"Лесовик" - читать интересную книгу автора (Эмис Кингсли)

Глава 2 Доктор Томас Андерхилл

В десять утра я находился в кабинете; мы с Дэвидом Палмером заканчивали обсуждение наших планов на сегодняшний день.

– Как там Рамон? – спросил я.

– Он уже закончил с салатницами, и неплохо справился, надо признать, если не вдаваться в подробности, и я поставил его на кофейники. Пока что никаких жалоб. С его стороны, я имею в виду.

– Проследи за ним, будь добр, когда он будет выполнять поручения главного повара. И чашечки для приготовления мороженого – растолкуй ему, что они должны быть идеально чистыми, пусть даже клиенты и не видят их никогда.

– Я уже объяснил ему это, мистер Оллингтон.

– Хорошо, но напомни еще раз, а если надо, так и пригрози. Скажи ему, чтобы принес их мне перед обедом, и я лично проверю. Да, вот что еще – пусть сделают две дополнительные порции нам наверх, у меня сын с женой приезжают. Ну, все как будто?

– Еще один вопрос. Пропало банное полотенце – из номера, где останавливалась та парочка из Бирмингема, и пепельница – тяжелая такая, стеклянная.

– Знаешь, Дэвид, меня подмывает сесть за руль и смотаться в Бирмингем, найти, где живут эти мерзавцы, вломиться, когда их не будет дома, и забрать свое полотенце. Это единственный способ получить его обратно. Или будем впредь вешать в номерах старые половые тряпки и кухонные салфетки, а под окурки выдавать консервные банки из-под зеленого горошка. Давно пора так сделать, и больше никогда не возникнет проблем. А другого выхода не вижу, ей-богу. Если у тебя все, то я поеду в Болдок.

– У меня все, мистер Оллингтон. – На лице Дэвида, вытянутом и чуточку смешном, появилось строгое выражение. – Я еще хотел сказать, что если требуется какая-то помощь помимо кухни и бара, то можете на меня рассчитывать. Вы только скажите. И остальная прислуга так же настроена.

– Спасибо, Дэвид. В данную минуту мне ничего в голову не приходит, но, если что-то понадобится, я обязательно дам тебе знать.

Оставшись один, я собрал выручку, которую нужно было отвезти в банк, нашел и сунул в карман список вин, приготовленный для моего поставщика, надел свою клетчатую кепку и вышел в прихожую. Уборщица – моложавая, довольно симпатичная женщина в джинсах и майке – направлялась с пылесосом в обеденный зал.

– Сегодня на улице прохладней, – сказала она, быстро подняв и опустив брови, словно оценивая, как я выгляжу или как на мне сидит костюм.

– Но к ночи опять станет жарко, как вчера, вот увидите.

Она кивнула, давая понять, что услышала мой ответ, и скрылась за дверью. Уборщица была из тех людей, на которых рождение или смерть других человеческих существ не производит особого впечатления. Затем появилась Эми, чуть ли не по-праздничному одетая в чистенькую рубашку с разноцветными полосками и юбку. Она спросила нетерпеливо:

– Скоро поедем, папа?

– Эми, дорогая… – Я только сейчас вспомнил о своем вчерашнем обещании. – Извини, но боюсь, что нам с тобой придется перенести поездку на какой-нибудь другой день.

– Папа! Ну опять невезуха. А почему?

– Ну… Мы договаривались до того, как…

– До того, как умер дед? Знаю. Только какая связь между тем и этим? Он бы не стал возражать, чтобы я тоже поехала. Ему нравилось, когда мы с тобой делали что-то вместе.

– Я помню, только сегодня появились непредвиденные дела, надо будет оформить свидетельство о смерти в муниципалитете и зайти в похоронное бюро. Тебе будет совсем неинтересно.

– Да не страшно. А что такое муниципалитет?

– Это такое место, где сидят люди, которые руководят всем в городе.

– Да ничего. Я могу посидеть и подождать тебя в машине. Ты ведь все равно зайдешь куда-нибудь выпить кофе, правда? Я похожу по магазинам, а потом встретимся у машины.

– Мне очень жаль, Эми… – И мне действительно было жаль, но я чувствовал, что просто не выдержу этого – что рядом со мной в течение двух часов, не меньше, будет постоянно находиться кто-то, пусть даже настроенный очень доброжелательно, – и я уже давно понял, что не способен полностью расслабиться в присутствии Эми. – Когда возникают обстоятельства такого рода, детям лучше не присутствовать. Лучше съездишь со мной завтра.

Мои слова только разозлили ее.

– Ну, блин. Я не хочу завтра, я хочу сегодня. Ты просто решил избавиться от меня.

– Эми, давай без крика.

– Тебе наплевать на меня. Тебе все равно, чем я занимаюсь. Мне все время нечем заняться.

– Можешь помочь Джойс с приборкой в номерах, это нужное…

– Ну просто фантастика! Огромное спасибочко, папочка.

– Я не позволю, чтобы ты разговаривала с отцом в таком тоне.

– В каком в таком? Вот стану колоться и курить травку, и тогда тебе станет не все равно. Нет, тебе и тогда будет наплевать. Тебя ничего не волнует.

– Эми, иди к себе в комнату.

Она издала трубный звук, что-то среднее между рыданием и стоном, и ушла, демонстративно топая ногами. Я ждал, пока не услышал – довольно отчетливо – сквозь толщину стен, как хлопнула дверь ее комнаты. И в ту же секунду с безукоризненной точностью в обеденном зале загудел пылесос. Я вышел наружу.

И в самом деле сегодня было прохладнее. Солнце, стоявшее прямо над тем самым перелеском, куда, как утверждают, был направлен пристальный взгляд бестелесного Томаса Андерхилла, еще не пробилось своими лучами сквозь тонкую пелену то ли тумана, то ли низких облаков. Пересекая двор, в углу которого стоял мой «фольксваген», я поздравил себе с тем, что скоро начну наслаждаться одиночеством (не избавлением от Эми, а именно одиночеством), и, как всегда, тут же выяснилось, что быть в одиночестве – это остаться наедине с самим собой, с наружной оболочкой и внутренним содержанием всего тела, со своими воспоминаниями, и предчувствиями, и сегодняшними ощущениями, наедине с той трудно очерчиваемой окружностью бытия, которая включает в себя все перечисленное, а кроме того, еще нечто не поддающееся перечислению, и наедине со множеством тревог, присущих этому очерченному целому. Двое – компания, что уже плохо само по себе, но один – это целая толпа.

Заводя свой «фольксваген», я почувствовал тупую боль, которая возникла в нижней части спины, слева, пониже поясницы. И где-то полминуты она не отпускала, затем сразу утихла. Это повторялось у меня уже в течение недели. Была ли боль сегодня острее, чем в тот день, когда я впервые обратил на нее внимание, чаще ли стали приступы и дольше ли длятся теперь? Мне казалось, что верно и первое, и второе. Это рак почки. Нет, это не рак почки, а то заболевание, при котором почка отказывается функционировать и требуется удалить ее хирургическим путем, и тогда вторая почка вполне удовлетворительно справляется с нагрузкой, пока тоже не выходит из строя, и ее тоже приходится удалить хирургическим путем, после чего ты полностью зависишь от аппарата. Нет, это не болезнь почки, а всего лишь незначительное воспаление, вызванное чрезмерным употреблением алкоголя, от него с легкостью избавишься, выпив несколько рюмок джина марки «Холланд», сократив при этом дозы других напитков. Нет, это не воспаление. Или воспаление, но лишь в том смысле, что так называют обычно любую пустяковую боль или покашливание, которые пройдут незаметно и сами собой, если ты перестанешь о них думать. Эх, кто научит, как избавиться от мыслей по поводу этой да и любой другой боли?

Боль вернулась, когда я сворачивал на юго-запад, выезжая на шоссе А-595, и длилась на этот раз чуть больше двадцати секунд; правда, мне могло просто показаться, что больше двадцати. Я сказал себе: человеческое воображение было бы куда более приятным даром природы, если бы человек сам мог определять, когда включать его, а когда отключать. От этого оно стало бы только полезней. Что касается моей фантазии, ее явно не хватало, когда я попытался представить, что я буду делать в том случае, если моим почкам действительно грозит что-то смертельное. В прошлом на меня обрушивалось несколько серьезных недугов, но до сих пор медицина успешно с ними справлялась. Предыдущим летом мне удалось остановить и даже дать обратный ход хорее Хантингтона – прогрессирующему заболеванию нервной системы, которое ведет к полной потере двигательных функций и в большинстве случаев не поддается лечению, – для этого я всего лишь уменьшил ежедневное потребление виски. Где-то года два тому назад рак толстой кишки начал затухать и больше не давал знать о себе, как только я перестал есть местные сливы-венгерки, распрощался с привычкой выпивать ежедневно две бутылки кларета и обуздал свою страсть к сырому луку, соленьям и тушеному мясу в пряном соусе. Новая, более мощная лампа на письменном столе избавила меня от опасной опухоли в головном мозгу. Все остальные раны, опухоли, атрофии и редкие вирусные инфекции исцелялись таким же способом. Пока что.

Именно в этом суть дела. Ипохондрия у соседей и знакомых – это для нас хороший повод отпустить в их адрес какую-нибудь шутку. Мы снисходительно улыбнемся – если, конечно, вообще обратим внимание. Но вдруг зацепило нас самих, и тут кончается нервным смехом – после того, как приступ ипохондрии миновал. Проблема с ипохондриками в том, что они ошибаются насчет своего здоровья в девятистах девяносто девяти случаях и попадают в точку в тысячном случае, или в тысяча первом, или в следующем, тысяча втором. Как только я пришел к подобному выводу, боль в спине словно сделала к нему изящное дополнение в виде восклицательного знака, вернувшись примерно на полминуты.

Я влился в поток машин на автостраде А-507; въезжая в Болдок, я не мог вспомнить, как я добирался, и что делал, и что видел по дороге. Теперь, когда предстояло закончить последние дела, имеющие отношение к отцу (и больше никогда не будет дел, связанных с ним!), мысли о нем не давали мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я оставил «фольксваген» на широкой главной улице городка, вспоминая, как мы с отцом играли в крикет на песчаном пляже в заливе Певенси в 1925-м или, дай бог памяти, 1926 году. Один раз я выиграл с первого мяча, и он похвалил меня за такое мастерство, приняв свое поражение без раздражения или обиды. Пока оформлялось свидетельство о смерти, я думал о тех прогулках в деревню, которые отец совершал каждое утро, и я жалел, что не могу составить ему компанию хотя бы еще раз. К тому времени как я добрался до похоронного бюро, в моих воспоминаниях всплыло его первое кровоизлияние в мозг и выздоровление, а в банке я пытался представить себе душевное состояние отца после того удара, и когда мне в какой-то степени это удалось, ноги понесли меня прямо через дорогу в пивную «Георгий и дракон». Часы показывали ровно половину двенадцатого. Я остановил свое внимание на тех делах, которыми занимаюсь, и этого быстрого взгляда хватило, чтобы понять, каким обыденным и скучным было все, что я делаю, и даже не то чтобы каким-то по-особенному несущественным, а просто мелочным: регистрация свидетельства, похоронное бюро, банковский служащий – в такой или любой иной последовательности.

Выпив по-быстрому три двойных виски, я почувствовал себя получше; честно говоря, я опьянел, был пьян и ощущал ту первозданную бодрость, тот полумистический взлет духа, который каждый раз обещает длиться целую вечность. Не существовало ничего такого важного, что заслуживало внимания; вернее, я не был расположен до чего-либо докапываться, поскольку не желал делать усилий и концентрировать на чем-то свое внимание. Жизнь и смерть не казались такой уж большой проблемой, это были лишь два явления, вокруг которых имеют свойство роиться определенные ложные представления довольно-таки примитивного свойства. Иначе выражаясь (или попросту говоря), каждая проблема – в действительности – это не проблема. Я кивал, одобряя свой мыслительный процесс и неоспоримую силу своих логических выводов, тогда как ноги несли меня уже из пивной и в ту сторону, где, как я полагал, имелись все основания найти оставленный мною «фольксваген».

На поиски ушло какое-то время. По правде говоря, я все еще искал свою «тачку», как вдруг оказалось, что я занимаюсь этим не в Болдоке, а во дворе «Лесовика», куда, видать, я только что ее пригнал. Я с удивлением обнаружил вмятину на заднем крыле машины и был готов поклясться, что вижу ее впервые. Это в какой-то степени обеспокоило меня, но потом я сообразил, что происшествие, не помешавшее моему возвращению домой, не представляло особой значимости. В следующий момент я находился уже в прихожей, разговаривал с Дэвидом Палмером очень ясным и связным языком, но с трудом вспоминая, о чем шла речь за десять секунд до этого. Похоже, он уверял меня, что все мои тревоги, вопросы и рассуждения, интересные и, вне всякого сомнения, ценные, не требуют немедленного исполнения. Сопровождаемый для чего-то Фредом, он проводил меня до лестницы, где я задержался на некоторое время, втолковывая им, что я не нуждаюсь и не потерплю ничьей помощи.

Я добрался до лестничной площадки второго этажа абсолютно без проблем, но, правда, затратив на подъем немало сил; это, кстати, способствовало тому, что я начал постепенно приходить в норму. Чтобы память отключалась в середине рабочего дня – такого со мной еще не бывало, да и как меня угораздило вырубиться после каких-то нескольких рюмок? Ну, сегодня исключительный день. Я направился по коридору к нашей жилой половине, как вдруг та женщина, которую я видел вчера вечером почти на этом самом месте (понятия не имею, откуда она взялась), прошла мимо меня и заторопилась вниз. Недолго думая, я окликнул ее, правда, не тем тоном, который должен быть у хозяина гостиницы:

– Что вы здесь делаете?

Она будто не услышала и начала спускаться, а когда я после далеко не блистательного преследования ухватился за перила лестницы, женщина уже исчезла из виду.

Я побежал вниз – как можно быстрее, но остерегаясь падения, так что на деле все получилось довольно медленно. Дэвид в этот момент находился у входа в обеденный зал, он только сделал шаг вниз по ступенькам, как я окликнул его по имени – очень громко, к собственному удивлению, – и он резко обернулся:

– Да, мистер Оллингтон. Что-то случилось?

– Послушай, Дэвид…

– Привет, папа, – раздался голос моего сына Ника. – Мы добрались быстрее, чем…

– Одну минутку, Ник. Дэвид, ты видел женщину, она вот только что спустилась по лестнице?

– Нет, что-то я не заметил…

– В длинном платье и волосы рыжеватые такие. Бог мой, ну буквально десять – пятнадцать секунд до того, как я позвал тебя.

Дэвид задумался и так долго не отвечал, что мне захотелось заорать на него. У меня была возможность бросить взгляд по сторонам и проверить, не привлекаем ли мы внимания посторонних, но я не отрывал глаз от Дэвида. В конце концов он сказал:

– Я не заметил здесь никого из посторонних, но я шел из бара, по сторонам не смотрел, так что извините…

– Все в порядке, Дэвид, не нужно извинений. Мне показалось, что я узнал клиента, который как– то всучил мне чек, а на банковском счету у него не было ни гроша, вот и все. Забудем. Если будут какие-нибудь проблемы насчет ужина, дай мне знать. Привет, Ник. – Мы поцеловались. – Где Люси? Как доехали?

– Доехали нормально. Она зашла во флигель помыть руки. Что тут у тебя происходит, папа?

– Ничего. То есть был трудный денек, сам понимаешь, когда пришлось все это…

– Нет, сейчас что с тобой случилось? Такой вид, будто тебя напугали или… даже не знаю, что стряслось.

– А-а, ничего.

Но испугаться – я действительно испугался. По правде говоря, испуг остался. И я не знал, что страшнее: та мысль, которая пришла мне в голову, или сам факт ее возникновения? И судя по всему, она не оставила меня в покое. Поэтому я сказал себе: пусть сидит в голове, не буду трогать ее…

– Честно говоря, Ник, я опрокинул несколько рюмок в Болдоке, что вполне объяснимо; может, уж слишком поторопился. Да ладно, вот только я чуть было не скатился сейчас кубарем по этим ступенькам, когда погнался за одной дамочкой. Мог свернуть себе шею. Так что получил встряску. Ну, сам понимаешь…

Ник смотрел на меня бесстрастно – высокий, с квадратными плечами, с темными волосами и глазами, унаследованными от матери. Он догадывался, что я не говорю ему всей правды, но не собирался ловить меня на этом.

