"Последние сто дней рейха" - читать интересную книгу автора (Толанд Джон)

Глава 29 "Над Европой развеваются флаги свободы"

Дениц не был уверен, может ли он согласиться с требованием Эйзенхауэра о безоговорочной капитуляции на всех фронтах. Даже с учетом его согласия, он не мог контролировать своих подчиненных на Восточном фронте, которые настолько боялись русских, что могли проигнорировать приказ и попытаться бежать на запад. Он решил сделать еще одну попытку убедить Эйзенхауэра в том, что немецких солдат и гражданских лиц на востоке нельзя оставлять большевикам. 6 мая он попросил Йодля слетать в Реймс с новыми предложениями и передал ему письменные указания. "Попытайтесь еще раз объяснить причины, по которым мы желаем осуществить сепаратную капитуляцию перед американцами. Если у вас с Эйзенхауэром все пройдет так же безуспешно, как и у Фридебурга, то предложите одновременную капитуляцию на всех фронтах, которая пройдет в два этапа. Во время первой фазы будут прекращены все военные действия, но немецким войскам будет разрешена свобода передвижения. Во время второй фазы они будут лишены этой свободы. Постарайтесь договориться, чтобы интервал между первым и вторым этапом был как можно дольше и, если получится, уговорите Эйзенхауэра разрешить индивидуальную сдачу немецких солдат американцам. Чем больше вам удастся сделать в данном направлении, тем больше солдат и беженцев сможет найти спасение на западе".

Дениц также наделил его полномочиями подписать документ о капитуляции на всех фронтах. "Воспользуйтесь данными полномочиями только в том случае, если не удастся договориться о сепаратной капитуляции", — сказал он и предостерег от подписания каких-либо документов без окончательного утверждения по радио.

В тот же день Дениц получил неожиданное предложение о помощи в переговорах. Геринг, которого освободили из-под стражи верные ему войска люфтваффе, передал радиограммой сообщение: Вам известно об интригах, угрожающих безопасности государства, которые вел руководитель рейха Борман с целью уничтожить меня? Все действия против меня начались после того, как я послал лояльное сообщение фюреру, в котором спросил, желает ли он, чтобы его приказ о назначении преемника вступил в силу…

Мне только что стало известно о вашем плане послать на переговоры с Эйзенхауэром Йодля. В интересах нашего народа, по моему мнению, я также должен с ним встретиться, как маршал с маршалом. Успех в ведении международных переговоров, которые мне поручал фюрер до войны, является достаточной гарантией того, что я смог бы создать доверительную атмосферу, поможет Йодлю вести переговоры. Кроме того, Великобритания и Америка показали… В высказываниях своих государственных деятелей в последние несколько лет, что их отношение ко мне более благосклонно, чем отношение к другим политическим лидерам Германии.

Дениц прочитал телеграмму и отшвырнул ее в сторону.

Многие из тех, над чьими жизнями в течение ряда лет довлел Гитлер, неожиданно оказались в ситуации неловкой свободы. В последнем разговоре с Адольфом Эйхманом на горной вилле в Австрии Эрнст Кальтенбруннер спросил его: "Что ты собираешься теперь делать?". Кальтенбруннер раскладывал пасьянс и потягивал коньяк.

Эйхман ответил, что собирается уйти в горы и присоединиться к другим стойким нацистам, чтобы продолжить борьбу.

"Это хорошо. Это хорошо и для рейхсфюрера Гиммлера", — ответил Кальтенбруннер с сарказмом, который его собеседник, вероятно, не заметил, восприняв ответ буквально.

"Теперь он может говорить с Эйзенхауэром по-другому, поскольку он будет знать, что Эйхман в горах никогда не сдастся".

Кальтенбруннер резко бросил на стол карту.

"Все это чушь, — спокойно заметил он. — Игра закончена".[46]

Гиммлер отреагировал на проблемы, стоящие перед ним, решением бежать из Фленсбурга.

— Вы не можете вот так просто уйти, — запротестовал Отто Олендорф, начальник 3-го отдела РСХА. — Вы должны выступить с речью по радио или послать декларацию союзникам о том, что берете на себя ответственность за случившееся. Вы должны объяснить причины.

Гиммлер уступил просьбе, но только ради того, чтобы избежать спора. Он подошел к Шверину фон Кросигу и с тревогой спросил: "Скажите, пожалуйста, что станет со мной?".

— Меня абсолютно не интересует, что будет с вами либо с кем-то другим, — ответил раздраженно граф. — Меня интересует наша миссия, но не личная судьба.

Он сказал Гиммлеру, что тот мог покончить жизнь самоубийством либо сбежать, наклеив фальшивую бороду.

— На вашем месте я поехал бы к Монтгомери и сказал ему: "Вот он я, Гиммлер, генерал СС, и я готов взять на себя ответственность за всех своих подчиненных".

— Господин рейхсминистр… — начал было Гиммлер, но не смог закончить. Он отвернулся.

В ту ночь он послал шифровкой своим лучшим друзьям сообщение о новой миссии. "В течение долгих лет я нес на себе большой груз. Эту новую важнейшую задачу я должен буду выполнить сам. Один либо двое из вас смогут меня сопровождать".

