"Падший ангел" - читать интересную книгу автора (Арнольд Марго)

10

Впервые я по-настоящему почувствовала вкус деревенской жизни. До этого мне несколько раз приходилось совершать вместе с Крэном загородные прогулки, но в такие дни нас всегда окружала шумная толпа – выезды бывали массовыми. Теперь же мы остались вдвоем: Генри и я. Я первый раз познала мир и уединенность английской деревни. Мне и впрямь это было необходимо.

Дом Генри – Маунт-Менон – был поистине прекрасен. По-моему, этот архитектурный стиль относился к эпохе короля Иакова I, и дом являл собой великолепный его образец. Он располагался прямо под одним из уступов гор в Саунд-Даунсе и поэтому был надежно укрыт от северных ветров. Фасадом дом смотрел прямо на Пролив, который в ясные дни вился вдоль горизонта подобно серебряной ленте. Широкая водная гладь отделяла нас от грозного гиганта на противоположном берегу, и это давало нам чувство безопасности. Мне нравился особняк и мне нравились английские сады, искусно разбитые одним из предков Генри еще два столетия назад, когда дом только строился.

Сами горы и раскинувшиеся у их подножия леса казались мне немного пугающими. После детства, проведенного на Рыбной улице, такие просторы подавляли: я чувствовала себя потерянной, беззащитной и очень маленькой. Сэр Генри, при всей своей образованности, не был истинным любителем природы и не мог раскрыть передо мной все ее тайны. Должны были пройти годы, прежде чем любимый мною человек открыл мне глаза на ее красоту и волшебство.

В деревне Генри стал другим человеком. Когда мы жили в городе, он казался меньше других во всех отношениях. Коллеги-офицеры уважали знания и опыт Генри, но даже за тем вниманием, с которым они прислушивались к нему, проскальзывал оттенок некоторого презрения. Казалось, они принимают его за чужака, за слабого человека, обманом пробравшегося в круг сильных мужчин. Точно с таким же недоверием зачастую относились к нему и в среде образованных людей, которую он иногда предпочитал компании военных, видимо, полагая, что военный никогда не может постичь премудрости научных материй. Если это было очевидным даже для меня, то Генри и подавно видел это со всей отчетливостью. Будучи чрезвычайно чувствительным и вспыльчивым, он не терпел возражений и часто доходил до бешенства, когда собеседники отметали в сторону его тщательно взвешенные доводы, втихомолку посмеиваясь над ним. И там, и здесь он был так же не к месту, как пигмей среди гигантов.

Тут, в своих собственных владениях, он, казалось, вырастал. Предаваясь своим занятиям, он начинал чувствовать силу и уверенность в себе. Однажды, вскоре после нашего приезда, мы сидели в его кабинете – пожалуй, самой чудесной комнате в доме. Три стены были от пола до потолка уставлены полками с изумительным собранием книг в великолепных обложках, а четвертую стену украшали огромные окна, выходившие на море и наполнявшие комнату сверкающим и подрагивающим светом солнца, поднимавшегося из-за горных вершин. Я должна была заниматься. Генри разработал для меня такой план занятий, который привел бы в ужас даже доктора наук. Но вместо этого я рассматривала Генри, сидевшего за столом и погруженного в чтение. Вокруг него царила аура покоя и счастья, которой прежде я никогда не замечала.

Внезапно я задала вопрос, который лениво всплыл в моем мозгу:

– Кем бы ты хотел быть больше всего на свете?

Он резко поднял голову и несколько мгновений смотрел на меня, а увидев, что я молча жду ответа, ласково улыбнулся.

– Больше всего мне хотелось бы стать преподавателем университета.

Я была удивлена и заинтригована.

– Почему именно преподавателем?

– Мне кажется, у них очень интересная жизнь, – терпеливо стал объяснять он, – помогать молодым людям учиться, овладевать огромными запасами мировой мудрости.

– Но почему же тогда со всем этим, – я обвела комнату рукой, – ты не стал тем, кем хотел?

– Именно из-за «всего этого», как ты изволила выразиться, – мягко ответил он.

– Не понимаю, – озадаченно протянула я.

– Пойдем, я покажу тебе.

Генри обнял меня и повел в картинную галерею. Мы шли между величественными портретами его предков – первых Рашденов, облаченных в крахмальные жабо и странные латы елизаветинских времен, покуда не добрались до последнего из них – отца сэра Генри, написанного верхом на огромном черном коне.

– Вот они все, – развел руками Генри. – Все – Рашдены, и все – солдаты. С незапамятных времен все члены семьи Рашден служили своей стране как военные, а поскольку я был старшим сыном, с того самого дня, как я родился, ни у кого не возникало даже сомнений относительно моей будущей карьеры и относительно того, что Маунт-Менон будет моим.

– Но, – не сдавалась я, – если бы твой отец узнал, о чем ты мечтаешь, он наверняка пошел бы тебе навстречу вместо того, чтобы заставлять тебя заниматься нелюбимым делом!

– Подобное не могло прийти в голову ни мне, ни моему отцу, – возразил Генри. – Традиции такой семьи, как наша, гораздо важнее любых личных симпатий или антипатий. Тебе это, разумеется, трудно понять, но сила Англии зиждется именно на традициях, подобных этой, и когда ты станешь постарше, то поймешь, какая в этом заключена мудрость.

Он был абсолютно прав. Я действительно не понимала этого, и мне казалось на редкость глупым, что человек должен заниматься делом, которое не любит, только потому, что тем же самым занимались его предки. Генри ошибся в другом: даже став старше, я не смогла признать его правоту, мои взгляды остались неизменными до конца жизни.

Все это показалось мне еще глупее, когда я встретила младшего брата сэра Генри, бывшего каноником Чичестерского собора. Он был маленьким тучным человечком с красным лицом и моргающими глазками. По его беззаботной болтовне я поняла, что призвание свыше забыло посетить его, что псовая охота и поглощение портера привлекали его гораздо больше, чем необходимость помогать людям или увеличивать запас мировых знаний.