– Тогда надо опрокинуть еще одну, и все придет в норму, – сказал он быстро с той уступчивостью, которая впервые прозвучала в его голосе, когда он был еще десятилетним мальчиком. – Поднимемся наверх? Люси сама найдет дорогу.

Через несколько минут Люси вошла в столовую, где Ник, Джойс и я ждали ее. Она поцеловала меня в щеку, всем своим видом ясно давая понять, что при всей своей неприязни и недоброжелательности ко мне она не будет, в силу понятных обстоятельств, доставать меня сегодня, если ее не спровоцируют. Я никогда не мог понять, что мой сын нашел в этой коренастой, низенькой особе со вздернутым носиком, коротко стриженными волосами неопределенного цвета, вычурными шалями и сумочками с бахромой. А он ни разу не сделал попытки просветить меня на этот счет. Должен признать, однако, что они как будто ладили друг с другом.

Эми вошла и смотрела на меня долгим взглядом, пока я не обратил наконец внимания на ее грязный свитер и дырявые джинсы, в которые она облачилась вместо своего утреннего наряда. Затем, продолжая периодически поглядывать в мою сторону, она пересекла комнату и принялась любезничать с Люси, которую презирала за снобизм, – зная, что эта нелюбовь хорошо мне известна. Я говорил о чем-то с Ником, а мой мозг работал вовсю над засевшей в нем мыслью, как смышленый зверек, умеющий делать все самостоятельно: собирал факты, сортировал вопросы, догадки и умозаключения. Эта кропотливая работа продолжалась все время, пока накрывали на стол.

Джойс выставила холодные закуски: артишоки с соусом, брейденхэмскую ветчину, язык, законсервированный лично нашим шеф-поваром, пирог с начинкой из дичи его же приготовления, салаты и набор сыров с редисом и репчатым луком. Я не дотронулся до артишоков, к этому блюду я всегда питал неприязнь – из чисто биологических соображений. Я пришел к выводу, что тем, кто страдает от избыточного веса, следует потреблять только артишоки, поскольку в ваше тело поступает меньше калорий, чем то их количество, которое вы растрачиваете в тяжких усилиях извлечь из этого сорняка те крупицы питательного вещества, которые в кем содержатся. Мне рисовалась и такая картина: человек небольшого роста, вынужденный, в силу своих физических данных, питаться часто – с той же периодичностью, как, предположим, землеройка или крот, – в скором времени умрет от голода или изнеможения (или от того и другого вместе), если его запереть на складе с артишоками, а еще более скорая смерть наступит, если обязать его исполнять этот дурацкий ритуал с маканием каждого листочка в соус из прованского масла, уксуса и пряностей. Но сейчас я не стал распространяться на этот счет отчасти по той причине, что Джойс, которая любит все съестное и в особенности артишоки, всегда набрасывается на меня с обвинениями, что я не ценю еду.

И в этом есть доля правды. Для меня еда тормозит все остальные виды деятельности: уходит куча времени, пока мы ее поглощаем и пока ждем, когда нам подадут новую порцию съестного; ко всему прочему она ввергает нас в состояние какой-то тупости до и после приема пищи. Кое с чем я еще могу мириться. Фрукты сами собой проскальзывают в желудок, хлеб быстро разжевывается, и все, что легко глотается и не лишено пикантного вкуса, имеет самобытную ценность и может претендовать на наше внимание в отличие от стандартного «приема пищи». Что касается остальных продуктов, то методичное пережевывание грубой животной ткани, вытаскивание костей из безвкусной рыбной массы, заполнившей тебе весь рот, или усилия, затраченные на абсолютно бесполезные овощи, – в моем понимании это далеко не самый лучший способ доставить себе удовольствие. Секс, по крайней мере, не требует параллельного словоизлияния, а выпивка не нуждается в жевательных движениях.

Хоть и зашла речь о выпивке, это никак не относится к тогдашнему обеду. Стараясь сосредоточить мысли на личном неприятии еды, я полил ломтик ветчины и пластик языка кисло-сладкой приправой и острым соусом, запил эту комбинацию крепким виски с содовой из высокого стакана. На вид смесь выглядела не такой уж крепкой благодаря тому, что я налил в стакан один из тех светлых сортов шотландского виски, которые приходятся очень кстати, когда вы жаждете глотнуть настоящего зелья, но вам необходимо, чтобы окружающие думали, будто у вас в стакане почти одна содовая. Лук и редис помогли мне осилить небольшой ломтик свежего чеддера; я очень неплохо перекусил. Был подан кофе, это традиционное средство, которое служит искусственному продлению тех частностей и той общей атмосферы, которая окружает поглощение пищи. Я выпил несколько чашек – не с целью протрезветь, ибо кофе в этом не помощник, и я был уже настолько трезв, насколько мог только желать, но для того, чтобы поддерживать в себе по возможности бодрое состояние духа, мне нужно было сохранить хоть какую-то форму для второй половины дня.

Как только Эми вышла из-за стола, я принял решение. Когда идет разговор между двумя людьми, существует опасность, что ваш собеседник станет внимательно слушать и принимать всерьез то, что вы говорите. Риск такого рода отсутствует, когда собираются больше двух человек.

Так что я отказался от мысли переговорить с Ником попозже и в сторонке; налив себе еще кофе, я обратился к нему – в большей степени к нему, чем к остальным, – сказав как бы между прочим:

– Знаешь, я тут думал, и мне показалось, что вроде бы… что-то странное произошло в тот момент, как умер наш старик.

– Странное в каком смысле? – спросила резко Люси, намереваясь остановить меня до того, как я безвозвратно увязну в рассуждениях о футболе или перспективах нового урожая.

– Сейчас объясню. По словам Джойс, как раз перед тем, как у него произошел удар, старик встал и пристально посмотрел в сторону двери – только там ничего не было. Второй момент. За секунду до смерти он пробормотал «кто» и еще «там около»… Мне кажется, он хотел спросить у меня: «Кто там стоял около двери?» То есть…

– Не вижу в этом ничего странного, – сказала Люси. – С ним случился удар, и он, вероятно…

– Продолжай, отец, – сказал Ник.

– Итак, это во-первых. Во-вторых, за несколько минут до удара он заговорил о том, что слышал шаги: кто-то ходил взад-вперед здесь по коридору. Не думаю, что кто-то действительно топтался на нашем этаже, хотя, должен сказать, этот момент не имеет особого значения. Еще: дважды, вчера вечером и сегодня где-то около часа назад, я видел на верхней лестничной площадке женщину, одетую, как бы это выразиться, в одежду, какую носили, должно быть, в восемнадцатом веке, – простое домашнее платье. И в обоих случаях она словно испарилась. Про вчерашний вечер не берусь утверждать, но сегодня, когда она стала спускаться по ступенькам, я пошел следом; однако никто не видел, куда она подевалась. Если бы она вышла через парадную дверь, Ник заметил бы ее, ведь так, Ник? Извини, в тот момент я наплел тебе про нее какую-то чушь, но тогда я был чуточку не в себе. Так вот, вам не встретился кто-нибудь похожий на мое описание, когда вы входили в гостиницу?

Почувствовав облегчение, которого жаждал, облегчение просто оттого, что выложил кому-то свои соображения, я невольно оставил свой первоначальный небрежный тон. Отвечая мне, Ник тщательно подбирал слова:

– Конечно, если бы кто-нибудь выходил, я не мог не заметить. Но в дверях нам никто не встретился. Ну так и что дальше? Кто, по-твоему, была та женщина?

Я чувствовал, что не смогу произнести слово, которое вертелось у меня на языке.

– Ну ты ведь слышал историю, будто в нашем доме… как будто нечисто. Не знаю, как следует относиться к подобным вещам, но о них иногда приходится задумываться. И потом, поведение Виктора… – Я взглянул туда, где у камина сидел кот, подогнув под себя лапки, похожий на супницу, накрытую крышкой, само воплощение домашнего любимца, с которым никогда не случалось ничего из ряда вон выходящего… Почти ничего. – Он вел себя так, будто его сильно напугали, и как раз в тот момент, когда у отца случился удар. Он вылетел из комнаты и прошмыгнул у меня под ногами здесь на пороге. По-настоящему был перепуган.

На этом запас моих мыслей иссяк. У моих слушателей, у всех троих, был такой вид, будто они в течение длительного времени внимали диалогу, пусть даже и не очень странному, пусть без особых сюрпризов, но в конце которого у всех возникает чувство неловкости, и скрыть его нельзя иначе как громким откровенным смешком. Я почувствовал себя болтуном, позером и самым настоящим дураком. В конце концов Люси пошевелилась и сказала рассудительно (я вспомнил, что она закончила какие-то курсы с уклоном в философию в одном из «новых» университетов, получив диплом второй степени):

– Если я правильно понимаю, ты клонишь к тому, что в доме водятся привидения.

Услышав, как это слово произнесли вслух, я совсем потерял присутствие духа. Я тщетно выискивал в себе хоть капельку иронии, чтобы пошутить насчет заколдованных домов и по-старинному одетых, куда-то исчезающих женщин, которые невольно наводят некоторых людей на мысль о привидениях.

Я просто сказал:

– Да.

– Ну, во-первых, как было установлено, не кошки, а собаки реагируют на паранормальные явления. Нам не узнать, что увидел твой отец, если он вообще что-то видел, и ты строишь догадки на том, что он успел сказать, на нескольких бессвязных словах; наверное, ты и не расслышал их как следует. Что касается женщины, которая встретилась тебе, ну… Кто угодно мог подняться наверх из прихожей, потом снова спуститься. Ты уверен, что она не вошла в один из номеров на первом этаже или в женский туалет, например?

– Нет, полной уверенности у меня нет. А как насчет шагов в коридоре?

– Шаги в коридоре? Ты только что говорил, что это не так важно.

– Мм… – Я отпил из своей чашки.

– Мне помнится, ты рассказывал о вашем привидении; считают, что оно появляется в обеденном зале, но речь шла о мужчине, так ведь? Разве ходили слухи о привидении-женщине?

– Нет.

Теперь Люси могла бы добавить: «Что и требовалось доказать», но в этом не было необходимости. Ник смотрел на меня снисходительно, Джойс раздраженно, – вернее, с тем чувством, которое могло бы перерасти в раздражение, если б не смерть отца, только что упомянутая в разговоре. Я порылся в памяти; это было нелегким делом. Какие-то сдвиги в обмене веществ или, возможно, те сто пятьдесят граммов виски, которые я только что проглотил, привели меня в легкое опьянение. Затем, вопреки неблагоприятным обстоятельствам, кое-что всплыло на поверхность. Я снова обратился к Люси:

– А если б существовала история о привидении женского пола, одетого так, как я описывал, тогда бы ты поверила, что я увидел именно его?

– Да, – сказала она, своим ответом снова загоняя меня в тупик и не скрывая, что она прекрасно сознает это.

– Итак, ты признаешься, что веришь в привидения?

– Да. В том смысле, что я верю, когда люди рассказывают, что они видели привидение. Думаю, любой логически рассуждающий человек ответит точно так, как я. Естественно, это две разные вещи: говорить, что ты видел живого человека, и утверждать, что ты видел призрак. Призрак – это нечто из мира иного, ты не можешь сфотографировать его или как-то еще запечатлеть. Но люди видят их иногда.

– Ты хочешь сказать, что кое-кому кажется, будто они видят привидения, – сказал Ник. – Это плод их воображения.

– Ну не совсем так, дорогой. Я бы предложила такое объяснение: призраки являются им примерно так же, как у некоторых бывают галлюцинации или видения на религиозной почве. Например, мы не говорим, что святой Бернадетте показалось, будто она видит Деву Марию; мы бы сказали так, если б намеревались обвинить ее в извращении фактов или если б хотели намекнуть, что она ошиблась, обманулась. Если у нас в мыслях этого нет, мы говорим, что она видела Деву Марию.

– Которой, фактически, она видеть не могла. Я бы назвал это галлюцинацией. То же самое с привидениями.

– Сходство есть, конечно, но оно прослеживается не во всем. – Замолчав, Люси открыла свою сумочку, украшенную красно-белыми полосками и бахромой, последнее свое приобретение, сделанное, вне всяких сомнений, в каком-то особом магазинчике, и достала пачку ментоловых сигарет. Она закурила и вернулась к тщательному анализу проблемы. – Разные люди видят одно и то же привидение – одновременно или в разное время. Галлюцинации – нечто совсем иное. У человека могут возникнуть галлюцинации, если мы дадим ему определенные препараты, но нельзя сделать так, чтобы у него появились точно такие галлюцинации, как у кого-то другого. Ты можешь увидеть то же самое привидение, которое видели другие, и только потом обнаружить, что другие видели его до тебя. Также не бывает, что помимо призрака тебе привидится куча всяких других вещей, как это случается в галлюцинациях. Оставим человека в доме, где водятся привидения, и он, возможно, увидит их – даже если он и не знал до этого, что они там водятся. Дадим человеку психоделический препарат, и у него возникнут галлюцинации. В обоих случаях мы не знаем, откуда взялись привидения и откуда галлюцинации, но можно с уверенностью утверждать, что объяснение в каждом случае будет иное.

– Джойс, а ты что думаешь? – спросил Ник, который внимательно прислушивался ко всем аргументам, хотя и с таким видом, что решается вопрос о правильности какой-то абстрактной теории и не более того.

– Я в этом не разбираюсь, – сказала Джойс, – но мне кажется, что привидения – чушь собачья. Их нет, и ничего подобного быть не может. Морис переволновался, и, как это бывает, у него чуточку разыгралось воображение.

– Примерно так я и думаю, – сказал Ник. Люси поигрывала пачкой сигарет и хмурилась каким-то свои соображениям, как будто продолжая мысленно развивать свою точку зрения.

Я был абсолютно прав, предполагая, что меня не воспримут всерьез; под серьезным отношением я, похоже, имел в виду какую-то ответную обеспокоенность. Я предпочел бы выслушать обвинения в сумасшествии или насмешливые возгласы вместо этой трезвой, уравновешенной оценки моих признаний.

– Ладно, и что же мне делать теперь? – спросил я.

– Забудь обо всем этом, папа, – сказал Ник, и Джойс кивнула одобрительно.

Люси сделала вдох и произнесла задумчиво:

– Если эта женщина появится снова, попробуй дотронуться до нее. Попытайся разговорить ее. Было бы очень неплохо, если б тебе удалось это, потому что известно всего несколько по-настоящему достоверных случаев, когда привидение хоть что-нибудь произнесло вслух. В любом случае иди следом за ней и проверь, видят ли ее другие люди. Это сыграло бы важную роль в подтверждении твоей теории.

– Что-то не вижу никакой теории во всем этом, – сказала Джойс.

– Ну… во всяком случае это интересно.

Я почувствовал, что начинаю злиться на Люси. Только она одна дала мне практический совет, которому я сразу решил последовать, но мне не нравилась ее непререкаемая рассудительность и этот ее вид, будто говорящий: «Хоть я и моложе тебя на тридцать лет, но накопила столько ума и познаний, что могу разобраться в любой загадке, какую бы ни подсунула жизнь, и при этом разобраться лучше, чем ты!» Я спросил тоном, в котором, хотелось надеяться, не прозвучало ничего, кроме простого интереса:

– Люси, похоже, тебе известно кое-что о подобных явлениях. Ты специально изучала все это?

– Нет, зачем же специально, – сказала она, упрекая меня за подобную мысль (она ведь прошла университетский курс не по привидениям!). – Но я интересовалась этим вопросом. Я писала научную работу об анализе утверждений, не поддающихся проверке, и меня поразило, что когда человек говорит, будто он видел привидение, это выделяется в особый класс утверждений, которые никак не проверить. Я читала кое-какие сообщения, записанные со слов очевидцев. И как я заметила, существуют очень любопытные совпадения. Например, такой момент: перед появлением призрака понижается температура или наблюдателю кажется, что она понижается. Утверждалось, что термометры фиксируют это, хотя мне не верится. Может, это чисто субъективное ощущение, когда человек погружается в то психологическое состояние, в котором он только и способен увидеть привидение. Тебе не стало холодно перед тем, как ты увидел ту женщину?

