"Зели в пустыне" - читать интересную книгу автора (Арлан Марсель)

IV

По улице к водопою вели лошадь; цокот ее копыт вторгся в мой полусон. Выскользнув из кровати, я открыл ставни; был еще не рассвет, но самое светлое время ночи; уже не ночь – скорее, странный день не в свое время суток, лунный день, голубой и хрустальный: крыши, деревья, лошадь у источника видны были четко и почти столь же ясно, как при солнечном свете. Ришар, стоявший на другой стороне улицы рядом с лошадью, обернулся на стук ставен и помахал мне рукой:

– Можешь не спешить. Мы еще не уезжаем.

– Вы меня подождете?

– Ну конечно. Оденься потеплей.

Мы говорили шепотом, но казалось, что наши слова слышны и в самых отдаленных домах деревни. Пока я в спешке одевался, до меня доносилось тяжелое фырканье лошади, то, как она с шумом пила холодную воду, и даже малейшее движение – дрожь, которая изредка пробегала по ее спине и заставляла хлестать хвостом по крупу. Лошадь ушла; и вновь воцарилась тишина, которую только подчеркивало монотонное журчание родника.

На цыпочках я спустился на кухню, где спала моя бабушка.

– Не забудь накидку, – прошептал сонный голос. На улице было свежо; один только вид пустынных окрестностей, застывших в лунном свете, на мгновение заставил меня пожалеть о нежном тепле постели. Звезд не было видно, огромная серебристая луна выглядела заблудившейся посередине неба.

Когда я подошел к дому Ришара, все уже было готово: лошадь запряжена, а на повозке лежало майское дерево – молодой тополь, ветки которого покоились на вязанках соломы. Это был первый день месяца, день, в который каждый год призывники высаживают дерево перед домом девушек своего возраста, родившихся в том же году. Происходит это ночью, а потом ребята возвращаются, чтобы исполнить утреннюю серенаду: дверь приоткрывается, девушка слушает пение, затем все целуются и садятся вокруг стола, на котором между кофейником и графинчиком водки ставится пирог, испеченный руками той, которую чествуют… В этом году мы чествовали Жанни, но по настоящей дороге – единственной, по которой могла проехать повозка, – до Морона было ой как далеко! Только три парня, считая Ришара, были готовы ехать на ферму сажать «май» и петь серенаду; затем они собирались присоединиться к своим друзьям, чтобы поприветствовать и других девушек.

– Выпей чашку кофе, – обращаясь ко мне, сказал Ришар. – Это тебя разбудит.

Мне совсем не хотелось спать. Но было приятно, как и каждому из призывников, сжимать обжигающий пальцы стаканчик, медленно помешивая в нем ложечкой, затем потихоньку дуть на кофе и осторожно делать глоток – это был ритуал, почти сообщничество, в котором я участвовал в первый раз. И один из них, поправив мне ворот накидки, произнес:

– Сегодняшних призывников набирают такими юными!

Выпив кофе, мы влезли на повозку и устроились на доске – ее на манер лавки положили на боковины. Мне кажется, я снова вижу нас: справа от меня Ришар держит вожжи, а один из моих соседей слева – рожок; третий юноша положил свою скрипку за собой, на подстилку. И я снова вижу двор вокруг нас и липу, недвижно стоящую в голубоватом освещении. Даже тот воздух, будораживший меня не меньше, чем недавние обжигающие глотки, юный, непонятный, упругий как лунный свет, – я его не забыл. В тот момент, когда наша повозка тронулась, открылось окно в доме, мать Ришара, придерживая на груди большую белую шаль, крикнула резко и взволнованно:

– Не выставь себя дураком!

– Хорошо, мама, – мирно сказал Ришар. – Ложись спать. Все еще спят.

– Гм! Да и вообще, – добавил один из его друзей, – «май» раз в жизни сажают!

Мы ехали сажать майское дерево. Было воскресенье, следующее воскресенье после Пасхи; а через день, приехав из одиннадцати деревень кантона, призывники должны были пройти в нашей мэрии призывную комиссию. Два дня праздника, шумного, роскошного праздника, герои которого будут тешить себя воспоминаниями до старости. Еще вчера они были подростками, а вот уже сегодня они – мужчины; эту роль, звание, груз они воспринимали с волнением. Как?! Уже?! Школьные годы – так ли они далеко, а детские потасовки на улицах?.. Но вот уже подросли другие дети, и, глядя на меня, сидящего среди них, мои три спутника сознавали свой возраст и то, что начинается новый этап в их жизни.