Сидя между этими столь разными людьми за обеденным столом, я думала: «Какое безумие! Только из-за того, что один человек родился чуть раньше другого, им обоим пришлось пойти жизненными дорогами, которые ни в малейшей степени не соответствуют влечениям каждого из них». Насколько было бы лучше, если бы они росли вместе, если бы родители внимательно следили за развитием их склонностей и интересов, если бы им было позволено следовать путем призвания. В семье Рашденов все равно был бы военный, поскольку я так и видела жизнерадостного маленького каноника кавалерийским офицером, и жизнь каждого из них наверняка была бы полнее и счастливее.

Однако эта точка зрения встречала сопротивление на протяжении всей моей жизни, и мои взгляды на этот счет всегда считались странными. Со мной соглашался один только Джереми, и он даже предсказал, что эта традиция, которой так гордились англичане, однажды обернется против них.

Однако вернусь к Генри. Еще одной характерной для него чертой, которую я обнаружила после переезда в деревню, оказалась его любовь и глубокая привязанность к сыну. Он постоянно писал ему длинные отеческие письма, которые, я думаю, юноша – ему и было-то тогда всего двадцать пять – никогда не читал. Чтобы послушать, как они звучат, Генри зачитывал мне эти письма вслух, и я неизменно находила их теплыми и трогательными. Генри страшно хотел, чтобы сын остепенился и нашел спутницу жизни – в первую очередь, мне кажется, для того, чтобы положить начало новому поколению Рашденов, и в своих письмах детально перечислял и описывал те качества, которые он хотел бы видеть в своей будущей невестке. С болью в сердце я поняла, что, если бы судьба позволила мне родиться под другой крышей, я стала бы гораздо лучшей женой сыну, чем любовницей – отцу.

Впрочем, судьба была не до конца глуха к моим просьбам. Моя личная служанка не последовала за нами в Суссекс, поскольку собиралась выходить замуж, так что мне нужно было подыскать другую. Однажды утром, когда я сидела, как обычно, за письменным столом в библиотеке и занималась, вошел лакей и доложил, что пришла миссис Маунт и спрашивает, по-прежнему ли мне нужна служанка. Я ответила, что поговорю с ней, и попросила проводить ее ко мне. После этого я продолжала свои занятия до тех пор, пока не увидела, что на мои записи легла чья-то тень. Я подняла глаза.

Темная на фоне освещенного окна, передо мной возвышалась длинная, худая и ширококостная фигура женщины неопределенного возраста. Мрачное выражение лица, черные волосы, стянутые серой лентой и собранные сзади в пучок, выпуклый лоб, огромные темные глаза, в которых светилась какая-то свирепая гордость… Я почувствовала растерянность: эта женщина была похожа скорее на разгневанную фурию, нежели на служанку. Она сделала в мою сторону величественный реверанс, и я едва удержалась, чтобы не ответить тем же.

– Меня зовут Марта Маунт, – произнесла она сильным глубоким голосом, который вполне подходил к ее облику. – Я слышала, что вам нужна служанка. Я бы с удовольствием стала служить у вас, мисс.

Кое-как оправившись от удивления, я попросила ее рассказать о себе. Девочкой она воспитывалась в доме священника, где научилась читать, писать и выполнять практически любую домашнюю работу. Потом нанялась служанкой в богатый дом по соседству, а впоследствии вышла замуж за моряка и уволилась.

Вскоре я узнала, что мистер Маунт оказался ничем не примечательным, невзрачным человеком, которого было почти не видно и не слышно. У семейной четы родилось пятеро сыновей – таких же высоких и чернявых, как их мать, и молчаливых наподобие отца. Только что младший из Маунтов присоединился к остальным четырем братьям и отцу на службе в военно-морском флоте, а их мать, освободившись от хлопот по ведению собственного домашнего хозяйства, принялась за поиски работы.

Я объяснила женщине, что, если она согласится работать у нас, работа эта будет временной, поскольку мы с сэром Генри планировали бывать здесь только наездами, а остальное время собирались проводить в Лондоне. Она внимательно слушала, не отрывая от меня своих странных темных глаз.

– Когда вы уедете, уеду и я, – сказала она после того, как я закончила говорить. – Увидев вас в деревне, я поняла, что вам кто-то очень нужен. Я и стану этим «кем-то».

Это прозвучало так странно, что я буквально открыла рот. В ее присутствии я чувствовала себя робко и неуверенно, она подавляла меня, поэтому я поспешно сказала, что, очевидно, ее муж и сыновья время от времени будут приезжать на побывку и, может быть, ей следовало бы подыскать работу поближе к Дому.

– Если они захотят со мной увидеться, то сами приедут ко мне, – резко ответила она.

– Но как же ваш дом? – неуверенно спросила я.

– Всегда найдутся люди, которым нужна крыша над головой и которые готовы заплатить за нее, – твердо ответила она.

Несмотря на то что она, видимо, обладала большим опытом ведения хозяйства, я не испытывала никакого удовольствия при мысли о том, что она станет служить в нашем доме, но аргументы у меня закончились, и слабым голосом я сказала, что со следующей недели она может выходить на работу. Я назначила ей испытательный срок в один месяц. Она даже не улыбнулась, лишь какой-то огонек блеснул в ее больших черных глазах.

– Благодарю вас, мисс, – сказала она. – Если я смогу разделить ваше горе, я сделаю это, если я смогу доставить вам радость, я доставлю ее.

И, сделав еще один реверанс, эта загадочная женщина удалилась.