– Нет. Жарко было. Я хочу сказать, что не почувствовал никаких изменений.

– Значит, нет. Мое личное мнение: с привидениями это никак не связано. По крайней мере до настоящего момента. Но скажи мне… Морис, – произнесла Люси, лишь маленьким намеком давая понять, чего ей стоило назвать меня по имени… – Ты сам как считаешь, ты-то веришь в привидения?

– Даже не знаю, ей-богу. – Если бы вчерашние и сегодняшние события не заставили меня по-иному взглянуть на вещи, я бы не задумываясь ответил «нет». Я не совсем уж такой идиот, я бы просто не стал покупать «Лесовик», если б узнал, что ходят разные слухи и есть живые свидетели, видевшие здесь привидений. – Конечно, если появятся какие-то дополнительные факты…

– Любые факты, так бы я поставила вопрос. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что тебе только померещилось, будто ты увидел привидение.

На этом была поставлена точка, все поднялись из-за стола. Джойс ушла проверять постельное белье. Я сказал, что прилягу вздремнуть ненадолго, а потом съезжу за фруктами и овощами на соседние фермы. Ник сказал, что в таком случае он, если я не возражаю, позвонит Джону Дуринксу-Уильямсу, специалисту по романской филологии, своему научному руководителю в колледже Святого Матфея, и постарается организовать поездку в Кембридж; они с Люси выпьют там по чашечке кофе с Джоном и будут обратно к шести часам. Я согласился, что это просто великолепная мысль, и на этом мы расстались.

Было без десяти три. Я принял душ, надел чистое белье и приготовился к свиданию с Дианой. Какое-то необъяснимое чутье подсказывало мне, что она обязательно придет. Я тщательно расчесал волосы, затем мне показалось, что они стали уж слишком напоминать ярко-рыжий парик, и изменил прическу, стараясь придать шевелюре одновременно небрежный и ухоженный вид. Когда я был наконец удовлетворен, уже не оставалось времени вздремнуть. Не берусь утверждать, что мне вообще удалось бы заснуть, – нервы давали о себе знать. В такие моменты я бываю совершенно выбит из колеи, но сейчас напряжение отчасти спало благодаря любовному томлению. Я взглянул на себя в зеркало. В целом лицо в порядке: чуть бледноватое, глаза слегка покраснели, и эта складка между подбородком и нижней губой – признак старости – она заметна, хотя и не более, чем всегда, и не вызывает физического отвращения. Единственное, что мне не нравилось, – складка, постоянно и неизменно присутствуя на подбородке, выдает другим мой нрав и скрытые тревоги; это вечная причина нежелательных и неизбежных расспросов. Точно следуя своему графику, сердце в очередной раз сбилось с ритма, и, послушно следуя его примеру, боль в спине напомнила о себе, когда я уже начал забывать про нее. Я немедленно нанес ответный удар, изобразив, глядя в зеркало, маниакальное наслаждение на лице, и твердым шагом покинул комнату. Я уже далеко не молодой повеса, чтобы отказываться от удовольствий, даже если знаешь об опасности, что они не принесут радости. Что будет, то будет.

Боль отступила. Я вывел из гаража свой грузовичок-полутонку и доехал до центра деревни. Двигатель у меня не такой уж мощный, чтобы заглушить ужасный рев и грохот нескольких землеройных машин, сравнивающих склоны холмов позади садов и огородов. Возможно, где-то в начале 1984 года, если строители будут продвигаться такими же темпами, там вырастет жилой массив, хотя лично я не представлял себе, каким идиотом надо быть, чтобы согласиться жить в том массиве.

Деревня выглядела так, будто последний житель покинул ее несколько месяцев назад. Почтовый фургон, покрытый дорожной пылью, стоял напротив магазина на развилке; его водитель, более чем вероятно, нежился в объятиях начальницы местной почты, пожилой дамы, никогда не бывшей замужем, про которую говорили, что она со странностями, и у которой, доподлинно известно, было два ребенка, рожденных вне брака, а также родная мать, прикованная болезнью к постели. Обитатели других домов (если они действительно не вымерли) предавались раздумьям об урожае пшеницы, вяло размышляли о послеобеденной дойке коров, возлагали надежды на хорошую погоду в субботний день, когда состоится крикетный матч против Сандона, опускали пакетики с чаем в заварной чайник, играли с детьми, спали. Сельская жизнь останется для тебя загадкой, пока ты не осознаешь, что она почти всегда, в какой бы уголок мира ты ни заглянул, состоит из ожидания коротких, но жестоких приступов скуки, от которых необходимо потом каким-то образом лечиться. Скука – неизбежный спутник крестьянского труда или, точнее, его следствие – возникает из неспособности этого труда дать тебе хоть какое-то ощущение продвижения вперед, поскольку иногда бывает, что вся жизнь человека уходит на мытье посуды на заднем дворе. Мне всегда казалось, что где-то после 1400 года все поголовно должны были бы отказаться от проживания в деревне.

Дом Мейбери – строение с солидным фасадом из настоящего камня, в котором когда-то мог размещаться пансион для дам, ставших на путь служения Господу, или кустарный цех по засолке огурцов, – находился в дальнем конце деревни. Я миновал его и поехал по выщербленному асфальту, окаймленному по сторонам рядами кустарника, свернул на проселочную дорогу и остановился на песчанистом, лишенном растительности участке, где проселок зажат с двух сторон засеянными полями; на этом месте я уже дважды встречался с Дианой и в обоих случаях без «ощутимых» результатов. Часы показывали тридцать две минуты четвертого.

За посевами на дальнем краю поля, ссутулившись в кабине трактора, фермер медленно волочил по огромному пространству голой земли какое-то сельхозприспособление. С того места, где я находился, эта деятельность как будто не вносила никаких изменений в окружающий мир, если не считать многочисленных борозд, оставляемых в почве. Вероятно, парень подбадривал себя мыслью, что на следующей неделе ему предстоит добиться каких-то более весомых результатов в области пахотных работ.

Его агрегат был единственным источником звуков, если не считать пения дрозда, для которого, по-видимому, не нашлось более полезного занятия. И только я с надеждой подумал, что мне, дай бог, не придется слишком долго предаваться разного рода философствованиям, как до моего слуха донесся третий звук. Я повернул голову и увидел Диану: она шла пешком, опаздывая всего на пять минут, – невообразимо рано, надо отметить, по ее дон-кихотским меркам; это показалось мне добрым знаком. На ней была темно-синяя рубашка и юбка из твида, она несла в руке сложенную газету. Газета в какой-то степени заинтриговала меня. Когда Диана поравнялась с грузовичком, я потянулся к дверце и открыл ее, но она не стала залезать в кабину.

– Вот и я, Морис, – сказала она.

– Привет, Диана. Ну что, поехали?

– Морис, тебе не кажется, что ты ведешь себя очень неординарно, если ты все-таки решил приехать сейчас, несмотря на все случившееся? – Она произнесла это с бодрой интонацией телеведущего из программы «Ваш выбор», ставя крошечные дефисы пауз между ударными слогами слов. Чтобы проговорить фразу до конца и быть при этом в поле моего зрения, ей пришлось опустить голову и согнуть колени (и при этом она должна была быть уверенной, что я останусь сидеть, изогнувшись и наклонившись в ее сторону).

– Мы можем поговорить на эту тему, когда поедем.

– Но у тебя не возникало такой мысли? Человек готов ухлестывать за чужой женой, хотя не прошло и восемнадцати часов с того момента, как у него на глазах умер отец.

Точное количество часов, названное без какой-либо запинки, выдавало предварительный подсчет и кое-что объясняло. Теперь я понимал, откуда взялась моя недавняя уверенность, что Диана придет, как было условлено: я почувствовал тогда, что она не упустит возможности устроить мне такой вот допрос с пристрастием.

– Даже не знаю, как оправдываться, – сказал я. – Залезай лучше в кабину, а я попытаюсь объяснить.

– Я вот что хотела сказать: если у кого-нибудь другого случилось бы нечто подобное, ему и в голову не пришло бы вести себя подобным образом. Почему ты не похож на других?

– Я постараюсь просветить тебя самым подробным образом буквально через минуту. Давай садись.

Как будто только теперь приняв решение, она забралась на соседнее сиденье. Я обнял ее и с силой поцеловал в губы. Она никак не отреагировала на это, но когда я положил руку ей на грудь, Диана тотчас отодвинула ее. Однако я был уверен, что сегодня она готова уступить – когда сочтет нужным, – и опять понимал причину своей уверенности. Раздвинув ноги для меня не вчера, не завтра, а именно сегодня, она прихотливо откликнется на мою прихотливую фантазию, найдет в себе странную созвучность странному мужчине; короче говоря, она получит возможность проявить себя неординарной личностью. Но прежде чем войти в роль женщины с необычными прихотями, она воспользуется в полной мере подвернувшейся возможностью и заставит меня мириться с ее допросом и достаточно долго проявлять достаточное терпение – чтобы все выглядело так, будто я признаю ее неординарность, поскольку в действительности она не нуждалась в моей оценке того мнения, которое у нее сложилось о самой себе. Все верно, но зачем тогда мне вообще стараться и что-то изображать из себя? Скорее всего она просто собиралась доставить себе удовольствие – понаблюдать, как я дергаюсь, справляясь кое-как со своим нетерпением.

Диана развернула свою газету, – конечно же, это была «Гардиан», но явно для вида, а не для чтения. Мы поехали и, приближаясь к развилке, увидели старика: тот сидел в саду около своего дома, и Диана спрятала лицо в газетные страницы. Разумная мера предосторожности и еще один благоприятный для меня знак (был бы от этого желаемый результат); но если она не хочет, чтобы ее увидели в моей машине, для чего она только что целую минуту стояла около нее у всех на виду?

– Куда ты везешь меня? – спросила она.

– Боюсь, что с выбором любовных гнездышек сегодня у нас бедновато, но день теплый, дождя не было почти две недели, так что, думаю, нам можно устроиться где-нибудь на природе. Есть идеальное местечко, не больше мили отсюда.

– Хорошо тебе знакомое, вне всяких сомнений, по прошлому опыту, когда ты использовал его с той же целью.

– Вот именно.

– Морис, не сердись, ради бога, но мне ужасно хочется задать тебе один вопрос.

– Разве я сержусь? Давай свой вопрос, проверишь, какой я на самом деле.

– Морис, все-таки откуда это в тебе, почему ты такой неисправимый бабник?

– Бабник? Да, в юности я был охоч до женщин, но это ведь сколько времени прошло с тех пор!

– Ты не-ис-пра-ви-мый бабник. В деревне все это знают: каждая смазливая бабенка, если попадет в твой дом, не может чувствовать себя в безопасности.

– Ты думаешь, так уж часто случается, что незамужние бабенки забредают в мой дом?

– Ну знаешь, им необязательно быть незамужними. Что ты скажешь по поводу жены того голландца, торговца тюльпанами?

– Почвоведа. Там другое дело. Он отключился в баре, Дэвид уложил его в кровать, а она говорит, что ей совсем не хочется спать и на дворе такая прелестная ночь. Что мне оставалось делать?

– Но что стоит за всем этим, Морис? Например, как объяснить, что ты так настойчиво добиваешься меня?

– Как объяснить? Сексуальное влечение, я полагаю.

Я понимал, что моя реплика ни в коей мере не удовлетворит мою спутницу в ее теперешнем настроении, – а надо заметить, что за те три года, что я знаю Диану, я еще не видел ее в каком-то ином настроении. Помрачнев, я пытался выудить из памяти что-нибудь краткозвучное, вместившее бы в себя доступное, обстоятельное толкование: это репродуктивное побуждение, взаимное влечение полов, утверждение себя как самца (я включил было и этот вариант, но тут же отверг), беспокойство, любопытство, мужская полигамия, и женская моногамия (старо как мир, надо признать, но все же не будем с ходу отбрасывать и такое объяснение), и многие другие версии – весь набор, обильно сдобренный порнографическим обольщением. Однако едва я приступил к пересказу этого занудного списка, как Диана сама освободила меня от дальнейших мучений, обратив внимание на наш маршрут:

– Куда мы едем? Ты везешь меня обратно в деревню.

– Деревню мы только зацепим по краю. Через минуту пересечем автостраду, там перевалим за холм; это чуть дальше того места, где лепят новый массив.

– Но это почти напротив «Лесовика».

– Не совсем. Из гостиницы это место не просматривается.

– Все-таки очень близко. – (Грузовик какого-то фермера показался впереди, и газета снова пошла в ход.) Диана сказала из-за газетных страниц: – Это тоже входит в сценарий, Морис? Дополнительная возбуждающая деталь? Тебе хочется как можно больше пикантности?

– Пикантности никакой не будет, если ты предоставишь дело мне; и повторяю, никто тебя не увидит.

– И все-таки… – Она опустила газету. – В последнее время я задаю себе еще один вопрос. Знаешь какой?

– Какой?

– Почему ты стал проявлять интерес ко мне недавно, буквально в эти вот дни. Мы знаем друг друга едва ли не с того момента, как Джек и я переехали в Фарем; ты относился ко мне чисто по-дружески, а затем вдруг начинаются эти настойчивые ухаживания. Все, что я хотела бы выяснить… откуда такая перемена?

Этот вопрос обескуражил меня сильнее всех остальных, ранее прозвучавших, – в том смысле, что я не мог придумать ответа ни сразу, ни потом. И сказал первое, что пришло в голову:

– Похоже, я начал чувствовать себя стариком. И мне остается не так уж много радостей в этом мире.

– Морис, ты говоришь абсолютную, невообразимую чушь и сам прекрасно понимаешь это, дорогой. У тебя совсем нет еще живота, на голове сохранились все волосы, и я не представляю, как это тебе удается при том, что ты так много пьешь, выглядеть на сорок четыре или сорок пять лет. Так что не говори глупостей.

Что-то примерно в таком духе она и должна была сказать, а иначе, проявив участие, фальшивое или искреннее, к потенциальному пенсионеру, она перестала бы казаться сама себе неординарной личностью. Но в любом случае мне было приятно услышать о себе такое мнение.

Итак, мы пересекли шоссе неподалеку от запущенного, заросшего кустами кладбища, на котором покоился Томас Андерхилл, поднялись в гору по извилистой узкой сельской дороге, где размытые лучи полуденного солнца падали вертикально сквозь переплетение тополиных ветвей. Сразу за гребнем холма я свернул и повел грузовик по проселку, такому узкому, что живая изгородь царапала по кабине с обеих сторон. Минуты через две я вырулил на полянку, которую обрамлял, почти полностью смыкаясь, полумесяц неправильной формы, образованный зарослями кустарника и крутой земляной насыпью, отгораживающей нас от шоссе. Я выключил мотор.

– Это и есть твое местечко?

– Да, только еще чуть дальше надо пройти. Там есть превосходная ложбинка – вон около тех кустов, ее не видно даже отсюда.

– Там не опасно?

– Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь забредал в этот закуток. А проселок теряется вот в том лесочке.

Я начал снова целовать Диану, не давая ей пуститься в рассуждения о причинах того или иного обстоятельства, которое вдруг заинтересует ее. Единственное реальное достоинство короткого платья состоит в том, что мужчина может положить руку на бедро девушки намного выше колена, и при этом нельзя будет обвинить его, что он залез к ней под юбку. Я в полной мере воспользовался представившимся преимуществом. Диана отреагировала на это и другие мои действия с экстазом, присущим всем, кто жаждет продемонстрировать нечто диаметрально противоположное своей недавней пассивности. Правда, уже через несколько секунд, улучив момент, когда я не зажимал ей рот своими губами, она спросила, вроде как с искренней заинтересованностью:

– Морис, тебе не кажется, что нам пора назвать некоторые вещи своими именами?

Я мог только гадать: что за некоторые вещи, какие еще вещи? – и мой ответ прозвучал, наверное, глупо:

– Слушай, давай забудем о всех проблемах – хотя бы на время.

– Но, Морис, ты не понимаешь, что значит «забудем». Нельзя забыть сразу обо всем на свете.