Итак, в то время как наша повозка проезжала через еще спящую деревню, молодые люди, казалось, замерли, неподвижно сидя с торжественным видом в своих черных костюмах. Подобная серьезность в Ришаре не могла меня удивить – в Ришаре, для которого Жанни была не только одногодкой. А Малыш Жанрю, а Брюно… Было бы очень трудно найти ребят столь же разных, как эти близнецы. Брюно короткий и толстый, с серыми глазами, черной всклокоченной шевелюрой, круглым с ямочками лицом, почти младенческим, несмотря на огромные густые брови и длинные усы, кончиками которых он мог достать до мочек ушей. Его брат был выше на голову и казался лет на десять старше, но еще со школы Брюно, облеченный материнским доверием, повторял: "Это все же мой младший" – вот так прозвали «Малышом» длинного мальчика с очень светлыми волосами, рассеянным взглядом, безусой губой, наивного немного, быть может, но при этом лучшего скрипача. Сидим один против другого, а вокруг тишина, странная мудрая природа.

Брюно зевнул, потянулся и фальцетом произнес:

– Вы дремлете, призывники! Не наиграть ли вам какой-нибудь песенки?

– Сохрани свою музыку до поры. Чуть позже она нам понадобится.

– Ты пригласишь Жанни потанцевать?

– Я приглашу ее потанцевать, если она пойдет на бал и если она того захочет.

– Ты помнишь ее, когда она ходила в школу?

– Да, помню.

– А помнишь ли, как ты ее провожал до леса, а? Ришар, помнишь?!

– Помню, да.

Но в задоре Брюно я заметил некоторое смущение и даже жалость, может быть. И, размышляя о Ришаре, я чувствовал угрызения совести. То, что я узнал случайно, нужно ли было рассказать ему это? Если с того дня я не был в пустыне, то Баско пробирался туда каждый день; и каждый день он видел Жанни – она бывала одна; однако однажды Ришар, возвращаясь из леса, зашел к ней туда. Разговор у них не клеился, он говорил, а она отвечала только «да» или «нет», не больше. Потом, проводив его до ручейка, она сказала ему: "Не думайте обо мне, Ришар; не стоит себя терзать". Он повторил: "Ну что ты, что ты, Жанни". Она качала головой; а когда он ушел, она убежала в лес как сумасшедшая.

Выехав из деревни, наша повозка спустилась по пологому склону между виноградниками и фруктовыми садами. Из ноздрей лошади шел пар. Отсвет луны побледнел, и природа вокруг нас стала настолько призрачной, что мы могли бы подумать, что сейчас не ночь, а самый конец дня.

Но небо уже забелело; окидывая взглядом горизонт, я не находил никакого источника света; рассвет, казалось, рождался из всего неба сразу.

Как же мне нравилось видеть это рождение нового дня вдали от своей кровати и привычного уклада жизни! Я вдыхал воздух полным ртом, чтобы позволить дню проникнуть в меня вместе со свежими запахами, поднимающимися от земли и растений. В кронах платанов, росших вдоль дороги, несколько невидимых птиц робко начинали петь. Я слышал, как за нами раскачивался и шелестел наш молодой тополь, вздрагивая на каждой кочке. Мы ехали сажать майское дерево.

Брюно спросил:

– А ты помнишь точно такое же утро, когда мы ездили на свадьбу? В Пришли?

– Да, – ответил Ришар, – но ни ты, ни Малыш не играли.

– Играл наш отец, черт подери! Мы, кем мы были в тринадцать-четырнадцать лет? Мы не танцевали, как принято, мы прыгали как полоумные. И вернулись совсем поздно ночью.

– Это был год большого пожара, – прошептал Малыш.

– Год большого пожара, Малыш, и нового кюре, того, что не пил вина во время мессы. Смешной он был!

Мы выехали в поле, все вновь поменялось. Все в окружавшем нас пейзаже пробуждалось и, выходя из оцепенения, вставало на свои привычные места.

На переднем плане длинные тени от деревьев и холмов вырисовывались на полях. Бархатистые и влажные, раззолоченные косыми лучами солнца поля, холмы, отступающие, чтобы подняться на горизонте, еще более густые леса, еще более глубокие овраги и лощины – было достаточно этого деликатного освещения, чтобы на наших глазах встрепенулась и ожила природа, новая и в то же время такая знакомая. Какой свет, какое приключение, какая благодать придаст однажды моей жизни то лицо, которое она таит в себе и которое я с трудом пока предугадывал? Нужно было только посмотреть на немного ссутулившегося Ришара с вожжами в руках и взглядом, остановившимся на дороге, чтобы понять, что и его жизнь вот так же осветилась. То, что это не прибавило ему счастья, я знал, однако я иногда ему завидовал.

– Притормози, Ришар, – попросил Брюно. – Окоченели все. Хо! Добрый человек.

Повозка остановилась перед выгулом, где паслось с десяток коров. Они, мыча, побежали рысью к нам и, просунув морды через прутья ограды, потянулись к нам – казалось, с их глаз спала пелена. Брюно выпрыгнул из повозки.

– Погодите! Сейчас повеселимся. Иди сюда, Малыш. Сегодня праздник, нужно им спеть утреннюю серенаду.

