"Зели в пустыне" - читать интересную книгу автора (Арлан Марсель)

II

Маленькая сухонькая седая женщина с острым взглядом, презрительно поджатыми губами и властным подбородком, с тщательно причесанными на пробор волосами, в высоких дамских ботинках, очень аккуратно одетая, однако без излишнего кокетства – вот портрет Колетт Блезон, вдовы Блезон – матери Ришара; мог ли кто-нибудь из незнакомых с ней сказать, что этот ласковый, большой и нескладный юноша – ее сын? Она, казалось, сама больше других удивлялась, глядя на него. Тревожась и волнуясь по пустякам, она не переставала следить за ним; когда он куда-нибудь уезжал, хоть и ненадолго, она беспокоилась и готовилась к худшему. А Ришар? Где он находил столько терпения и внимания? Дети в нашей деревне не жаловали своих родителей особым почтением, и для меня всегда было удивительно наблюдать отношение Ришара к матери. Уходя или возвращаясь, он обнимал ее: "Мамочка…"; выше ее на голову, иногда он обращался с ней как старший брат и восхищался ее почти детской хрупкостью. Она сопротивлялась, смущенно и натянуто улыбаясь: "Ради бога! Да отпустишь ты меня наконец?" – слегка раздраженная, но и безмерно счастливая.

К ней обращались «мадам», во-первых, наверное, потому, что она приехала из соседнего городка, где ее отец служил секретарем в суде, а во-вторых, еще и потому, что она была женой оптового виноторговца. О своем муже, умершем несколько лет назад, она никогда не говорила, и все остерегались затрагивать эту тему. Этот весельчак завел в близлежащих деревнях с полдюжины романов. Он и умер во время одного из своих похождений; многие вспоминали тот зимний вечер, когда огромное тело, уложенное на повозку, в последний раз возвращалось к семейному очагу. Новоявленная вдова с сухими глазами и непроницаемым лицом попросила перенести тело в кухню на складную кровать, где ее установили специально для этого. Все было готово: лампа, распятие, самшитовая ветвь в святой воде, даже кюре и могильщик были предупреждены. Мадам Блезон поблагодарила, заплатила и захлопнула дверь.

В то время Ришар учился в сельскохозяйственной школе. Находясь на грани разорения, она решила забрать его оттуда. "В конце концов, – говорила она, – Ришар знает уже достаточно, чтобы обрабатывать нашу десятину…"

Чего она не говорила, но что замечал каждый: жизнь началась для нее как бы заново; и она не хотела бы ее упустить. Теперь она имела опыт, знала слабости мужчин и обычные их соблазны. Когда какая-нибудь из соседок восклицала: "Вы такая счастливая – ваш мальчик такой умница! Он не то что наши – делом занимается, а не дурака валяет!" – она отвечала тихо: "Все мужчины одинаковы".

Наверное, она опасалась, как бы мягкость Ришара не сделала его легкой добычей. Я не знаю почему, но по какой-то странной логике она бывала раздосадована всякий раз, когда начинали хвалить его образцовое поведение.

Впрочем, молодой человек без видимого усилия над собой подчинялся причудам матери, страхи которой только веселили его. Никто не видел его вместе с девушками; он нигде и не бывал, лишь иногда по воскресеньям ходил с товарищами в деревенский кабачок. Но он уже достиг того возраста, когда юноши по-иному обращают на себя внимание девушек и их родственников. А скоро, через несколько месяцев, предстояли и служба в армии, и соблазны города, и сомнительные компании… Никогда раньше вдова не выказывала такого недовольства и подозрительности.

И вот однажды, спустя примерно неделю после нашей встречи в пустыне, Жанни пришла на двор Блезонов. Я был рядом с Ришаром, который, сидя у погребка, связывал спаржу в пучки. В бело-голубом воскресном платье, с распущенными волосами, держа в руке кошелку, Жанни остановилась посреди двора и улыбаясь смотрела на нас.

– Ришар, Ришар! – позвал я.

Он поднял голову:

– А?!

И, резко выпрямившись, застыл на мгновение в молчании и радостном удивлении. Сполоснув руки в лохани и тщетно пытаясь найти, обо что бы их вытереть, подошел к девушке, протянул было руку, но тут же отдернул ее:

– Простите, я не ждал вас так рано.