Гиммлер сбрил усы, закрыл один глаз черной заплаткой, взял себе новое имя Генриха Хитцингера и вместе с полудюжиной последователей, включая доктора Гебхардта, скрылся в укромном месте. Через две недели он был пойман британцами. Врач, проводивший рутинный осмотр, заметил что-то во рту Гиммлера, но когда собирался вытащить объект, Гиммлер надкусил щеку, в которой была зашита капсула с цианистым калием, и практически моментально умер.

Для освещения капитуляции в Париже было выбрано семнадцать корреспондентов. Днем 6 мая их самолет вылетел в Реймс. На пути туда бригадный генерал Фрэнк А. Аллен, начальник службы Эйзенхауэра по связи с общественностью, сказал, что преждевременное сообщение о переговорах может иметь катастрофические результаты, и попросил всех подписать обязательство "о неразглашении результатов встречи и самого факта ее организации до тех пор, пока не будет дано разрешение из штаба верховного главнокомандования".

В Реймсе корреспондентов отвезли в штаб Эйзенхауэра, расположенный в техническом лицее для мальчиков, современном трехэтажном здании из красного кирпича. Аллен отвел журналистов в класс на первом этаже и попросил подождать.

Тем временем еще одна группа корреспондентов, включая Раймонда Дэниэля из "Нью-Йорк Тайме" и Хелен Кйркпатрик из чикагской «Трибун» приехали из Парижа на джипах. Рассерженные тем, что отбор журналистов, допущенных освещать большое событие, был произвольным, они попытались прорваться в помещение, но их туда не пустили. Они остались ждать на тротуаре, подходя к каждому, кто входил и выходил из здания. Генерал-лейтенант Фредерик Морган сжалился над ними и попросил Аллена что-то предпринять в отношении этих двоих, но Аллен решил, что тот жалуется на их присутствие, и приказал военной полиции убрать настырных журналистов подальше.

Около половины шестого Йодль и его помощник, в сопровождении двух британских генералов, вошли в училище, и далее их направили к адмиралу Фридебургу. Йодль поприветствовал соотечественников уклончиво и закрыл дверь. Практически сразу вышел Фридебург, с просьбой принести кофе и карту Европы.

Генерал-майор Кеннет Стронг, начальник разведки Эйзенхауэра, хорошо говоривший по-немецки, отвел немцев в кабинет Беделла Смита. Там Йодль рьяно защищал позицию немцев: они собирались сдаваться Западу, но не русским. В половине восьмого Стронг и Смит вышли из комнаты. Он пошли к Эйзенхауэру, чтобы доложить о ходе переговоров, и вскоре вернулись.

Какое-то мгновение спустя капитан Бутчер зашел в кабинет к Эйзенхауэру и напомнил ему о двух ручках — одной золотой и другой позолоченной, которые ему прислал старый друг Кеннетт Паркер специально для этого случая. Эйзенхауэр сказал своему помощнику по военно-морским вопросам, чтобы тот ни в коем случае не упустил их, поскольку Эйзенхауэр собирался отправить одну из них Паркеру, а другую — Трумэну.

Йодль в конце концов согласился сдаться русским, но попросил сорокавосьмичасовую отсрочку. "Скоро вы сами будете воевать с русскими. Спасите от них как можно больше немцев".

Йодль так твердо стоял на своей позиции, что Стронг снова пошел к Эйзенхауэру и сообщил ему об этом. "Дайте им двое суток", — попросил он.

Эйзенхауэр не хотел откладывать подписание документа. "Передайте им, что через сорок восемь часов, начиная с полуночи, я закрою весь Западный фронт и больше не пропущу ни одного немца, независимо от того, будет подписан документ о капитуляции или нет.

Все это звучало угрожающе, но фактически дало Йодлю то, о чем он просил — два дня. Даже имея такой результат, он стал удрученно диктовать телеграмму Деницу и Кейтелю: Генерал Эйзенхауэр настаивает на подписании документа сегодня. В противном случае линия фронта союзников будет закрыта даже отдельным лицам, желающим сдаться в индивидуальном порядке, а переговоры будут прерваны. Нет никакой другой альтернативы: либо хаос, либо подписание. Прошу дать подтверждение разрешения на подписание документа о капитуляции. В этом случае боевые действия будут закончены 9 мая в 0001 по нашему времени.

Дениц получил расшифрованное сообщение около полуночи, и к этому времени Йодль отправил еще одно: "Прошу дать ответ на радиограмму как можно скорее".

Адмиралу показалось, что условия капитуляции являются "элементарным вымогательством", но выбора у него не оставалось. Сорок восемь часов, которые удалось выиграть Йодлю, могли, по меньшей мере, спасти от рабства или массового уничтожения тысячи немцев. Сразу же после полуночи Йодлю отправили сообщение: Все полномочия для подписания в соответствии с условиями предоставлены адмиралом Деницем.

В половине второго ночи майор Рут Бриге, секретарша Смита, позвонила Бутчеру. "Большая вечеринка началась", — сказала она и попросила Бутчера поторопиться и принести две ручки. Без этих ручек войну никак нельзя было закончить.

Помещение, выбранное для церемонии подписания, было обычным холлом, где учащиеся играли в настольный теннис и шахматы. Стены были увешаны картами. В одном конце стоял большой стол, за которым прежде учителя проверяли тетради.