Близнецы, держа в руках один – скрипку, другой – рожок, вышли на середину поля. За ними пошла одна корова, затем – другая; уже все стадо осторожно обнюхивало музыкантов и их инструменты. Животные и ребята, освещенные солнцем, выделялись на фоне высокой вязовой рощи, так ярко подсвеченной, что она превратилась в сплошное струящееся зеленое мерцание. Нам на дороге были слышны встревоженное фырканье коров и доносившееся с другого конца поля журчание ручейка.

– Ты готов, Малыш?.. Начали. Раз, два!

С первой же ноты безумный каскад звуков понесся над полем. Ничего не могло быть фальшивее этой музыки, которой музыканты с удовольствием бесили животных; но, удовлетворившись достигнутым эффектом, они начали играть теперь уже для себя и для нас, как если бы мы все оказались на деревенской площади, для юного солнца, для прекрасного дня, которое достойно открывала эта заря. Сцена была столь необычна и дышала такой свежестью, что мы и не думали больше смеяться. Я смотрел, как Брюно отбивает ногой такт, внезапно кружится, чтобы бросить в сторону вязов особенно высокую ноту, в то время как его брат, прижав голову к плечу, полузакрыв глаза, вытягивал из своей скрипки звуки, похожие на долгую, торжественную жалобу.

Вернувшись к нам, Брюно заявил, что надо бы заморить червячка.

– Но мы же поедим на ферме, – сказал я.

– Как знать, – ответил молодой человек, доставая из мешка калач, копченую колбаску и деля их между нами.

После этого мы вновь пустились в путь по дороге, которая вскоре достигла леса и побежала вдоль него. По мере того как мы приближались к Морону, я видел, что Ришар становится все более обеспокоенным, и, уловив его волнение, я начал сожалеть о том, что поехал. Когда на повороте дороги нам открылась ферма, он повернулся ко мне, как будто ожидая от меня, не знаю, помощи или по крайней мере совета. Мне захотелось сказать: "Давай остановимся еще ненадолго: мне надо тебе кое-что рассказать". Но мы подъезжали.

На небольшой полянке у опушки леса стоял дом – серый, низкий, громоздкий; перед ним сараи образовывали что-то вроде каре, посередине которого у основания липы прела огромная куча навоза. Дверь хлева была приоткрыта, и я услышал, как корова фыркает у кормушки.

– Скверно, они уже встали, – сказал Брюно. – Поспешим.

И, предоставив нам вытаскивать дерево из повозки, он схватил кирку и начал копать яму возле дома, там, где предполагалось посадить "май".

Нас остановил стук сабо. Фермер вышел из хлева и направился к нам, заложив руки за спину – мужчина лет пятидесяти, коренастый, с суровым взглядом и бесцветными губами под пшеничного цвета усами. Подбородком он указал на дерево и уже достаточно глубокую яму.

– Ну и что это такое? – спросил он вполголоса.

– Гм! – начал Брюно. – Мы хотели вас удивить! Но нас застали врасплох. Так! Ну что же, это "май".

– "Май"?

– Майское дерево для Жанни, что вы, вы же знаете…

– "Май"! – повторил фермер. – Разве вас просили о майском дереве?

– Послушайте, – сказал Ришар, – вы ведь знаете обычай! Первое мая!.. Вы должны были отмечать его в ваше время.

Фермер, не отвечая, остановил взгляд своих холодных глаз на Ришаре, все лицо его перекосила злобная и презрительная гримаса.

– Вот ты, – сказал он наконец, – я видел, ты приходил раньше, а не только сегодня. Ты, может, и неплохой малый, но прислушайся к тому, что я скажу: иди сажать «май» в другом месте, это тебе я говорю.

– Ну ладно, папаша! – Ришар сказал так, как будто речь шла о шутке…

Но Брюно уже начинал горячиться:

– Мы пришли посадить «май». И не уйдем, пока этого не сделаем!

Фермер сделал шаг к нему и произнес, с трудом сдерживаясь:

– Ты где находишься, сопляк?!

Я не знаю, до чего их обоих мог бы довести гнев, но открылась дверь кухни и появилась толстая женщина. Никакой злости на ее восковом, меланхоличном лице не было, но была осторожность, давняя привычка не доверять никому и рассчитывать только на себя.

– А, – сказала она, – это майское дерево. Да, как раз время!

Ее муж проворчал:

– Я им про то же говорю, и пусть поторопятся его увезти.

– Послушайте, мадам, – начал Ришар, – мы не можем так уйти отсюда. Вы же знаете, это обычай.

Она держала руки скрещенными на животе; вид у нее был озадаченный, смущенный, но, однако, она не была раздражена.

– Ну что же, – сказала она, – раз вы уже пришли…

– Вот видите, – воскликнул Брюно, – всегда ведь можно договориться. Вперед, призывники, еще немного усилий – посадим "май"!

