Пол Гэллико
Римский Парень

– ‹Бон джорно›, – сказал Томми Томпсон. – ‹Уби зет?› – Он замолчал, отдав должное тому, что считал итальянским языком, и закончил:- Можно такому гусю, как я, клюнуть фрагментик из Тертулиана?

Девушка, сидевшая за столом в античном зале Римского музея, слегка вздрогнула, затем склонила голову набок и медленно, с расстановкой повторила:

– Можно гусю клюнуть? Клюнуть – это посмотреть?

Она замолчала, уголки её губ опустились, в глазах затаилась тревога.

До Томми вдруг дошло, что лицо у неё забавное и это заметней, чем красота. В отличие от итальянских женщин, к которым он уже попривык за время своего пребывания в Риме, у девушки были густые мягкие волосы цвета утреннего солнца, большие голубые глаза и маленький нос. Томми почувствовал в ней человека, с которым так и хочется смеяться. И он засмеялся.

– Простите меня, пожалуйста,- сказал он.- Наверное, надо было говорить по-английски. Мой итальянский – это тихий ужас. Хотелось бы взглянуть на фрагмент рукописи, которую написал первый спортивный репортёр. Я прочёл об этом заметку в парижской газете. Они, видимо, только что его откопали, и это – единственное описание древнего матча. Там пишут, что какой-то грек накидал одному римлянину левых и заделал его…

Девушка покачала головой и жалобно сказала:

– И почему они не научили меня настоящему английскому?

У нее был большой, подвижный и какой-то трогательный рот. В длинной синей юбке она казалась совсем хрупкой.

– У меня отличные оценки по английскому, но, вероятно, всё зря. Вы американец. Археолог?

– Кто, я? Упаси, боже! – Томми снова хмыкнул. Он был приятен с виду, лет двадцати восьми, с широким, открытым лицом и необычной седой прядью в черных волосах.- Я репортёр спортивной хроники. Ну там, бокс, бейсбол и прочая мура. Делаю колонку в своей газете. А вот в древней истории совсем ещё сосунок. Меня прислали сколотить команду итальянских боксёров-любителей. Должны играть с нашими мальчиками, команда ‹Золотые перчатки›, а я трачу время на то, чтоб узнать, какой же спорт был в Древнем Риме. Но не идёт, и всё. Если тогда и были репортеры, то сейчас о них ни слуху ни духу.

Девушка с живым интересом посмотрела на него, затем решительно произнесла:

– Идёмте. Я покажу вам.

Она повела его вниз по проходу, уставленному массивными бронзовыми фигурами и античными фресками, к круглой нише, где стояла небольшая застеклённая витрина. Под стеклом лежал потемневший, ободранный треугольный листок рукописи, похожий на старую тряпку. Томми едва удалось разглядеть на нем чёрные стёршиеся буквы.

– Вот,- сказала девушка,- фрагмент из Тертуллиана.

Томми посмотрел и воскликнул:

– Ого! Я так и знал, что до него можно добраться! Латынь, а?

Томми особенно нравилось в девушке, что она не задавалась. Американка уж непременно съязвила бы: ‹А вы что полагали там увидеть – восьмиглавого змия с шестнадцатью хвостами?› Но она мягко произнесла:

– Я переведу вам.

Глаза её светились интересом, она сосредоточенно наклонилась над стеклом и стала читать медленно, на правильном английском языке, с лёгким акцентом: ‹Сенатор Фалерн указал в своем обвинении на скандал, вызванный тем, что император (‹Тит›, – объяснила девушка) даровал жизнь Синистру, побеждённому бойцу, по причине своей любви к Ауле, сестре потерпевшего поражение гладиатора. Весь Рим,- указал он,- знал, что Синистр заслужил смерть, ибо его победил грек Фистра, малорослый, но проворный боец, который благодаря ловкости рук, живости глаз и быстроте ног. не получил ни одной раны, но нанёс множество ударов своему высокому и сильному противнику. Гладиатор императора вызвал смех толпы, опозорив тем самым высокий сан. Тем не менее, император, бросив взгляд на ложе патриция Регула, где сидела девица Аула, перед лицом буйствовавшего сборища, требовавшего смерти Синистра, который лежал обессиленный, истекая кровью от многочисленных ран, знаком показал, что дарит ему жизнь. Все эти дела, объяснял Фалерн, общеизвестны были…›

Девушка замолчала и подняла голову.

– На этом кончается,- сказала она.

– Хо,- сказал Томми,- этот малый просто крутился вокруг него и лупил изо всех сил. А тот стоял как обалделый. Спорю, что это был вшивый бой. А может, ловушка. Возможно, Тит посылал своих рабов на эту бойню, а сам знай собирал денежки, вроде тотализатора. В те дни мерзости тоже хватало, а? Эй, да вы просто прелесть! С ходу перевели!

– Лучше вы мне переведите то, что сказали,- отвечала девушка.

– Прошу прощения,- сказал Томми.- Я не хотел быть грубым. Стоит мне заговорить о спорте, тут же впадаю в жаргон. Забавные они ребята, эти древние репортёры. Вообще им было плевать на спорт, и писали они о нём, если дело касалось политики, как этот ваш гусь Тертуллиан. И то, когда места всего ничего, а печатных машин и совсем нет, поневоле будешь держаться только самого важного. Так никто и не знает, как выглядели зрелища в Колизее, ведь никто о них не писал.

Со стороны небольшого служебного помещения за маленькой нишей открылась дверь, и в комнату вошел высокий сутулый мужчина, заговоривший с девушкой по-немецки. У него было серое, измученное лицо и седые волосы. На чёрной ленточке висело золотое пенсне. Девушка ответила ему и повернулась к Томми.

