Дэвид Лисс Этичный убийца

Глава 1

Все началось в пятницу вечером, после семи. Было еще светло, как днем. Август во Флориде длится вечно, и жара стояла под сорок, хотя солнце уже шло на закат. От духоты я отупел и размяк, и запахи, наполнявшие воздух, казались особенно едкими – вонь почти осязаемая и в то же время неуловимая, как жировая пленка на остывшем горшочке рагу. Запах был предметным, материальным, словно плотные клочья ваты, он набивался в горло. Гнилостные испарения клубились и вились по проулкам трейлерного парка, среди передвижных домов. Я говорю не о привычной вони уличного мусора – разлагающихся куриных скелетиков, тухлых подгузников и картофельной кожуры. Это бы еще ничего. Пахло, как от параши в лагере для военнопленных. То есть гораздо хуже.

Я стоял на опутанной паутиной бетонной приступке, ведущей в один из фургонов, и, упираясь плечом в дверную ширму, пытался ее отодвинуть. Из-под мышки сбежала струйка пота и вцепилась в мою многострадальную сорочку. Я торчал здесь почти с самого обеда и был уже в легком чаду, совсем ошалев от этой дурной бесконечности: звоню в дверь, предлагаю товар, тащусь дальше. Я поглядел направо, налево – на потрепанные белые передвижные дома – и подумал: до чего же забавно и в то же время бесконечно грустно, что я совершенно не помню этого проулка.

Мне хотелось лишь одного: зайти в чей-нибудь дом и укрыться от жары. Кондиционер, встроенный в панель трейлера, гудел, дребезжал и чуть не брыкался, сплевывая конденсат в извилистую борозду, прорезавшую белый песок. Для такой жары я был слишком прилично одет, и, чтобы оставаться на ногах, мне каждую пару часов требовалась подзарядка – как противоядие. Одежду я подбирал не для удобства, а для работы – хотел выглядеть представительно: темно-бежевые хлопчатобумажные брюки без единой складки, до того они набухли от пота, рубашка в широкую черно-белую полоску и бирюзовый прямоугольник трикотажного галстука – шириной едва ли не три дюйма. Шел 1985 год, и мне казалось, что галстук смотрится очень даже неплохо.

Я снова постучал в дверь, потом надавил большим пальцем на блестящую нежно-персиковую пипку звонка. Опять никто не отозвался. Из-за двери еле слышно доносилось приглушенное бормотание телевизора или магнитофона, и я заметил, как тихонько щелкнули друг о друга сдвинутые планки жалюзи, но никто не отозвался. Не то чтобы я осуждал этих ребят, кто бы они ни были, за то, что они присели за спинкой дивана и приложили палец к губам – ш-ш-ш! В конце концов, у них под дверью стоит подросток в галстуке и пытается им что-то втюхать, и они могут подумать, с полным правом, между прочим: а кому это надо? А коли так, кому нужны они сами? Такая вот свобода выбора. Я только три месяца занимался этой работой, но кое-что уже вполне усвоил. Тебе открывают лишь в том случае, если ты хочешь, чтобы тебе открыли. И внутрь пускают только те, к кому ты хочешь войти.

Тяжелая сумка коричневой кожи, которую мой отчим неохотно позволил взять на время из гаража, где она валялась в полусгнившей коробке, пропахала в моем плече траншею. Касаясь этой сумки, я всякий раз вздрагивал от омерзения: она воняла прокисшим гороховым супом. Отчим годами не вспоминал о ней, но должен был непременно поломаться, прежде чем позволил вытряхнуть из нее мышиный помет и до блеска начистить ее кремом для обуви.

Я подтянул лямку, чтобы плечо ныло поменьше, спустился со ступеньки и побрел по заросшей дорожке, прорезавшей сквер – настоящий песчаный океан, приправленный щепоткой-другой травы. Выйдя на соседнюю улицу, я повертел головой, не зная, откуда пришел и в какую сторону пойти, как вдруг по левую руку заметил объявление. Оно лениво трепыхалось на почтовом ящике, приклеенное длинным куском серебристой изоленты. Объявление о пропаже кота. Сегодня я видел – сколько? – два или три таких объявления. И наверное, в два раза больше о потерянных собаках. Правда, речь шла о разных котах и собаках, и я был уверен, что мимо этого объявления уже проходил. На нем красовалась ксерокопия фотографии, изображавшей не то белую, не то бежевую полосатую кошку с темными кляксами на мордочке и с открытой пастью, из которой едва выглядывал язычок. «Если встретите пухленького котеночка по имени Франсина, позвоните по этому телефону».