Когда Бутчер пришел в комнату, в ней уже собрались участники церемонии, свидетели, включая семнадцать корреспондентов, генерал-майор Суслопаров и еще два русских офицера, представитель Франции, три британских офицера.

Беделл Смит вошел широкими шагами в помещение, часто заморгав от света юпитеров. Он проверил порядок рассаживания за столом участников церемонии и проинформировал всех о протоколе предстоящей процедуры. Через несколько секунд вошли Йодль и Фридебург и остановились в ярком свете.

Главные участники подписания сели за большой стол, и Бутчер положил золотую ручку перед Смитом и позолоченную перед Йодлем, сидевшим напротив. Смит сообщил немецкой стороне, что документы уже готовы для подписания, и спросил, готовы ли они их подписать.

Йодль слегка кивнул головой и подписал первые документы, в которых говорилось о полном прекращении боевых действий в 11 часов вечера на следующий день по центрально-европейскому времени. Лицо Йодля было непроницаемым, но Строит заметил, что глаза его слегка слезились. Бутчер взял золотую ручку и дал Йодлю свою — это был хороший сувенир — для подписания второго документа. Наконец, Смит, Суслопаров и Севес подписали документ о капитуляции. Это произошло в 2 часа 41 минуту 7 мая 1945 года.

Йодль наклонился над столом и сказал по-английски: "Я хотел бы сказать слово". Смит не возражал.

Йодль взял единственный микрофон и начал говорить по-немецки: "Генерал, с подписанием этого документа немецкий народ и немецкие вооруженные силы, хорошо это или плохо, передаются в руки победителя. В этой войне, которая длилась более пяти лет, страдали и те, и эти, возможно даже больше, чем другие народы мира. В этот час я лишь могу выразить надежду, что победитель будет обращаться с ними великодушно".

Эйзенхауэр нервно расхаживал из своего кабинета к секретарше и обратно. Для Кей Соммерсби тишина "была напряженной".

Вошел Смит и объявил, что документ о капитуляции подписан. За стеной лейтенант Соммерсби услышала тяжелый стук ботинок и инстинктивно встала. Йодль и Фридебург прошли мимо нее, даже не удостоив взглядом, и сразу же пошли в кабинет Эйзенхауэра, где остановились и, щелкнув каблуками, щеголевато отдали честь. Ей они показались "типичными образцами немцев, которых показывали в фильмах, с кислыми минами на лицах, угрюмыми, прямыми и презренными".

Эйзенхаэур стоял как вкопанный, более подтянутый, чем обычно.

— Вам понятны условия капитуляции, которую вы только что подписали?

Стронг перевел вопрос на немецкий, и Йодль ответил утвердительно.

— Вы получите детальные инструкции несколько позже. Вы должны будете точно соблюсти их.

Йодль утвердительно кивнул.

— У меня все, — ответил Эйзенхауэр.

Немцы откланялись, отдали честь и снова прошли мимо лейтенанта Соммерсби. Когда они вышли, лицо Эйзенхауэра расплылось в широкой улыбке.

— Ну-ка, сфотографируемся! — сказал он вошедшим фотографам.

Все в кабинете сгрудились вокруг Верховного главнокомандующего, который поднял вверх две ручки в виде знака «Виктории» — победы.

В Объединенный комитет начальников штабов была послана телеграмма: Задача, поставленная перед войсками союзников, выполнена в 0241 по местному времени 7 мая 1945 года. Эйзенхауэр.

Он позвонил Брэдли и сообщил о случившемся, а тот — Паттону.

В классе семнадцать корреспондентов только что закончили писать о самом крупнейшем событии войны — наступлении мира в Европе. Все свои сообщения они передали военным цензорам, но в этот момент к ним вошел генерал Аллен и сказал, что эту новость следует придержать в течение полутора суток. Генерал Эйзенхауэр сожалеет, но у него связаны руки "на высоком политическом уровне" и с этим ничего нельзя поделать.

Корреспонденты выразили сдержанный протест.

— Лично я считаю, что об этой новости все должны узнать, — сказал Аллен.

Он добавил, что дата, о которой он сказал, относительно произвольна, поскольку Большая тройка еще не условилась о дате, когда можно будет сообщить о капитуляции.

— Я постараюсь, чтобы об этой новости стало известно как можно раньше, но не знаю как получится. В любом случае нам ничего не остается делать, как возвращаться в Париж.

В Москве о подписании капитуляции еще не было известно. Советский генерал Николай Васильевич Славин, вошел в кабинет американской военной миссии и передал генералу Дину письмо от генерала Антонова, в котором говорилось, что несмотря на переговоры о капитуляции в Реймсе, Дениц "продолжает по радио призывать немцев продолжать войну с Советами… и не оказывать сопротивления союзникам на западе…. Из этого можно сделать заключение, что Дениц подписал сепаратное соглашение с Западом, продолжая вести войну на Востоке. Мы не можем допустить, чтобы в Европе подумали о существовании сепаратного мира".

Антонов также заявил, что ему стало известно о существовании нового документа о капитуляции, который был подготовлен Смитом и отличался от утвержденного Большой тройкой. Он отказался признать законность этого документа.