В каком-то смысле я и сам сознавал, по крайней мере до этого момента, и потом тоже буду помнить, что забываться полностью нельзя, но в тот миг ее реплики было недостаточно, чтобы вернуть меня оттуда, куда я уже зашел. Меня сдерживало только смутное, но очень ощутимое осознание другого факта: Диана еще не сказала своего слова (точнее, не высказала своего желания) и пока ничто не заставило ее отбросить это рыночное преимущество продавца над покупателем (и не возвращаться к нему как можно дольше), – и пусть лучше так и будет пока, пусть она демонстрирует свое преимущество сейчас, а не тогда, когда я уложу ее на спину. Подыгрывание ей, пусть даже оно и вызовет впоследствии досаду на самого себя, ускорит, возможно, движение Дианы мне навстречу или, по крайней мере, сократит промежутки между отдельными участками этого встречного движения. Ладно, попытка – не пытка.

– Согласен, ты права, – сказал я, выпуская ее из объятий, взял ее крепко за руку и посмотрел озабоченно мимо нее на кусты. – Мы оба взрослые люди. Нельзя кидаться в омут с закрытыми глазами.

– Морис…

– Что? – проговорил я хриплым голосом, демонстрируя свое истерзанное чувство.

– Морис, ты вдруг стал совсем другим, почему? Сначала ты изо всех сил соблазняешь меня, затем отступаешь, говоришь, что нам надо быть осмотрительными в своих поступках. Ты передумал, я правильно понимаю?

– Нет, – поспешил ответить я. – Конечно нет, только ты сказала сейчас, что надо назвать вещи своими именами, и это напомнило мне кое о чем…

– Но ты уверен, что тебе действительно хочется этого? – В ее тоне сквозила подозрительность, и я понял вдруг: будет крупной ошибкой считать, что те, кто имеет привычку говорить неискренне, городить ерунду и привлекать к себе особое внимание, сами не способны распознать в других людях те же наклонности. И когда она продолжила: – Знаешь, все это звучит так забавно, когда исходит от тебя… – я сразу уловил суть дела: говорить глупости сегодня будет прерогативой Дианы.

– Мне вообще-то… – пробормотал я и повертел в воздухе свободной рукой. – Просто я…

– Морис, – сказала она, снова чувствуя себя непринужденно и озаряя меня взглядом широко распахнутых карих глаз, – разве правильно, когда человек ставит свое личное удовольствие выше всего остального, выше счастья других людей?

– Нет, наверно. Даже не знаю.

– Ты не находишь, что в наши дни стало повседневным явлением, что каждый старается установить свои собственные правила и нормы поведения?

– Да, в этом ты очень даже права.

– И меня беспокоит: можно ли считать такое допустимым? В конце концов, ты ведь не станешь повторять следом за другими, что мы всегда лишь самцы и самки, верно?

– Не стану.

– Морис… Тебе не кажется, что сексуальное влечение – это самое загадочное, самое непредсказуемое, просто самое бе-зум-ное, что есть во всем мире?

При этих словах я немного повеселел. Диана то ли подыскивала полуосознанно какой-то сверхзаковыристый вопрос, последнее испытание, преодолев которое я сдам экзамен, а она одновременно удовлетворит свое любопытство, то ли у нее просто не осталось в запасе вопросов.

– Я всегда плохо разбирался в таких вещах, – сказал я скромно.

– Но ведь правда, что если человек не прислушивается к тому, что подсказывают ему инстинкты, он почти полностью замыкается в себе, отгораживается от остального мира и становится просто невыносим в общении.

Я слушал, и у меня появилось такое ощущение, что я уже несколько месяцев не обращал внимания на то, что подсказывают мне мои инстинкты, и, возможно, никогда и не стану обращать внимание, но в этот момент она, словно подчеркивая свою мысль о том, что нехорошо замыкаться в себе и быть невыносимым, наклонилась вперед с серьезным лицом, и моему взгляду открылся участок обнаженного тела между холмиком ее левой груди и чашечкой лифчика. Я потерял нить разговора; через пару секунд мне удалось снова сосредоточиться, но оказалось, что в этот короткий промежуток я успел брякнуть что-то вроде: «Да, мы сейчас выйдем и докажем, что мы не такие» – и начал открывать дверцу кабины со своей стороны.

Диана перехватила мою руку, поджав губы и хмурясь. Еще до того как она заговорила, я понял, что, продвинувшись вверх по лестнице на несколько коротеньких, но, в сумме, успешных ступенек, я только что соскользнул вниз на целый пролет. Но как и в общеизвестном варианте этой игры, так и в ее разновидности, которая разыгрывалась сейчас между Дианой и мной, на доске существуют отдельные участки, где одним ходом можно отыграть все, что было потеряно в предыдущем раунде, и даже набрать очков.

– Морис…

– Что?

– Морис… Наверное, если два человека по-настоящему хотят друг друга, в этом, наверное, нет ничего плохого. Ты действительно хочешь меня?

– Да, Диана, я действительно хочу тебя. Честное слово.

Она снова посмотрела на меня долгим взглядом. Возможно, она поверила моему честному слову, – и, видит бог, любой мужчина, терпеливо прошедший через все эти испытания, не завопив при этом от отчаяния, и, более того, готовый, если потребуется, вытерпеть новые муки, действительно должен был захотеть ее, и в достаточно сильной степени. Возможно, я всего лишь произнес требуемую формулу с требуемой долей убедительности, выполнив одно из условий хорошего тона в сексуальных отношениях. Возможно, не видя существенной разницы между тем, чтобы хотеть кого-то по-настоящему и просто хотеть, я все же искренне ответил на вопрос. Так или иначе, последний лестничный пролет вдруг оказался позади или, по крайней мере, мне так показалось в тот момент.

– Давай отдадимся друг другу, милый, – сказала Диана.

Теперь моя задача состояла в том, чтобы не дать ей произнести слишком много реплик, подобных этой, до того, как мы достигнем стадии, когда никаких реплик уже не потребуется. Я вылез из кабины, обошел грузовик и помог ей спрыгнуть на землю.

– Теплым ясным летом, – сказала она, сопровождая слова взглядом, направленным на небо, – когда ясно светило солнце…

– Да, было бы грех жаловаться, что нам не повезло с погодой, – пробормотал я, обнимая и привлекая ее к себе. Еще одна такая поэтическая фраза, и у меня уже точно член опустится и никогда не встанет. – По прогнозу обещали дождь к вечеру, но им ведь нельзя верить, сама знаешь, как пальцем в небо тычут. Вот мы и пришли.

Я первым спрыгнул в ложбину с высоты примерно трех-четырех футов и подхватил ее, когда она последовала за мной. Здесь было так же чисто, как вчера, когда я разведал это место, и не было видно никаких следов любовных свиданий. Наверное, у парочек из Фарема не хватало сил и энергии на любовные игры, и мужчины обзаводились женами так же нехотя, как денежными долгами и старческим маразмом.

– Морис, я уверена, что нам будет прелесть как хорошо в этом…

Я оборвал эту фразу поцелуем. И, продолжая целовать ее, я расстегнул все пуговицы ее рубашки, а затем пришел черед застежки лифчика. Ее грудь была упругой на ощупь, почти твердой. Сделав это открытие, я потянулся к земле, увлекая следом за собой Диану. Она высвободилась из моих объятий и отступила назад.

– Я хочу полностью раздеться, – сказала она. – Для встречи с тобой я должна быть голой.

Она сняла рубашку, и на этот раз я не счел нужным придираться к ее поэтическому слогу. Если она хотела, чтобы я не просто делал вид, а действительно считал ее неординарной личностью, она теперь добилась этого с куда большим успехом, чем во всех предыдущих попытках. Обнаружилось, что ее груди (кроме того, что они полные и упругие) высоко приподняты, с крупными, выпуклыми сосками; а через несколько секунд моему взгляду предстали все аккуратные формы ее тела, вся фигура с длинными, стройными ногами. В то короткое время, что Диана затратила на раздевание, ее лицо изменилось, размякло от возбуждения, утратило живость, остроту взгляда и напряженность подбородка, веки потяжелели, четкая линия губ расплылась. Расправив плечи и втянув живот, она медленно села на землю, поросшую короткой травой, и как будто только теперь заметила меня.

– Ты тоже, – сказала она.

Эта идея застигла меня врасплох и показалась пикантной, но не особо привлекательной. Мужчина, раздеваясь, теряет достоинство; более того, мужчина, оказавшийся в раздетом виде вне стен дома, чувствует себя очень уязвимым, и на это есть причины. С точки зрения стороннего наблюдателя, голая женщина, увиденная им на улице, может быть или ярой солнцепоклонницей, или жертвой насильника; мужчина в подобных обстоятельствах видится сексуальным маньяком или просто сумасшедшим. Но все же я подчинился, тем более что воздух был теплым. Диана ждала сидя, не глядя на меня, мягко и ритмично сводя плечи и прижимая локти к полной груди. Было ясно, что ей хотелось сбросить одежду не ради нас двоих, и уж точно не ради меня, а ради себя самой. Этим она высказывала нечто свое, нечто присущее ей одной; ведь было установлено, что тем, кто страдает нарциссизмом, безразлично внимание или невнимание других людей. В этом заключался парадокс, если вспомнить, как вела себя Диана, будучи полностью одетой; но у меня не было сейчас времени на разгадывание загадок: я всей душой приветствовал ее внимание к своему телу.

И как я вскоре убедился, Диану в большей степени заботила верхняя половина этого тела. Придется согласиться, что с эстетической и сексуальной точек зрения ее выбор был во многом оправдан. Каким бы привлекательным ни было лицо одетой женщины, оно еще более привлекательно, когда женщина голая; и тогда, а в некоторых случаях только тогда оно становится самым привлекательным из всего, что у нее имеется. Шея, плечи, предплечья, не говоря уже о грудях, – все обладает индивидуальной прелестью или, по крайней мере, какими-то персональными особенностями; ниже талии вы наталкиваетесь на чудовищное отсутствие деталей и незначительное наличие голой анатомии. Я занимался некоторое время изучением приоритетных достоинств Дианы, ощущая ее безоговорочное и подчас шумное одобрение. Но в конце концов должно было наступить стремительное переключение на анатомию и в конечном итоге на отсутствие деталей. И сразу же наслаждение, которое испытывала Диана, спало.

Тут я понял (все-таки), что у меня есть возможность выбора. Очевидно, можно было вернуться, насколько это возможно, к тому, что доставляло ей наибольшее удовольствие, и в то же время почти совсем – но не полностью – оставить то, к чему я только что приступил по собственной инициативе: это будет некое сексуальное подобие того, что бывает, когда вы играете сонату на фортепиано и одновременно закусываете, не прерывая своего музицирования, бутербродами с блюда. Или же, не прилагая никаких усилий, можно было забыть о ней и, что важнее, забыться самому. Сегодня мне хотелось какого-то освобождения намного сильнее, чем когда-либо раньше, но, с другой стороны, в конце всего этого мне, надо признать, хотелось бы видеть Диану удовлетворенной и благодарной – если такое вообще достижимо. Так что я остановился на первом варианте и фактически внес в него кое-какие улучшения, сыграв, метафорически выражаясь, настойчивую коду, богатую орнаментальными деталями и трудными проходами по клавишам в обе руки, которая длилась еще довольно долго после того, как исчез последний бутерброд. (Во всяком случае, это были вкусные бутерброды, если уж речь идет о бутербродах.)

Я отодвинулся от нее совсем на чуть-чуть. Диана посмотрела пристально мне в глаза. Ее лицо раскраснелось и казалось набухшим под глазами и вокруг рта.

– Боже, – сказала она, – как сладко. Какое нескончаемое удовольствие. Хочется не забыть каждое мгновение от самого начала и до конца. Ты мне скажи, я понравилась тебе?

– Ты была бесподобна. Ты и сейчас бесподобна.

Она улыбнулась и скользнула взглядом по своему телу. Она лежала еще некоторое время, безмятежно раскинувшись, но затем поджала подбородок, скрестила ноги и, приподнявшись рывком, села. Когда она снова взглянула на меня, ее глаза смотрели искоса, припухлость почти исчезла, уступив место привычному выражению легкой обеспокоенности с оттенком дерзости.

На этот раз она сказала:

– Морис, это был просто экстаз. Даже не знаю, как тебе… удается это. А тебе было хорошо? Нет слов, ты заслужил, чтобы получить удовольствие.

– Все было великолепно.

Я снова обнял ее и быстро пробежал по основным пунктам, получившим ранее глубокую проработку, но на этот раз в возвышенной, беспристрастной манере, просто проигрывая главный мотив своего неустанного восхищения ее прелестями. Прошло несколько минут, и я сказал:

– Диана…

– Что?

– Диана, ты когда-нибудь ложилась в постель более чем с одним человеком? Одновременно, я имею в виду.

– Морис, как тебе не… Ну было, ложилась, если честно. Очень давно. До того, как встретила Джека.

– Тебе понравилось? Полагаю, вместе с тобой были мужчины?

– Морис… Да, двое мужчин. Если можно назвать их мужчинами. Я думала, что все это затевается ради меня, но они на самом деле интересовались только друг другом. Один сменял другого, по очереди устраиваясь в серединке, и все, что они хотели от меня, мне совсем не нравилось. Мне совсем надоело, стало скучно до невозможности, и я просто ушла, бросив их там за этим занятием. Осталось совершенно мерзкое впечатление. Но…

– Не сомневаюсь, что мерзкое. Но все было бы абсолютно по-другому, если б вы…

– Ты хочешь сказать, я и Джойс.

– Ну да. Она всегда…

– Морис, ты не должен злиться на меня, я ведь знаю, что с тобой это часто случается, но я должна спросить тебя кое о чем. Почему, откуда у тебя возникают такие желания? Ведь это все настолько несерьезно. Может, ты действительно стареешь? Я хочу задать тебе еще один вопрос. Можно?

– Валяй.

– Ну… как часто вы с Джойс занимаетесь любовью в постели?

– Когда как. Наверное, раз в неделю. Иногда даже реже.

– Вот в чем дело. Тебе хочется вроде как придать пикантности всему этому, и ты нашел такой вот противный способ. У тебя прелестная молодая жена, которая просто обожает тебя, но тебе понадобилось положить глаз и на меня, и даже этого тебе мало. Знаешь, это уже напоминает… ну как некоторые – на заднем сиденье машины или через прозрачное белье, и на словах и все такое.

– Прости, Диана, забудь. Я ничего тебе не говорил. Я сделал ошибку. Мне показалось, что ты именно такой человек, к кому можно обратиться с подобным предложением. Прошу прощения.

– Что ты имеешь в виду под «именно таким человеком»?

– Ну, жаждущим новых впечатлений, новых ощущений. Человек, которому хочется… расширить границы своего познания. (Голова Дианы удобно легла на мое плечо, видимо, чтобы не встретиться со мной глазами.) Человек, который смотрит неординарно на все вокруг и который сам неординарен во всяких вещах…

– Морис, разве я говорила, что меня не интересуют новые ощущения? Просто мне безумно захотелось узнать, откуда у тебя подобные желания. Разве не об этом я спросила тебя?

– Виноват, да, об этом. Ну конечно лее. И знаешь, у нас было бы по-другому, не как в том случае с двумя парнями. Я делаю с тобой то, что тебе нравится, разве нет? (Здесь я провел короткую демонстрацию кое-каких вещей из того, о чем шла речь.) Разве не так, любимая?

– Да, дорогой. То, что мне нравится.

– Кстати, Джойс считает тебя самым удивительным созданием среди всех, кого она…

– Правда? Что она говорила обо мне?

– Ну, говорила, что она начинает понимать, в чем притягательность лесбиянства, когда смотрит на тебя, и ей очень хотелось бы удостовериться в материальности твоей фигуры, и все такое прочее. Так что, понимаешь, Диана, ты была бы просто-таки в центре внимания. В конце концов, Джойс и я, у нас это стало делом обыденным… Дорогая, ты понимаешь, что я хочу сказать, но с тобой мы оба…

– Ты делился с ней своими планами?

– Еще нет.

– И не делай этого, пока мы еще раз не поговорим на эту тему. Морис…

– Да?

– Что еще Джойс говорила обо мне?