Я прочел объявление и направился дальше, по той же стороне улицы, мимо пустого парковочного места к следующему фургону. Мои ноги, не обращая внимания на команды, которые посылал им мозг, еле двигались, едва не волочась. Я посмотрел на часы, но с того момента, как я нажал на кнопку звонка, стрелки почти не сдвинулись. Оставалось еще по меньшей мере четыре часа работы, и нужно было передохнуть – присесть и немного посидеть без движения. Но дело даже не в этом. Главное, мне нужно было отключиться от мыслей о работе или просто хорошенько выспаться. Можно подумать, я мог позволить себе такую роскошь! Про сон лучше было забыть. Конечно, я проработал полночи и почти целый день, но нельзя же заснуть посреди дороги. Да и дома навряд ли: выходной у меня лишь один, а ведь столько всего нужно сделать и еще пообщаться с родными и друзьями, пока не началась все та же круговерть. Вот уже три месяца я вкалывал и по ночам, правда понемногу, меньше четырех часов. Надолго ли меня хватит? Бобби, начальник нашей группы, мой босс, говорит, что горбатился так годами, и выглядит очень неплохо.

Но я-то не собирался тратить на это годы. Хватит с меня и одного – более чем достаточно. Дела у меня продвигались неплохо, очень даже неплохо, и деньги сами шли в руки. Но мне было семнадцать, и я чувствовал, как старею, как начинают ныть суставы, сутулиться плечи. Казалось, и зрение начинает меня подводить, и память отказывает, и с уборной отношения странноватые. Вот так я и жил. Вчера ночевал дома, на окраине Форт-Лодердейла. Звонок будильника выдернул меня из постели в шесть: к восьми нужно было быть в конторе. После нескольких «летучек» мы все погрузились в машину и поехали в сторону Джексонвилла, там заселились в мотель и принялись за работу. Самое обычное начало очередного уик-энда.

За спиной у меня зашуршали шины, и я инстинктивно отскочил в сторону пустого парковочного места, стараясь не угодить ногой в логово огненных муравьев или пучок колючек, которые так и норовили вцепиться в мои темно-серые спортивные носки. Только семнадцатилетний юнец мог убедить себя, что носки эти выглядят прилично, если, конечно, полоски не торчат из-под брюк.

В таком местечке лучше было держаться поосторожнее. Местные с первого взгляда узнавали во мне чужака. Обычно они швыряли в мою сторону жестянки из-под пива или шарахались прочь – то ли в шутку, то ли с угрозой. При этом они что-то выкрикивали – по моим догадкам, какие-то жуткие оскорбления, которые, услышь я их, обожгли бы меня, как удары кнута, но крики тонули в свисте несущегося мимо фургона или в треске динамиков, изрыгающих очередной хит «38 Спешиел». Быть может, остальные ребята из нашей команды оказались в таком же дерьме, я не знал, но сильно сомневался.

На парковку вкатился синий фордовский пикап. Чистенький, похоже, что свежевымытый, он сиял в лучах предзакатного солнца, как лужа гудрона. Стекло со стороны пассажирского места было слегка опущено, и водитель в черной футболке, парень слегка за тридцать, потянулся к окну. Вид у него был странный – как у персонажа мультфильма: эдакий учтивый молодой человек, который собирается похитить возлюбленную главного героя, – и как у мультяшки, странно бесформенный, будто условный. Какой-то одутловатый. Не толстый, не грузный, не какой-нибудь, а именно одутловатый – как у трупа, тронутого тлением, или как у аллергика.

Да, странная одутловатость, но гораздо больше меня удивила его прическа. Спереди волосы выстрижены почти по-военному, но зато сзади они длинным веером опускались на плечи. Нынче такую стрижку называют «рыбий хвост». Но тогда, в 1985-м, я увидел ее впервые и даже не знал, что такое бывает и как оно называется, и не понимал, чего ради человек может подвергнуть себя подобному издевательству – если только не из экономии, позволяющей уместить две стрижки на одной голове. Я понял одно: это свидетельство катастрофического идиотизма.

– Куда идешь? – спросил меня парень.