– Это мой отец, профессор Лишауэр. Папа, этот джентльмен интересуется античным спортом.

Томми пожал руку профессору.

– Томпсон моя фамилия, сэр. Газета ‹Блейд›, слыхали? Пишу о спорте. Ваша дочь была настолько любезна, что согласилась перевести мне эту штуку.

У старика был резко выраженный акцент.

– Ja-ja. Лени толко что сказаль мне. Вы не читайте по-гречески или по-латыни?

Томми покачал головой.

– Видите ли, даже то образование, что я получил, далось мне нелегко. Понимаете, мне пришлось пойти работать еще ребёнком.

Озадаченный профессор немного подумал, а затем строго посмотрел на дочь.

– Как ше вы тогда можете штудирен античность? Это не бывайт.

Томми стало не по себе. Что-то такое в профессоре совершенно исключало его присутствие. А он не хотел, чтоб его исключали, и пытался объяснить:

– Я… я стараюсь вообразить, как всё это было. Людей тех времен, что они собой представляли. Ведь за всеми этими надписями и скульптурами были люди – понимаете, живые люди! Не может быть, чтоб они так уж сильно отличались от нас. Тот боец, например, которого я видел на одной настенной росписи, стоял в такой стойке, будто приготовился ткнуть большим пальцем левой в глаз противнику. Прямо видно, что он собирается сказать: ‹Извини, старик›,- а затем врезать правой, пока тот моргает. Очень напоминает Джентльмена Джонса из Этрурии. Джентльмен Джонс – это наш любимый боксер в полутяжёлом весе. Вежливый, спокойный и очень подвижный, когда на ринге, но любит тыкать в глаз своему противнику. Я хочу сказать: наверно, тот древний спорт очень смахивал на наш…

Профессор Лишауэр казался ошарашенным. Он покачал головой и сказал:

– Чтение древностей требует многих лет учёба.- Он вздохнул.- И то иногда от него клонит в зон. Вы зря теряйте время. Изфините меня, пошалуйста.

Он повернулся и, волоча ноги, ушёл. Дочь наблюдала за ним. Лицо её выражало боль и участие.

– Эй! – сказал Томми.- Разве я сморозил глупость? Я просто полный кретин. Я не хотел…

Девушка покачала головой. Глаза её подозрительно блестели. Томми понял, что она готова заплакать.

– У папы неприятности. Вот и всё. Он не хотел вас обидеть. Он думает только о своей работе. Ах, если бы я могла ему помочь!

– Что-нибудь серьёзное? Я хочу сказать, может, я…

Она улыбнулась.

– Вы добрый. Боюсь, не поймёте. Его честь, годы упорной работы – и все это потерять…- Она помолчала.- Простите. Это личные неприятности. Я не должна была беспокоить вас.

Какое-то время она колебалась, а затем внезапно спросила:

– Вы уже видели знаменитую статую отдыхающего бойца? Она находится в музее делле Тэрме.- Лени гордо откинула голову, чего Томми в тот момент не понял. – Это открытие сделал мой отец.

– Нет ещё,- ответил Томми.- Но посмотрю. А вы собираетесь… Я хочу сказать, а вы не пошли бы со мной как-нибудь туда, чтобы…

– Клюнуть?…- закончила Лени.

– Положить глаз.

– Положить глаз?

– Идёт?

– Идёт. Это значит ‹да›? – спросила Лени.

– Да.

– Да. Идёт.

Смех их слился и отдался эхом от тихих пустот музея. Они взялись за руки. Что-то подсказало Томми, что сейчас не время её поцеловать. Но ничто не мешало ему этого хотеть.

Они встретились через два дня, в яркое, ясное, теплое весеннее воскресенье и пошли к Альфреду в ресторан, где сам Альфред творил чудеса кулинарии, и Томми заворожённо наблюдал за ним, а затем они отведали его знаменитое мясо в соусе из белого вина и поведали друг другу выдержки из своих биографий.

Лишауэры приехали из Вены. Отец Лени, известный археолог, был хранителем Римского музея. Сама Лени училась у него долгие годы.

– Эй!-сказал Томми.- Я знал, здесь что-то есть. Моя мать – венка, отец – американец. А вы читаете прошлое, словно это книга. И тем не менее вы очень милая и простая. Никогда не встречал такой, как вы. Заткнись, Томпсон, а то ты того!

– Того? – спросила Лени.

– Спятил,- объяснил Томми и неслышно добавил: ‹Из-за тебя›, продолжив вслух: – Вы должны научиться нашему прекрасному языку. Я вас научу, если вы мне поможете с этой древней историей.

Лени с любопытством взглянула на него большими глазами.

– Вы очень странный. Пишете о спорте и интересуетесь античностью. Я-то думала, что вы интересуетесь только тем, как делать деньги.

– Мне нравится делать деньги,- признался Томми.- Только бы они не взяли верх. А что нравится вам, кроме старых латинских рукописей?

– О,- сказала Лени, всерьёз раздумывая над этим вопросом и загибая пальцы: – Мне нравится танцевать, играть в теннис, кататься на лыжах, на…

– Ладно, и того хватит,- прервал Томми.- В моей гостинице в пять часов после чая танцы. Как насчет того, чтобы попрыгать?

Лени яростно дёрнула головой в знак согласия.

Весь день они собирались пойти в музей делле Тэрме. Но над Римом плыло синее небо, в воздухе стоял аромат цветов, и Лени была в простом белом платье с кушачком и большой соломенной шляпе. К тому же они наняли извозчика, которого звали Пьетро Дондоло, а его красивую лошадь – Джиневра. Пьетро напевал про себя отрывки из оперных арий. Хотя было тепло, он был облачен в потрёпанное синее пальто с пелериной, на голове красовался мятый цилиндр, и вместо того, чтоб понукать свою Джиневру в прозе, он напевал ей, за что Томми и Лени полюбили его от всей души.