К ужасу Дина, Антонов добавил:

— Советское верховное главнокомандование предпочитает подписать "Акт о капитуляции" в Берлине. За советскую армию документ должен подписать маршал Жуков.

Генерал Славин объяснил, что руководство Советского Союза собирается подписать этот документ один раз, и желает сделать это в Берлине. Оно явно не хотело, чтобы Суслопаров подписывал какие-либо документы в Реймсе. "Церемонию в Берлине можно организовать очень быстро, — сказал Славин. Это не вызовет никакой задержки".

Жители Лондона с большим нетерпением ждали официального сообщения от премьер-министра. Сразу же после шести часов над городом пролетело три «ланкастера», сбросив зеленые и красные огни. Тысячи людей вышли на улицы, а на домах были развешаны флаги союзников.

Толпы людей почти два часа ходили по улицам, а затем министерство информации сделано заявление, которого ждали годы: завтра наступит день победы. Однако для жителей Лондона война закончилась в ту же ночь. Началось буйное веселье. От Пикадилли до Уорпинга горели костры, освещая ночное небо. По Темзе сновали все виды речного транспорта. На площади Пикадилли собралась масса танцующих, веселых людей, которые пели песни. Длинные процессия направлялась во дворец, скандируя: "Мы хотим видеть короля!".

В Нью-Йорке празднование было сдержанным. Предстояло еще закончить войну на Тихом океане. Кроме того, оставался определенный скептицизм по поводу подлинности сообщения, так как за десять дней до этого также ходили подобные слухи.

В Осло норвежцы отмечали праздник открыто, бросая вызов немецким оккупационным войскам. Квислинг, человек, чье имя стало синонимом предательства, все еще находился в королевском дворце. Он слушал Леона Дегрелля, которому удалось выехать из Германии через Данию для продолжения борьбы с большевизмом. Лицо Квислинга было распухшим, один глаз подергивался, когда он нервно постукивал пальцами по столу. Он выглядел как человек, абсолютно раздавленный событиями, опустошенный изнутри. Еще полчаса Квислинг говорил только о погоде, и Дегрелль ушел без всяких иллюзий. Он сделал все что можно, держась до горького конца. Но где он мог теперь сражаться?

Дегрелль поехал во дворец принца Олафа, чтобы встретиться с Джозефом Тербовеном, рейхскомиссаром Норвегии.[47] Слуга в ливрее принес им напитки, как если бы это был обычный день. У Тербовена блестели глаза так же, как и у Гиммлера, и он мрачно сказал: "Я попросил Швецию дать вам убежище, но она отказалась. Я надеялся отправить вас на подводной лодке в Японию, но из-за капитуляции все подводные лодки должны остаться в гавани". Остается еще частный самолет, принадлежащий министру Шпееру. "Может, воспользуетесь шансом и полетите сегодня в Испанию?"

Расстояние от Осло до Пиренейского полуострова составляло 2150'километров, а дальность полета самолета равнялась 2100 километрам, однако на высоте можно было сэкономить топливо. В восемь часов вечера того же дня летчик, имевший высокую немецкую награду, забрал Дегрелля, который все еще был одет в форму СС. Они проехали по запруженным улицам, несколько раз замеченные веселящимися людьми, но так и не были остановлены.

За несколько минут до полуночи они взлетели и свободно пролетели оккупированную противником Голландию, Бельгию и Францию. Не долетев пятидесяти километров до Биарица, самолет упал в воду недалеко от пляжа у городка Сан-Себастьян. У Дегрелля было сломано пять ребер, но ему удалось добраться до Франко, где он и нашел убежище.

Как бы ни был Черчилль озабочен проблемами капитуляции, он не мог забыть осажденных в Праге и обратился с последним призывом к Эйзенхауэру: Надеюсь, что ваши планы не станут препятствием для наступления на Прагу, если у вас есть войска и если русские не опередят вас. Можете не отвечать по телефону, но сообщите, когда состоится наш следующий разговор.

У Эйзенхауэра не было намерений двигаться с места. Он и Трумэн считали, что судьба Праги их не касается.

На помощь городу пришел только Власов, и один полк РОА уже вел жестокие уличные бои с немецкими войсками. Вечером 7 мая генерал Буняченко узнал, что с юга к Праге подходит дивизия СС. Он приказал резервному полку окопаться на высотах в двенадцати километрах от города и "любой ценой" остановить противника.

Ближе к двенадцати часам следующего дня немцев удалось сдержать, но через несколько часов части Власова оставили город. Буняченко объяснил командиру полка, что их попросили уйти чехи, так как не нуждаются более в их помощи; танки маршала Конева уже находятся на подступах к городу.[48]

Власовцы опасались, что соотечественники их не пощадят, и ушли из города, который помогали спасти. Сбитые с толку и озлобленные, они двинулись на юго-запад. В отличие от похода на Прагу, теперь их никто не встречал цветами, не раздавал еду и не кричал "на здоровье!".[49]

В Ялте Черчилль и Рузвельт согласились вернуть советских граждан в соответствующие оккупационные зоны, и большая часть тех, кто ушел на Запад, были в конечном итоге переданы русским. Временами это делалось с применением насилия со стороны англоамериканских охранников. В австрийском городке Линце группа казаков отказалась садиться в грузовики для эвакуации. Они окружили цепью свои семьи и голыми руками отбивались от британцев. По меньшей мере шестьдесят казаков погибли в ходе этой стычки, а остальные бросились в реку Драва, предпочитая утонуть, чем возвращаться в СССР.