Его голос прогибался под тяжестью тягучего, как сироп, акцента – вне всякого сомнения, флоридского. Не то лимонный пирог, не то медовик. Джексонвилл был в тридцати милях, и ничего удивительного, что здесь говорят с сильным акцентом.

Когда мы переехали во Флориду, я учился в третьем классе и боялся почти всех, кто не жил в крупных городах. Я был уверен, что это не трусость, а простое благоразумие. Многие считают, что такие города, как Форт-Лодердейл, Джексонвилл или Майами, – лишь пригороды Нью-Йорка или Бостона. На самом же деле они сплошь населены флоридскими старожилами, яркими представителями исчезающего вида, по сей день хранящими знамена Конфедерации, истинными южанами и тайными расистами. Хотя есть в этих городах и переселенцы из разных уголков страны, и эти две группы населения вполне уравновешивают друг друга. Но в двух шагах от городской окраины с терпимостью уже гораздо хуже.

А в тот момент, насколько я мог судить, я находился именно за пределами городской окраины, так что на лбу у меня вспыхнула и заискрилась, переливаясь всеми цветами радуги, надпись «надери мою жидовскую задницу» – правда, видели ее только те, кто предпочитал Хэнка Уильямса-старшего Хэнку Уильямсу-младшему.[1] Я попытался одарить человека, сидевшего за рулем пикапа, вежливой улыбочкой, но она мне не удалась: улыбка вышла кривая и придурковатая.

На секунду я всерьез задумался, не рассказать ли парню все как есть: что я тут хожу и вешаю людям на уши лапшу о пользе просвещения, – но тут же понял, что идея плохая. Вряд ли одутловатый парень с дурацкой стрижкой, развалившийся в чистеньком пикапе, благосклонно отнесется к подобной хрени. Наверное, мой босс Бобби нашел бы способ выкрутиться. Черт, Бобби, наверное, посадил бы этого парня в лужу. Но ведь я-то не Бобби. Я отлично справляюсь – быть может, даже лучше всех в нашей команде. Наверное, Бобби давно не попадался такой смышленый малый. И все-таки я не Бобби.

– Да я так, продаю тут всякое, – ответил я и понял вдруг, что мне не то чтобы не по себе, а просто-напросто страшно. Несмотря на жару, я весь похолодел и напрягся. – Стучусь ко всем подряд, – добавил я для ясности.

Освободив плечо от сумки, я поставил ее на землю, придерживая с обеих сторон ногами, обутыми в парадные черные кеды.

Парень в машине еще больше высунулся мне навстречу и оскалился, обнажив два ряда зубов, торчащих вкривь и вкось. Особенно меня поразили два передних зуба: длинные, как у кролика, но стоящие далековато друг от друга, они словно разъезжались в разные стороны. Кривизна их была тем заметнее, что они сияли необыкновенной, почти ослепительной белизной. Я очень пожалел, что узрел это великолепие, потому что теперь было трудно заставить себя не пялиться.

– А разрешение есть? – И, резко потянувшись за чем-то, что стояло у него в ногах, парень снова появился в окне, на сей раз с едва початой бутылкой «Ю-Ху»,[2] к которой тут же жадно приложился. Когда секунд десять спустя он оторвал свои губы от горлышка, бутылка была уже наполовину пустой. Или наполовину полной, как выразился бы оптимист.

Разрешение. Я в первый раз об этом слышал. А разве мне нужно разрешение? Бобби ничего такого не говорил; он просто забросил меня сюда и велел показать этому трейлерному парку, где раки зимуют. Бобби просто обожал трейлерные парки.

Главное – не терять бдительности, держаться уверенно и не допускать даже мысли о том, что этот чудик может выкинуть какую-нибудь совсем дурацкую штуку. Не станет же он хулиганить посреди улицы, даже такой пугающе пустынной.

– Меня босс отправил сюда торговать, – сообщил я, стараясь перевести взгляд с зубов на мостовую.

– А я не спрашиваю, кто тебя куда отправил, – возразил парень, сокрушенно покачав головой. – Я спрашиваю, разрешение у тебя есть?

Я тщетно говорил себе, что нет причин для паники. Струхнуть немножко можно, это да. Забеспокоиться, насторожиться, встревожиться – безусловно. Но я вдруг почувствовал себя десятилетним мальчишкой, которого злобный сосед застукал у себя во дворе или отец друга застал играющим со своими недешевыми электроинструментами.