– Меня послали в лавку, и вот заодно я решила…

– Вот и хорошо, Жанни! Мама будет довольна получить мед! Да проходите, проходите!.. – засуетился Ришар и закричал, уже взбегая по ступенькам крыльца, – мама, мама, к нам пришли!

Еще только Жанни появилась во дворе, в кухонном окне чуть-чуть отодвинулась занавеска.

– Мама! – еще раз позвал Ришар, входя вместе с нами в прихожую.

Кухонная дверь открылась, и появилась мадам Блезон, пристальный взгляд которой, казалось, насквозь пронзил Жанни.

– Мадемуазель Жанни принесла тебе мед, – сказал Ришар, – тот, что я попросил для тебя на ферме у Морона.

И обращаясь к Жанни:

– Еще с осени у мамы болит горло, никакие лекарства не помогают, а вот мед, мед…

Вдова буквально сверлила глазами Жанни, и мы заметили, как смуглое лицо девушки медленно начало краснеть. Мадам Блезон стояла неподвижно у дверей и, похоже, совсем не была настроена впускать Жанни. Наконец явно не без сожаления она отступила:

– Ну что ж, входите… Большое вам спасибо. Последнее было произнесено с видимым усилием.

И так как Жанни уже вошла на кухню, мадам Блезон добавила:

– Вы уж извините, я еще не убиралась, служанок у нас нет.

– Вы пришли так издалека и не присядете?

– Ришар пытался загладить холодный прием, оказанный матерью. – Сколько же отсюда до фермы? Четыре, пять километров?! Ну, уж никак не меньше пяти! Представляешь, мама, больше лье! Вы ничего не хотите?.. Может, черносмородинной наливки?.. Мама сама ее готовит. Нет?

Жанни, потупив глаза, покачала головой.

– Может быть, ей предложить стаканчик вина?

– поинтересовалась мать.

– Я не пью вина.

– Вы не пьете вина? У вас слабый желудок? Стоя у плиты, она следила за молодыми людьми.

И каждый знак внимания, оказываемый Ришаром девушке, вызывал на лице мадам Блезон ироничную и язвительную усмешку.

– И давно вы там живете как прислуга? – спросила она.

– Но, мама, ты же знаешь, Жанни почти всегда жила в Мороне.

– Вот как!.. И что это вы надели такое прелестное платье, прямо как на смотрины собрались!

– Не правда ли, у нее очень красивое платье? Вы знаете, Жанни, мама в этом разбирается, наверное, не было в ее время девушки более кокетливой…

Но он напрасно тараторил, делая наивно-непринужденный вид: его добрые намерения и торопливость лишь усугубляли оскорбление. Он понял это, смутился и сел немного в стороне от Жанни. А девушка чувствовала себя как в ловушке; на ее лице отражались сожаление, стыд и раздражение оттого, что она попалась. Вскоре Жанни успокоилась, хотя, может, мне это только показалось? В ней открылось что-то или высвободилось. И очень спокойным голосом с вежливо-равнодушным тоном она начала задавать вопросы – о соседях, скоте, о полевых работах. И мадам Блезон оставила свой агрессивный тон:

– Наверно, тяжело жить вот так, вдали от людей?

– Да нет, – ответила Жанни, – привыкаешь. Люди не так уж и необходимы.

– Я знаю, но все-таки, все-таки…

Ришар из своего угла подмигнул мне: возможно, все наконец устроилось?

– Послушайте, Жанни, хотя бы стакан воды? – спросил Ришар.

И открывая банку с медом:

– Смотри, мама, какой прекрасный мед, чувствуешь, как пахнет, ну понюхай, а?!

– Мед из цветов акации, – ответила мать, – самый лучший… Ну и все-таки, – ласковым голосом продолжила она, – время от времени вы, конечно, приходите в деревню?

– Да, время от времени, за покупками и на праздники.

– На праздники? А, вспомнила! Вы случайно не приходили на рождественскую мессу? Я уж и не вспомню, кто мне об этом и говорил-то. На рождественскую мессу, из Морона, пять километров?! Это точно, Ришар, не меньше пяти?