Вот так вошла в мою жизнь миссис Марта Маунт – наполовину ангел, наполовину дракон. Она ушла, а я продолжала ошарашенно сидеть. С самого начала своей жизни я всегда больше тянулась к мужчинам, пусть даже не в плотском смысле. Из всей семьи единственным близким мне человеком был мой брат Джек, и впоследствии – на протяжении всей жизни – я всегда испытывала больше симпатии и понимания по отношению к мужчинам, нежели к женщинам. С некоторыми из женщин, как, например, с Белль, я была даже дружна, но нас никогда не связывали более глубокие узы. Однако с того самого первого дня, когда я сидела за письменным столом, между мной и Мартой возникла прочная и глубокая духовная связь, и так будет продолжаться до того момента, когда она навсегда закроет мои глаза. Мне никогда не удавалось понять природу этих уз. Может быть, я, никогда не знавшая материнской любви, испытывала потребность в ком-то, кто мог заменить мне мать? Или, возможно, Марте, на протяжении всей жизни окруженной мужчинами, нужна была дочь, на которую она могла бы выплеснуть свои нерастраченные чувства? Не знаю. Я не сомневаюсь, что Марта в свойственной ей яростной манере любит меня – она слишком часто доказывала это. Всякий раз, когда утлому кораблику моей жизни грозило неминуемое крушение, на помощь приходили два человека – Марта и Джереми. Они служили мне опорой против ударов судьбы, у них искала я убежища в минуты отчаяния.

Ирония судьбы заключается в том, что эти два человека, являющиеся полной противоположностью во всем, стали преданными друзьями и глубоко почитают друг друга. Но, может быть, это потому, что мы все трое объединены какой-то странной общностью, неразрывно связавшей нас.

Мне никогда не приходилось видеть матери более сдержанной, чем Марта. Появляясь у нас по очереди, ее рослые сыновья молча сидели на кухне, в то время как она суетилась по хозяйству. И все же я знала, что ей приятно видеть их, поскольку с их приходом она начинала ожесточенно стряпать и с довольным вздохом успокаивалась лишь тогда, когда они дочиста вытирали тарелки, доев последний кусочек. Они были тоже по-своему, молчаливо преданы матери и с гордостью дарили ей причудливые вещи, привезенные из самых разных уголков света, – от изысканных кашемировых шалей и китайского фарфора до сушеных морских обитателей и безвкусных восточных побрякушек. Она свято хранила все эти подношения, и поэтому со временем ее комната стала напоминать лавку древностей.

Эти ребята были хорошими сыновьями, и, видимо, поэтому судьба отнеслась к ним благосклонно: при том, что они принимали участие во всех морских битвах, которые вела в те годы Англия, все они выжили и со временем вернулись домой, чтобы остепениться, завести жен – я заметила, что им нравились маленькие пухленькие блондинки, – и, к вящей радости Марты, взрастить урожай одинаково флегматичных и немногословных внучат семейства Маунт.

Только одна тема могла воодушевить и заставить разговориться любого из этих мальчиков: баталии, в которых они участвовали, поэтому мы услышали обо всех сражениях, спасших Англию, – Нильском, Трафальгарском, при Копенгагене – не от сторонних наблюдателей, а от тех, кто находился в передних рядах. Они, впрочем, немного рисовались, и, должна признаться, когда впоследствии я читала официальные сообщения, мне казалось, что речь идет о разных битвах.

После первого года службы Марты в нашем доме я никогда больше не встречала мистера Маунта. Могу только предположить, что он, увидев, как прочно устроилась Марта, исчез, чтобы найти утешение в более веселой компании.

Марта сняла с моих плеч все хлопоты, связанные с выполнением обязанностей домоправительницы – во всем, что касалось забот по дому, она была гораздо компетентнее меня, я же оказалась свободной и смогла посвятить все свое время занятиям. Генри радовался тому, как безукоризненно велись теперь домашние дела, и относил это на счет развития моих умственных способностей. Ему и в голову не приходило, что настоящей «властью за троном» являлась мрачная фигура моей служанки, путавшая его так же, как она пугала большинство других людей, что образцовое ведение домашнего хозяйства было результатом не моих мыслительных качеств, а ее здравого смысла.

Марта была единственным человеком, которому я рассказала всю правду о себе и своем происхождении. Не знаю, какой необъяснимый приступ честности заставил меня так поступить, но мне почему-то захотелось сделать это после ее странных высказываний во время нашей первой встречи. Мне показалось, что у этой женщины существуют какие-то необычные романтические представления относительно наших с сэром Генри отношений и между нами никогда не возникнет доверия, если я не расскажу ей обо всем.

После того как я закончила свою исповедь, Марта не проронила ни слова, но огоньки в ее глазах запрыгали еще сильнее, а линия губ стала еще жестче. С этого дня она оберегала меня так же яростно, как тигрица оберегает своего детеныша. Прошло немного времени, и я с удивлением заметила, что при встречах с Белль Марте с трудом удается держать себя в рамках приличий.

К Новому году мы все вернулись в Лондон, а наша жизнь – в привычную колею. Во время приемов я ловила себя на том, что выискиваю глазами аккуратную фигуру с серебряными волосами, однако, поскольку она не появлялась, я похоронила себя под грудой своих обязанностей и еще упорнее стала отдаваться занятиям, спасаясь в них от щемящей внутренней пустоты.

Генри снова погрузился в пучину своих дел, так что иногда, устав от себя самой, я отправлялась повидаться с Джереми, общение с которым доставляло мне все большее удовольствие. Мы говорили об истории, философии, искусстве, политике – темы были неисчерпаемы. Я в то время очень увлеклась географией, и для меня не было ничего интереснее книг о диковинных народах и странах. Я бредила путешествиями, однако Джереми не разделял этих моих порывов. Он считал, что гораздо интереснее познать сначала самих себя и тех, кто нас окружает, разобраться в том, как функционирует наше общество, и понять, каким образом его можно улучшить. Он также утверждал, что совершенно необязательно выезжать за пределы Лондона, чтобы узнать о жизни все, что о ней следует знать. Мы спорили об этом часами, и, конечно же, ни одному не удавалось переубедить другого.

Иногда мы обсуждали более приземленные темы. Как-то раз я спросила его, какое состояние, с его точки зрения, я должна сколотить, чтобы «уйти на покой» и жить своей собственной жизнью. Собрав губы в трубочку, Джереми задумался.

– Трудно сказать, Элизабет. Ты так быстро меняешься! За последние четыре года в тебе произошли разительные перемены, меняются вместе с тем и твои потребности. Впрочем, если ты хочешь поставить перед собой какую-то цель и стремиться к ней, то я бы определил ее суммой в десять тысяч фунтов плюс большой и красивый дом.