Пьетро повез их через порт Пинциано, сквозь аромат садов Боргезе к Пьяцца ди Пополо. Оттуда они пересекли Тибр по мосту Маргариты и покатили вдоль мутной реки мимо собора Святого Ангела и дворцов Сальвиати и Корсини. Казалось совершенно естественным, что рука Лени покоится в руке Томми, а пальцы их переплелись.

Томми рассказал Лени кое-что о себе и о той необычной жизни, которую вёл дома. Постоянные состязания профессионалов, бейсбольные и теннисные матчи, гольф… В пятнадцать лет ему пришлось бросить школу и поступить рассыльным в спортивный отдел газеты. Его отец, учитель пения, разорённый годами депрессии, как мог старался пополнить образование сына. У Томми оказались способности к журналистике, он стал редактором того же отдела и постоянно жил в атмосфере спорта, состязаний и пота. Но в Томми были заложены и стремление к красоте, симпатия к людям, к тому хорошему, что в них есть. Прелестная девушка, сидевшая рядом, возбуждала в нём чувства, которые он лучше всего выразил бы на своем жаргоне. Девушку же пленили необычность этого американца по сравнению с другими, его оптимизм, воодушевленность, за которыми она угадывала душевную глубину.

Они снова пересекли Тибр у моста Палатино, и поехали назад по этому удивительному, сверкающему городу мимо большого памятника Виктору Эммануилу и дворца Венеции, и зашли в маленькое кафе, и танцевали венские вальсы, и Томми обучал Лени американскому слэнгу, и она с тихой радостью смотрела на широкую улыбку, не сходившую с его лица.

– Ты лучше всех. Поняла? Это значит, что на свете не было такой девушки, как ты. Ты классная девчонка.

Лени торжественно повторила за ним:

– Я классная девчонка.

– А вот тебе другое выражение. Например, когда человек влюблён, он говорит: ‹Девушка, вы меня сразили наповал›. Усекла?

– Усекла,- ответила Лени, точно копируя его интонацию.

– А мне тоже можно ‹наповал›, или это занятие только для джентльменов?

Вальс, в котором они кружились, ощущая полное слияние музыки и движения, совсем затуманил им головы. К тому времени, когда они пошли в знаменитый ресторан у Форума, они уже были влюблены друг в друга. Парочка сидела обнявшись в сырой прохладе грота, окутанная волшебством этого дня, и слушала маленький оркестр – гитару, мандолину и скрипку.

– Слушай,- сказал Томми, когда они выпили с Бенедетто,- давай сразу поставим все точки над i. Я люблю тебя. Я никогда никого больше не полюблю. Я хочу на тебе жениться, сейчас, сразу. Чтобы ты поехала со мной. Я не могу терять тебя. Лени взяла его за руку и сказала:

– О, Томми! Мне кажется, что я тоже очень…- И вдруг глаза её погасли. Она глубоко вздохнула и отпустила его руку. Он понял, что это отбой.

– Так,- сказал он.- Прокол. В чём дело, Лени? У тебя другой парень?

Она глядела испуганно и тревожно.

– О, Томми, я не должна была так себя вести. У нас не то, что у вас. Ведь с давних пор считается, что я буду женой профессора Дзанни. Он папин коллега. Я знаю, что папа очень этого хочет. Здесь совсем другой порядок. Отец – глава семьи. Он не поймёт нас. Особенно теперь, когда у него такие неприятности. О, Томми, я погибаю…

Томми мрачно произнес:

– Ясно. Кто я для вас всех? Пустое место. – Он замолчал и, поймав недоуменный взгляд, сказал: – Не обращай внимания, милая, это я не тебе. Слушай, что за неприятности у твоего отца? Расскажи мне, Лени.

– О, Томми,- снова сказала Лени. – Это всё из-за ‹Отдыхающего бойца›. Ты же его не видел. Папа обнаружил его у одного фонтана. Это – его великое открытие. Таких совершенных бронзовых фигур ещё не находили. Папа писал, что это стиль и манера школы скульптора Праксителя, а времена – императора Тита, Золотой век Римской империи.

– И что же?…

– А то, что один профессор из Неаполя, Гульельмо, опубликовал статью об этой статуе, против папы. У него большой вес в научном мире. Он писал, что она… ну, как это говорят?

Томми присвистнул.

– Я понял. Фальшивка?

– Да, фальшивая, ненастоящая. Три года тому назад судили братьев Мандзини за то, что они сделали, а потом закопали в землю много поддельных статуй. Профессор Гульельмо писал, что статуя моего отца – подделка братьев Мандзини.

– Ну, а разве твоему отцу верят меньше, чем тому профессору?

– Гульельмо очень известен в Италии и сановит. А мы австрийцы. И где доказательства? И что у папы есть, кроме опыта, долгих лет работы?

Томми пожевал нижнюю губу.

– И если твой отец не докажет, что прав, он теряет работу. Замечательно. Ну, а тот малый, за которого тебе полагается выйти… Какая у него позиция в этой игре?

Лени нахмурилась.

– Он ужасно расстроен. Он боится, что профессор Гульельмо может оказаться прав.

– Ну и гусь! – сказал Томми.- И если уйдёт твой отец, он займёт его место.

– О, Томми! – воскликнула Лени.- Как ты догадался?

– Обычная история, малыш.- Он вздохнул.

– И тут на ринг выходит наш герой. Что ж он делает? Ничего. Потому как он всего-навсего тупой репортёришка. До этого места сюжетец недурён.

– Сюжетец, Томми?