Столько вкрадчивой мягкости было в голосе у мадам, и этот взгляд, изучавший Жанни, бледную и дрожащую… Я почувствовал, что надвигается удар.

– Но вы, кажется, были не одна? Что же мне говорили? Бог мой, я и не вспомню. Ах да! Мне, кажется, говорили, что вы были с кем-то не нашим, студентом на каникулах, по-моему, кузеном барыни из замка?!.. Пришли вместе и, конечно, вместе возвращались… Чтобы вам не было страшно?! Такой длинный путь!

Повернувшись к сыну, она добавила:

– Больше лье, подумай только, Ришар, больше лье! – Затем она взяла банку с медом и поставила ее в шкаф. – Хороший мед! Буду беречь. Когда еще такой у меня будет.

Побледнев, уткнув глаза в побелевшие костяшки рук на коленях, Жанни не двигалась. Все выдавало в ней, что она глубоко задета; мы не решались смотреть на нее. Наконец она встала; придвигая стул к столу, посмотрела на сконфуженное лицо Ришара, вскочившего, чтобы ей помочь, и засмеялась сухо и неестественно.

– Ну что ж! Мне пора идти, не так ли? До свидания, мадам!

Ришар вышел за ней, он, наверное, хотел задержать ее и хотя бы извиниться, но она увернулась, засмеялась, как и в первый раз, и вскоре мы услышали звук хлопнувшей во дворе калитки.

Молодой человек, вернувшись на кухню, прислонился к шкафу, слегка ссутулившись; в это время его мать, вооруженная шерстяной тряпкой, протирала плиту.

– Ты плохо поступила, мама, – произнес Ришар.

Она ответила, работая с удвоенным усердием:

– Мне приходится думать за двоих.

– Нет, ты нехорошо поступила, – повторил он. – Даже если бы все тобой сказанное было правдой, что это доказывает?

Рука с тряпкой застыла в воздухе; посуровевшая мадам Блезон обернулась:

– Что это доказывает? То, что ты глупец, вот и все.

Она бросила тряпку на стол и подошла к сыну:

– И то, что я видала на своем веку достаточно глупости, что все это мне уже надоело! И то, что хватит говорить об этой твоей меченой, ты меня слышишь?!

– Мама!

– Эта… Это ничтожество! Еще неизвестно, какой она крови! Девка без родителей, приютская девчонка, прислуга на ферме…

Ее голос поднимался, режущий, яростный; мадам Блезон стояла, вцепившись в руку сына. Ришар решительно, но не причинив матери боли, освободился и направился к двери.

– Ришар!

Он обернулся и своим обычным голосом, как бы размышляя вслух, произнес:

– Через полгода я ухожу в армию. Могла бы и подождать.

Он покачал головой, как будто подыскивая слова, чтобы они не слишком задели мать и не выдали его чувств.

– Я уже не ребенок, мама, – сказал он наконец.

В следующий четверг я долго не решался пойти вместе с Баско в нашу пустыню. Какое для Жанни удовольствие в наших играх после того, как ее оскорбили? Игры уже пережиты, игры – пустяк.

– Ну так ты идешь или не идешь? Если нет, то я пойду один.

О визите девушки к Ришару я – не знаю почему – своему товарищу не сказал ни слова.

Когда мы пришли на выгон, недалеко от дома мы увидели Жанни, которая, устроившись на стволе срубленного дерева, подшивала желтое шелковое платье.

– Поздненько же вы приходите, – сказала она просто, так просто, как если бы мое присутствие совсем не вызывало неприятных воспоминаний.

Мы сели на траву возле ее ног. Солнце просвечивало сквозь облака, а воздух – чистый, мягкий, свежий – навевал такой покой, что мы подумали о каникулах.

– Еще две недели, – сказал Баско.

– Еще две недели… – эхом отозвалась Жанни. Игла порхала по кромке платья; снизу нам было видно сосредоточенное лицо, серьезное, но не хмурое – весь мир мыслей и внутренних переживаний находил свое отражение в его живых чертах. И от сознания того, что эта тихая девушка, сидевшая рядом с нами, носит в себе тяжкую, сжигающую ее тайну, сердце у меня билось быстрее.