– А что, для этого нужно разрешение?

Парень в пикапе пристально на меня посмотрел. Его верхняя губа изогнулась не то грозно, не то удивленно.

– Я тебе задал вопрос, гаденыш. Ты что, тупой?

Я помотал головой, одновременно отвечая этим жестом на вопрос и выражая недоверие.

– Нет у меня разрешения, – ответил я.

Я снова хотел отвести глаза, но не смог противиться взгляду незнакомца. И тогда этот белый голодранец, как таких называют по старой памяти у нас на юге, широко оскалившись в кривозубой ухмылке, заявил:

– Выходит, тебе крупно повезло, что разрешения не нужно, а?

Прошла минута, прежде чем до меня дошло, что он хочет сказать, и тогда я смог выдавить из себя нервный смешок:

– Да, это точно.

– А теперь слушай сюда. Не лезь, куда не надо. Знаешь, что тут бывает с бузотерами?

– Что-то такое, после чего их родная мама не узнает? – Я попытался сдержаться и не высказывать эту идею вслух, но, несмотря на страх, все же не смог заткнуть себе глотку и слова вырвались сами собой. Но что ж поделаешь, всякое бывает.

Голодранец сощурился, и его темные глаза над длинным носом сузились в щелочки:

– Что, умничать собрался?

Дурацкий вопрос! Как еще можно трактовать мои слова – умничанье чистой воды! Но этим соображением я решил с голодранцем не делиться.

Когда у людей от страха возникает во рту металлический привкус, они обычно определяют его как вкус меди. Так вот, в этот момент я ощутил вкус меди.

– Да это я так, шучу просто, – с трудом выдавил я, пытаясь изобразить спокойствие и любезность.

– Ладно, без разницы. Интересно, что может делать в этих краях умник вроде тебя? Что тебе в колледже своем не сидится?

– Так я и пытаюсь денег на колледж заработать, – объяснил я в надежде, что мое рвение произведет впечатление. Однако не тут-то было.

– Ну, студент, ты и штучка. Как думаешь, может, мне вылезти да надрать тебе задницу?

Я не нашел достойного ответа на этот вопрос. Бобби, наверное, утерся бы спокойно, а потом отпустил бы какую-нибудь незамысловатую шутку, чтобы расположить парня к себе. А там глядишь – и они бы уже оба хохотали, как закадычные друзья. Не то что я. Мне приходило в голову только распластаться в грязи или вообразить своего двойника, живущего в другой вселенной, эдакого бойкого Лема, который подошел бы к открытому окну машины и накостылял бы этому голодранцу так, чтобы у того нос сломался и чтобы его идиотская прическа вся слиплась от крови. В реальности же Лем ничего такого никогда не делал, но мне все казалось, что если я справлюсь хотя бы однажды, то есть если я стану человеком, способным выбить дерьмо из придурка, который меня обидел, об этом сразу узнают все. Это будет написано у меня на лбу, на руках, будет чувствоваться в походке, и ни один гад больше не сможет втоптать меня в грязь, самоутверждаясь за мой счет.

– Думаю, не стоит, – произнес я наконец. – То есть я не думаю, что в данном случае надирание задницы имеет какой-то смысл – если понимать это выражение буквально.

– Да ты просто маленький засранец! – заявил парень и принялся поднимать стекло; его толстые предплечья при этом тряслись в такт движениям ручки. Он взял с пассажирского сиденья планшет и стал просматривать какие-то бумаги. Смачно облизнув большой и указательный пальцы, он перевернул пару листов; его жутковатые передние зубы при этом выглянули изо рта и впились в нижнюю губу.

Засранец. Бывало, меня и похуже обзывали, но это словечко обижало именно своей банальностью. Хотя, с другой стороны, все было не так уж плохо: голодранец поднял стекло, и мой страх сразу пошел на убыль, теперь напоминая о себе лишь легким ознобом. Меня оставили в покое, так что самое время пришло вернуться к работе, хотя голодранец и продолжал искоса поглядывать в мою сторону.

Я вскинул сумку на плечо и подошел к следующему трейлеру – серому с зеленой отделкой. Площадка вокруг него, как и вокруг остальных передвижных домов, была похожа на песчаный лоскут с рваным краем из сорной травы. С фасадной стороны – подобие дворика, посреди которого стояла, сгорбившись, чахлого вида пальма. Присосавшись своей чашевидной кроной к собственному стволу, будто впитывая в свое тело целительный бальзам, она напоминала потертую курительную трубку. Окна прикрывали приспущенные жалюзи, какими в приличных домах оборудуют спальни, так что внизу оставалась щель, через которую я еще издали приметил электрический свет и мерцание телеэкрана.