– М-да… Парень любит девушку. Отец девушки не любит парня. На самом деле он даже не в курсе, что парень есть. Отец девушки сел в лужу. Гоп-гоп, появляется наш герой на белом коне, спасает отца. Отец говорит: ‹Благословляю вас, дети мои!› Парень получает девушку. Правда, здесь не очень сходится. Ну какой герой из репортёра? Давай уйдем отсюда, Лени, покатаемся. Хочу проветрить мозги.

Они набрали полные карманы сахара для Джиневры. Пьетро Дондоло сидел на козлах, напевая про себя арию из ‹Марты›; пока он кончал её, они покормили лошадь. Пьетро сказал Лени что-то по-итальянски, и они тронулись.

– Куда он нас везёт? – спросил Томми. – Хотя какое это имеет значение в такую ночь!

– Он сказал, что сегодня полнолуние и потому он повезет нас в Колизей.

Эта действительно полная луна светила сквозь каркас Колизея, освещая простой белый крест, на котором умирали христианские мученики. Лени и Томми прошли туда через главный вход, выбирая дорогу между кусками упавших колонн, плит туфа и мраморных карнизов. Огромная раковина древней арены была пустынной, лишь множество огромных колизейских кошек, живших тут же, кишели в ней. Иногда лунный свет выхватывал их глаза, и они мерцали в темноте. Крадущиеся кошачьи тени то казались почти живыми, то застывали вычерченным силуэтом на длинных, обломанных колоннах.

Лени и Томми сидели, прижавшись друг к другу, на круглой, как барабан, плите сломанной колонны, проникаясь древним спокойствием, красотой каменных глыб и силуэтов арок.

Мягко и выразительно Лени начала говорить:

– Здесь, в центре, находится ложе, на котором возлежал император. С этого ложа свисало большое пурпурное покрывало. Патриции и сенаторы сидели согласно своему рангу. На маленькой галерее, выше, сидели куртизанки. Плебс, простой народ, сидел там, на самом верху.

– И мальчишки на галёрке,- прервал Томми.

– Наверно, и тогда у простого парня было не больше шансов заполучить местечко около ринга, чем у нашего какого-нибудь Джонни во время матча.

– В дни, когда палило солнце или лил дождь, поднимали огромный разноцветный тент, который, как крыша, покрывал всю арену.

Томми хмыкнул.

– А мы народ цивилизованный. Мы не мешаем нашим зрителям мокнуть под дождем на стадионах отечества.

– В те времена, – продолжала Лени. – можно было напускать воду и покрывать ею всю арену, чтобы устраивать морские бои, которыми очень увлекался император. Ты видел углубления в другом конце? Во времена Тита пол был на несколько уровней ниже этого. Мы сидим в пыли двадцати веков.

– Я видел эти углубления. Знаешь, что они мне напомнили? Фундамент парка на Мэдисон-сквер, там тоже арена цирка. Дорожки для зверей, клетки, раздевалки. Так никто и не знает, какими были здешние зрелища, правда, Лени? Вот ложе императора. Здесь сидели важные чины, там – девицы. Здесь свисал тент. Мужчины дрались оружием и врукопашную. Дикие звери разрывали на куски христиан, рабов, осуждённых на смерть. И всё.

Лени вздохнула.

– Это всё так давно умерло, Томми. Надо очень внимательно читать надписи, высеченные на камнях.

Внезапно Томми соскочил с колонны и шагнул внутрь арены. Её пол был белым в лунном свете, и седая прядь в волосах Томми казалась слитком серебра. Он широко раскрыл руки, сжал кулаки и воскликнул:

– Да это вовсе не мертво, Лени! Разве ты не чувствуешь? Все эти люди. Здесь были люди. Тысячи людей. Живые. Что такое две тысячи лет? Они должны были походить на нас. Тут с ума сойдёшь, Лени. Я хочу их увидеть. Я хочу оживить это место.

Он внезапно остановился, засунул руки глубоко в карманы и начал вышагивать по арене, а темные тени кошек отступали в более густую тень. Наконец он заговорил снова:

– Не может быть, чтобы зрелища тех дней сильно отличались от олимпийских игр, или игр между командами Гарварда и Йейла. Толпы людей рвутся к зрелищу, толкотня, гомон. Если хорошо прислушаться, можно услышать шарканье тысяч сандалий по проходам, возбуждённый гул и говор толпы. Можно уловить обрывки разговоров. Они, вероятно, говорили на римском жаргоне, как мы в таких случаях: ‹Кто там сегодня? Что-нибудь новенькое? Я забил себе местечко на третьем ярусе. У них новый парень с севера; говорят, отличный малый, здорово дерётся, за ‹синих› выступает. А правда, Деций, или как его там, не в форме? Ни фига не тренируется. А всё равно молоток парень. Слыхал я, что гвоздь программы они держат в секрете. Это мне по блату сказали. Мой приятель, он знает того типа, который тренирует гладиаторов. Несколько монет на этого Друса я поставлю. Он свой в доску. Те ребята ещё не решили›. А кругом толкаются, потеют, смеются.

Лени тоже встала, лицо её было бледным от белого шара полной луны, висевшей прямо над чёрной раковиной старой арены, рот раскрыт. Она скорее чувствовала, чем понимала, то, о чём говорил Томми.

– О, Томми, пожалуйста, продолжай.

– Плуты, мошенники, картёжники, воришки, актеры, писатели, просто любители повеселиться, парни со своими куколками, разодетыми в пух и прах – я видел их раскрашенные мумии в музеях,- важные гангстеры, адвокаты. Рим тогда кишел адвокатами, политиканами и просто чернью. Слушай, кое-что можно узнать по номерам над входами. Если там есть номера, значит, у них были билеты…

– Да, да, Томми! Наверно, костяные.

– Тогда у них были билетеры, швейцары, распорядители. Наверняка у них даже программки были.