– Тысяча чертей! – взбесился фермер. – Чего ты вмешалась! Ладно, пусть сажают этот их «май», пусть сажает этот простофиля! И пусть она придет, ведь им нужно, чтобы на них полюбовались! – И, направляясь к дому, он прокричал: – Выходи, выходи, Жанни! Явись нам! Тебя тут ждет «май» со всей бандой и твоим голубком с сальными глазками!

Некоторое время мы смотрели на мансарду, где должна была быть Жанни. Потом до нас донесся легкий шум шагов, скрипнула ступенька и все вновь затихло. Наконец в глубине кухни открылась дверь и появилась Жанни.

Я ее не видел с неделю. Но как она изменилась за эти дни! Бледная, внезапно осунувшаяся, на лице налет усталости и разочарования. Та ли это Жанни из пустыни? Конечно, она и не подумала о том, чтобы для нас принарядиться; увидев ее вот так, в нестираном шушуне, залатанной юбке и бесформенных стоптанных башмаках, быть может, надо было думать, что ей хотелось бы нас разочаровать.

– Кажется, это твой праздник, – злорадно произнес фермер. – Ты разве не знала о нем?

Она мрачно, не глядя на Ришара, ответила ему:

– Я ему говорила не приходить.

– Он думал покрасоваться!

Ришар подошел к Жанни и поприветствовал ее. Но она, казалось, его не услышала и не увидела протянутой руки. А фермер, возмущенно пожимая плечами, сказал:

– Конечно, можно отупеть, но до такого! Да он совсем ослеп!

Я увидел, как Ришар внезапно побледнел; его взгляд перескакивал с девушки на фермера, возвращался к Жанни, останавливался; на его длинном скуластом лице отразились эти терзания…

– Да оставь ты их! – шикнула жена фермера.

– Лучше будет, если ты вернешься к своим делам.

– Я ухожу! Достаточно насмотрелся на сегодня. Хоть в альманах помещай. Развлекайся, моя девочка; это ненадолго, и ты это лучше меня знаешь.

– Ну что ж, что касается «мая», – промолвил Брюно, пока фермер шел к хлеву, – можно сказать, что с этим все в порядке!

В глубине кухни, на плите, запела вода в одном из чайников.

– Жанни, – начал было Ришар сдавленным голосом…

Но она вскинула голову, как будто бросая ему вызов, и, выйдя из дома, направилась к одному из сараев.

Что до меня, то у меня было одно желание, одна потребность: бежать из этих мест, где все, что ни видишь и ни слышишь, оборачивается дурной насмешкой. Я отошел к нашей повозке и растянулся на сене. В нескольких шагах от меня Ришар догнал девушку и снова окликнул ее. Она раздраженно обернулась.

– Вы разве не удовлетворены? – спросила она.

– Я же вас предупреждала.

– А я, Жанни, я вам сказал, что вы можете рассчитывать на меня, что бы ни случилось.

Она долго на него смотрела; можно было подумать, что она пыталась прочесть в его глазах что-то и не решалась, пока еще в этом сомневаясь.

– Вы не знаете, что говорите, – прошептала она. Она хотела уйти; он задержал ее за руку:

– Скажите честно: разве я не был всегда вашим другом?

Она покачала головой и по-прежнему недоверчиво проговорила:

– Но вы не знаете…

– А если я догадываюсь, Жанни?

Он говорил с ней долго, неуверенно, то запинаясь, то пылко, пытаясь вывернуть наизнанку самого себя. Но мне кажется, я не сумею передать его слова.

– О! Поверьте… – говорил он, – все выглядит так, как будто я думаю только о вас; но прежде всего я думаю о себе.

И он напомнил ей, как когда-то они познакомились, их встречи, разговоры – свои самые лучшие воспоминания. Они прекрасно ладили друг с другом, он и не желал большего. Он говорил себе, что позже, повзрослев, она уступит, может быть, другу детства. Но она была свободна; и ему было нужно прежде всего, чтобы она по-прежнему доверяла ему, чтобы она была счастлива или, на худой конец, как можно менее несчастлива и чтобы он это чувствовал.

– Вот видите, Жанни, – сказал он с обожанием, – вы мне уже столько дали, не подозревая о том, что вы можете просить о чем угодно.

Опустив руки и немного ссутулившись, Жанни слушала его не двигаясь, не сводя глаз с одного из углов двора. Когда он замолчал, она какое-то мгновение, казалось, продолжала слушать его; потом резким движением она положила руки на плечи юноши и, приподнявшись на цыпочки, подставила щеку.

– Поцелуемся, – сказала она, – потому что сегодня праздник.