– Хватит на сегодня, – Жанни воткнула иголку в складку ткани и сказала, показывая шитье: – Мое пасхальное платье!

– Это для ваших ухажеров? – спросил Баско.

– Хотите выглядеть красиво?

– Для них, конечно.

Встав, она расправила и приложила платье к себе:

– Как думаешь, они будут довольны?

– Они будут придирчивы, – сказал Баско.

– Они уже придирчивы. Но я поработаю еще ночью.

– Вам не разрешают делать все, что вы хотите, на ферме?

– Они же не мои родители, – ответила она. Жанни села между нами, затылком опершись на ствол дерева:

– Вам, должно быть, говорили, что я подкидыш. Это не так. Я знаю своего отца, я его видела, видела, вот как вас. Слушайте. Мне было лет шесть, я… Я жила в огромном доме, с другими детьми и монахинями. Однажды меня вызвали к директрисе и привели в комнату для посетителей. А там рядом с директрисой стоял незнакомец – весь в черном, в перчатках, в красивой шляпе настоящий месье, что и говорить! Он мне сказал тут же: "Моя маленькая Жанни!" – и поцеловал меня; он приносил мне всякую всячину: апельсины, конфеты… вообще много всего, ну и… вот…

– А потом?

– Потом, нет, потом я его больше не видела. Но мало ли что происходит в семьях? Может, я незаконнорожденная. А может, мой отец путешествует за границей, по колониям.

– Ну а фермер? – спросил я. – Вы думаете, он ничего этого не знает?

– Я его спросила однажды. Он на меня странно как-то посмотрел и назвал дурочкой.

Она рассмеялась:

Может, про меня и забыли давно, а я тут размечталась. – Жанни вдруг вновь посерьезнела. – Вы знаете, каково всегда жить в Мороне, с той стороны леса, вдалеке от всего! Когда весна или лето, еще куда ни шло… Но зима с этим снегом, идущим неделями, когда кругом никого, кроме фермеров и коров… Нет-нет, никто не знает, что это такое.

Мне показалось, что говорила она специально для меня. Ах! Уж точно для меня: она знала, что я пойму и ее одиночество, и ее тоску, и искушения, приносимые «вредным» случаем.

– Если вы хотите, – сказал я, – я принесу вам книги.

– О! Чтение… Ах да, «Зели»! "Зели в пустыне"!

– Зимой, – добавил Баско, – школьный учитель нам давал читать "Живописный магазин". Следующей зимой, если вам это интересно…

Тут Жанни расстроилась:

– Следующей зимой! Это так далеко, прямо как на краю земли… Сколько еще всего будет до зимы. Нужно думать только о Пасхе и ни о чем, кроме Пасхи!

– Через две недели.

– Через две недели… – прошептала она. Сейчас она уже была не с нами; наверное, она пребывала во власти образов, нарисованных ее воображением. Надежду или страх несли ей эти образы? Застывший взгляд, сжатые губы, изредка подрагивающие крылья носа – перед нами была уже не наша добрая знакомая, не нежная девушка – это была женщина, устремившаяся навстречу приближающейся неизвестности.

Мы смотрели на нее, одновременно и удивленные, и смущенные, не решаясь вернуть ее на землю. Мы еще более растерялись, когда услышали, как она напевает, я не знаю что, но, наверное, что-то шедшее из глубины ее сердца. Мелодия оборвалась; она нам улыбнулась и спросила:

– Вы петь умеете?

Да нет, петь мы не умели, разве только раз в месяц безбожно перевирали, стоя вокруг преподавателя и крича во все горло, «Марсельезу», да перед каникулами, в последний день учебы, мы от счастья хором горланили какую-нибудь песенку, а наши голоса эхом отражались от апсиды соседней со школой церкви.

– Ну нет, – запротестовала Жанни, – все дети умеют петь. Ладно, вы знаете "Маржолену"?

– Нет, – ответил я.