Томми улыбнулся и хмыкнул.

– Разве ты не видишь? Вот продавцы программ – они стоят под арками, у подъездов и лестниц и выкрикивают: ‹Покупайте программы! Здесь имена гладиаторов!›

Томми откинул голову, обвел взглядом амфитеатр от начала до входных аркад.

– А жратва и продавцы? Не может быть, чтобы болельщики не хотели пожрать. Интересно, что было у римлян вместо наших сосисок, пива, орехов и шипучки?

– Наверное, мясо на палочках,- сказала Лени.

– Орали, как и наши продавцы: ‹Горячее мясо, горячее мясо!›

– А вино! – прервала его Лени, задыхаясь. – Торговцы вином. Они носили его в мехах…

– Красное и белое вино. И разве они не привозили снег с гор для этого вина? ‹Холодное вино! Холодное вино! Пейте холодное вино – десять монет стакан! Вам сладкого или кислого, сэр?› Шум, крик, гам; люди на галёрке топают ногами, чтобы скорее начинали. Продавцы сувениров орут:

‹Выбирайте свой любимый цвет! Синий или белый!› Белые и синие ленты на рукавах торговцев: ‹За кого болеете? На кого ставите?›

– О, и маленькие глиняные фигурки богов, – выдохнула Лени, – на счастье.

– Конечно. И статуэтки любимых гладиаторов – их можно носить как сувенир или даже приколоть к тунике. Вот у нас, когда едут на состязания, спортивные парни прикалывают к курткам маленьких бульдогов или мулов.

– А девушки продают гирлянды цветов. Их бросят к ногам победителей,- сказала Лени.

– Вот они стоят, в темных волосах яркие цветы, в руках букеты…

Томми обнял Лени за плечи и указал на огромный пол арены.

– А ведь это надо было подготовить, так? Убрать такую махину к выступлениям! Вот тебе и обслуживающий персонал – рабы, конечно. Они размечают площадки боя, ставят подставки, готовят ящики с песком, чтобы засыпать кровь. Присутствуют и должностные лица, судьи, рефери, церемониймейстеры с жутко напыщенным видом, точно наши чинуши в твёрдых котелках. Чиновники всюду одинаковы. И вот толпа рассасывается по своим местам. Люди ходят из ложи в ложу, смеются, заключают пари. С галерки раздается оглушительный свист – на сцене появляются гладиаторы, проверяют подставки и смотрят, где солнце. При жеребьёвке кому-то повезет, и он встанет к нему спиной. Человек, наверно, свистит с тех пор, как появился на свет.

– А можешь ты себе представить, что делается внизу? Борцы разминаются, надевают бандажи, выслушивают последние советы, подпрыгивают, приседают, чтобы разогреться. Это делает каждый боксёр с тех пор, как существует бокс. Они бьют в воздух, пыхтят, свистят, а внизу, в подземной тюрьме, пленники стоят на коленях и тихо молятся. И вдруг среди шума толпы и криков продавцов из глубины раздаётся нетерпеливый рёв зверей, как у нас в цирке, когда внезапно наступает затишье и слышно, как рычат львы за сценой.

– О, Томми, Томми! – Лени была заворожена.- Это древнее место живёт благодаря тебе.

Глаза её сияли, она встала, откинув голову.

– Так это и было. Всё было так, и люди были. Да, да!

Внезапно она оборвала себя и воскликнула:

– Томми! – И снова: – Томми!

Томми испугался. Она так странно смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Что случилось, родная?

Девушка прижала руки к вискам и заговорила по-немецки:

– Ach, lieber Herr! Es ist nicht möglich, aber doch, doch…*

– Хорошая моя, что случилось?

Лени подбежала к нему.

– Томми, ты должен сейчас же пойти со мной. Сейчас же! Еще не поздно. Ты пойдёшь со мной. У меня… как это вы называете? Что-то внутри меня, во мне…

Томми держал её за руки.

– Предчувствие, да, милая?

– Да, да, Томми! Так это называется? Что-то внутри меня, подсказывает мне, что делать.

– Ты хочешь мне сказать об этом? Лени покачала головой.

– Н-нет. Ещё нет. Но ты ведь пойдёшь…

Она взяла его за руку, и они вместе перебежали арену, снова напугав кошек. Пьетро был так поражен их видом, что замолк в середине арии тореадора.

– Тридцать, Виа Палесто, и побыстрее,- распорядилась Лени.

Они вскарабкались в экипаж, и Джиневра с грохотом помчала их по булыжнику, а затем по ровному асфальту, считая этот аллюр галопом по смутным воспоминаниям. Лени сказала:

– Я пока не хочу тебе говорить, Томми. Держи меня, пожалуйста.

Они подъехали к частному дому, недалеко от Римского музея.

– Это наш дом,- сказала Лени. Держа Томми за руку, она позвонила у входных дверей. Пожилая женщина с приятным лицом, в чёрном платье и белом переднике открыла им. Лени взволнованно спросила её по-немецки:

– Ах, Лизель, папа ещё здесь?

– Его нет, фрейлейн Лени. Приходил граф Альберини. Они ушли вместе. Думаю, что они ушли в музей делле Тэрме.

Лени не стала терять времени. Она вскрикнула:

– Идем! О, только б не было слишком поздно! Быстро, Пьетро, к музею делле Тэрме! К маленькой калитке со стороны улицы Джерни.

Возмущенная Джиневра, стуча копытами, повезла их мимо серой громады центрального вокзала, резко повернула на двух колесах и доставила к небольшой железной двери, прятавшейся в высокой, толстой стене.

Лени схватилась за ручку звонка и стала яростно её дергать, а затем стучать в дверь своими маленькими кулачками.