Это показалось мне невероятным, о чем я и сказала Джереми.

– Ну уж не знаю, – усмехнулся он. – Nil desperandum,[14] моя дорогая. Ты еще так молода, а мне уже удалось удвоить твое состояние. Сейчас ты владеешь примерно тремя тысячами фунтов, не считая твоих драгоценностей. Еще десять лет, и ты станешь свободной, как птичка, а если повезет, то и раньше.

Через десять лет мне должен был исполниться тридцать один год. Тогда мне показалось, что в этом возрасте я уже буду старухой.

Как-то раз в моей голове зародилась идея, которую в течение некоторого времени я тщательно обдумывала.

Мне подумалось, что я нацеливаюсь на людей, стоящих недостаточно высоко на общественной лестнице, что если бы я смогла хоть на короткое время заполучить кого-нибудь из действительно великих людей, кому бы я понравилась, то выигрыш был бы по-настоящему велик и я смогла бы уйти на покой в любой момент, когда захочу. Джереми зарубил эту идею на корню, засыпав меня примерами, подтверждавшими его правоту. Он рассказал мне о герцоге Кларенсе и госпоже Джордан. Кларенс был без ума от нее, но настолько плохо ее обеспечивал, что несчастной женщине, чтобы сводить концы с концами, пришлось вернуться на подмостки, где до этого она сделала блестящую карьеру. Морганатическая жена принца Уэльского миссис Фицжерберт жила в основном на то, что оставил ей первый муж, а она при этом была настоящей леди – по рождению и воспитанию. Все, о чем рассказывал Джереми, вызывало у меня огромный интерес и в то же время глубокую печаль.

Я, в свою очередь, привела пример леди Гамильтон, любовницы Горацио Нельсона, которая, как говорят, начинала посудомойкой на кухне, а теперь была любимицей света.

– Да, и судя по всему, если с Нельсоном что-то случится, посудомойкой она и закончит, – добавил Джереми.

Как он был прав! Нельсон, наш величайший герой, стяжавший Англии неувядаемую славу, перед смертью поручил судьбу любимой женщины своей стране, и та «отблагодарила» его, отправив леди Гамильтон в ссылку, ввергнув в нищету и ничтожество – ничем не лучше тех, которые я наблюдала на Рыбной улице.

– Нет уж, – вздохнул Джереми, – пусть подольше, зато наверняка и в известной мере безопасно. Может быть, сейчас тебе и кажется, что ты понапрасну растрачиваешь жизнь, Элизабет, но это не так. Ты набираешься знаний, житейского опыта. Жизнь длинна, и горя в ней больше, чем радости, но зато, когда ты повстречаешь наконец свое счастье, ты будешь готова принять его и тем выше станешь ценить.

Однако в то время я думала, что мое счастье уже позади, поэтому слова Джереми не успокоили меня.

4 мая 1799 года мы вновь вернулись в Маунт-Менон. Впоследствии мне не раз приходилось мысленно возвращаться к этому дню. Весна в тот год выдалась ранней, и деревенские просторы Суссекса напоминали волшебную страну: живые изгороди были усыпаны белыми цветами, а луга – первоцветом и примулой.

Вид этой красоты наполнял меня радостью и в то же время каким-то беспокойством, причину которого мне никак не удавалось понять. Марта и сэр Генри, должно быть, заметили это, поскольку каждый по-своему пытался максимально занять меня различными делами. Генри посвящал меня в тайны ночного неба, поскольку был заядлым астрономом-любителем и даже соорудил в своих владениях небольшую обсерваторию. Что касается Марты, то она раскрывала передо мной секреты различных лечебных трав, росших на здешних лугах, и того, как превращать их в лекарства, которыми в основном и лечился местный люд. Так я проводила свои дни – между приготовлением отваров и разглядыванием небес. Раньше я видела их только сквозь мутную пелену лондонских туманов, но чистый воздух этих мест позволил мне увидеть их по-другому – в виде прекрасного черного бархата, усыпанного точками сияющих алмазов. Впервые разглядев Венеру, Сатурн с его кольцами и Юпитер в окружении девяти лун, я онемела от восхищения. Оно до сих пор живет во мне, и каждую ночь я приветствую звезды как самых старых и преданных друзей.

Однако напоследок Рыбной улице все же удалось еще раз вцепиться в мою жизнь. Это случилось примерно через неделю после моего приезда в Маунт-Менон. Озабоченный посыльный привез мне письмо, пришедшее в наш городской дом. Конверт был надписан знакомыми каракулями моего брата Джека. Внутри у меня все похолодело. Коротенькое письмо Джека гласило: «Лиз, если в тебе еще сохранилась хоть капля жалости, забудь о прошлом. Отец болен, и говорят, он умирает. Он зовет тебя, бредит и не находит себе места. Пожалуйста, приезжай как можно скорее. Твой любящий брат Джек».

Расспросив посыльного, я с ужасом узнала, что письмо пришло еще три дня назад. Его принес какой-то уличный мальчишка, и до сегодняшнего утра оно лежало на крыльце незамеченным.

В двух словах я объяснила Марте, что произошло, и велела передать сэру Генри, что мне пришлось уехать по срочным семейным делам. Затем я велела запрячь лошадь в самую легкую коляску и опрометью помчалась в Лондон. Мне казалось, что мы ползем со скоростью черепахи. До окрестностей Рыбной улицы мы добрались уже поздно ночью, и мне стало страшно, когда со всех сторон нас обступили жуткие звуки трущоб. Я пожалела, что со мной нет лакея, но было уже слишком поздно, чтобы обращаться за помощью к кому-либо из наших лондонских друзей. Я старалась не думать о том, что ждет меня на самой Рыбной улице.

Наконец мы приехали. Я велела кучеру немедленно отправляться к Джереми Винтеру и привезти его как можно скорее, а затем, собравшись с духом, вошла в дом. Там были Джек, Нелли, моя младшая сестра и странный младенец с бледным лицом, которого она держала на руках. Обе мои сестры плакали.