За нами грянула танцевальная мелодия. «Май», верхушка которого была разукрашена розовыми и белыми лентами, полоскавшимися на утреннем ветру, стоял напротив стены. А на пороге дома два музыканта славили «май» и принявшую его девушку, девушку года, подругу призывников, Жанни из Морона. Было ли это только для того, чтобы сгладить впечатление от неприятного приема? Никогда раньше, как мне показалось, наши музыканты не играли так усердно и торжественно. Ришар, стоя к ним вполоборота, изредка украдкой поглядывал и на девушку: доверчивый и трогательный взгляд его превращал эту чествующую серенаду в настоящий триумф. А она сначала была как будто озадачена; потом мне показалось, что она разрывается между горем и льстивым призывом танца. Внезапно она закрыла руками лицо и убежала за сараи.

Взлетела к небу последняя нота.

– Вот так, – заключил Брюно, покачивая инструментом.

По приглашению жены фермера призывники вошли на кухню. Я остался один сидеть на повозке. Был еще не разгар дня, а самый чистый утренний час. В кронах деревьев дрожал позолоченный воздух. Голуби, сидевшие на поросшей мхом черепице, ворковали о своих радостях. Как устоять перед этими звуками? Я направился к саду, за дом.

Хватило одной ослепительной недели, чтобы распустились и опали все цветы фруктового сада. Ветки терялись под листвой, а земля была усыпана розовыми и белыми, как ленточки «мая», лепестками. В глубине сада одно-единственное персиковое дерево вытягивало рядом с ульем свои тонкие коралловые веточки. Под тенью деревьев было свежей, она еще хранила воспоминание о прохладе ночи; шаг в сторону, и теплый свет заставлял меня моргать. Луна еще мерцала над лесом, уже заметно потускнев и растворяясь в голубом небе, может быть, уже и не такая страшная, но еще четко были различимы очертания ее мертвенного лика.

Я услышал чьи-то шаги, ко мне подошла Жанни.

– Они уже вошли? – спросила она меня.

Она не казалась больше расстроенной; ее глаза, жесты, даже голос оживились. Как бы это поточнее сказать? Она сохранила ту же униженную манеру держаться, но в нее она сумела вложить неожиданную грациозность.

– Ты никогда раньше здесь не был? – продолжила она.

– Никогда.

– Ты бы сделал лучше, если бы не приходил…

Но тут же поправилась:

– Да нет, ты хорошо поступил, и я рада видеть тебя сегодня, особенно сегодня. Послушай…

Она наклонилась, сорвала маргаритку и помяла ее пальцами.

– Послушай, – сказала она наконец торопливо. – Мне нужно тебя попросить кое о чем, об одной важной вещи; да, о настоящей услуге… Тогда, в тот день, когда вы видели меня там, на выгоне… да, в пустыне, как вы говорите, в пустыне… я была не одна. Ты ведь знал об этом, ведь так?

– Да.

– Да, ну вот, я хотела бы, чтобы ты сходил и отыскал его, этого молодого человека…

– Жан-Клода?

– Жан-Клода. А! Ты знаешь его имя! И ты знаешь, где он живет – в замке, у своей кузины. Нужно, чтобы ты с ним увиделся наедине, не перед дамами, ты понимаешь? Ты ему скажешь… Что ты должен ему сказать?! Ты ему скажешь, что нужно, чтобы он повидался со мной еще раз, только один раз, но что это просто необходимо, ты меня слушаешь? Что ему нечего бояться, слушай внимательно, что я ни о чем не буду его просить, что он будет свободен, но мне необходимо его увидеть, хотя бы на четверть часа. Он не может мне в этом отказать. Это все, о чем я прошу. Ты ему скажешь, что завтра я буду на выгоне, как в прошлый раз, завтра, до полудня, и что я буду его ждать, и пусть он придет!

Со двора до нас долетел голос Ришара, который звал меня.

– Тебя зовут. Да, да, подожди, сейчас ты уйдешь. Послушай еще. Ты ему скажешь, что я хотела ему написать, что я пыталась это сделать десять раз, но не смогла, и потом мне было страшно, что его кузина увидит письмо. Нет, не говори этого.

Вновь раздался призыв Ришара, ближе к нам, в голосе его слышалось беспокойство; и девушка бросила в сторону дома гневный взгляд.

– Я ничего не забыла? Ты все понял, все запомнил? Что ты ему скажешь? Повтори, прошу тебя.

Пока я повторял ее слова, она кивала головой и помахивала рукой, как будто произносила их снова сама, как будто следовала за каждой фразой.

– Да, – приговаривала она, – да, все верно… А! – добавила она резко, – если он тебя спросит, а он может тебя спросить, как у меня дела, ты ему скажешь, что у меня все хорошо, только я хочу повидать его на минутку. Теперь иди, быстренько. Я не могу выразить, как я тебе благодарна.