Я выложил еще несколько выдумок и преувеличений: мол, Джойс, конечно же, восхищалась внешним видом Дианы, но если в ее восхищении и имелся амурный элемент, я был об этом в неведении. Все, что я говорил, не оставляло особого следа в памяти, но оказывало ощутимое воздействие. Диана задышала глубже и одновременно стала напрягать и расслаблять плечи. Я вошел в нее.

Чуть позже, полностью одевшись и чувствуя от этого приятное облегчение, что характерно для всех ситуаций, связанных с супружеской изменой, я подчинился приказанию Дианы исчезнуть куда-нибудь минут на пять и выбрался из ложбинки, которую, как теперь выяснилось, я до этого момента не воспринимал как реальность в полном смысле этого слова. Даже сетчатый узор травинок, отпечатавшийся на моих руках и коленных чашечках (замеченный мною, когда я одевался), не был напоминанием о том, что мы и в самом деле лежали на траве, среди травы; и все, окружавшее овраг – колючие кусты, песчаные и каменистые склоны земляного вала и деревья за валом, – было до сего момента на грани небытия. Теперь же все это, освещенное более тусклым светом облачного неба, стало на свои места. Я зашагал легкой походкой по проселку в сторону леса. Воздух был густым и душным, не было и намека на ветер. Прошагав ярдов сто, я свернул в направлении асфальтовой дороги, во-первых, чтобы помочиться, и, во-вторых, чтобы определить – неспешно, без какой-либо суеты – свое местонахождение по отношению к гостинице. Я направился по гребню холма, огибая особо лесистые участки, заросшие главным образом дубами и ясенями с вкраплениями падуба, ореха и бузины; я рассудил, что это та самая роща, которая видна из окон гостиницы; впервые я забрел так далеко от дома.

Идти было трудно, то и дело попадались скользкие травянистые кочки, участки сырой почвы, тут и там в земле встречались ямы глубиной в целый фут и больше. По мере того как я приближался к вершине холма, в поле зрения появился стройный ряд дымовых труб с их керамическими колпаками-горшками над крышей «Лесовика», сама крыша с пологими черепичными скатами и, наконец, весь корпус дома и малые строения вокруг него. Крыло, где размещались гостиничные номера, было скрыто массивными стенами самой старой постройки – постоялого двора. Стоя на холме – никому не видимый, вне всякого сомнения, на фоне зеленого склона, уходящего еще выше за моей спиной, – я увидел, как машина подъезжает и затем сворачивает во двор (возможно, это та самая компания из Кембриджа, которая вчера сделала заказ по телефону), потом я заметил, что кто-то стоит в обеденном зале и выглядывает в окно – в одно из тех окон, что обращены в мою сторону. Кто бы ни был этот человек – один из официантов, я полагаю, в перерыве между сервировкой обеденных столиков, – он вряд ли мог разглядеть меня, но все же не имело смысла подвергать себя излишнему риску.

Я хотел вернуться тем же путем, что и пришел, но заметил узкую тропинку, идущую через лес к проселку. Тропа уведет на десятки метров в сторону от нужного места, но зато избавит меня от крутизны, кустов и ям, с которыми я столкнулся минуту назад по пути наверх.

Я двинулся по тропе и сразу же почувствовал поистине жуткий страх. Поначалу это не беспокоило меня. Мне хорошо знакома беспричинная тревога, когда вроде бы совсем ниоткуда она накатывает на тебя, сопровождаемая набором стандартных симптомов – от учащенного пульса и прерывистого дыхания до покалывания в затылке, внезапного и обильного потоотделения, сильного желания закричать. Затем, когда сердце тяжело забилось, все ощущения, сопутствующие страху, но сами по себе не такие уж пугающие, уступили место самому страху.

В течение следующих нескольких секунд меня не оставляла мысль: «Неужели я сейчас умру?» – но довольно скоро я почувствовал уверенность, что, если что и случится, причина кроется где-то вне меня. А какая угроза, в чем она, где? – оставалось только гадать. Нечто пугающее, да; нечто чудовищное, настолько чудовище, что сам факт его существования, сам его приход и вообще присутствие будет труднее вынести, чем реальную угрозу лично мне. У меня непроизвольно затряслась голова. Я услышал (или мне показалось, что я слышу) шелестящий звук, словно ветер играет в траве, и увидел (не сомневаюсь, что увидел), как зеленая масса плюща на соседнем дубе мелко задрожала, ее листики затрепыхались туда-сюда, как будто от ветра, но никакого ветра не было. А дальше, сразу за дубом, в чаще, двигалась какая-то тень, но я был уверен, что в лесу, кроме меня, нет ни души, а солнце в тот момент не светило. Это было то самое место, за которым наблюдал, как утверждали очевидцы, Андерхилл, его привидение, и то, что привело его в ужас, находилось именно здесь. На большом кусте папоротника, растущем рядом с тропой, один из стеблей вдруг оторвался, издав резкий звук, и полетел, завертевшись, словно лист, подхваченный бурей, двигаясь рывками, в ту сторону, где возникло пятно тени. Я не стал ждать и проверять, видна ли по-прежнему эта тень, я побежал опрометью вниз по тропе, проскочил лес и вылетел на проселок, по которому шагал минут пять назад, и понесся дальше по проселку, теперь уже в обратном направлении – туда, где на краю ложбины сидела Диана с сигаретой в руке.

При моем приближении она повернула голову, придав этому движению светское изящество, от которого не осталось и следа, когда она увидела мое лицо.

– Что случилось? Ты не на скачках, куда так мчишься? Ты не…

– Пошли, – сказал я, отдуваясь. Должно быть, я выкрикнул это во весь голос.

– Что случилось? Тебе плохо? Что случилось?

– Ничего, все в порядке. Надо двигать. Быстрей. Диана больше ничего не говорила, лишь только встревожилась не на шутку, когда я подсадил ее и сам сел в грузовик, развернул его не очень ловко и погнал как можно быстрее по проселку к шоссе. Там я свернул в сторону от деревни. Проехав с милю, я высмотрел пастбище с открытыми воротами, заехал туда и заглушил мотор. К этому времени дыхание у меня восстановилось, дрожь в теле прошла, а страх оставался – пусть как воспоминание, которое упорно сопровождало меня с того момента, как я выскочил из леса. Я по-прежнему чего-то боялся! Открыв крышку в приборной панели – да, там в отделении для мелких вещей лежала плоская фляжка, почти полная, – я машинально отметил, что поступил правильно, разбавив предусмотрительно виски водой для лучшего вкуса, и тут же выпил содержимое до последней капли.

Я сообразил, что придется придумать какое-нибудь объяснение для Дианы, которая, сидя рядом со мной, продолжала хранить неестественное для нее молчание, но в голове у меня царила пустота. Я все же заговорил, надеясь, что слова натолкнут меня на нужную мысль:

– Диана, извини за все. Я вдруг почувствовал себя совершенно ужасно. Мне нужно было убраться с того места. Не могу объяснить, что именно случилось, но чувство было просто отвратительное.

– Стало плохо, ты хочешь сказать? Заболел?

– Не совсем так, нет, болезнь здесь ни при чем… Боюсь, что я не могу описать это ощущение. Наверное, какой-то нервный срыв. Ладно, теперь все позади.

– Морис… – Впервые в ее голосе прозвучала искренняя неуверенность насчет тех фраз, которые должны были прозвучать после обычного призывного возгласа.

– Да, дорогая?

– Морис… скажи мне кое-что, только честно. Это не уловка? Может, ты таким образом даешь мне понять, что не хочешь иметь со мной никаких дел, а?

– Уловка? Какая тут может быть уловка?

– Ну, возможно, у тебя кошки заскребли на душе после того, что произошло, ты почувствовал вину и все такое, и ты раздул в себе все это, и разыграл что-то вроде приступа тошноты, и таким способом даешь понять, что на этом наши отношения кончаются. (Неуверенность исчезла из ее голоса.) Потому что, как я понимаю, в действительности объяснение вот в чем: я не дала тебе того, что ты ждал от меня, или что-то в этом роде.

И это, размышлял я, говорит женщина, которая три минуты назад проявила подлинное участие, на какое только способен человек по отношению к другому человеку.

– Какая ерунда. У меня и в мыслях не было ничего подобного, уверяю тебя.

– Если ты считаешь, что я не подхожу тебе или как это назвать, лучше скажи прямо сейчас.

– Если ты этого опасаешься, – рассвирепел я, – то все, похоже, из-за того, что это я тебе не подхожу, как бы там я для тебя ни старался. Или ты решила, что я каждый день занимаюсь вот так любовью?

Она заморгала и некоторое время кривила рот и подергивала плечами, что говорило о какой-то внутренней борьбе. Затем она улыбнулась и тронула меня за руку:

– Извини, Морис. На меня внезапно нахлынула ужасная паника. Стало казаться почему-то, что я совсем тебе не понравилась. Ужаснейшее ощущение – будто ты ничем не защищен. У женщин бывает такое, ничего не поделаешь. По крайней мере у некоторых женщин. И я просто не знала, что мне делать дальше, честно тебе говорю.

Я поцеловал ее.

– Понимаю, – сказал я, и это на самом деле было правдой. – Но когда мы были там… тебе и вправду все понравилось?

– Мм. Чу-до как понравилось. – Теперь, когда была восстановлена ее гегемония на чувства и переживания, она, должно быть, почувствовала, что может позволить себе великодушие. – Абсолютно чудесные минуты.

– Но это ничто по сравнению с тем, что мы с Джойс сделаем для тебя, обещаю.

– Морис, ты совершенно уникальная личность. В один момент ты едва не теряешь сознание, а в следующий ты с новой силой давишь на меня, чтобы я поучаствовала в твоих интимных мероприятиях. Откуда в тебе такая невероятная смена настроений?

По дороге я развил перед ней пару теорий насчет того, что же сделало меня таким, каков я есть, постоянно давая понять, что, какими бы ни были причины и обстоятельства, Диана со своей привлекательностью и неотразимостью играла во всем этом первостепенную роль. Я сказал, что приеду за ней на следующий день на то же место в то же самое время, заставил ее дать обещание, что она подумает над моим проектом (я был уверен, что она уже сделала выбор в пользу проекта, но слишком быстрое согласие могло сделать ее образ чересчур неординарным), высадил ее на развилке и поехал за своими овощами и фруктами.

Последний пункт дневной программы занял не больше сорока пяти минут, а мог занять и вдвое меньше времени, если бы оба фермера, мои поставщики, проявили большую расторопность. Тот из них, что постарше, вел себя так, словно я явился покупать его дочерей, а не салат и помидоры; молодой, чьи верхние резцы лежали горизонтально на нижней губе и который распространял вокруг себя сильный запах, встретил меня, как встречали сборщика налогов в эпоху Римской империи. В течение всего этого времени на мой сексуальный и душевный подъем то и дело накладывались непрошеные воспоминания о происшествии в лесу и еще переживания по поводу того, что, весь день стараясь не думать об отце, я вел себя плохо по отношению к нему. Боль в спине сделала все от нее зависящее, чтобы усугубить мое состояние, дав знать о себе необычайно резким, требовательным приступом.

Когда я въехал во двор «Лесовика» и послал за Рамоном, чтобы он разгрузил машину, часы показывали уже двадцать минут седьмого, и мои мысли привычно обратились к выпивке. Я выпил целый стакан – целый в том смысле, что я не давал стакану опустеть, доливая его каждый раз до более высокой отметки, – пока принимал душ и одевался для вечернего выхода. Затем я заглянул к Эми, она смотрела телевизионный репортаж о злоупотреблениях, сопряженных со страховкой недвижимого имущества, и была менее разговорчива – это еще мягко сказано, – чем всегда. Теперь, когда отца не было, целый отрезок дел и забот выпадал из дневного распорядка. Я перекинулся парой слов с Дэвидом Палмером и присоединился где-то в начале восьмого к Нику, Люси и Джойс в баре, не чувствуя никакого энтузиазма по поводу предстоящих двух-трех часов работы. Мы выпили (я переключился на херес, свой традиционный напиток в компании в это время суток), а там уже настал момент, когда первые клиенты созрели до ознакомления с меню.

Все шло гладко, по крайней мере не возникло никаких существенных проблем. Однако к тому времени, как я перешел к третьему или, возможно, даже четвертому столику, я обнаружил, что начинает повторяться та же история, в которой я так и не разобрался до конца по возвращении из Болдока сегодня утром: пытаясь построить связный рассказ, я не мог вспомнить, даже в общих чертах, что было сказано буквально за минуту до этого. Приходилось заглядывать за подсказкой в свой блокнотик, отрываясь то и дело на то, чтобы внести в него новые записи. Бар почти опустел. Часть клиентов, предпочитавших ранний ужин, переместилась в обеденный зал, остальные исчезали в дверях, едва завидев меня. Еще чуть позже в разговоре с Дэвидом я высказал мысль, не пора ли заглянуть на кухню. Как я понял, он одобрил эту идею, назвав ее замечательной, однако добавил, что было бы не менее разумным отодвинуть посещение на более позднее время, нежели осуществлять его почти сразу после предыдущего визита. Я попытался вспомнить, когда состоялся этот визит и что было сказано мною во время того посещения – что-нибудь остроумное? что-нибудь проницательное насчет человеческой природы?

Лицо Дэвида не давало никакой подсказки. Он сказал в своей привычной доверительной манере: – Мистер Оллингтон, а что если вы разрешите мне пораспоряжаться здесь самому до конца сегодняшнего вечера? Осталось всего несколько заказов на более позднее время, а у вас, похоже, был очень напряженный день, и вы все равно оставляете клиентов на меня после десяти часов. Кстати, на днях вы согласились, что нужно предоставить мне больше самостоятельности.

– Спасибо, Дэвид, но я все-таки еще побуду здесь немного. Ты помнишь, сегодня у нас профессор Берджесс заказал столик на полдесятого, и я хочу лично встретить его – после той катастрофы с суфле, когда он ужинал у нас в прошлый раз.

Это высказывание с точки зрения логической последовательности было, вероятно, не таким уж ярким достижением после тех путаных фраз, которые я изрекал в последние двадцать – сорок минут; но теперь я помнил и свои слова, произнесенные чуть раньше, и даже то, что было сказано только что Дэвидом. Я снова полностью владел ситуацией, или почти полностью, не предприняв для этого специальных мер, – как, например, не прилег отдохнуть и не отказался от спиртного; я сумел обойтись без этих подручных способов.

Потом я осуществил короткий, но разрушительный налет на сыр, печенье и фаршированные оливки, выставленные на стойку Фредом, и принял решение больше не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид в целом вник в суть происходящего и вскоре отошел от меня.

Берджесс, эта пародия на ученого мужа, прибыл в скором времени со своей супругой, тоже пародией на ученую даму, хотя и более утонченной – с оттенком, если можно так выразиться, германизма. Вместе с ними пришла пара друзей, на челе которых эрудированность отпечаталась не столь выпукло, как у Берджесса с женой. Как и ожидалось, все они нацелились на куропаток – первых в этом сезоне. А к ним – пара бутылок «Шато Лафит» урожая 1955 года из запаса, который я хранил под прилавком для особых посетителей вроде старика Берджесса, а перед этим был подан превосходный паштет из лосося, блюдо нашего шеф-повара. Я сам проводил их в обеденный зал; старший официант, предварительно приведенный в боевую готовность, встретил нас в дверях. Комната с довольно низким потолком, заполненная посетителями чуть больше, чем наполовину, встретила нас приветливым блеском горящих свечей, начищенного серебра, отполированного дуба и темно-синей кожи, и здесь было намного прохладнее, чем в баре по соседству. Вид этой большой и шумной трапезы на секунду привел меня в смятение, но в зале шло также употребление спиртного, пусть и не особо интенсивное, и эта картина отчасти вернула мне душевное равновесие. Но если уж речь зашла на эту тему, подобные сцены всегда страдают какой-то незавершенностью.

Я проследил за тем, как Берджессов с друзьями провели и усадили за столик, и только собрался сделать обход обеденного зала, как вдруг заметил мужчину, стоящего у окна и, вероятно, выглядывающего наружу в щель между шторами, хотя, как мне показалось, он занял для этого не совсем правильную позицию. Я был совершенно уверен, что его не было там, когда мы вошли в зал. Сначала я предположил, что это один из посетителей, озабоченный, например, состоянием стекол и фар своего автомобиля. Затем, повинуясь условному рефлексу трактирщика, я двинулся через зал мягкой поступью, демонстрируя готовность оказать услугу, и тут заметил, что на голове посетителя короткий серый парик, а на плечах черная мантия, завязанная на шее белой лентой. До него оставалось футов шесть, когда я остановился как вкопанный.