Наконец старый служитель в вылинявшей синей ливрее открыл дверь.

– Я Лени Лишауэр, дочь профессора Лишауэра,- сказала Лени.- Мой отец здесь?

Служитель кивнул.

– Si, si, signorina. Происходит что-то необычное. Всё заперто. А они на втором этаже с графом Альберини. Вы можете пройти.

Служитель держал старый фонарь; тусклый свет освещал дорогу прильнувшим друг к другу Томми и Лени. Они шли через сад, где было много пыльных статуй, к темному и угрюмому музею, построенному неподалеку от старых бань. Когда они поднимались по лестнице на второй этаж, стало немного светлее. Комната в самом конце коридора была освещена, из неё доносились голоса. Лени побежала, держа Томми за руку. Они ворвались в комнату. Четверо мужчин повернулись в их сторону. Один из них был профессор Лишауэр. Он выглядел очень старым. Второй был высокий, представительный мужчина с чёрной бородкой и моноклем. Около него стоял суетливый человечек с лысой головой и пенсне на чёрной ленточке. Четвёртый был сухощав, с узким лицом и длинными чёрными волосами.

Взгляд Томми скользнул по группе мужчин и застыл на бронзовой статуе в центре зала. Обнажённый мужчина сидел на мраморном пьедестале. На руках у него были ремни, вероятно, из жёсткой бычьей кожи, скрепленные металлическими застёжками.

Голова повернута вправо, взгляд устремлён через правое плечо. Курчавые волосы и борода. Ему явно здорово досталось. Три глубокие раны зияли на правом плече, правом локте и между ремнями. Уши были расквашены и сильно разбухли. Нос от ударов скривился на одну сторону, губы отекли, а скулы вздулись от глубоких ран. У глаз были грубые рубцы, как у профессиональных боксёров; кроме того, виднелись шрамы от старых и от свежих ран.

Сухощавый мужчина с черными волосами сделал шажок в сторону Лени, но первым пришел в себя ее отец. Ои сказал по-немецки:

– Лени! Что ты здесь делаешь? Кто этот человек? Ах, да, он был в музее. Я помню. Но зачем?

Он замолчал, повернулся к остальным и сказал по-итальянски:

– Простите меня. Граф Альберини, надеюсь, вы знакомы с моей дочерью. Профессор Гульельмо, моя дочь Лени.

Лени представила Томми. Бородатый мужчина с моноклем был граф Альберини, ведавший музеями; суетливый лысоватый мужчина – Гульельмо; сухощавый с узким лицом и длинными волосами – Армандо Дзанни, ассистент Лишауэра. Лени повернулась к отцу.

– Папа, что произошло?

– Фсё кончено, дитя моё! Граф Альберини согласился с формулировкой и доказательствами профессора Гульельмо. Известно, что братья Мандзини когда-то сделали статую бойца. Дзанни согласился с ним. Я попал в отставку. Граф оказался очень любезен. Он привез сюда профессора Гульельмо из Неаполя, чтобы предоставить мне последнюю возможность доказать свою правоту. Я не сумел.

Лени быстро повернулась к Томми и перевела ему всё, что сказал отец. Она был в отчаянии. Граф сдержанно кашлянул, а затем мягко, но недовольно сказал по-английски:

– Простите, это действительно очень частный вопрос. Молодой человек… – Он вопросительно посмотрел на Лени.

Девушка повернулась к нему и почти плача сказала:

– Он эксперт.

Профессор Гульельмо снял пенсне, скосил голову набок и спросил:

– Хорошо знает античность?

– Нет! – вскричала Лени. Её молодой голос смело и вызывающе разбил тишину комнаты. – Нет, он хорошо знает жизнь!

Она внезапно повернулась к Томми и горячо заговорила:

– О, Томми, Томми! Сделай что-нибудь! Сделай так, чтоб статуя ожила. Вдохни в неё жизнь ради меня, как ты сделал в Колизее, когда оживил тот древний люд, Томми… Томми схватил её за плечи и сказал:

– Всё понял. Выше нос, малыш! Картина ясная. – Он оглянулся на группу мужчин.

– Все ли присутствующие здесь джентльмены понимают по-английски?

Мужчины наклонили головы. Дзанни ответил:

– Естественно. Как все образованные люди.

– Отлично,- сказал Томми. – Если вы чего-нибудь не поймёте, Лени растолкует. Она уже усекла мой жаргон. – Он ухмыльнулся в сторону Дзанни. – Образованию есть предел. Лени, передай этим господам, чтобы сохраняли спокойствие. Мне нужно всего пять минут, осмотрю этого малого. Может, я сумею помочь.

Он шагнул вперед и медленно подошёл к статуе, а четверо мужчин и девушка наблюдали за ним. Томми встал перед огромной глыбой – руки в карманах, голова склонена набок – и медленно заговорил сам с собой:

– Римский парень, эй! Ну и отколошматили тебя! Хо, если снять тебе баки – вылитый Паолино, когда тот сидит в раздевалке после боя с Максом Шмелингом. Ну и взбучка! А какие оловянные уши у тебя, дружок! Ты, видимо, стоял, как пень, а? Ну и работка, ну и работка!

Он начал медленно обходить статую, тщательно осматривая ее. Пальцы его ощупали все три раны с правой стороны, затем он быстро перешел па левую сторону, разглядел левую руку, присвистнул и сказал: "О-о, боковой удар!" Томми вспрыгнул на пьедестал, откуда рассмотрел и ощупал следы ударов на лице. Он снова спрыгнул на пол, встал в боксерскую стойку, посмотрел на бойца, сменил стойку и быстро обошёл его. Один раз он обратился к графу Альберини:

– Эти вмятины настоящие? Не случайные? Века под землей… Может, небрежно обращались?