Она взяла мою голову руками и приблизила к своему лицу, и я подумал, краснея от стыда, что она меня тоже поцелует. Но нет, может быть, она не решилась; я просто почувствовал, как ее слеза стекает по моей щеке – это было самым нежным вознаграждением, которое она могла мне дать. Бегом я возвратился к повозке.

Мрачная дорога назад. Даже Брюно говорил через силу. Ришар рассеянно смотрел на поля, иногда грусть пробегала по его лицу. А я, съежившись между молодыми людьми, опять видел Жанни, безразличную, подавленную, внезапно настойчивую, я снова чувствовал на своей щеке влажную нежность и не сожалел более о нашем предприятии; но до деревни мы ни разу не заговорили ни о Мороне, ни о его обитателях.

У околицы наш приезд встретили радостными криками. Пять или шесть ребят присоединились к нам, сев в повозку, и мы направились к ближайшему "маю".

Я слушал снова утреннюю серенаду; потом, пока призывники целовали девушку и торопились на порог кухни, я вернулся домой, чтобы приготовиться к мессе. Стайка девчушек, одетых в белое, перебегала от двери к двери; они украшали алтарь Мадонны и поэтому держали в руках корзинки для приношений; они со стыдливо-счастливыми лицами, смеясь и толкаясь, пели пронзительными голосками один из куплетов "Тримазо":

Но в целом день был заполнен не только песнями. В садах и огородах все было до срока. Нет больше заморозков: стояли холодные утренники и жаркие полудни; вот уже две недели чистое небо, и каждый день нам приносил только ту неожиданность, что походил на день минувший. Какая долгая милость! Не надо больше проклинать, как в другие годы, холод или дождь! Было от чего прийти в замешательство.

В это воскресенье все дома оставались открытыми до вечера, и каждый из них по-разному готовился к празднику. Издалека доносились серенады: "Они у Луизы… Они у Берты; приближаются…" Они, наши призывники, приближались не торопясь, задерживались у столов и уже напевали вполголоса жалобные песни или завтрашние военные гимны.

В церковь в середине проповеди влетела раскрасневшаяся от бега девушка, долго ожидавшая серенады в свою честь; две другие по-прежнему отсутствовали. Я вспоминаю, что, спускаясь с кафедры, кюре простер руку: "В традициях много хорошего, братья мои; добро нужно брать, но и меру надо знать". По лицам прихожан пробежала улыбка, а охватившая нас, детей, тайная радость заставляла ерзать на скамье у аналоя.

– Ты видел Жанни сегодня утром? – прошептал Баско, сидевший сбоку от меня.

– Я даже разговаривал с ней. Или, скорее, она… Кто-то цыкнул на нас со скамьи певчих, заставив замолчать. Но мой секрет не давал мне покоя, и, как только настало время преклонить колени, приблизив голову к моему соседу и молитвенно сложив руки перед лицом, я поведал ему о просьбе девушки.

– Нет?.. Нет?.. И ты пойдешь?

– Нужно. Я попробовал бы…

– Ты обещал, ты должен туда пойти. А! Черт возьми! Отлично. Пойдем вместе, а? Сегодня вечерком с нашим шаром. Это шанс!

Нынешний вечер должен был стать и нашим праздником. Накануне звонарь в поле нашел бумажный монгольфьер. Откуда он прилетел, мы не знали, быть может, из соседнего городка или из какого-нибудь парка, где благородные детишки надули его под присмотром родителей. Мы никогда раньше такого не видели, разве только в "Тур де Франс" – нашей книге для чтения. Это было больше чем игра – это было для нас научной феерией. И мы мечтали о том, чтобы запустить его полетать в нашем деревенском небе. Звонарь за это запросил с нас такую сумму, которой наши карманы не выдержали бы; не было другой возможности, кроме как выпросить эти два франка в богатых домах. Итак, по окончании службы мы встретились на пороге церкви, откуда наш кортеж пустился в путь.

Первым шел Баско, размахивая бумажным флагом. Рядом с ним другой мальчик держал горн, который дали призывники и из которого он выдувал время от времени пронзительные звуки.

Руку вверх, руку вниз – дюжина тех, кому (увы!) нечего было нести, в две шеренги маршировали за ними. И, наконец, поддерживаемый четырьмя мальчиками на чем-то вроде носилок, расплющенный, бесформенный, но купающийся в лучах солнца позолоченный монгольфьер.

Провидение улыбнулось нам: на тротуаре остановилась старая дева, принимавшая меня иногда у себя дома и дававшая мне богоугодные книги. Стоя под кружевным зонтиком, она смотрела на странную процессию, мигая близорукими глазами. Услышав о нашем проекте, она улыбнулась, достала из ридикюля маленькую серебряную монетку.

– Держи, – сказала мне мадемуазель Эмэ. – Счастливо повеселиться, такая хорошая погода.

С этого момента, как казначей ватаги, я смог пойти во главе кортежа, между флагом и горном. Так мы пришли к замку.

