половине подлинного света столицы. И вот однажды Белль взяла меня за руку и отвела в свою комнату. Там, разостланные на диване, лежали три самых восхитительных платья, какие мне только доводилось видеть. Первое было из белоснежного шелка с муслиновой накидкой, такое легкое и воздушное, что казалось одеянием ангела. Второе – тоже шелковое, но небесно-голубое, под цвет моих глаз. Третье платье переливалось серебром, а накидка у него была светло-серой.

– Твои бальные платья, – просто сказала Белль.

От восторга я совсем потеряла голову и едва не довела до безумия несчастную портниху, пританцовывая и выделывая различные пируэты, пока она подгоняла на мне все эти наряды. Однако радость моя мгновенно испарилась, стоило мне увидеть платья Люсинды. Для первого бала, где я, по словам Белль, должна была появиться в белом, Люсинде приготовили изысканный наряд: кроваво-красное с белым платье, откровенно подчеркивавшее все изгибы ее стройного тела и придававшее ей сходство с прекрасной ленивой тигрицей. На втором балу мне предстояло выйти в голубом, а Люсинде – в ярко-желтом. Этот цвет удачно оттенял ее смуглую кожу, а рыжие волосы девушки горели на желтом фоне подобно снопу огня. Для третьего бала у меня было приготовлено серебряное платье, а у Люсинды – золотое, в котором она походила на некое божество, вылитое из драгоценного металла.

Как ни прекрасны были мои платья, я понимала, что рядом с Люсиндой буду выглядеть серенькой школьницей. «Возможно, – мелькнула у меня мысль, – Белль уже догадалась, что я не собираюсь в дальнейшем следовать по пути, уготованному ею для меня, и это просто способ изысканной мести? Ведь не может же она не понимать, что Люсинда в своих роскошных нарядах прикует всеобщее внимание, а меня на ее фоне ждет полнейшее фиаско».

Белль, видимо, догадалась, что со мной происходит, и за день до первого бала тихонько отвела меня в сторону.

– Тебе кажется, что я поступила несправедливо в отношении ваших нарядов, не так ли?

Я не ответила, и она попыталась зайти с другого конца.

– Предположим, ты видишь Люсинду впервые в жизни. Как бы ты описала ее?

Покопавшись в уме, я извлекла на свет несколько недавно выученных слов:

– Я бы сказала, что она выглядит экзотичной, загадочной – как существо из какого-то другого мира.

Белль удовлетворенно кивнула.

– Ты видишь ее теми же глазами, какими на нее будет смотреть свет. А теперь взгляни в зеркало и скажи, что ты видишь в нем.

Обернувшись к зеркалу, я увидела лицо, пусть и знакомое, но все же совершенно отличавшееся от того, каким оно было год назад. Став округлым и белоснежным, в обрамлении черных как смоль локонов, оно производило ошеломляющее впечатление. Рот у меня был небольшой и красиво очерченный, Белль научила меня умело накладывать на губы кармин – так, чтобы они эффектно выделялись между ямочками по обеим сторонам рта. Глаза – самое красивое, что было в моей внешности, – глубокого синего цвета, широко расставленные, сияли под густыми темными бровями и длинными шелковистыми ресницами. В общем, это было лицо милой, молодой, но вполне обычной девушки, о чем я и сказала Белль.

Она нетерпеливо передернула плечами.

– Хорошо, в таком случае я сама расскажу, какой тебя видят окружающие. А видят они девственную юность, губы которой сулят страсть, а в глазах светится возвышенное. К тому же твои плечи и грудь очень соблазнительны, обрати внимание – ведь платья намеренно сшиты так, чтобы подчеркнуть их привлекательность. Так что можешь быть уверена: половина мужчин на балу просто глаз от тебя не оторвет. А после первого котильона, я полагаю, по крайней мере полдюжины каталеров уже будут дышать мне в шею, пытаясь побольше выведать о тебе.

– А как же Люсинда? – не удержалась я.

– Тут им не повезет, – ответила Белль, к моему полному изумлению. – Будущее Люсинды уже определено.

– Зачем же тогда ей вообще появляться на балах? – спросила я в полном недоумении.

– Чтобы на ее фоне ярче засияла ты, глупая ты гусыня! – удовлетворенно воскликнула Белль, заканчивая разговор.