– Доктор Андерхилл?

Не берусь утверждать, что наша речь не зависит от нашей воли и что для нас становится полной неожиданностью звучание невольно вырвавшихся слов. Однако у меня действительно не было ни малейшего намерения называть это имя.

Он повернул голову – неспешно, хотя и сразу, и его глаза встретились с моими. Это были темно-карие, глубоко посаженные глаза с морщинистыми веками и выгнутыми бровями. Я также увидел бледное, не знавшее солнца лицо, испещренное лопнувшими жилками настолько сильно, что это казалось вызовом существующим приличиям, широкий лоб, скошенный длинный нос и рот с очень четко очерченными губами, который я мог бы назвать забавным, если бы увидел его на другом лице. Затем – или, вернее, в тот же момент – доктор Андерхилл узнал меня. И улыбнулся. Это была такая улыбка, какой, наверное, уличный громила высокомерно приветствует своего подручного, готового подсобить ему в измывательствах над беззащитной жертвой. В ней сквозила также некая угроза, намек на то, что, выказав щепетильность при этих измывательствах, вы сами превратитесь из соучастника в жертву.

Я повернулся к ближайшему столику, где сидела компания из трех моложавых лондонских адвокатов с женами, и спросил громко:

– Вы видите его? Мужчину в черном… Вон там…

Когда я обернулся, Андерхилл исчез. Я почувствовал смертельную усталость и раздражение: ведь только этого и можно было ожидать. Еще некоторое время я продолжал бормотать с идиотским видом, что мужчина стоял у окна мгновение назад и, конечно же, они не могли не видеть его, а потом я почувствовал, что еще немного – и я упаду. Сердце билось в абсолютно четком ритме, не ощущалось ни головокружения, ни тошноты, и я вообще никогда в жизни не терял сознания; дело просто держать меня. Кто-то – старший официант – подхватил меня под руки. Я услышал встревоженные голоса и шаркающие звуки – это посетители вскакивали со своих мест. В ту же секунду и невесть откуда появился Дэвид. Он обнял меня за талию, отдал резко приказание, чтобы кто-нибудь позвал из бара мою жену и сына, и повел меня осторожно в прихожую. Там он усадил меня у камина на старинный стул с прямой спинкой и попытался расстегнуть воротник моей рубашки, но я замахал рукой:

– Со мной все в порядке, Дэвид, ей-богу. Просто… пустяки и ничего больше.

Ник спросил:

– Что случилось, папа? А Джойс сказала:

– Я позвоню Джеку.

– Нет, не надо. Нет необходимости. Просто у меня слегка закружилась голова. Наверное, я слишком увлекся хересом. Теперь уже все в порядке.

– Вы здесь отдохнете или подниметесь к себе, мистер Оллингтон? Сможете подняться по лестнице?

– Ради бога, не беспокойтесь, думаю, я сам справлюсь. – Я встал на ноги вполне уверенно и увидел, что на меня смотрят из обеденного зала, из дверей бара и отовсюду. – Пожалуйста, если будут вопросы, говорите всем, что я сильно переутомился в последние дни, или сами придумайте что-нибудь в этом духе. Хотя они все равно подумают, что я нарезался как сапожник, но надо все же сохранять видимость приличий.

– Я уверен, лишь немногие подумают так, мистер Оллингтон.

– А, ладно, какая разница. Ну я пошел. Не беспокойся, Дэвид. Если разве Рамон впадет в ярость и схватится за кухонный нож, тогда, пожалуй, дай мне знать, ну а в остальном гостиница до самого утра под твоим началом. Спокойной ночи.

Чувствуя себя не в самом лучшем настроении, мы расположились вчетвером в гостиной, которая получила этот статус при моем предшественнике, хотя я воспринимал ее не иначе как приемной или прихожей из-за тесноты и несимметричности, которую уже никак не исправить. Я никогда не прилагал особых усилий, чтобы придать ей более презентабельный вид; как-то само собой получилось, что гостиная превратилась в подобие свалки для малопривлекательной мебели и кое-каких статуэток из моей коллекции, тех, которые стали раздражать меня, и среди них скульптурный портрет ранневикторианского богослова и обнаженная женская фигурка из какого-то светлого дерева, сентиментально-модернистская по стилю, – я как-то приобрел ее в Кембридже после обильного обеда в «Беседке», и с тех пор у меня никак не доходили руки избавиться от нее. Похоже, только моему отцу нравилась эта комната; по крайней мере, он постоянно пользовался ею. Так или иначе, здесь нас вряд ли кто-нибудь побеспокоит.

Я рассказал им об увиденном. Ник смотрел на меня с большим беспокойством, Джойс – просто с беспокойством, Люси – с предупредительной озабоченностью, словно член комиссии, ведущей в масштабах страны обследование алкоголиков, которым являются привидения. На середине рассказа я попросил Ника принести мне чуточку виски с водой. Он начал протестовать, но я настоял на своем.

Выражение беспокойства исчезало с лица Джойс по мере того, как я говорил. Когда же я закончил, она сказала:

– Как мне кажется, налицо все признаки белой горячки. Вы так не считаете? – В ее голосе прозвучала та же нотка, которую я слышал в прошлом году, когда обсуждались шансы моего отца на выживание, и еще один раз, когда она выдвинула предположение, что замкнутость Эми, возможно, объясняется умственной неполноценностью.

– Господи, ну ты придумаешь! – возразил Ник.

– А что в этом такого ужасного? Я хотела сказать, что если у него действительно горячка, ее можно вылечить. В конце концов, это не сумасшествие.

Ник обратился к Люси:

– Белая горячка – это когда мерещится разная гадость из разряда мелких тварей?

– Да, это характерные признаки, – сказала Люси тоном, заслуживающим доверия. – Во всяком случае, мерещатся абсолютно нереальные вещи. А если человек просто стоит и глупо улыбается – его не обязательно записывать в алкоголики.

Я почувствовал некоторое облегчение, но меня все же задело, что она говорит так, словно моя история из разряда мелких происшествий, как если, например, какой-нибудь официант явился на работу с грязным воротничком.

– Итак, – сказал я, – что же это было?

Ник втянул губы и покачал головой с серьезным видом:

– Ты нарезался, папа. Не знаю, ты сам отдаешь себе отчет или нет, но у тебя язык заплетался, когда ты разговаривал с нами в баре незадолго до этого.

– Теперь я протрезвел.

– Теперь – да, но это потому, что с тобой случился шок, от встряски люди действительно приходят в себя. А вначале ты был под градусом. Да, ты говорил много умных вещей, только я-то знаю: когда ты пьян, тебя выдают голос и глаза.

– Но я потом пришел в себя – после нашего разговора. Мы беседовали с Дэвидом… Послушай, Ник, спустись-ка вниз и спроси у профессора Берджесса. Он скажет тебе, что я был в полном порядке. Давай сходи.

– Папа! Ну я же не могу спрашивать его о таких вещах.

– Спустись, найди Дэвида, и вместе с ним спросите у кого-нибудь из наших постоянных посетителей… Дэвид покажет тебе, он знает, отведите их в сторонку на пару слов, и пусть они скажут, видели они кого-нибудь у окна или нет. Я описал, как он выглядит, так что…

– Боже ты мой, папа… Оставь это. Честное слово, послушай моего совета. Все вокруг начнут трепать языками, и черт знает что начнется. Не надо никуда ходить, а то будет еще хуже. Разве тебе хочется, чтобы пошли сплетни, будто хозяину «Лесовика» мерещится всякая чертовщина? Не обижайся на меня, здесь все свои, но ведь каждому известно, что ты любишь приложиться к бутылке. И в любом случае никто, естественно, не вспомнит никакого человека в черном, даже если провести официальный допрос. Ну прошу тебя, оставь свои затеи.

– Ник, пойди и попроси Дэвида подняться сюда.

– Нет. – Лицо Ника приняло то жесткое выражение, которое было знакомо мне уже с десяток лет. – Нет смысла копаться в этом, отец. Забудем.

Наступило молчание. Джойс подобрала ноги под себя и пригладила волосы, ни на кого не глядя. Люси щелкнула зажигалкой у кончика ментоловой сигареты.

– А ты что скажешь? – спросил я у нее без особого желания.

– Никаких расследований, конечно. Мы понимаем, что об этом и речи быть не может. Я согласна с Ником в главном. То есть я считаю, что ты переутомился, у тебя в мыслях были привидения, ты знал историю этого типа Андерхилла, твое восприятие было, скажем так, затуманено алкоголем, освещение в обеденном зале приглушенное, особенно у окна. Там кто-то стоял, я готова в это поверить, но это был живой человек – официант или один из посетителей. А тебе почудилось, как уже случалось раньше, что ты видишь привидение.

– Но парик, одежда…

– Твое воображение нарисовало их.

– Но он узнал меня, он улыбнулся мне…

– Еще бы. Он твой подчиненный или один из твоих клиентов, и ты вдруг ошарашил его, назвав каким-то другим именем.

– Он исчез. Когда я…

– Он просто отошел в сторону.

Снова повисло молчание, и я расслышал шаги Магдалены: она входила на нашу половину, направляясь в столовую. Меня подмывало рассказать этим троим о том, что случилось в лесу, – хотя бы для того, чтобы опровергнуть безапелляционные выводы Люси, – но не находил правдоподобного объяснения тому, как и зачем я очутился в тех краях. Да и в целом на мне сказывались в тот момент подавленное настроение, алкоголь и прочие воздействия.

– Итак, мне все померещилось, – сказал я, допивая виски.

– Я тоже так думаю, – сказал Люси, – но это мое личное мнение. Правда, можно с легкостью доказать, что я не права.

– Действительно? Каким образом?

– Я готова признать, что ошибаюсь, если завтра или даже сегодня кто-нибудь другой увидит то же самое, что видел ты. Хотя опять же, если никто и не увидит того, что видел ты, это еще не доказательство, будто ты совсем ничего не видел. Второе: если ты получишь от привидения сведения, которые могли попасть к тебе только от него. Это тоже не является стопроцентным доказательством, но лично меня оно вполне устроит.

– Какие сведения?

– Ну, предположим, ты увидишь, как привидение проходит, скажем, сквозь стену, но в прошлом здесь была не стена, а дверь или какой-то другой проем, и потом ты находишь подтверждение, что дверь действительно существовала, но сам ты никогда бы не обнаружил этого. Что-нибудь в книге или в тайнике, тайна, разгадку которой нельзя узнать иначе, кроме как от призрака. В моих глазах такие факты будут, конечно, иметь вес.

Джойс сказала:

– Мне нужно дать кое-какое указание Магдалене, – и вышла.

Ник насвистывал потихоньку, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Какая чушь, дорогая, – сказал он. – Пусть что-то и имеет вес для тебя, что дальше? Оставь его в покое, позволь ему позабыть все это. Прости, папа, я помню, что ты сидишь здесь. Никому не хочется видеть привидения, или не хочется думать о том, что тебе они мерещатся, или назови это как угодно. Ничего хорошего не получится, даже если все это только у тебя в голове – даже еще хуже, если в голове. Папа, я уже сказал и повторяю: оставь свои разговоры. Если здесь ничего нет, значит, ничего нет. Если здесь что-то есть, ни один нормальный человек все равно не станет тебя слушать.

Прижав ладони к коленям, Люси вздохнула с назидательным видом:

– От привидения не бывает никакого вреда. Они в ином измерении, как я уже объясняла.

– Можно сдвинуться, можно, хм… выйти из равновесия, если станешь ковыряться во всякой такой чертовщине.

– Все зависит от самого человека. Никакое привидение не может довести тебя до помешательства, точно так как на это не способно никакое живое существо. Люди сходят с ума потому, что у них самих что-то не в порядке, в их сознании.

Я догадался, даже не глядя в их сторону, что Ник состроил гримасу своей жене. Они замолчали. Я сказал, что пойду и прилягу на часок, а затем, возможно, снова появлюсь и мы выпьем перед сном пару рюмок и еще поговорим, если никто не возражает. Выйдя, я столкнулся в коридоре с Джойс.

– Ужин готов, – сказала она. – Я как раз иду сказать…

– Я совсем не хочу есть, спасибо.

– Тебе нужно что-нибудь проглотить. – В ее голосе не было уверенности.

– Я не голоден. Может, съем немного сыра. Чуть позже.

– Ладно. А сейчас ты куда?

– Вздремну немного.

– А потом ты проснешься – как раз тогда, когда я буду ложиться, и пойдешь болтать с Ником, потом просидишь в одиночку с бутылкой виски часов до двух, а завтра я увижусь с тобой за обедом, а после этого только вечером в баре, когда вокруг много других людей, и все повторится, все будет как сегодня, как вчера… Вот и вся перспектива.

Для Джойс это был очень длинный монолог, и в ее голосе звучала обида. Я решил не допытываться, к чему она клонит, и сказал вместо этого:

– Я знаю. Прости, дорогая. В такое время года всегда много работы.

– Работы много в любое время года. Это не причина, чтобы нам не видеться друг с другом.

Я подумал: какая она красивая, когда стоит в этой позе – прислонившись к стене рядом с одной из моих гравюр, где изображена охотничья сцена. Джойс даже красивее Дианы: полная, но с великолепными пропорциями, голубое шелковое платье подчеркивает пышные формы и превосходные пропорции ее фигуры; белокурые волосы, зачесанные вверх аккуратной копной, приоткрывают изящные уши.

– Я понимаю, – сказал я.

– Тогда сделай что-нибудь. Я выступаю в роли делового партнера, домохозяйки, мачехи для Эми – и не более.

– Разве? Разве я не доставляю тебе удовольствие в постели?

– Иногда. И многие другие доставляют удовольствие в постели своим домохозяйкам.

– Должен сказать, что я не замечал за тобой особой активности в роли мачехи.

– Эту роль нельзя играть в одиночку. Ты и Эми, вы оба должны принять участие, но ни ты, ни она не проявляете желания.

– Я думаю, что сегодня не время и не самый подходящий день, чтобы начинать…

– День как раз самый подходящий. Если тебе нечего мне сказать через сутки после смерти отца, тогда что же такое должно стрястись, чтобы ты разговорился? Не припомню, когда мы в последний раз… Я не об этом, – сказала она, перехватив мои руки в запястьях, когда я шагнул к ней и попытался обнять. – Это не в счет. Это не назовешь разговором.

– Извини. Хорошо, когда же нам лучше переговорить?

– Не переговорить, а поговорить, и твой вопрос о «когда» тоже не спасает положения. Безнадежно. Ладно, сейчас все равно нет времени. Ты иди и дремли.

Она прошла мимо меня. «Поговорить, конечно же, придется, – размышлял я, – уговаривать сразу, чтобы она легла в постель вместе с Дианой, нельзя, сначала нужно подготовить ее к такому разговору. Я как следует все продумаю и завтра первым же делом займусь этим». А сегодня оставалось закончить другие дела (не столь безотлагательного свойства).

Я вошел в столовую, где на столе стояло четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам налево от камина. Здесь у меня хранилось десятка три работ по архитектуре и скульптуре и примерно около сотни книжек – на простой бумаге, в обычных обложках, хрестоматийные английские и французские поэты, причем антология обрывалась задолго до наших дней; Малларме и лорд де Табли – самые современные рифмоплеты в моем собрании. Я не держу прозаиков, нахожу их труд ничтожным и никчемным занятием. Даже в самых лучших своих произведениях они способны – хорошо, если правдиво, – отобразить лишь несколько малозначительных моментов нашей земной многосторонней жизни, с претензией на то, что отображать жизнь – в их компетенции. Представьте, что вас охватило душевное волнение, любое волнение, вы почувствовали что-то особенное, и теперь задумайтесь хотя бы на минуту: как отобразить это чувство в романе, не в средненьком рассказике, а в произведении на уровне Стендаля или Пруста, – и вы сразу поймете жалкую неспособность всей прозаической литературы выполнить задачу, которую она ставит перед собой. Сравнение покажет, что самые скромные произведения визуальных искусств являются подлинным успехом в отображении как материального, так и духовного, тогда как поэзия – лирическая поэзия по крайней мере – одинаково удалена и от литературной прозы, и от реальной жизни. По сути, она автономна.