Во второй половине дня генерала Рудольфа Труссена, командующего немецкими войсками в Праге, привели с завязанными глазами в штаб Чешского национального революционного совета, где уже находился под арестом его сын. Какой-то повстанец снял с него повязку; она смешно повисла на одном ухе, но генерал спокойно дожидался, пока ее не сняли полностью.

Несмотря на то, что генерал представлял разбитую армию, он спорил в течение почти четырех часов до тех пор, пока не уговорил чехов пропустить его людей на запад для сдачи американцам. Настроение у него, однако, было подавленное. В этот момент в комнату ввели его сына с перевязанной головой. "Все, что я могу сделать, так это пойти домой, сесть в канаву и смотреть на синее небо, — сказал генерал. — Однако мы заслужили это".

Это был день возмездия. По всему городу чехи расправлялись с немецкими солдатами и гражданскими лицами с яростью, которая накопилась в течение долгих лет оккупации.

Вскоре Прага стала свободной, и к тому времени когда наконец подошли русские, улицы были практически свободны от немцев. Русские приписывали себе освобождение Праги и западной Чехословакии и это должно было стать сильным оружием в последующей борьбе за власть в стране.

К утру 8 мая единственным местом тяжелых боев на Восточном фронте оставалась Югославия, где партизаны Тито практически окружили 200 000 солдат группы армий «Ф». За последние два месяца было уничтожено около ста тысяч немецких солдат.

Группа армий «Юг» под командованием Рендулича, австрийского историка, держала оборону от южной границы Австрии до границы с Чехословакией; однако после падения Вены четыре армии Рендулича практически боев не вели. Уверенный в том, то американцы и англичане присоединятся к нему в борьбе против большевиков, Рендулич отправил посланника к генерал-майору Уолтону Уокеру из 20-го американского корпуса за разрешением перебросить немецкий резерв через американскую линию фронта на восток. Уокер дал резкий отказ, и лишенный иллюзий Рендулич, которому ничего не было известно о переговорах в Реймсе, взял на себя ответственность за прекращение военных действий против Запада в девять часов утра того же дня. Четыре армии, противостоявшие русским, получили приказ прекратить сопротивление и уйти на запад.

На северном фланге Рендулича фельдмаршал Шернер, который еще раньше отвел свои войска и ушел с ними к американцам, получил телеграмму от Деница с информацией о том, что в полночь вступает в силу договор о полной и безоговорочной капитуляции. Начиная с этого момента все действия должны были быть прекращены, а войска оставаться на месте. Некоторые офицеры его штаба считали, что их предали, но Шернер воспринял эту ситуацию философски. Он приказал своим войскам разбиться на небольшие подразделения и уходить как можно быстрее на запад, забирая с собой по возможности гражданских лиц.

В десять часов утра полковник генерального штаба Вильгельм Майер-Детринг в сопровождении четырех американцев прибыл на командный пункт Шернера, находившийся в восьмидесяти километрах от Праги. Майер-Детринг рассказал Шернеру, что его освободили от командования сразу же после того, как капитуляция вступила в силу.

Шернер послал свои последние сообщения, а затем решил лететь на самолете в Тироль, чтобы выполнить приказ Гитлера и взять на себя командование "Альпийской крепостью".[50]

Ганс-Ульрих Рудель, любимый летчик Гитлера, узнал об окончании войны когда вернулся из полета на базу севернее Праги. Он собрал своих летчиков, поблагодарил их за храбрость и преданность и пожал каждому руку.

Вместе с другими шестью летчиками на трех «Юнкерсах-87» и четырех «Фоккер-Вульфах-190» они полетели к американской линии фронта, где Рудель надеялся подлечить свою ногу. Пролетая над большим аэродромом Китцинген в Баварии, Рудель сверху увидел марширующих американских солдат и повел всю группу на посадку. Когда он открыл кабину, американский солдат наставил на него пистолет и схватил за золоченые дубовые листья. Рудель оттолкнул его и закрыл кабину. К самолету подъехал джип с несколькими американскими офицерами, которые и отвезли его на медпункт для оказания первой медицинской помощи, где обработали его окровавленную культю. Затем Руделя сопроводили в офицерскую столовую, где его товарищи тут же вскочили на ноги и отдали по-гитлеровски честь. Переводчик сказал Руделю, что американский комендант запрещает делать это, и спросил, говорит ли тот по-английски.

"Даже если бы я говорил по-английски, я этого не стал бы делать, поскольку нахожусь в Германии, — ответил Рудель. — Что же касается чести, нам приказано так ее отдавать, а мы, как солдаты, подчиняемся приказам. Кроме того, нам наплевать, против вы или нет". Он с вызовом посмотрел на американских офицеров за соседним столиком. "Немецкий солдат был побежден не доблестью, а значительно превосходящими силами. Мы приземлились здесь, потому что не хотели оставаться в советской зоне. Мы также не хотим больше обсуждать этот вопрос. Нам нужно помыться и что-нибудь поесть".

Американцы разрешили летчикам помыться, и, пока они ели, переводчик сообщил им, что с ними хочет поговорить американский командующий.