– Да, – сказал Баско и фальцетом пропел:

– Не совсем так. Сейчас увидите. Это проходит дозорный. Вы будете двумя дозорными. Встаньте рядом с домом… Ну же, давайте!.. Вон туда, дальше!.. Я буду петь: "Кто же здесь так поздно…" А вы в это время топайте ногами, как если бы вы шли. А затем вы будете петь припев, подходить ближе и маршировать передо мной.

Настоящая девчачья игра! Нам стало стыдно оттого, что мы ввязались в нее. Но что делать?! Жанни нас подталкивала, расставляла: "Вы увидите, это смешно!" Смешно, верно, если нас ребята увидят!

– Готовы?

Баско скорчил рожу:

– Ты готов?

И пропищал:

– Да, мы готовы.

– Я начинаю, – предупредила Жанни, стоя в двадцати шагах от нас. – Не забудьте топать. Внимание!

Ее голос, наверное, нельзя было назвать прекрасным, но он был так молод и полон жизни, так звонко и чисто звучал на лесной поляне!.. Нежные лучи солнца, выглядывая из-за облаков, соскальзывали по лапам елок и ласкали девушку…

– Топайте ногами, ну же!

– Давай, – зубоскалил Баско, – сильней, сильней!

Хохот душил нас, мы корчились, хлопая себя по ляжкам, но Баско не унимался, сдавленным голосом он продолжал:

– Топай же!

Подошедшая Жанни рассмеялась вместе с нами. Прекратив хохотать, Баско сказал:

– Черт возьми! Вот уж смешно так смешно!

Не менее смешно было, когда мы попробовали разыграть сценку во второй раз и проходили перед Жанни, смеясь до слез и крича: "Веселей! Веселей по набережной!.." Она вдруг замолчала и больше не смеялась.

– Эй! – внезапно сказал Баско и, мотнув головой, показал мне на Жанни.

Она стояла, прислонившись к стене дома, держа руки у выреза платья, с застывшим выражением муки на восковом лице. Всякое желание смеяться у нас тут же пропало. Мы настолько испугались, что даже сразу и не сообразили броситься ей на помощь. Нависла гнетущая тишина, все как будто замерло в невыносимом ожидании. Наконец щеки у девушки порозовели, она посмотрела на нас и попыталась улыбнуться.

– Мне, – прошептала она, – мне стало не по себе. – И добавила мгновение спустя: – Ничего страшного; у меня с детства это часто случается; просто слишком много смеялась, вот и все.

Может быть, это и было еще и солнце, свежий весенний воздух, запах смолы…

Немногим позже она захотела вернуться к игре. Но у нас больше не было желания. К тому же вечерело, и коровы настойчиво мычали, сгрудившись перед оградой – там, где тропинка уходила в лес. Однако Жанни не прекращала говорить, словно пытаясь стереть, вычеркнуть воспоминание о своем недомогании.

Помню, как она спросила, сидя совсем рядом с нами:

– Вы ничего не чувствуете?

И так как мы начали принюхиваться, шмыгать носом, она достала из-за корсажа маленький, еще теплый платочек и протянула его нам:

– Это духи, которые я купила в прошлом году на престольный праздник.

Когда Жанни уже уходила, она поинтересовалась, обращаясь к Баско полушутливым тоном:

– И все-таки, как ты думаешь, мои поклонники не слишком разочаруются?

Я не знаю, что он хотел ответить; на его худом лице появилось одновременно настороженное, хитроватое и даже жестокое выражение. Но она не стала дожидаться ответа, махнула рукой и пошла за своим стадом.

Это было в последний учебный день перед каникулами. Нас собрали во дворе для утренней проверки рук, но как только мы увидели приближающегося к нам учителя, наши ряды потеряли свою стройность.

– Ну что же, господа!

Между густыми бровями и толстыми щеками глаза нашего учителя сияли с суровым добродушием. На его голове была панама и в руках трость; никаких сомнений не возникало, что весь класс ожидает занятие на природе.

Раза два-три в год он вот так вот выходил с нами гулять. Мы проходили через деревню, и наши родители, стоя на пороге, нам улыбались. Потом, выйдя за околицу, мы собирали растения для школьного гербария или тренировались в подсчетах, взяв за основу какое-нибудь треугольное или трапециевидное поле. Но в этот день, как раз накануне вербного воскресенья, ничто не могло нас удержать, даже карьер, в котором когда-то во время грозы вся школа нашла укрытие (а Баско вывихнул ногу, спрыгнув с вагонетки).