Однако та книга, за которой я пришел, не принадлежала ни к одной из указанных категорий. Это был объемистый труд Джозефа Торнтона «Призраки, привидения и другие суеверия в фольклоре британцев», второе издание, вышедшее в 1838 году. Я снял книгу с полки, налил себе среднюю порцию виски (примерно тройную по меркам, принятым в барах) и отправился в спальню, где устроился в своем кресле, обитом красной кожей.

Торнтон уделил почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но статья касалась в основном визитов Андерхилла из потустороннего мира, которые якобы имели место на протяжении полутора веков или около того со дня его кончины, в ней также описывалось то второе существо, которое, как некоторые утверждали, бродит вокруг постоялого двора с наступлением темноты, производя звуки, похожие на шуршание и потрескивание. Тема убийств и связанных с ними событий была разработана поверхностно, – видимо, из-за нехватки времени или попросту за отсутствием живых свидетелей. Торнтону не удалось проследить какой-либо связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми преступлениями, и он удовольствовался записью предания, бытующего среди жителей Болдока, Ройстона и крестьян из окрестных деревушек, которые настойчиво и упорно утверждали, что данный субъект овладел «загадочным бесовским искусством» наносить вред на расстоянии безрассудным смельчакам, осмеливавшимся перечить ему, «устраивая так, что его жертвы разрывались на куски руками, сотворенными не из плоти, так что никто из поселян не решался появляться вблизи его дома даже днем, не говоря уже о ночи, из боязни, что нечестивый взгляд доктора остановится на прохожем и сделает его очередным объектом запугивания или мести».

Не имея точного представления о том, что, собственно, я разыскиваю, я прочитал без особого внимания пять-шесть длинных параграфов или, точнее, перечитал их уже в десятый раз. Затем, приближаясь к концу статьи, я наткнулся на пару новых предложений, и, сколько я ни напрягал память, я не мог вспомнить, чтобы раньше они попадались мне на глаза: «…таковы были обстоятельства, сопутствующие погребению этой одиозной личности, ибо таковой, я полагаю, он и являлся, даже если судить по самым снисходительным меркам, какая бы доля правды ни заключалась в многочисленных свидетельствах о его колдовстве. Имущество, то ли по случайности, то ли по злому умыслу, подверглось, как видно, уничтожению: большая часть книг и бумаг погибла, будучи преданной огню (сему деянию я не нахожу никаких оправданий) на второй день после его кончины; некоторое количество книг по его собственному распоряжению было положено в могилу вместе в телом; отдельные страницы дневника сохранились в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где учился Андерхилл. По поводу данной старинной рукописи должно заметить, что она не заслуживает досконального ознакомления и привлечет внимание лишь тех, чье любопытство касательно обычаев той во многом варварской эпохи окажется достаточно сильным для того, чтобы побороть естественное отвращение, сим документом вызываемое».

У меня возникло смутное ощущение, что в последних строках этого текста таится нечто странное. Почему Торнтон, в остальном жаждущий заразить читателя своим энтузиазмом – вплоть до призывов (по-моему, даже чересчур настойчивых) приложить усилия и лично проверить подлинность источников, – упоминая о дневнике и его местонахождении, тут же предостерегает читателей, чтобы те не брали на себя труд «досконально ознакомиться» с ним? Ладно, загадку такого рода можно прояснить буквально завтра же. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале XIX века, есть основания полагать, что она до сих пор там. В любом случае я решил съездить утром в Кембридж и разузнать на месте. Трудно объяснить, почему я сразу же принял такое твердое решение.

Между страницами с описанием «предрассудков», касающихся Андерхилла, я хранил несколько бумаг, имеющих к нему отношение и попавших в мои руки «по наследству» вместе с гостиницей. Главным образом это были вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представляющие большого интереса, но в них приводились показания, сделанные одной служанкой в более ранний период. В прошлом я считал и эти бумаги малоинтересными, не заглядывал в них лет пять-шесть, но теперь почувствовал, что они важны для меня. Я развернул иссохший от времени одинарный лист голубоватой бумаги.

Грейс Мэри поставила под документом аккуратную подпись, и некто по имени Уильям Тоддердейл, приходский священник, который, очевидно, и сделал запись показаний, засвидетельствовал документ. Эти двое принесли мне душевное успокоение – по крайней мере в одном: три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.

С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита.[3] Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.

Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда; трясет от тех мыслей, что посетили меня, и от самого факта их проникновения в мой мозг: ведь они появились и теперь там останутся. И я не мог представить, с кем из моих хороших знакомых я мог бы поделиться подобной историей, не мог назвать ни одного. Возможно, ситуация показалась бы мне не столь трагичной, если б не мое недавнее превращение просто из общеизвестного пьяницы в общеизвестного пьяницу, которому мерещится всякая чертовщина. (Хотя насчет мерещится я не согласен.) В любом случае мне предстояло решить эту проблему самому, не имея четкого представления о том, в чем суть проблемы и что повлечет за собой ее разрешение. Я решил заняться этим прямо сейчас и сумел докопаться до ответа на вопрос, почему Торнтон не обнаружил явной связи, не увидел даже намека на связь между Андерхиллом и лесным существом. Причина заключалась в том, что он ни разу не бывал в той роще (а если и побывал, все слагающие элементы, которые «присутствовали» шесть часов назад, отсутствовали в то время). Дальше этого я не ушел в своих рассуждениях. Я почувствовал, что на сегодня хватит, хорошо бы на время избавить себя от собственного присутствия, пусть даже я и не получу большого удовольствия от чьей-либо компании. Я направился в ванную, быстро помылся, плеснул одеколоном на лицо, чтобы заглушить винные пары, и спустился в бар.

Я вернулся обратно наверх через полчаса, поболтав с двумя бизнесменами из Стивениджа и молодым фермером из наших окрестностей, который достаточно богат, чтобы заниматься сельским хозяйством ради, так сказать, сельского хозяйства. Поднявшись по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из нашей беседы, но виной тому была не мгновенная потеря памяти, уже дважды облагодетельствовавшая меня сегодня, а подпитываемая алкоголем забывчивость, которая делает человека в пожилом возрасте менее восприимчивым ко всему вокруг. На лестничной площадке я приготовил себя к появлению женщины с темно-рыжими волосами, которая, предположительно, приходилась женой Андерхиллу и, по местным понятиям, была вполне покладистым призраком; но она мне не встретилась. А потом, уже у самой двери на нашу половину, я почувствовал минутный приступ примитивной эгоистической радости при воспоминании о том, что произошло в лощинке вблизи леса, и в тот момент испытал самую настоящую галлюцинацию – удивительно, волшебно осязаемую – от прикосновения своей кожей к голому телу Дианы. Меня никогда не удивляло, что некоторые мужчины делают попытку побить рекорд, установленный Дон Жуаном, скорее я не понимаю, почему большинство мужчин к этому не стремится. Обольщение женщины – это уникальный чувственный акт; другие удовольствия, включая секс как таковой, не более чем работа, продолжительная и со скучными повторами. Каждый отдельный случай обольщения – законченное, завершенное произведение, отрезок истории, словно столетие в предвкушении пиршества или победной попытки (которая редко вознаграждается оргазмом). И скульптура может со временем стать всего лишь банальным гротеском, и стихотворение – потерять свою свежесть, но ничто подобное не грозит тому, что произошло в ту памятную ночь между вами и принцессой (или барменшей).

В столовой та же троица сидела за чашками кофе. В рюмках не было и следа спиртного. Пока они искали выход из долгой паузы, повисшей в связи с моим приходом, я налил себе рюмку кларета и съел для начала кусок хлеба с чеддером. В плохо отрепетированной манере Ник сказал как бы между прочим, что, поскольку он захватил с собой кое-какую работу и ничего важного не предвидится в его университете, он с радостью воспользуется (только, конечно, если это не вызовет неудобств) возможностью отдохнуть денька два от Жозефины, у которой снова резались зубки, и останется на похороны. Люси, если нет возражений, съездит завтра утром домой, а потом вернется к похоронам. Я сказал, что не может быть никаких возражений против этого или каких других вариантов.

Со двора до моего слуха донеслись звуки, которые всегда вселяют в меня кратковременный душевный подъем, печаль и невольную зависть: мужчины и женщины выходят из дверей моей гостиницы, стоят, переговариваясь, садятся в машины и уезжают. В эту ночь (как и в любую другую) старый римлянин, елизаветинские юноши, офицеры-французы и девушка-француженка смотрелись лучше, чем при дневном освещении, лучше гармонировали с остальными деталями окружающей обстановки, хотя и не настолько, чтобы казаться живыми. Духота, похоже, снова усилилась; по крайней мере, у меня выступил пот на лбу и у корней волос.

Джойс сказала:

– Просто не верится, что вчера вечером старик был жив, сидел здесь вот так, как мы с вами.

Она из тех людей, которые не задумываясь выскажут вслух голую суть чего-либо бередящего душу.

– Не верится, – сказал я. – Но эта мысль не относится к тем вопросам, над которыми человек по-настоящему и надолго задумывается, пытаясь все осознать и в себя вместить, – даже в такой ситуации, как сейчас, когда никто из нас не смог бы взять и выбросить вчерашние события из головы. Есть в этом что-то поистине невероятное. И, честно говоря, я не могу понять, почему каждый, кто вышел из детского возраста, стал достаточно взрослым, чтобы понять, что же такое смерть, не отдает всего себя и все свое время раздумьям о ней. Ведь эта мысль пронизывает насквозь: стать ничем, быть нигде, а весь мир остается на прежнем месте. И все останавливается для тебя, даже не на миллионы лет, а навсегда. Ведь рано или поздно каждый доходит до черты, откуда видно: все кончено. Лично я могу представить, как чувствует себя человек, которого страшит такая вот перспектива, особенно потому, что в конечном итоге все мы туда придем раньше или позже и, возможно, даже совсем скоро. Конечно, мы знаем, впереди еще будут кое-какие другие события: вас ждет масса разных событий, таких как ожидание врача, направление на анализы. Потом – ожидание, пока придут результаты анализов, и направление на другие анализы, и ожидание новых результатов. Вас кладут в больницу на обследование, значит, пребывание в больнице, и ожидание операции, и ожидание, когда вам дадут наркоз, и ожидание, когда сообщат, что же они нашли, и ожидание второй операции, и ожидание следующих результатов, и вам говорят, что они, к сожалению, бессильны остановить развитие болезни, но, естественно, будут приняты все меры для продления жизни и облегчения страданий, и это будет для вас отправной точкой. Однако еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем вы начнете осознавать, что некоторые события случаются теперь для вас в последний раз в жизни: ваш последний день рождения, и поездка куда-нибудь, и обед в ресторане, и все остальное, даже простая прогулка или спуск вниз по лестнице, и вы укладываетесь спать, и просыпаетесь, и лежите, закрываете глаза, и начинаете ощущать сонливую вялость во всем теле. И здесь тоже еще одна отправная точка.

– Конечно же, не у всех это происходит так, как ты говоришь, – сказала Джойс.

– Не у всех, я совершенно согласен, для некоторых все бывает намного хуже. Я не говорю уже об обычной боли и других неприятных вещах. Но для большинства людей все происходит именно так, как я описал или как случилось с моим отцом. Если проявлять разумную осторожность и если ты черт знает какой везучий, может, и удастся протянуть лишних десять лет, или пять, или два года, или полгода, но здесь, конечно, заранее не угадать. Я уверен, что человек, стараясь быть предельно объективным, оценивает ситуацию и понимает, что лишних лет, может, и не будет. Так что в дальнейшем (если будет что-то дальнейшее) в каждый день рождения вам суждено прочувствовать, что вы празднуете в последний раз, и то же самое с каждой поездкой в гости, и, когда пройдут четыре года из ваших пяти или пять месяцев из ваших шести, вы будете чувствовать то же самое по отношению ко всему вокруг, вплоть до и включая тот момент, когда вы ложитесь спать и просыпаетесь и так далее. Так что, как бы все ни повернулось – как с моим отцом или как во втором варианте, – вам будет трудно уговаривать себя, что вы победили, и я не знаю, что хуже, зато знаю, что в любом из этих вариантов много таких моментов, когда вам захочется переключиться на другой, не «ваш» вариант. И вы осознаете: с каждым днем все больше увеличивается вероятность, что первое или второе начнется завтра утром. Осознание этого факта – вот что целиком поглощает ваши мысли.

Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси бросила на меня быстрый взгляд: закончил я или нет свои бессвязные бредни? И после этого сказала:

– Страх смерти основывается на нежелании стать лицом к фактам, к логике и здравому смыслу.

– Ну, в таком случае я умолкаю и больше не пророню ни слова. Но я бы не назвал это страхом. Это страх, но не совсем. В нем есть и чуточка злости, и ненависть, и, наверное, негодование, и отвращение, и резкая смена настроений, и скорбь, и отчаяние, так я полагаю.

– Тебе не кажется, что во всех этих чувствах есть что-то эгоистическое? – В голосе Люси прозвучала почти что жалость ко мне.

– Вполне вероятно, – сказал я. – Но людям обычно становится плохо, когда они понимают, что попали на один из тех двух конвейеров, о которых я говорил. А значит, вполне естественно возникает такое ощущение. И осознание того, что мы все на конвейере, мы на пути к тем двум конвейерным лентам с того самого момента, как появились на свет.

– Все в порядке, Ник, поверь, я просто стараюсь как-то помочь. Морис говорит, что все естественно. Но мы знаем массу вещей, о которых будет естественным сказать: хорошо бы иметь нечто другое, не то, что мы имеем. Боязнь темноты, к примеру, вполне естественное чувство. Но это чувство поддается нашему воздействию, если мы обратимся к разуму. То же самое со смертью. Начнем с того, что это не состояние.

– Именно это и не нравится мне.

– И это не событие в нашей жизни. Вся эта боль и то беспокойство, о котором ты говорил, ужасны, никто не спорит, но все это так или иначе сопутствует жизни.

– Именно это и не нравится мне в жизни. Помимо прочих вещей, должен добавить.

– Я хочу сказать, что тебе не удастся поприсутствовать при собственной смерти и понаблюдать в полном сознании, что именно происходит с тобой. Думаю, тебе стало бы не по себе. Но такое невозможно. Смерть не относится к тем событиям, которые мы постигаем на собственном опыте.

– Мне хватает того, что мы постигаем до ее прихода, уже от этого не по себе. Древние ассирийцы верили в бессмертие, но не в раю, и не в преисподней, и не в каком-то другом потустороннем мире. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и стережет его. Стережет не ради чего-то невероятно особенного, я полагаю, но, так или иначе, пребывает рядом. Некоторые, похоже, считают такую перспективу чем-то ужасным, хуже, чем полное исчезновение, но меня бы такое устроило. Было бы где существовать.

– Но, очевидно, не более чем существовать. Чем бы ты занимался? Полагаю, ты бы обязательно осознал, что у тебя неисчерпаемое количество времени.

– Понимаю. Ну я бы думал. Мысли, идеи – это тоже интересно.

– Я иду спать, – сказала Джойс. – Утром у меня стирка. Спокойной ночи, Люси. Спокойной ночи, Ник. – Она поцеловала их обоих, потом бросила мне машинально: – Не засиживайся слишком поздно.

Она вышла, после чего я налил себе еще виски с содовой. У Ника на лице появилось скучающее выражение человека, который принципиально ни во что не вмешивается. У Люси был такой вид, словно она взяла двухминутный перерыв, как бывает на семинаре между старой и новой темой. Налив себе аккуратно кофе – полчашечки и не капли больше! – и добавив в него самый минимум молока, она сказала:

– Э-э… Морис, я так понимаю, ты не допускаешь даже возможности загробной жизни?

– Боже, конечно нет. Никогда не верил во всю эту чушь, даже когда был маленьким. Смерть всегда представлялась мне в таком виде: сон, забытье – и никаких других вариантов. Верить в загробную жизнь – это, если хочешь, и есть настоящий эгоизм. Нечто совсем уж экстравагантное. Годится только для умалишенных… Что?