Как и Рудель, миллионы немцев с Восточного фронта пытались найти убежище у американцев. Многие устремились в Эннс, в Австрии, надеясь переправиться через реку и оказаться в расположении 65-й дивизии американцев.

В тот же день колонны изможденных немцев из 12-й танковой дивизии СС подошли к мосту, где баррикаду из бревен расчистили настолько, что с трудом проходил один грузовик. Кто-то закричал: "Русские!", и началась паника. Все побежали к мосту. Грузовики въезжали в массу людей. Около пятнадцати человек погибли на месте, и большое количество было ранено. Въезд на мост был безнадежно перекрыт, и испуганные немцы побежали вдоль берега с криками: "Русские! Русские!".

К мосту, лязгая гусеницами, подъехал средний танк. Лейтенант высунулся из люка и засмеялся, глядя как 6000 человек пытаются убежать от его единственной пушки.

Рано утром 8 мая Трумэн написал своей матери и сестре: "Дорогие мама и Мери,

Сегодня мне исполняется шестьдесят один год, и

я спал в президентской спальне в Белом доме. Ремонт уже сделали и поставили частично мебель. Я надеюсь, что к пятнице для вас все будет закончено. Моя дорогая золотая ручка что-то плохо пишет.

Сегодня исторический день. В девять часов утра я должен выступить с обращением к стране и объявить о капитуляции Германии. Бумаги были подписаны вчера утром, и военные действия закончатся на всех фронтах сегодня в полночь. Ну, разве это не подарок на день рождения?

Беседовал наедине с премьер-министром Великобритании. Он, Сталин, и президент США договорились сделать сообщение одновременно из трех столиц в час, который все сочтут подходящим. Мы решили, что это будет девять часов утра в Вашингтоне, 3 часа дня в Лондоне и 4 часа дня в Москве.

Господин Черчилль позвонил мне на рассвете и сказал, что может сделать сообщение и без русских. Я отказался, и тогда он стал настаивать, чтобы я поговорил со Сталиным. В конечном итоге ему пришлось придерживаться принятого плана, но он был взбешен.

У нас события развиваются ужасно быстро с 12 апреля. Не проходит и дня, чтобы не было принято важное решение. Пока удача не покидает меня. Я надеюсь, что она со мной и останется. Тем не менее она не может быть со мной вечно, но я надеюсь, что когда будет совершена ошибка, то она не будет большой и будет время для ее исправления.

Мы с нетерпением ждем встречи с вами. Я смогу и не приехать за вами, как планировалось, но я посылаю за вами самый надежный самолет и все необходимое, поэтому, пожалуйста, не расстраивайте меня.

Очень-очень вас обеих люблю.

Гарри"

В 8. 35 в кабинете Белого дома собрались представители прессы, где уже ждал Трумэн с женой, дочерью и группой военных и политических деятелей.

— Итак, — сказал президент, — я хочу начать с того, чтобы прочитать небольшое заявление. Я хочу, чтобы вы поняли с самого начала, что эта пресс-конференция проводится с пониманием того, что вся информация, полученная вами здесь, может быть доведена до общественности в девять часов утра.

Трумэн сказал, что прочитает декларацию. "Это займет не более семи минут, поэтому не стоит испытывать беспокойства. У вас достаточно много времени". Корреспонденты рассмеялись.

"Это торжественный и вместе с тем славный час. Генерал Эйзенхауэр сообщает мне, что германские войска капитулировали перед войсками Объединенных наций. Флаги свободы развеваются над Европой. — Трумэн сделал паузу. — Европа отмечает также и мой день рождения".

"С днем рождения, господин президент!", — донеслось несколько выкриков, и снова раздался взрыв смеха.

Трумэн закончил читать декларацию, которая заканчивалась призывом "работать, работать и еще раз работать", чтобы закончить войну; поскольку победа еще не окончательная. Затем он зачитал сообщение для печати, где содержался призыв к беспощадной войне против Японии до полной и безоговорочной капитуляции, пункты которой четко расписывались для японского народа: "Это означает конец войне.

Это означает прекращение влияния военных лидеров, которые привели Японию на грань катастрофы.

Это означает предпосылки для возвращения солдат и матросов к своим семьям, своим фермам, рабочим местам.

Это означает сокращение периода агонии и страданий японцев в пустом ожидании надежды на победу.

Безоговорочная капитуляция не означает уничтожения или порабощения японского народа".[51]

Оторвавшись от листка, Трумэн сказал: "Вы помните, как я все время подчеркивал, что мы хотим справедливого мира и закона. Именно этого мы добиваемся в Сан-Франциско — и мы это, — основу для жизни в мире, на основе справедливости и закона. Перед нами стоят серьезные проблемы, которые нам предстоит решить".

Он объявил, что воскресенье 13 мая будет днем молитвы, и заметил, что "очень хорошо, что День матери также совпадает с этим днем".

В девять часов утра он уже находился в радиорубке Белого дома и выступил с речью перед народом. "Это торжественный и вместе с тем славный час, — начал он и добавил предложение, которое не читал корреспондентам: "Мне очень жаль, что Франклин Д. Рузвельт не смог дожить до этого дня…".