– Я получила твое письмо только сегодня утром, находясь в Суссексе, – обратилась я к Джеку, – и приехала так быстро, как только смогла. Я успела?

Джек угрюмо покачал головой.

– Нет. Он помер рано утром. Чудо еще, что он так долго продержался. Наверное, тебя хотел дождаться.

Внезапно у Джека перехватило горло.

– Но мы не знали, где тебя искать. Сунулись было к Белль, а ее не оказалось. Она ведь приносила нам деньги от старого Винтера – слышала небось? Один из ее слуг сказал, что знает, где ты, вот мы и послали Кита с запиской. Тебя он там не нашел, но записку все равно оставил – авось она к тебе как-нибудь попадет. Мы, похоже, все опоздали. – Он снова судорожно перевел дыхание. – Повсюду опоздали.

– Я хочу увидеть его, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо.

– Ясное дело. Он там, наверху. Иди за мной, да гляди, поосторожнее, тут малость темновато.

Мы поднялись в спальню, где мой отец провел все ночи с того момента, как стал женатым человеком. Он лежал, вытянувшись, одетый во все лучшее, что у него было. Комнату освещали две коптящие свечки, и в их неверном свете казалось, что с лица его исчезли изможденность и усталость, не покидавшие его при жизни. В день смерти ему было пятьдесят, но сейчас мне казалось, что передо мной лежит двадцатилетний юноша.

Я взглянула на него, и меня пронзила жалость – не оттого, что он умер, а потому, что жизнь его была так убога и беспросветна, потому, что бедность заставила его подавить то хорошее, что жило в нем. Я жалела и саму себя за то, что я так жестоко обошлась с ним и теперь уже не было возможности вымолить у него прощение. Наклонившись, я поцеловала отца и почувствовала, что кожа его была влажной и холодной. Но даже тогда я не сумела заплакать.

Мы вернулись вниз. Все остальные продолжали молча сидеть там же, где мы их оставили. Джек пододвинул мне стул, а сам бессознательно опустился на отцовский.

– Когда похороны? – нарушила я молчание. Джек прочистил горло.

– Завтра придут из похоронного бюро.

– Есть у вас деньги?

– У меня немного отложено, – жалким голосом ответил Джек. – Мы хотели попросить мистера Винтера, чтобы он добавил.

– Я возьму это на себя, – сказала я. – Это единственное, что я могу сделать.

На лице Джека появилось облегчение, смешанное со стыдом.

– Это случилось настолько быстро после последних похорон, что у меня не было времени собрать достаточно денег. Тем более что отец-то не работал.

– Последних похорон? – недоумевающе переспросила я.

Джек опустил глаза на свои огрубевшие от работы руки.

– Да, я потерял Полли сразу после рождения ребенка. У нее началась родильная лихорадка, и спасти ее уже было нельзя. Семь месяцев назад…

Я вспомнила девушку с невыразительным лицом и поняла, откуда взялся младенец.

– Мне очень жаль, – произнесла я.

– Мне тоже, – просто сказал он. – Моя Полли была хорошей девочкой, но я рад, что отец дожил до того дня, когда смог увидеть хотя бы одного внука. Я назвал сына в его честь, так что в нашей семье все равно будет Питер Колливер.

За столом вновь повисло молчание.

– Что же теперь будет с семьей? – спросила я. Джек, казалось, собирался с духом.

– Я присмотрю за ними. Я снова переехал сюда после того, как померла Полли, хотя это и не шибко удобно для моей работы. Но Салли хорошо приглядывает за малышом, а Нелли, как всегда, по хозяйству. У отца в учениках ходили Кит и Тед. Я попробую получить немного наличных за их обучение. Да еще у нас осталось кое-что из твоих денег, Лиз. – В голосе Джека вновь прозвучало смущение. – Теперь, когда отца нет, я попробую найти для нас место поближе к моей работе. Чего ради нам тут оставаться?

Он шарил взглядом по стенам, словно пытался разглядеть каждую трещинку и запомнить ее на всю жизнь.

В дверь постучали, и на пороге появился Джереми, словно существо из другого мира. Впрочем, он таковым и являлся. Подойдя, он озабоченно посмотрел на меня и спросил:

– С тобой все в порядке, Элизабет?

Лицо его было мрачным.

– Слишком поздно, – устало ответила я. При виде Джереми на меня вдруг навалилась смертельная усталость.

– Я глубоко сочувствую тебе, моя дорогая, – сказал он, дотрагиваясь до моего плеча. – Мне очень жаль, что твой отец скончался, не успев повидаться с тобой перед смертью. А теперь пойдем, я отвезу тебя к Белль. Мы с твоим братом организуем все как положено. Ты больше ничем не поможешь.

Я посмотрела на Джека, и он ответил мне взглядом, в котором не было враждебности, разве только какая-то тоскливая усталость, словно тяготы, лежавшие на нашем отце, уже легли на его плечи.

– Если вам когда-нибудь что-то понадобится, сообщи мне через Джереми, и я сделаю все что смогу.

– Все в порядке, Лиз, – робко ответил он. – Мы справимся. Ты там будешь? На похоронах?

– Да, я буду там.

Джек наклонился и поцеловал меня в лоб.

– Благослови тебя Господь, Лиз.

– Благослови тебя Господь, Джек, – сказала я и вышла вместе с Джереми.

В течение всего времени, пока я находилась в доме, никто больше не произнес ни слова.

В день похорон стояла холодная погода и дул пронизывающий ветер. Белль поехала вместе со мной, и я была рада ее присутствию, потому что, взглянув на своих родственников, чьи обноски развевались на ветру и в чертах которых, словно в зеркале, отражался лежавший в сосновом гробу окоченевший человек, я поняла, что сейчас, как и раньше, я для них чужая.