Мы пришли в лощину, где брали начало две лесные дороги. Очень давно, двадцать или тридцать лет назад, поговаривали о том, чтобы провести ветку железной дороги до нашей деревни. Часто, когда приближались выборы, приезжали инженер и бригада рабочих, чтобы разметить вехами поля; эти вехи стояли еще долгие месяцы, а все говорили: "Проект в стадии рассмотрения". Как располагаются вехи, какие препятствия нужно обойти при постройке железной дороги – вот то, что хотел объяснить нам учитель; и, разделившись на группки, мы втыкали в землю палки с привязанными к ним бумажками, перекрикивались, размахивали руками, переставляли вешки; по правде говоря, ничего не было легче и приятнее этих железнодорожных поисков. Быстро выдохшись, вытирая пот с лица, не в силах более передвигать свой колоссальный живот на коротеньких ногах, наш учитель присел на обочине; от этого наша работа приобрела еще более хаотичный, причудливый характер.

Подошло время возвращаться, к этому часу мы рассыпались по дубовой роще: одни сидели на нижних ветках деревьев, другие растянулись на мхе, а кто-то играл в уголки или прятки. Тут появился какой-то малявка и пропищал:

– Некуда торопиться: учитель разговаривает, он болтает с Ришаром Блезоном.

Мы знали, что учитель очень любит встречи с Ришаром – одним из своих лучших учеников и что тот пользуется наибольшим доверием толстяка. Этим вечером они спокойно прогуливались, меряя шагами опушку леса, – тучный коротенький старичок и Ришар, худой и настолько длинный, что ему приходилось наклоняться, чтобы слышать тоненький запыхавшийся голосок учителя. Может быть, мы и посмеялись бы, если бы не глубокое уважение, которое каждым словом и жестом оказывал молодой человек своему учителю.

Ришар, заметив меня, знаком пригласил присоединиться к ним.

– Я сейчас отправляюсь на лесосеку за дровами, – сказал он, обращаясь ко мне, – ваша прогулка закончилась, не хочешь ли ты пойти со мной?

В ответ на мой вопросительный взгляд учитель взял меня легонько за ухо и со смешком, открывшим под огромными усами белоснежные зубы, сказал:

– Вперед, вперед, друг мой, я вручаю вас в надежные руки.

Вот так начались две недели свободы, полнота которой меня немного подавляла. Две недели и вот этот час тоже, неожиданная прелюдия, этот праздничный канун, приключение, удовольствие перед радостью.

Удовольствие шагать по мшистой земле рядом со взрослым другом. Удовольствие от солнечного света, приятно смягченного тенью от едва народившейся молоденькой листвы. Удовольствие от тишины; удовольствие от запахов смешавшихся зимы и весны.

Свежо, но не промозгло; совсем не холодно; тело еще не привыкло к теплу, и если оно еще не поддается ему, то можно сказать, что оно объято каким-то нежным, необычным ощущением.

– Тебе не скучно идти со мной?

– Да ты что!

Я подскользнулся и чуть не упал. Ришар подхватил меня. Уголком глаза я наблюдал за большими шагами Ришара, который то обгонял меня, то, замедляя шаг, пытался подстроиться под меня, и мне от этого было весело. Мне было весело и оттого, что мы молчали. "Заговорит ли он?" Ришар приоткрыл рот, поколебался. Может, еще не настало время…

– Ты видел нашу знакомую? – спросил наконец Ришар.

– Жанни? Да, в этот четверг, вместе с Баско.

– Она тебе что-нибудь говорила по поводу визита к нам?

– Нет, об этом она не говорила.

– А!..

Выйдя с лесной дороги, мы пошли по узенькой тропинке между кустами. Тропинка бежала прямо перед нами и тонула где-то вдали в сумерках. Казалось, из них мог появиться детский поезд.

– Ты слышал, что говорила моя мать тогда? Ты ведь знаешь, все все перевирают. Стоит увидеть девушку с молодым человеком, как думают самое дурное. Люди-то неплохие, нет; но это все их язык длинный, понимаешь?