– Нет, мне просто пришла в голову мысль… Когда идет спор о вере в какое-либо потустороннее существование, один из традиционных аргументов основывается на существовании привидений, которые обычно напоминают реальных людей, известных вам при жизни. Эти привидения и ведут себя точно так, как вел бы себя человек, вернувшийся из загробного мира.

– Но если следовать твоим предыдущим рассуждениям, привидения не существуют в объективной реальности, и, видя привидение, ты видишь нечто, чего на самом деле нет.

– Нет, я остаюсь при своем мнении, лично я не верю, что привидения реально существуют. Однако выдвигаются пусть спорные, но доказательства того, что они есть. И я должна признать, что некоторые призраки демонстрируют поистине чудеса, возвращаясь на несколько мгновений обратно в наш мир из какого-то места, куда они переселились после того, как умерли физически. Я имею в виду не столько ту разновидность привидений, что обитают в старинных домах, как, например, твои призраки; я думаю больше о тех, которые являются при самых обычных обстоятельствах, иногда днем, и заговаривают с кем-нибудь, часто с человеком, которого они хорошо знали при жизни. Как тот летчик, который однажды вошел в комнату к своему другу и говорит ему: «Привет!» – и это через пять минут после того, как он разбился, и за несколько часов до того, как друг узнал об этом. Или та женщина, умершая уже как шесть лет назад, и вдруг ее видят на пороге дома, где жила ее сестра, в то самое время, когда она обычно заходила в гости, только сестра за это время переехала в другое место, и новый владелец узнал усопшую по фотографии, которую сестра показывала ему. И даже твой друг Андерхилл… Был один любопытный момент в твоей истории, когда ты рассказывал о том, что случилось сегодня вечером в обеденном зале, нечто такое, что выделяет Андерхилла из разряда обыкновенных привидений, которые обжили какое-то одно место.

Я рассудил, что мне следует проявить должный интерес, а иначе Люси свернет разговор, так и не сообщив, в чем состоит этот любопытный момент. Поэтому я проявил его.

– А именно? – спросил я с таким ощущением, словно принимаю участие в телевизионном «Театральном кресле»; с тем же ощущением, от которого я страдал огромное количество раз, фактически беспрестанно, когда имел дело с Дианой.

– Любопытен тот факт – по крайней мере, ты называешь его фактом, – что Андерхилл узнал тебя. Конечно, могло быть и так: он просто принял тебя по ошибке за кого-то другого; но если он действительно узнал тебя, тогда есть все основания утверждать, что он, умерев физически в семнадцатом веке, в том или ином смысле существует в двадцатом столетии, существует настолько, что способен по крайней мере на одно четкое действие, требующее интеллекта, памяти и тому подобного: на узнавание. Мне остается только гадать, на какие другие действия он может быть способен. Не сейчас, а вообще, я хочу сказать. Но, принимая во внимание твои взгляды на смерть, я бы сказала так: ты сам должен попытаться установить контакт с тем феноменом, который, как ты полагаешь, является призраком Андерхилла.

Ник начал ерзать потихоньку в своем кресле:

– Слушай, Лу… Установить контакт с призраком? Как это делается?

– Помнишь, я говорила: пусть твой отец постарается дотронуться до той женщины, которую, как ему показалось, он видел, если действительно видел – я говорила и повторяю, что искренне верю в такую вероятность, или пусть вызовет ее на разговор, если она снова появится, – и то же самое нужно сделать с Андерхиллом. Похоже, он услышал, когда сегодня к нему обратились по имени. Я по-прежнему думаю, что это был не Андерхилл, но твой отец настаивает. На его месте я проводила бы как можно больше времени в обеденном зале, когда он закрыт для посетителей, и дождалась нового появления Андерхилла. Возможно, в следующий раз он заговорит. Как по-твоему, Морис, в этом есть логика? Ты со мной согласен?

– Боже мой, Лу, – сказал Ник прежде, чем я успел ответить. (Я бы ответил утвердительно.) – Надеюсь, ты не предлагаешь папе сидеть там всю ночь напролет, дожидаясь встречи с каким-то долбаным призраком? Подталкивать человека на такие дела – это заранее впутывать его в новые неприятности. Я тебе повторяю, когда человек суется в подобные вещи, от этого ему не будет ничего хорошего. Вспомни тех типов, что помешались на спиритизме, на парапсихологии, толкутся на сеансах у экстрасенсов и все такое прочее. Толпа буйнопомешанных, все до единого. И хватит копаться во всем этом. Просто у папы сейчас подавленное состояние, мысли немного перепутались, у него дед не выходит из головы. Хватит на эту тему, Лу.

– Ладно, хватит так хватит. Но ты ошибаешься, что все вокруг действуют по настроению, как это всегда бывает у тебя. Черт возьми, ты смышленый парень, но почти во всем, кроме своего Ламартина, ты путаешь мысли с чувствами. Я предпочитаю принимать все, что говорит твой отец, за чистую правду. Ладно, обещаю больше не касаться этого. Тем более что я иду спать. До завтра.

– Ты не обращай особо внимания на то, что болтает Люси, – сказал Ник, когда мы остались вдвоем. – Ей теперь не хватает всех тех научных споров, которыми они увлекались в студенческие годы: во что бы то ни стало докопаться до сути! В этом я ей не пара, а наши профессорские жены не способны связать пару слов в стройное предложение, на какую бы тему ни шел разговор. Она неплохой человек, поверь мне. Знаю, тебя удивляет, что я в ней нашел, и не уверен, смогу ли ответить на такой вопрос, но я люблю ее. Ну ладно. Папа, как ты себя чувствуешь? Только давай честно.

Я колебался. До этого я не подозревал, что мне вдруг так сильно захочется высказаться; точно как в случае с моей диатрибой[4] о смерти, в которой не было отрепетировано ни слова, но которая, как стало ясно позднее, прозвучала так, словно я выучил ее наизусть. Я отбросил колебания.

– У меня такое чувство, что я мало уделял внимания нашему деду. Я не имею в виду те угрызения совести, которых никому в таком случае не избежать, когда ты жалеешь, что не был добрее, отзывчивее и все такое прочее. Я мог приложить какие-то усилия, чтобы он прожил дольше. Например, эти его прогулки, – возможно, они были слишком утомительны. Мне надо было обратить на это внимание, проконсультироваться с Джеком Мейбери и так далее.

– Послушай, начнем с того, что дед не состоял у тебя в пациентах. И Джек – хороший врач, он знал, что лучше, что хуже для деда. А дед был добрым стариканом, он бы умер намного раньше, черт возьми, исстрадавшись, если б его законопатили навечно в той комнате. Не переживай на этот счет.

– Хм. Ты не хочешь выпить? Виски, пиво?

Ник покачал головой:

– Пей без меня.

Наливая себе в стакан, я сказал:

– И эти лестницы у нас, такие крутые. Мне было как-то…

– Ну что ты мог сделать? Установить лифт? И не думаю, что от подъема по лестнице у человека случается удар, как ты считаешь? Ведь это был удар, да?

– Не знаю. – Я снова заколебался. – Мне вдруг вспомнилась твоя мать.

– Мама? Она-то здесь при чем?

– Ну… Я чувствую вину и за нее тоже.

– Папа, оставим! Если кто и виноват – это только тот парень, который сидел за рулем машины, и, наверное, отчасти сама мама, она пошла через дорогу, не посмотрев как следует по сторонам.

– Я не раз задавал себе вопрос, а вдруг она намеренно вышла на проезжую часть?

– О боже. Вместе с Эми, которую она держала за руку? Она всегда перестраховывалась, чтобы с Эми ничего не случилось. И разве у нее были основания? Кидаться под машину, я имею в виду.

– Насчет оснований все давно понятно. Ведь Томпсон бросил ее.

Томпсон – это тот мужчина, ради которого Маргарет ушла от меня. Он заявил ей – за четыре месяца до ее смерти, – что он все-таки не может оставить свою жену и детей и начать новую семейную жизнь.

– Тогда пусть у Томпсона и болит голова, если уж винить кого-то, хотя я не вижу здесь виноватых.

– Мне нужно было сделать что-нибудь и не допустить, чтобы она ушла.

– Ну, какая чушь. Каком образом? Она свободный человек.

– Мне надо было вести себя лучше по отношению к ней.

– Твое отношение устраивало ее, если она прожила с тобой двадцать два года, папа. Все это дерьмо собачье. Тебя мучит совсем не твоя мера ответственности за ее смерть, а сам факт ее смерти. То же самое с дедом. Оба этих случая наталкивают на мысль, что рано или поздно и тебя ожидает та же участь. Знаю, тебе не нравится, если я заимствую кое-какие выражения у Люси, но здесь пахнет эгоизмом. Извини, папа.

– Ничего. Возможно, ты прав.

Конечно же, он был прав в некоторых своих рассуждениях – насчет слабого, но не утихающего отчаяния и непонятного страха, причина которых в том, что ты прожил так много лет с женщиной, теперь мертвой, с ней ты разговаривал, принимал гостей, ходил в гости, ел, пил, а главное (конечно) – ты спал с ней, и у нее от тебя родились дети. Даже сейчас три-четыре раза в неделю я просыпаюсь утром с таким ощущением, что Маргарет никогда не умирала.

– Как Эми? – спросил Ник. – Судя по ее виду… Я перестал слушать, уловив (или мне это показалось?) шелестящий звук во дворе на уровне земли около входной двери. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Подвесные фонари еще горели, высвечивая стены, клумбы, дорогу и обочины – такие бесцветно пустые, как будто рядом с ними никогда не ступала нога человека. Шум прекратился.

– Что там такое, папа?

– Ничего. Мне показалось, будто кто-то возится у входной двери. Ты что-нибудь слышал?

– Нет. Тебе нехорошо? – Ник внимательно смотрел на меня.

– Нет, все нормально. – Меня обеспокоило, что звук, который я услышал (или не услышал) и узнал, раздался сразу после того, как я произнес имя дочери. Даже не знаю, почему я связал эти два момента. Я пытался сосредоточиться. – Ходят… слухи о взломщике в нашей округе. Ты говорил?…

– Ты увидел что-нибудь?

– Нет. Вернемся к нашему разговору.

– Ладно. Я только хотел спросить, как Эми сейчас относится к смерти мамы?

– Мне кажется, в таком возрасте человек очень быстро все забывает.

– И она забыла? Что она говорит насчет этого?

– Мы ни разу не касались этой темы.

– Ты хочешь сказать, вы совсем не говорили с ней об этом? Но, конечно же…

– Разве спросишь у ребенка тринадцати лет: что ты чувствуешь после того, как твою мать сбило машиной и задавило у тебя на глазах?

– Но ты все же попробуй. – Ник смотрел на меня в упор. – Послушай, папа, не знаю почему, но смерть постоянно у тебя на языке. Я ничего не имею против, пока это остается вроде как твоим хобби. Но нельзя допустить, чтобы хобби переросло в смысл жизни и ты из-за этого перестал бы обращать внимание на действительно важные вещи. Ты должен поговорить с Эми на эту тему. Если хочешь, я помогу тебе начать разговор. Мы могли бы вместе…

– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.

– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.

– Я не возражаю. Ник встал:

– Ну, я потопал. Боюсь, что тебе было мало пользы от меня сегодня.

– Нет, почему же. Спасибо, что ты приехал и что побудешь со мной.

– Да брось ты. Сегодня весь день я только читал тебе поучения: делай одно, не делай другого.

– Возможно, это мне и нужно.

– Да, возможно. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он ушел. Я выпил еще виски. Моя персональная программа действий казалась невероятно огромной и разнообразной. Некоторое время я шагал по комнате, приглядываясь к каждой статуэтке. Они не наталкивали меня ни на какие мысли. Я заметил, что мне никак не удается ответить на вопрос: чем они, собственно, привлекают меня – и как произведения искусства, и как человеческие подобия? Послышалось царапанье в дверь, и я впустил Виктора. Он проскочил в комнату, подгоняемый, возможно, отголосками каких-то воспоминаний о тишине, потревоженной шагами, когда Ник прошел по коридору. Я наклонился и погладил кота, он начал тереться о мою Руку, своим мурлыканьем напоминая старомодный, где-то неподалеку стрекочущий мопед. Когда я уселся в свое кресло у книжных полок, Виктор составил мне компанию и нисколько не возражал против того, чтобы я пользовался его спиной как крышкой стола. Книга, которую я раскрыл, была оксфордским изданием стихотворений Мэтью Арнольда. Я попытался читать «На Дуврском пляже», о котором часто думал как о приемлемом, хотя и довольно приукрашенном изображении нашей жизни в целом. Сегодня его стоицизм показался мне уж очень упрощенным, а эти слова:

скрывающие в себе такую суровую и реалистичную противоположность романтическим мечтам, звучали заманчивым приглашением лично посетить те мрачные поля. Я взялся перечитывать стихотворение заново, но на этот раз не смог проследить за ходом мысли дальше одной строки.

Выпив еще немного виски, я убрал с колен книгу и Виктора и опять зашагал по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудище, Эми, Диана – романист расположил бы их в каком-то порядке по отношению друг к другу, сделав как бы отдельными звеньями одной загадочной цепи, которую один-единственной ключик сможет как-нибудь разомкнуть. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится, пока я досчитаю до ста, или лучше до двухсот, или лучше до двухсот пятидесяти, вот хорошее, круглое число, – тогда у меня с Джойс наладится в конце концов семейная жизнь и мы найдем общий язык с Эми. Каким образом первое сочеталось или не сочеталось с планируемым интимом… (девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать одна – тысяча…), я не представлял себе, да и не хотел представлять, и по поводу исполнения второй половины загаданного у меня тоже не было четких планов, как это осуществить. Я налил еще виски… тысяч – двадцать девять – тысяч – тридцать…

…Тысяч – восемьдесят семь – тысяч – восемьдесят восемь – тысяч… Медленно, но успешно я взбирался по лестнице наверх к себе. В моей правой руке был пустой стакан, тот, из которого я пил последний раз; мизинец левой руки был прижат к ладони, остальные четыре пальца напряженно вытянуты. Это означало, что я досчитал почти до пятисот тысяч, по времени это более четырех минут; или, возможно, я перекрыл результат и считаю уже в обратном порядке – к большому пальцу? – тогда будет семьсот тысяч и в итоге один миллион пятьсот тысяч (более двадцати минут), или один миллион семьсот, или даже больше. Я бросил считать. Я шел к себе спать, но где же я был до того?

Мои часы показывали без десяти два. Я пробыл внизу долго, но сколько? – не мог определить и даже примерно не смог бы сказать: где-то полчаса или меньше или целых два часа. Вот неплохая идея – поискать ответ в обеденном зале. Я повернул обратно, открыл дверь и включил свет. Много раз я входил сюда вот так и видел этот загадочный зал точно таким, как сейчас (а на самом деле я, наверное, бывал здесь чаще, только иногда в бессознательном состоянии): тяжелые шелковые занавески задвинуты; высокие стулья аккуратно стоят группами по два, по четыре, по шесть; столы в основном пусты, только те, что у окна, накрыты для завтрака; и все помещение кажется таким же вечно пустующим, как и улица, на которую я выглядывал чуть раньше из окна столовой наверху. Однако я был уверен, что совсем недавно мои глаза видели здесь нечто непривычное.

Чувствовать уверенность в делах подобного рода совсем не означает быть уверенным. Я быстро обошел столики, отыскивая на них целеустремленным сыскным методом, разработанным мной на протяжении многих лет, следы своего собственного пребывания – как, например, беспорядок в ножах и вилках, салфетка, развернутая, чтобы послужить подкладкой моему стакану, – я не способен напиться (пока что ни разу не напивался) до такого состояния, чтобы ставить стакан на полированную мебель. Все находилось в безупречном порядке, что опровергало догадку о моем предыдущем посещении зала; или же доказывало мое усердие скрыть следы своего пребывания, и больше ничего. Так заходил я в зал до этого или не заходил? Вполне вероятно, что и заходил, но уверенности не было, как и за минуту до этого, когда я задумался об этом на лестнице. А что-нибудь случилось здесь со мной? Я чувствовал, я был почти уверен: что-то случилось. Но что именно? Что-то… необычное, что-то само по себе исключительное и еще открывающее новые горизонты. Узнаю ли я когда-нибудь, что же это было?