После похорон мы разошлись в разные стороны, и они навсегда ушли из моей жизни. Джек в возрасте тридцати пяти лет был насмерть раздавлен телегой на пивоварне, где он работал. Как я уже говорила, я оплатила воспитание и обучение его сына, хотя видела его всего лишь раз в жизни. Моя младшая сестренка умерла от дифтерита, когда ей было тринадцать. Моя сестра Нелли, я полагаю, вышла замуж за гончара – вдовца с несколькими детьми, и они растворились в море безымянной лондонской бедноты.

Белль уговаривала меня провести у нее еще одну ночь, но мне не терпелось вернуться. Теперь, когда Рыбная улица осталась позади, все, что мне было нужно, – это свежий воздух Даунса и сладкий запах цветов в Маунт-Меноне. Может быть, там мне удастся забыть светловолосого человека с изможденным лицом – человека, чей дух я убила. Мне была нужна Марта, мне был нужен даже сэр Генри.

Когда я очутилась в Маунт-Меноне, было уже очень поздно и в небе бледным светом сияли звезды. Марта ждала меня, и я не удивилась этому: я почему-то знала, что так оно и будет. Она напоила меня чем-то горячим и уложила в постель, словно ребенка. Я тут же заснула, провалилась в глубокий сон, и Рыбная улица не снилась мне.

Утром я рассказала сэру Генри о смерти моего отца. Генри посочувствовал, но было видно, что он озабочен своими делами: вскоре на побывку должен был приехать его сын, и чувствительная совесть сэра Генри вновь не находила себе места при мысли о том, что подумает юноша, увидев такую молодую домохозяйку.

И тут мне в голову пришла блестящая мысль. На то время, пока молодой человек будет находиться дома, я могу переехать в коттедж Марты, она же официально примет на себя обязанности домохозяйки, а заодно будет присматривать и за мной. Генри пришел в восторг от этого предложения, а Марта с оттенком удивления в темных глазах приняла на себя роль, которую до этого момента формально приходилось исполнять мне. Набрав с собой книг, я незаметно переехала в ее коттедж и провела там три спокойные и мирные недели. Гуляя по деревне, я один или два раза видела Джона Рашдена. Он оказался темноволосым юношей бравого вида, с приятной внешностью и умным взглядом. Не без иронии я сделала вывод, что он, должно быть, пошел в мать.

Наконец визит был окончен, и я вернулась в Маунт-Менон. Сэр Генри подарил мне замечательное кольцо с рубином в знак признательности за мою сообразительность и покладистый характер. Стояло жаркое утро конца июня. Я собрала корзину красных роз и собиралась внести их в дом, когда на террасе появился сэр Генри и жестом велел мне следовать за ним в кабинет. Не выпуская цветов, я вошла в дом.

– Сядь, Элизабет, – сказал он. Глаза его были грустны. – Боюсь, у меня для тебя плохие новости. Только что мне доставили срочный пакет.

С этими словами он протянул мне лист бумаги. Это было официальное сообщение, в котором говорилось о штурме и захвате Серингапатама[15] войсками Бэрда и Уэлсли[16] 4 мая 1799 года. Во время сражения был убит местный правитель Типу-султан, и его гибель вкупе с победой английских войск, говорилось в бумаге, означают, что Индия по-прежнему остается владением Англии. Здесь же был список погибших, в первой строчке которого значился Крэнмер Картер, полковник гренадеров-гвардейцев его королевского величества. Скомкав бумагу в ладони, не в силах думать ни о чем, я ошеломленно опустилась на стул. Осторожно вынув ее из моей руки, Генри подошел к окну и, присев возле него, принялся вновь перечитывать сообщение. Безмерная печаль расцвела внутри меня подобно черному цветку. На сей раз я горевала не о себе, поскольку давно смирилась с мыслью, что, если бы даже Крэн вернулся, нам уже не суждено было быть вместе и что пережитые нами минуты счастья навсегда остались в прошлом. Нет, я оплакивала Крэна, так любившего жизнь, так наслаждавшегося ею. Судьба была несправедлива к нему, позволив умереть так рано.

Сидя у окна, Генри что-то бормотал себе под нос, и его отрывистые фразы словно расставляли знаки препинания в печальной череде моих мыслей. «Очень интересная тактика, – бубнил он. – Совершенно неожиданная и потому имеющая полное право на успех. Блестящее владение ситуацией. Может быть, именно этого человека нам и недоставало – железного человека, который сможет поколотить Наполеона».

Но Наполеон уже снял первую кровавую жатву с моей жизни. Никогда больше огромный человек в пурпурно-золотом не пройдет гремящим шагом по коридорам времени, никогда и никого уже не станет он учить изысканному искусству любви в уединенных комнатах, никогда не скрестит холодным туманным утром шпаги с глупым соперником, никогда не будет жить. Мои мысли ходили по кругу. Уэлсли одержал великую победу, а Крэн погиб. Как бы мне хотелось, чтобы было наоборот! Я готова никогда больше не видеть его, не слышать его громкого веселого голоса, который до сих пор звучал у меня в ушах. Пусть бы он только оставался в живых. Пусть только…

Сэр Генри продолжал разговаривать сам с собой, беспорядочно перескакивая с предмета на предмет, и так же лихорадочно метались мои мысли. Я думала о том, как умер Крэн. У меня не было сомнений в том, что погиб он храбро, но как? Пронзил ли его клинок какого-нибудь темнокожего человека еще до того, как разгорелся настоящий бой, или он погиб в пылу сражения, штурмуя стены города? Мне бы хотелось это знать. Погиб ли он в то время, когда утром 4 мая мы уезжали из Лондона, или тогда, когда я наслаждалась красотой цветущих примул? Об этом мне тоже хотелось бы знать. Пошел ли он на бой прямо из объятий какой-нибудь белокурой красотки или находился там один – с душой, посыпанной пеплом, и осенним холодом в сердце? Любя Крэна, любя свои воспоминания о нем, мне хотелось верить в последнее.

Я не плакала о нем, зная, что это привело бы его в ярость. Я впала в какое-то оцепенение, а придя в себя, обнаружила, что бессознательно оборвала все розы и теперь их пурпурные лепестки лежали на полу библиотеки подобно каплям крови из пронзенного сердца. Мне подумалось, что это вполне подходящий памятник Крэну.