– Мы не считаем, что она веками лежала под землей,- с легкой усмешкой ответил граф,- но все эти порезы и ссадины сделаны только скульптором.

– Замечательно. Это я и хотел знать. Он сделал еще один круг, попятился и в легком полупоклоне произнес:

– Спасибо, старина. Не ты первый, не ты последний, кому так расквасили уши.

Томми повернулся лицом к группе, уголком рта бросив Лени что-то вроде: "Мошенники!", а затем с артистической беззаботностью, восхитившей его самого, сказал:

– Джентльмены, что вам угодно знать об этом парне?

Первым за соломинку ухватился старый профессор Лишауэр.

– Што? Разве у вас есть што-нибудь сказать нам?

В его голосе слышалось такое отчаяние, что Томми стало стыдно за свою красивую позу, и он осёкся.

– И даже много, – мрачно ответил он – Во-первых, этот тип был левшой.

– Кем? – вежливо осведомился профессор Гульельмо.

– Левшой. Он бил левой, понимаете? Спорю, бойцы дрались с ним без особого восторга. Никто не любит драться с левшой.

Граф Альберини заинтересовался.

– Да? – спросил он. – А как вы это установили?

– Гляньте, – сказал Томми, – этого нельзя не заметить. – Он шагнул к статуе, взял карандаш из своего кармана и сказал, используя его как указку:

– Вот! Глубокий порез на правом плече. Другой – на руке ниже локтя. Еще один – на предплечье между полосками. И ни одного пореза на левом плече или руке. Нормальный боец стоит так! – Томми принял правильную стойку, левой рукой и левой ногой вперед – А этот гусь стоял так! – Он переменил положение, выставив вперед правую ногу, вытянул и согнул правую руку, а левую согнул с левой стороны.

– Понятно? – спросил он.- Все шрамы на правой руке он получил потому, что эта сторона тела находилась ближе всего к противнику.

Впервые за все это время у Лени посветлело лицо. Граф с важным видом подошёл к статуе, вставил в глаз монокль, исследовал все три вмятины поочерёдно, встал в стойку, которую ему продемонстрировал Томми, затем выпрямился, хлопнул себя по ноге и воскликнул: "Per bacco!".

– Ага! – сказал Томми.- В любом случае у этого кучерявого левый молоток мог уложить кого угодно, рука то есть. Скульптор не пропустил ничего. Смотрите, видна выпуклость в месте особого напряжения. Левой он пользовался для решающего удара. Отлично. Он даже не был настоящим бойцом. Тихой сапой работал, так вот. Ему одно требовалось – войти в близкий контакт, чтобы все силы вложить в левый, а в итоге – "бал закрыт, погасли свечи". Дошло?

Гульельмо поправил пенсне и спросил:

– А вы можете это разъяснить нам?

– Посмотрите на его уши, – сказал Томми. – У профессионального бойца никогда не будет таких ушей. Этого парня здорово отделали. Такие лодыри на десять ударов отвечают одним, а в результате – расплющенные уши, расквашенные брови. У него и мускулатура бездельника, и ноги неразвитые. Вот посмотрите, какие мускулы у него на плечах, спине и руках. У настоящего бойца с быстрой реакцией плечи худые и мускулы сужаются. Ясно? В любом случае порезы на руке за меня. Давайте, профессор, я покажу вам. Встаньте-ка сюда!

Он поставил Гульельмо в стойку. Старый профессор с удовольствием подчинился и даже попытался принять свирепый и воинственный вид. Томми встал против него, приняв стойку левши, правую руку и кулак он вытянул перед собой, а левую согнул перед грудью.

– Вот таким путём я могу держать вас на расстоянии. Но наш приятель в драке правую согнутую руку выставлял перед лицом как щит, увертываясь от противника. И именно так заработал эти порезы, ясно?

Гульельмо немного помахал руками, как это сделал бы мужчина, изображённый скульптором, затем снова тщательно осмотрел бронзовую фигуру, опять принял соответствующую позу, выпрямился, посмотрел на Альберини и сказал: "А ведь правда!"

Лени хлопнула в ладоши:

– О Томми, браво!

Профессор Дзанни передернул плечами.

– Из области чистых догадок, – сказал он.

Томми кинул на него взгляд, покусал губы и заговорил снова:

– Ну, а теперь, если вам угодно, я могу кое-что рассказать о том малом, который задал взбучку нашему герою. Скульптор работал в раздевалке или на арене, сразу после боя. Далее…

Дзанни в иронической усмешке показал белые, ровные зубы.

– Одну минуту, друг мой. Откуда вы взяли, что он проиграл бой? А может, выиграл?

– Дзанни, – ответил ему Томми, – вам следовало бы читать книги. Это расширяет кругозор. Вы согласны, что скульптор работал сразу после боя?

– Если эта статуя подлинная, я бы согласился с таким утверждением. Ведь художник был настолько внимателен, что не упустил ни одной мелочи. Но это не значит, что боец не мог быть победителем.

– В таком случае скульптор был бы опять-таки настолько внимателен, что надел бы на голову победителя венок или гирлянду цветов,- ответил Томми, чарующе улыбаясь.

– Браво,- в унисон воскликнули Альберини и Гульельмо.

– Herrlich! **. – сказал профессор Лишауэр. Он подошел к Альберини и Гульельмо. В его усталых глазах затеплилась надежда.

– Благодарю вас, – сказал Томми. – Итак, продолжение следует. Тот невысокий тип, который избил нашего, видимо, был грек. Он…

Дзанни опять вмешался, издав короткий смешок:

– Нет, нет, мой друг! Теперь это уже чистейшая фантазия. У вас слишком сильное воображение.

– Всё больше за своих болеете, а, Дзанни? – сказал Томми.