– Конечно.

– Жанни, я ее хорошо знаю, я ее еще совсем ребенком знал. Мы одного возраста. Встречались иногда в школе или по воскресеньям, после вечерни. Вместе шли, разговаривали, знаешь, как это бывает.

– Угу.

– С другими девочками она почти не разговаривала. И держалась немного… немного диковато. Жить без родителей, у посторонних, ведь так!.. И она боялась, что это ей дадут почувствовать! Нужно сказать, девчонки ее не очень любили.

– Может, они завидовали тому, что она красивее их?

Он улыбнулся и глухим голосом, как если бы делал признание, сказал:

– Да, это действительно так… Действительно… Тонкие пальцы медленно приглаживали усы, в то время как его глаза, казалось, были обращены в прошлое, к картинам детства.

Свет стал ярче, и вскоре мы пришли на просеку. На большом пространстве стояли отдельные деревья; огромное количество срубленных стволов лежало на земле между щепками и кучами валежника, повсюду поленницы, казалось, излучали влажный желтый свет.

– Вот наш участок, – произнес Ришар, поискав некоторое время глазами, – отсюда… вон до тех пор, да… маловато; бревен больше, чем поленьев, ну да и лес не так чтобы очень. Ну что ж! Маме все равно будет чем топить всю следующую зиму.

Затем он спросил меня, как скоро мне надо назад, в деревню; только эта поляна посреди леса и аромат только что срубленной древесины, щекотавшей ноздри, – это было такое колдовство, которым я никогда не устану наслаждаться. Пройдя еще чуть-чуть, мы попали на перекресток, где три лесоруба, сидя на вязанках хвороста, приканчивали содержимое своих сумок.

– Подкрепляетесь?

– Так ведь надо; помаши топором – еще как есть захочется!.. Не присоединитесь? – Дровосек протягивал нам хлеб и сыр.

– Право же, – сказал Ришар, – отказаться невозможно. Ну самую малость разве что; услуга за услугу: я должен на следующей неделе вернуться, чтобы распилить дрова, я вас угощу.

Мы сели рядом с ними. Лесорубы ели медленно, как люди, для которых день – это день: труд и отдых. Время от времени они прикладывались к плоской фляге, запрокидывая голову, затем на мгновение застывали, смакуя глоток. И лишь изредка задавали нам вопросы о деревне.

– Тяжелая у вас работа, – произнес Ришар.

– Привыкли уже. По первоначалу как отставишь колун, оттого что ничего не слышишь на много лье вокруг, становится странно и немного звенит в голове. Потом все проходит.

– Вы мало народу ведь видите?

– Мы друг друга вот видим, уже что-то. Иногда приходит кто-нибудь из Морона. А иногда браконьер, Руже, в поисках кролика или девицы. Ну вот, легок на помине…

Мы не слышали, как он подошел. Кепка надвинута на глаза, загорелое, веснушчатое, как у племянника, лицо, черные как смоль волосы и усы, ловкое тело под пиджаком из желтоватой кожи, черные велюровые штаны – Руже-браконьер приближался вразвалку легкими шагами. Он поприветствовал нас кивком головы, окинул острым взглядом, не останавливающимся на деталях:

– Отдыхаете?

– А ты, – поинтересовался один из дровосеков, – что, никогда не отдыхаешь?

– О! Я!.. – Он ловко сплюнул сквозь зубы; затем, подтянув под курткой ярко-красный шерстяной пояс, спросил: – Как работа?

Похоже было, что его интересуют только лесорубы; но вдруг он, не поворачивая головы к Ришару, произнес:

– Ну что, Блезон, когда в армию-то пойдешь?

Когда еще только появился браконьер, я заметил, как мой компаньон помрачнел. Вопрос, казалось, еще сильнее расстроил его. Однако он просто ответил:

– Следующей осенью, если призовут.

– А твои амуры, что с ними делать будешь?

– Ну, – произнес необычайно спокойным голосом Ришар, – с ними ничего не станется.

На лице браконьера появилась ухмылка, а дровосеки, даже не знаю почему, вдруг смутились.