На следующий день сэр Генри, проявив свойственную ему чуткость, вспомнил, что в Лондоне его ожидает какая-то срочная работа, и уехал на целый месяц, позволив мне побыть в Маунт-Меноне одной. Я благословила его за это и, как обычно, поклялась себе, что после его возвращения буду уделять ему гораздо больше внимания. Печально, но этот человек всегда больше нравился мне во время своего отсутствия.

Я с головой ушла в занятия. Свою печаль по Крэну я похоронила в томах древней истории, астрономии, философии. Мне приходила в голову мысль, что бы он сказал, увидев меня за подобной работой? Думаю, он был бы крайне удивлен. Но, в конце концов, это лучше, чем джин. Когда тоска моя немного утихла, я поняла, что рассталась со своей первой любовью, и подумала: «А будет ли вторая?»

Остаток года прошел достаточно спокойно, с обычными переездами между Лондоном и Суссексом. Мои успехи в занятиях стали настолько заметны, что Генри начал подтрунивать надо мной, называя меня «синим чулком» и говоря, что, если я не сбавлю обороты, он будет вынужден отослать меня в Оксфорд или Кембридж, поскольку его преподавательские возможности были для меня уже недостаточны. Приемы, которые он все еще устраивал, позволяли нам не отвыкнуть окончательно от светской жизни, а временами мы даже выбирались на балы.

Однажды ноябрьским утром, когда мы находились в Лондоне, ко мне вошла Марта и сказала, что в кабинете меня ждет посетитель. На мгновение в моем сердце вспыхнул огонек надежды, и я побежала вниз. Но увы! Это был Нед Морисон – похудевший и посерьезневший, с нездоровым тропическим загаром на коже.

– Привет, Элизабет! – произнес он, отчаянно пытаясь выглядеть веселым. – Только что с войны и вот решил проведать всех девушек, от которых я без ума.

Затем он внезапно сменил тон.

– Я полагаю, ты знаешь… про Крэна?

– Да, Нед, знаю и очень давно. Достаточно давно, чтобы спокойно разговаривать об этом.

Он тяжело опустился в кресло.

– Я рад этому. И все же мне казалось, что ты захочешь узнать. Я имею в виду – подробности.

И вот в этой тихой комнате, куда из-за лондонского тумана не пробивался уличный шум, Нед рассказал мне о взятии Серингапатама и последнем дне Крэна.

Накануне ночью у них была грандиозная вечеринка. Нед не стал вдаваться в подробности, и я была благодарна ему за это, поскольку примерно представляла, как все это могло выглядеть. Придя в себя после утреннего похмелья – это для него всегда было проблемой, – Крэн отправился на совещание к генералу Бэрду, старому вояке, который однажды побывал в плену у Типу-султана и теперь жаждал лично отомстить ему. Что касается Уэлсли, то Крэн не воспринимал его всерьез. Тот был чересчур опаслив и заражал этим всех офицеров. Он продолжал высказывать опасения даже 4 мая, настаивая на продолжении артиллерийской подготовки. Наконец Бэрду все это надоело, и после полудня он отдал приказ начать штурм городских стен.

«Вперед, мои мальчики!» – рычал он, и Крэн с саблей в руке ринулся вместе со своими людьми в пролом, как мальчишки бросаются на угощение в воскресной школе. Защитники города стояли насмерть, и схватка в проломе стены оказалась кровопролитной. Когда пыл битвы утих и город оказался взят, Крэна нашли под кучей убитых индусов, а его сабля была сломана возле самого эфеса. Вражеские клинки пронзили его тело не менее дюжины раз, так и не сумев поразить его в голову. Крэна похоронили на следующий день вместе с шестьюдесятью пятью его солдатами, павшими рядом с ним. Нед умолк.

Значит, предчувствия не обманули меня: Крэн сражался как лев, и смерть настигла его в тот момент, когда я, за тысячи миль от него, любовалась весенними цветами. Теперь я это знала, и это давало мне какое-то горькое удовлетворение.

– Мне бы хотелось, чтобы ты кое-что сделал для меня, – сказала я Неду. Затем принесла миниатюру с изображением Крэна в молодости и отдала ее Неду. – Передай это его семье, хорошо, Нед? И пусть они не знают, что она была у меня.

– Очень похож. Разве ты не хочешь оставить ее у себя? – спросил он, рассматривая портрет.

– Я помню его другим, – ответила я, с трудом удерживаясь, чтобы мой голос не задрожал. – Тем более что она по праву принадлежит им.

– Хорошее было время, правда? – невпопад сказал Нед, продолжая разглядывать миниатюру.

– Да, – согласилась я, – действительно. Некоторое время мы сидели молча.

– Что ты собираешься делать дальше, Нед?

– Через несколько недель я снова уезжаю, но, слава Богу, не в Индию. Вероятно, в Ирландию – там снова ожидаются неприятности. Впрочем, чего другого можно ждать от Ирландии! У тебя все в порядке, Элизабет?

– Да, у меня все хорошо, – спокойно ответила я.

– Если я могу быть чем-нибудь полезным для тебя – драться на дуэлях, подносить шляпные коробки, выгуливать собачек, – только скажи. Примерно на сотую часть я еще остаюсь джентльменом.

В нем на секунду проглянул старый насмешник Нед.

– Спасибо, Нед, – слабо улыбнулась я. – В случае такой надобности я пошлю тебе в Ирландию срочную депешу.

Он засмеялся и положил миниатюру в карман.

– Что ж, если я не найду смерть в ирландском болоте или на торфяном пожаре, то через несколько лет вернусь, так что не забывай меня.

И с почтительным поклоном он удалился.

Впоследствии мне довелось услышать, что Крэн умер точно так же, как и жил – по уши в долгах. Однако его жена, состояние которой благодаря донкихотским представлениям мужа осталось нетронутым, немедленно расплатилась со всеми его кредиторами. Я думаю, дух Крэна был немного разочарован, увидев, что после него не осталось ни одного неоплаченного счета – хотя бы в порядке памятника.