В нашей деревне всегда говорили «замок». На самом деле, это было просто черноватое строение с высокой крышей, увенчанной башенками, стоящее в центре сада. Мы позвонили у решетки.

Был ли я когда-нибудь более взволнован? Щеки горели, пересохло в горле, я повторял себе: "Нужно, нужно…" И я слышал торопливый голос Жанни: "Ты ему скажешь…" Но как с ним поговорить? Будет ли у меня время?

– Спокойней, ну и видок у тебя! – сказал Баско.

– Он же, в конце концов, не съест тебя.

Но нас, приоткрыв дверь замка, уже спрашивала горничная. Потом мы пошли за ней, мой товарищ и я, по длинной аллее, обсаженной карликовым самшитом.

Она остановилась перед деревьями:

– Мадам!.. Эти дети собирают деньги на праздник.

Сначала я различил только Жан-Клода, сидевшего в шезлонге на входе в аллею с книгой на коленях. Но чуть подальше, в тени, раздался голос, спросивший:

– Что вы хотите, малыши?

И, догадавшись (а я ее не видел), что это владелица замка, я начал:

– Это на праздник…

Она выслушала всю историю; понемногу я различил спокойное лицо, вязанье на ее коленях и в руке – длинную белую спицу. Потом она сказала:

– Да, да, ну хорошо, вам сколько-нибудь дадут.

Жан-Клод поднялся:

– Не беспокойтесь, я принесу свой портмоне.

– Иди за ним, – прошептал Баско, – ну же!

Я не мог пошевелиться. "Надо, надо…" Нет, я умирал от стыда. А молодой человек уже дошел до дома.

– Я пойду с вами, – крикнул мой товарищ. Гора с плеч! Еще стыжусь и проклинаю себя, но освобожден; и чем дольше они отсутствовали, тем свободнее я дышал. Мне показалось, что мне еще задали вопрос; я его не расслышал; я смотрел на ухоженный сад, от которого поднимались к солнцу ароматы нарцисса и гиацинта… Но как же долго их нет! Не удивится ли дама? Когда наконец появился Баско – он возвращался один – о! мне не нужно было ничего другого, и, прощаясь, благодаря в спешке, я побежал к решетке. Но там…

Держа руку на звонке, Ришар смотрел, как я приближался.

– Откуда ты идешь?

Какой суровый голос! Какой настойчивый взгляд!

– Это для праздника, Ришар, для нашего шара, ты ведь знаешь!

Он нажал на кнопку звонка. Но еще долго после того, как я его покинул, я затылком чувствовал на себе взгляд Ришара.

Несколько мгновений спустя, пока наш кортеж перестраивался, я спросил у Баско:

– Ты говорил с ним?

– Конечно, ведь ты струсил.

– И что он ответил?

– Не сейчас.

Мы собрали целое состояние: заплатив за шар, мы смогли бы еще купить пирожки, сюрпризы и, может быть, даже бенгальские огни. Радость перешла всякие границы: можно было подумать, что начинаются новые каникулы.

– Скажи, ты обратил внимание, какой Ришар?

– Белый, как его рубашка. Я бы очень хотел остаться. Они, быть может, будут драться!

Самые маленькие тоже присоединились к нашему кортежу. Иногда мы встречали прогуливающихся девушек; размягченные чарами дня, они смотрели нам вслед улыбаясь. Но в этом возбуждении и шуме я думал еще и о замке, где Ришар и Жан-Клод должны были драться, о пустыне, где завтра Жанни будет ждать, быть может, тщетно. Поэтому наш праздник, все, что происходило, более не интересовало меня: огонь соломы и стружки под монгольфьером, который пытались поставить при помощи жердей, первые дыры в бумаге, внезапный язык пламени, который превратил прекрасную позолоченную оболочку в кучку мелкого пепла, крики, ссоры и раздававшийся как всегда и несмотря ни на что смех.

А вечером мы с Баско сидели рядом с источником, от которого до нас доходил привычный, родной шум. Мы любили встречаться с наступлением сумерек на этом месте, когда люди, устроившись на крылечках своих домов, вдыхают первую вечернюю свежесть и когда вся деревня становится сумеречной и тихой. В этот вечер было тепло и солнце задержалось еще на стеклах чердачных окошек. Мы видели, как издалека идет стадо коров, прохожий, женщина, торопящаяся поставить ужин на огонь. Мы ждали Ришара: он должен был пройти мимо нас к дому, быть может, он заговорит с нами – а его лицо и шаги могли бы нам о многом сказать.

– Ну а вообще-то, – сказал Баско, – надо думать, что, чем старше становишься, тем сильнее глупеешь. Если бы это был я…

– Если бы это был ты?..

Он сделал неопределенный жест рукой и, опираясь на уличный фонарь, стоящий над источником, выдал:

– Да, впрочем, все они шлюхи. Я могу тебе кое-что рассказать, я их знаю.