Одновременно с Трумэном к британскому народу обратился Черчилль из своего кабинета на Даунинг-стрит, 10. Он сделал обзор последних пяти лет и пессимистично заметил, что хотел бы сказать, что все мучения закончились, но еще предстоит много работы. "На европейском континенте мы должны убедиться, что простые и благородные цели, ради которых мы вступили в войну, не забыты и в последующие месяцы после нашего успеха значение слов «свобода», «демократия» и «освобождение» не будет искажено и останется таким, как мы его понимаем. Не будет пользы в наказании гитлеровцев за все преступления, если не будет править закон и справедливость, и если на смену немецким захватчикам придут тоталитарные и полицейские государства. Мы ничего не ждем для себя. Но мы должны сделать так, чтобы дело, за которое мы сражались, нашло свое выражение за мирным столом в фактах, а также в словах. И прежде всего мы должны работать с тем, чтобы всемирная организация, которую создают Объединенные нации в Сан-Франциско, не стала пустым именем, не стала бы щитом для сильных и насмешкой для слабых…"

После окончания своей речи Черчилль пошел в палату представителей, но небольшое расстояние он преодолевал почти полчаса из-за больших толп народа. Когда он наконец добрался до палаты, то все ее члены встали и приветствовали премьер-министра. Он предложил сделать перерыв и "пойти поблагодарить Господа всемогущего за избавление от германского господства", и лично повел всех к Вестминстерскому аббатству через толпу веселящихся жителей Лондона.

После обеда в Букингемском дворце Черчилль поехал в министерство здравоохранения на Уайтхолле. Он вышел на балкон, и ликующая толпа долго не давала ему говорить. "Это ваша победа, — выкрикнул он. — Это победа дела свободы в каждой стране. Никогда еще в нашей истории не было такого великого события, как сегодня!"

В десять часов утра маршал Василий Соколовский и другие офицеры штаба Жукова находились в аэропорту Темльхоф и наблюдали, как американский транспортный самолет заходит на посадку. Они предположили, что это Эйзенхауэр, но самолет прилетел не из Реймса; он летел из Москвы, и в нем находился генерал Дин. Русские были явно сбиты с толку и в определенной степени почувствовали себя оскорбленными. Генералу Дину досталась неблагодарная задача объяснить, почему не смог приехать Эйзенхауэр. Когда генерал отправил телеграмму в Москву, то написал в ней, что будет рад приехать в Берлин на второе подписание, но Смит и другие посоветовали ему послать своего заместителя маршала королевских ВВС сэра Артура Теддера. Это было сделано в интересах престижа союзников. Кроме того, от Советского Союза документ подписывал Жуков — командующий фронтом, что было значительно ниже по рангу, чем у Эйзенхауэра.

Через час Теддер и сопровождающие его лица прибыли из Реймса в пригород Берлина пестрым караваном на трофейных немецких машинах. Там их разместили в коттеджах. В этой группе находилась и Кей Соммерсби. Она сидела в своем коттедже и час за часом ожидала чего-то и думала, что Эйзенхауэр правильно сделал, когда решил не приезжать. Она была уверена, что он бы вернулся в Реймс раздраженным из-за такой "оскорбительной задержки".

Однако русские времени не теряли. В другой части города подполковник Владимир Юрасов, ответственный за отправку цементных заводов в Советский Союз, и другие офицеры получали инструкции от советника по экономическим вопросам, заместителя советского коменданта Берлина. "Вывозите все из западной части Берлина, — сказал заместитель коменданта. — Вам понятно? Все! Если нельзя вывезти, уничтожайте. Ничего не оставлять союзникам. Ни станков, ни кроватей, ни даже ночного горшка!"

Даже когда Жуков встретился с делегацией Теддера пять часов спустя после их прибытия, то многим наблюдателям показалось, что маршал оттягивает подписание, что, собственно, и соответствовало действительности. Он ждал Вышинского, который вылетел из Москвы с инструкциями.

Во время встречи, однако, удалось решить один важный конфликтный вопрос. Поскольку Эйзенхауэр не прилетел представлять союзников, то де Голль дал указание генералу Жану де Латр де Тассиньи подписать документ за Францию. Американцам и британцам показалось, что тут имеет место очередное проявление шовинизма де Голля. Из безвыходного положения смогли выйти тогда, когда все, включая Жукова, согласились, что Теддер подпишет документ от имени британской стороны, генерал Спаатс — за американскую сторону, а де Латр де Тассиньи — за французскую. Вскоре де Тассиньи увидел, что в зале, где планировалось подписание, нет французского флага. Русские девушки впопыхах сшили французский триколор из нацистского флага.

Голубой, белый и красный цвета вначале были сшиты горизонтально, и де Латр дипломатично сказал им, что они сшили датский флаг, и девушкам пришлось перешивать его заново.

Отсутствие на подписании Эйзенхауэра имело дальнейшие последствия. Теддер вошел в зал с обеспокоенным выражением лица. "Все поломалось, сказал он Тассиньи. — Вышинский только что прибыл из Москвы и не соглашается на формулу, которую мы согласовали с Жуковым. Он согласен, чтобы вы подписали с тем, чтобы было заявлено о восстановлении Франции, но он категорически против того, чтобы подписывал Спаатс. Он аргументирует это тем, что США уже и так представлены мной, поскольку я буду подписывать от имени Эйзенхауэра. Теперь Спаатс также требует права подписать, если вы тоже будете подписывать".