Началось новое столетие, но война все еще продолжалась. Колосс Бонапарта по-прежнему сокрушал все на своем пути, и Англия переживала непростые времена.

Лично для меня первый год нового столетия начался с небольших ударов судьбы, а закончился сокрушительными. Джереми одолела подагра, а Белль после крайне неудачной связи с лихим кавалерийским офицером заболела сифилисом. Один из сыновей Марты был ранен во время кораблекрушения. Сначала Марта ужасно переживала, но рана, к счастью, оказалась несерьезной.

Затем Генри разругался в пух и прах со своим начальством в военном министерстве. У них уже давно существовали трения, поскольку Генри упорно сидел на своем коньке – создать плацдарм английской армии на континенте, чтобы наши союзники не оказывались все время в одиночестве. После того, как Бонапарт всыпал австриякам под Маренго,[17] Генри стал буквально одержим этой идеей и настаивал на немедленном осуществлении своего плана, угрожая в противном случае уйти в отставку. Его требования были встречены с насмешкой, и он действительно подал рапорт об отставке. Хотя Генри давно подумывал о том, чтобы оставить службу и переселиться в Маунт-Менон, случившееся стало болезненным ударом по его самолюбию.

Заперев лондонский дом, мы произвели организованное отступление в Суссекс, однако Генри стал чахнуть и все больше отдаляться от окружающего мира. Теперь он вовсе не претендовал на физическую близость со мною и часто лежал рядом так неподвижно, что я была вынуждена дотрагиваться до него, желая убедиться, что он еще жив.

Отчасти его истерическое стремление ослабить нажим на наших австрийских союзников объяснялось личными страхами. В силу того, что Генри пользовался репутацией выдающегося стратега, его сын был прикомандирован к австрийской армии в качестве военного консультанта. Генри боялся именно за него.

Вскоре нам пришлось убедиться в том, что опасения его были не напрасны. Это случилось перед самым Рождеством. Я встала поздно и только собиралась позавтракать, как в комнату вбежала Марта. Лицо ее было белым как полотно.

– Скорее… Пойдемте к сэру Генри, у него удар.

Я поспешила вслед за ней в библиотеку. Генри лежал, вытянувшись на полу. Его обычно бледное лицо было теперь багровым, дышал он шумно и с большим трудом. Встав рядом с ним на колени, я развязала ему галстук и расстегнула сюртук, а затем велела перепуганному мальчишке-посыльному с почты, беспомощно стоявшему рядом, немедленно бежать за доктором. В левой руке Генри была зажата бумага, с виду похожая на официальный документ. С трудом разжав его стиснутые пальцы и разгладив лист, я стала читать. Это было официальное сообщение, подобное тому, в котором говорилось о взятии Серингапатама и гибели Крэна. На сей раз речь шла о сокрушительном поражении, нанесенном австрийцам французским генералом Моро 3 декабря под Гогенлинденом. В конце документа была сделана приписка: «С глубочайшим сожалением вынуждены сообщить о смерти капитана Джона Рашдена, прикомандированного к австрийской имперской армии, наступившей от ран, полученных во время указанного сражения».

Глядя на искаженное лицо Генри, я жалела его всем сердцем. И снова я проклинала Наполеона. Мне не было дела до того, что он сокрушил австрияков. Я не могла простить ему того, что он сокрушил Генри, и думала, настанет ли когда-нибудь конец этой бессмысленной бойне.

Пришел врач. Генри пустили кровь и осторожно перенесли в постель. Сидя у его изголовья и прислушиваясь к свистящему дыханию, я думала о том, милосердно ли мы поступили по отношению к нему, будет ли он благодарен нам за то, что мы вернули его из царства теней, где собрались все те, кого он когда-то любил? Но людьми руководят безжалостные правила, объединяющие нас в борьбе с общим врагом – смертью. Мы не могли позволить ему умереть только потому, что ему этого хотелось, и в итоге, не отходя от Генри ни на минуту, мы с Мартой вернули его к жизни.

К Новому году он немного пришел в себя, но дух его был уже полностью сломлен. К середине января Генри поправился настолько, что даже мог ходить, но он угасал прямо на наших глазах, съеживаясь, как осенний лист под ударами заморозков.

Однажды он робко вошел в мою комнату, держа в руках обтянутую кожей шкатулку. Аккуратно поставив ее на стол, он тяжело опустился в кресло.

– Дорогая моя, – слабым голосом произнес Генри, – видимо, у меня осталось немного времени, поэтому я решил принести тебе это, пока я еще в состоянии. Я хочу, чтобы все это осталось у тебя.

Я открыла шкатулку. Она была полна драгоценностей. В большинстве это были старомодные наборы украшений, хотя и очень красивые – драгоценности его жены. Я была глубоко растрогана.

– Я берег их для жены Джона, но теперь… – тоскливо сказал он, и вдруг его голос окреп и наполнился гневом. – Почему Джон? Почему именно он, Элизабет? Почему на его месте не мог оказаться я? Я был бы рад, просто счастлив уйти, умереть, если бы только это сохранило Джона!

И Генри затрясся в жалких, беспомощных стариковских рыданиях. Это был плач, который разносился во все концы Времени, плач, которому суждено остаться без ответа. Я сидела молча. Я хотела утешить его, но сердце мое понимало, что утешения нет.

Вскоре после этого Генри окончательно слег. Огонек его жизни мерцал все слабее, и 2 апреля 1801 года, когда Нельсон справлял победу в сражении под Копенгагеном, наконец потух навсегда.

Я не оплакивала Генри. Наоборот, я была рада, что его бедная измученная душа все же обретет наконец покой, а возможно, даже и счастье. И все же печаль переполняла мое сердце. Никогда уже Маунт-Менон не увидит, как Джон Рашден приведет сюда юную невесту, и новое поколение Рашденов не вырастет среди красоты и покоя этих мест. Мне было больно смириться с этой безумной и бессмысленной потерей.