– Не понял вас.

– А Лени вот поняла, – предположил Томми. – Может, вы и читали книги, но не те, что следует. Есть книга, которую я рекомендую вам прочесть. Мне её дал профессор Стюард. В ней сказано, что греки никогда не били по телу. Они, как правило, били только по голове. У нашего парня больше всего следов ударов именно на голове. Но обратимся к его лобызателю. Насколько я знаю, греки были намного лучшими бойцами, чем римляне. И не делали ошибок. Малый, который избил нашего римского друга, был немного мягковат. Он дрался на велосипеде и…

Даже Лени присоединилась к хору голосов, воскликнувших:

– На велосипеде?

Они стояли как загипнотизированные. Томми усмехнулся.

– Извините меня. Это выражение я ещё тебе не растолковал, Лени. Это значит, что он дрался отступая. Грек знал, что он должен держаться подальше от нашего вояки, иначе ему хана.

– Почему вы считаете его небольшим? – спросил Гульельмо.

– Догадался, – ответил Томми.- Небольшие мужчины быстры, большие – медлительны. Наш друг всё ещё жив, не так ли? Будь его противником большой и быстрый боец с мощным ударом, наш бы уже отчалил в лучший мир, а не сидел тут. Теми штучками, что у него на руках, можно запросто проломить черепок. Но грек достаточно ловок, чтоб держаться подальше, и, видимо, он пониже. Либо у него не было сильного удара, либо он боялся ближнего боя. Далее. Направление шрамов и ссадин на лице нашего приятеля доказывает, что грек или брал его в захват, или же бил сбоку. Значит, и был ниже ростом. Сравните только правую сторону лица статуи с левой. Грек, наверно, дал себя ударить сдуру пару раз правой. Но он был продувной парень, этот грек знал, как надо драться с левшой, чего наши боксеры, между прочим, и сегодня не умеют. Он крутился и кружился вокруг своей левой и правой римлянина, подальше от мертвого удара его левой и так, кружась и нажимая на задние педали, то есть отступая, он продолжал кидать в него левые хуки – гляньте, в какую сторону у него свернут шнобель, – на правое ухо и на кашу, которую он сделал из правой щеки. И, несмотря на все преимущества, он не хотел рисковать – не шёл на сближение, чтобы прикончить противника. Он выигрывал бой, так чего рисковать? Он тыкал и тыкал в кучерявого левой, пока тот не рухнул под градом ударов, от потери крови и изнеможения. Затем…

Лени внезапно схватилась за щеку и закричала. Её крик отдался эхом в высоких, пустых сводах безлюдного музея.

– Томми! Томми! Папа!

Глаза ее были широко раскрыты. – Фрагмент из Тертулиана! Описание… Томми! Папа!

Все заговорили одновременно, зашумели, Альберини выкрикнул: "Corpe di bacco". Гульельмо повторил снова и снова: "Si, si!…", а профессор Лишауэр: "Lleber Gott! Aber gewiss…" ***.

– Нe понял,- сказал Томми.

– Фрагмент же! – вскричала Лени.- Описание кулачного боя при Тите!

– Святые ёлки! – сказал Томми.- Я совсем забыл.

– Его имя – имя! – выкрикнул профессор Лишауэр.- Синистр! Левша. Это он. Это он перед фами Синистр – римский боец императора Тита, побеждённый маленьким греком Фистрой. Синистру была дарована жизнь, потому что император был влюблён в его сестру Аулу.

Совсем не казалось странным, что Лени и Томми обнимаются, хотя немного необычно выглядели обнимавшиеся и хлопавшие друг друга по плечам Лишауэр и Гульельмо. Вдруг Гульельмо отступил назад, откашлялся и сказал:

– С вашего позволения, граф Альберини, профессор Лишауэр, я отступаю. Я прошу прощения. Я совершил большую несправедливость, хотя намерения мои были честными. Я был не прав. Уже два года как братья Мандзини мертвы. Фрагмент найден шесть месяцев тому назад. Навряд ли братьям было известно его содержание. Я надеюсь, что вы меня простите. Я должен признаться профессору Лишауэру в своём величайшем уважении и восхищении.

Граф поправил монокль и сказал:

– Профессор Гульельмо, это больше, чем можно было ожидать от человека с вашими знаниями и благородством. Отставка профессора Лишауэра, конечно, отклоняется.

Профессор Лишауэр очень старался не смотреть туда, где только что стояла Лени. Он подошел к Томми и сказал:

– Я хочу поблагодарить фас от всей глубины своего сердца и принести фам свои изфинения за моё поведение и невежество, которое я проявил в то утро в музее. Мы все очень далеки от реальной жизни. Фы нас устыдили…

Томми ответил:

– Эй, не надо, а то я заплачу… Я… я необразованный парень…Просто мне довелось крутиться среди боксеров всю жизнь.

Наступила пауза.

– Я так счастлив,- сказал профессор Лишауэр.- Я мог бы петь и плакать. Мы фсе пойдем к нам, фсе, и будем пить вино. Мистер Томсен, граф Альберини, Гульельмо, Дзанни. Где же Дзанни?

– Дзанни слинял,- кратко ответил Томми. Все озадаченно посмотрели на него; но он не стал объяснять. Они двинулись к лестнице по длинным проходам между стеклянными ящиками, мраморными и бронзовыми статуями. Когда они оказались в тёмном углу коридора, а служитель с фонарем прошёл вперед, Томми сделал то, что ему давно хотелось сделать, поцеловал Лени.

– Знаешь,- сказала Лени, когда обрела дар речи, – мне кажется, парень получит девушку.

* Боже мой! Это невозможно, и всё же, всё же…

** Восхитительно, прекрасно.

*** Господи, боже мой. Ну конечно.