"Уйдем! Давай уйдем отсюда!" – повторял я про себя. Наконец Ришар встал, извинился, и мы попрощались с лесорубами. Но пока мы шли по лесосеке, прозвучал голос дяди Баско:

– Ты разве не пойдешь по коровьей тропе?

И вновь тишина и лесное кладбище. Я не решался говорить; после такой встречи как найти слова, чтобы не звучали фальшиво? Конечно, Ришар тоже понял это и с безразличным видом спросил:

– А ты знаешь, что мы были совсем рядом с Мороном?

Я не удержался от смеха. Он тоже рассмеялся:

– А ты много чего понимаешь.

И чуть погодя, прошептал:

– Я редко встречал таких несносных людей.

– А ты с ним давно знаком?

– Да его весь мир знает. Его нечасто увидишь: живет он в хижине на другой стороне леса, но всегда рыщет по лесу, браконьерствует, охотясь на дичь или прудовую рыбу; и если бы было только это. Однажды…

Но тут он замялся; и так как тропинка не позволяла больше идти бок о бок, Ришар дождался лесной дороги, прежде чем продолжить рассказ:

– Слушай. Это тянется с давних пор. Мне было лет четырнадцать, и я на лето вернулся из сельскохозяйственной школы. В первое же воскресенье, во второй половине дня, я прогуливался вон там, по той дороге, что ведет в лес, и увидел идущую мне навстречу Жанни. Она возвращалась с вечерни. Мы немного поболтали, и я предложил проводить ее. Жанни отказалась, сказав, что не нужно мне себя утруждать и что она торопится… Ну вот! Даже не столько отказ удивил меня, но я видел, что она… Я не знаю, как объяснить… Похоже, что она испугалась чего-то или что-то ей грозило, о чем она говорить не хотела. Ну, она говорила «нет», а в то же время мне показалось, она хотела, чтобы я пошел с ней. Ни о чем важном мы не говорили! Я ее с зимы не видел, и, конечно, надо было вновь привыкнуть. Чем дальше мы уходили в лес, тем сильнее она нервничала.

Ришар рассказывал неторопливо, то непринужденно, то запинаясь. Иногда он приподнимал руки, как будто показывая что-то или пытаясь удержать ускользающий образ.

Я представлял себе, как он идет рядом с Жанни летним вечером через лес. Под деревьями должно быть приятно в этот час, когда от родников и оврагов поднимается прохладная свежесть, когда птицы опять начинают петь и слышен издалека голос парнишки, сгоняющего скот. Они шли – молчаливая Жанни и Ришар, тщетно пытающийся найти слова, которые после шестимесячной разлуки вернули бы дружеское расположение. Но от минуты к минуте девушка становилась все больше обеспокоенной. Внезапно на пересечении двух тропинок Ришар и Жанни увидели человека, прислонившегося к дереву и смотревшего на них. Жанни, не поднимая головы, ускорила шаг.

– Так ты нашла себе провожатых! – прокричал браконьер.

Затем они услышали, как он присвистнул, после чего до них долетели слова: "Еще увидимся!"

Ришар сорвал травинку и некоторое время молча жевал ее.

– И только когда вдалеке показалась ограда фермы, я оставил Жанни, – продолжил он. – В ней все переменилось, она смеялась, без умолку вспоминала прошлые каникулы. "Вы, наверное, боитесь этого бандита". – "О нет. Мне стоит только сказать слово фермеру, как он спустит собак на него". Я настаивал: "Будьте внимательнее, осторожнее". Она мне обещала. В это лето я провожал ее каждое воскресенье, мы больше никого не встречали… После сбора винограда я вынужден был уехать.

Шаг за шагом по податливому ковру из мха; руки свободны, глаза не устают от молодой листвы. Отчего заговорил Ришар – от расстройства, а может, наоборот?

Вот и опушка леса, чуть вдалеке – холм, на котором видна наша деревня. Уже почти ночь; желтоватый закат; маленький кусочек солнца виднеется на облачном небе и позолачивает коньки крыш. Воздух мягкий; в нем разливается непонятная нежность. На верхушку яблони, уже покрытой розовыми цветами, села какая-то птичка и тонко запела, ожидая и призывая кого-то.