– Что студент тебе ответил?

– О? А он ведь и не такой уж фанфарон. Ты удивишься, ты ведь думаешь, что он как раз такой. Смутившись сначала, он покосился на окно, боясь кузины. А потом он на меня странно посмотрел, засмеялся и произнес: "А ты любопытный посыльный".

– Ну а насчет встречи?

– Погоди. Я спросил его: "Так вы придете?" Он опять рассмеялся, отдал мне деньги и ответил: "Не думай об этом. Это не для детей, даже не для таких шустрых, как ты". И подтолкнул меня к двери. "Ну все же, если я ее встречу, что я должен ей сказать?" – "Ты скажешь ей, что все мне передал, вот и все".

– И что?

– А что я мог ответить? И потом кузина… Так я ушел. Смотри, девчонки возвращаются.

Девочки, одетые в белое, – те, которых я видел утром, – шушукаясь, прошли мимо источника; но когда они дошли до богатого дома, где жила женщина, которую мы звали Лапочкой или Дылдой, их голоса усилились, чтобы пропеть последний, самый злорадный куплет "Тримазо":

И все они, корчась от смеха, убежали так быстро, насколько это позволяли сделать полные корзинки.

– Как ты думаешь, – спросил я, – он придет завтра на встречу?

– Это меня удивило бы… Это меня удивило бы, но если он не придет – быть неприятностям. Понимаешь, я ее видел, Жанни, все эти дни, что она прождала на выгоне. Старик, я вот шутил только что; но ты бы видел ее там, ждущую, как будто – я не знаю, как сказать, – как если бы это был вопрос жизни и смерти! И никого, даже кошек. Она то ходила рядом с коровами, говорила с ними, целовала их – сумасшедшая! А то прижималась лбом к стволу дерева и подолгу так стояла; внезапно оборачивалась, как будто он сейчас уйдет, не повидавшись с ней. Когда наступал полдень, она с трудом стояла на ногах… Ты можешь мне поверить: быть неприятностям, и Ришар вряд ли поможет.

Толкнув меня локтем, он усмехнулся.

– В конце концов, ведь никто ее не заставлял туда приходить. За удовольствия приходится расплачиваться, понимаешь?

Нет, я не понимал всего, скорее, я не был уверен, что все понимаю, но я не решался узнать еще что-нибудь. Так недавно еще было время наших первых откровений и взаимопонимания, а пустыня, наша прекрасная пустыня, я не мог думать о ней без горечи.

Однако вечер был мягким, как был мягок для наших рук замшелый камень над источником. На хрупкой границе между днем и ночью чудесный мир опускается на землю. Вот хорошо было бы в нем затеряться. Нет прохожих; иногда или в одном из домов повышается голос, или где-нибудь в хлеву раздается глубокий кашель животного. Ни действия, ни сна – время, когда все вещи отдыхают. Неужели люди могут преследовать и терзать друг друга, не слышать чужого горя, руками тянуться к человеку, который ускользает?

– А вот и он!

Ришар приближался большими нетвердыми шагами, опустив голову и размахивая руками. И так как он прошел, не заметив нас, мы соскользнули с камня над источником. Он вздрогнул и остановился.

– А! Вы еще не ушли домой? – сказал он.

– Ты тоже, – произнес Баско.

– Хм! Я…

Я мечтал, что он попросит меня пойти с ним до дома и, быть может, расскажет о Жанни, чужаке и его собственной прогулке. Но, увидев его таким удивленным, смущенным, таким далеким от нас в своих мыслях, я упрекал себя за то, что вышел из тени.

– Ладно! – сказал он. – Время ужина; вас, должно быть, ждут… Доброго вечера.

– Наверное, что-то произошло, – прошептал Баско. – Завтра, вот точно завтра мы все узнаем.

Наступила ночь; мы не решались возвращаться домой. Два раза откуда-то из темноты ворчливый голос звал моего товарища.

– Иду! – отвечал он.

Но мы оставались сидеть рядом, прислонившись к камню у источника, журчание которого становилось громче с приближением ночи. Это были последние минуты наших каникул. И все, что нам принесли эти две длинные недели: лица, слова и еще то, что нельзя ни услышать, ни узреть, – все, казалось, бродило вокруг нас лихорадочное, взволнованное и уже близилось к развязке, которую мы боялись себе представить.

Хлопнула дверь; по улице к нам приближались пританцовывающие шаги. Это была младшая сестра Баско, та, что иногда играла с нами.

– Что вы там делаете оба в темноте? – спросила она. – Ты знаешь, дружок, тебе достанется.

– Не беспокойся, соплячка! – огрызнулся Баско. Однако на этот раз он послушался: они удалились.

Он крепко обнимал ее, как это делают влюбленные, и девчонка с гортанным смехом откидывала со лба рыжие кудри.