Де Тассиньи еще раз повторил приказ де Голля. "Если я вернусь во Францию, не выполнив своей миссии", — ответил он, — то есть позволю, чтобы мою страну исключили из процесса подписания капитуляции рейха, меня стоит повесить. Подумайте обо мне!"

"Я вас не забуду", — сказал Теддер с понимающей улыбкой и пошел на встречу с русскими. Дебаты продолжались два часа. Жуков теперь утверждал, что нелогично свидетелю подписывать документ такой важности, в то время как Теддер защищал точку зрения, согласно которой документ о капитуляции должен подписать кто-то, представляющий 40 миллионов французов и 140 миллионов американцев.

Вышинский наконец нашел выход из сложившейся ситуации: Спаатс и де Тассиньи поставят свои подписи немного ниже подписей Жукова и Теддлера.

Около половины двенадцатого ночи Кейтель, Фридебург и генерал люфтваффе Ганс Юрген Штумпф вошли в комнату и были ослеплены вспышками фотоаппаратов. Кейтель прошел вперед. Он выглядел впечатляюще в своей полной парадной форме. Он поднял жезл, отдавая честь, и сел за стол напротив Жукова, с гордо поднятой головой. "А, здесь и французы! — услышал Вышинский, когда Кейтель заметил де Латр. Это то, что нам нужно!"

Фридебург[52] с темными кругами под глазами сел по левую сторону от фельдмаршала, а Штумпф — по правую.

Жуков встал и сказал:

— Вы знакомы с протоколом капитуляции?

— Да, — громко ответил Кейтель.

— Вы имеете полномочия для его подписания?

— Да.

— Покажите мне разрешение. Кейтель показал.

— Есть у вас замечания по поводу проведения акта капитуляции, которую вы будете подписывать?

Когда Кейтель отрывисто попросил отсрочить капитуляцию на сутки, Жуков посмотрел вопросительным взглядом вокруг и сказал:

— В этой просьбе уже было отказано. Никаких изменений. Есть ли у вас другие замечания?

— Нет.

— Тогда подписывайте.

Кейтель встал, поправил свой монокль и прошел к концу стола. Он сел рядом с де Тассиньи, положив жезл и фуражку перед французом. Латр де Тассиньи движением руки показал, чтобы Кейтель убрал их, и фельдмаршал отодвинул свои вещи в сторону. Затем он медленно снял серую перчатку, взял ручку и начал подписывать несколько копий акта о капитуляции.

Фотографы и корреспонденты бросились вперед, даже забираясь на столы, чтобы иметь лучший обзор. Один русский, помощник оператора, пытался пробиться, но кто-то дал ему по челюсти, и тот отступил.

Теддер посмотрел на немецких представителей, и высоким голосом спросил:

— Вам понятны условия капитуляции?

Кейтель снова стремительно поднялся, отдал жезлом честь и вышел из комнаты с гордо поднятой головой.

Во Фленсбурге адмирал Карл Дениц, преемник Гитлера, сидел за столом и заканчивал писать прощальное обращение к офицерскому корпусу. "Товарищи… Мы отброшены на тысячу лет назад в нашей истории. Земли, которые были немецкими в течение тысяч лет, оказались в руках русских. Политическая линия, которой мы должны следовать, очень простая. Ясно, что мы должны уживаться с западными державами и работать с ними на оккупированных западных территориях, ибо только сотрудничая с ними, мы можем надеяться на возвращение наших земель, захваченных русскими…

Несмотря на полное военное поражение, наш народ не тот, каким он был в 1918 году. Будем ли мы создавать другую форму национал-социализма, либо согласимся с тем образом жизни, который нам будет навязан противником, мы должны сделать так, чтобы единство, которое нам было дано национал-социализмом, поддерживалось при любых обстоятельствах.

Личная судьба каждого из нас неопределенна, да это, собственно, и не важно. Для нас важно поддерживать тот высочайший уровень товарищеских отношений, которые возникли во время бомбежек нашей страны. Только это единство даст возможность преодолеть грядущие тяжелые времена, и только таким образом мы можем получить уверенность, что немецкий народ не умрет…"

В этих словах не было и намека на то, что мучило Деница с того самого момента, когда Йодль вернулся из Реймса с газетой "Старз энд Страйпс", в которой были напечатаны фотографии из Бухенвальда. Поначалу Дениц отказывался верить в то, что такие зверства совершались на самом деле. Однако неопровержимые доказательства заставляли поверить в правду — ужас системы концентрационных лагерей не был пропагандистской уловкой союзников.

Это откровение оказалось настоящим ударом по его вере в национал-социализм, и он задумался над той ужасной ценой, какую Гитлер платил за свои успехи. Он также вспомнил двух своих сыновей, погибших в боях за фюрера.

Как и многие другие немцы, Дениц только начинал видеть опасность принципов фюрера, принципов диктатуры; возможно, человеческая натура вообще неспособна использовать диктаторскую власть без соблазна злоупотребить этой властью.

Адмирал заканчивал обращение к офицерам, и его начали одолевать сомнения. Он еще раз прочитал написанное, затем медленно сложил лист и закрыл его на ключ в ящике стола.