Ни садовой мебели, ни игрушек, ни яркого коврика под дверью. Вообще никаких бирюлек. Это словечко из лексикона книготорговцев, мы его переняли у Бобби. Продавцы книг обожают бирюльки. Бирюльки – это всякая детская чепуха, разбросанная тут и там. Бирюльки – это садовые гномы, музыка ветра, праздничная мишура, повешенная слишком рано или не убранная вовремя, – словом, это все, что окружает людей, любящих тратить деньги, которых у них нет, на вещи, которые им не нужны. А уж те, кто тратит деньги на вещи, которые не нужны даже их детям, просто законченные бирюлечники и барахольщики. Когда Бобби возил нас по окрестностям, он, бывало, исполнял за рулем эдакую сидячую джигу, лишь стоило ему завидеть дом с пластиковым бассейном, к которому присобачена пластиковая горка.

– Этих ребят даже лох разведет, – провозглашал он в таких случаях, и его огромное круглое лицо, и без того всегда сияющее как медный таз, вспыхивало так радостно, что на него невозможно было смотреть без солнечных очков. – Да уж, бирюльки…

Но возле этого трейлера бирюльками не пахло. Думаю, если бы синий пикап к этому времени уже отъехал, я бы сюда и стучаться не стал. Хотя Бобби всегда говорил, что нельзя пропускать ни единой двери. Постучавшись к неудачнику, ты потеряешь не больше минуты, а ведь чем черт не шутит. И в самом деле, иногда я находил покупателей в домах, возле которых не было и намека на бирюльки. Но час был уже не ранний, и я устал. Поэтому я предпочел бы увидеть какой-нибудь симпатичный «Биг-Вил»,[3] или голую Барби, или взвод игрушечных солдатиков, по-пластунски пересекающих газонные просторы провинции Кванг-Три,[4] – словом, хоть что-нибудь многообещающее.

Но в данном случае, даже при отсутствии бирюлек, я мог по крайней мере надеяться на убежище, а потому все-таки налег плечом на дверь-ширму, чувствуя, как из-под мышки по телу скатилась добрая рюмка пота. Две маленькие зеленые ящерки неподвижно сидели на серой сетчатой поверхности двери; одна из них раскачивалась вверх-вниз, и складка у нее на шее горела алым цветом, выражая не то любовь, не то угрозу, не то что-то еще.

Пока я стучался в дверь, ящерки сидели, нацелив на меня свои пулеобразные головки, и глядели во все глаза. В конце концов за дверью послышалось отдаленное шарканье – едва уловимый звук, но на этой работе я научился различать подобные сигналы. Спустя мгновение к двери подошла женщина. Она слегка ее приоткрыла, взглянула сперва на меня, потом на пикап, припаркованный у обочины.

– Чего вам? – спросила она резким полушепотом, таким требовательным и тревожным, что я едва не отскочил от двери.

Женщина была еще молода, но явно старела, причем старела быстро. Лицо ее, вроде бы даже очень недурное, было усыпано мелкими веснушками и украшено маленьким дерзким носиком, но внешние уголки глаз, карих, как шоколадный напиток в бутылке голодранца, глубоко избороздили «птичьи лапки», а под нижними веками красовались на удивление темные круги. Ее красивые, песочного оттенка волосы были собраны в хвост, который придавал лицу выражение не то ребячливое, не то усталое. Что-то в ее облике напомнило постепенно сдувающийся воздушный шарик. Не то чтобы он скукоживается на глазах или свистит, пропуская воздух, но вы оставляете его где-нибудь, такой замечательный шарик, и, вернувшись через час, обнаруживаете сморщенный дряблый пузырь.

Я сделал вид, что ничего не заметил, и постарался мило улыбнуться. За этой улыбкой я спрятал голод, жажду, скуку и страх перед кривозубым голодранцем, что сидел в синем пикапе у меня за спиной, отчаяние от отсутствия бирюлек и от мысли, что Бобби приедет за мной в «Квик-стоп» не раньше чем через четыре часа.

Но ничего, день явно прошел не впустую: в первый же час работы мне удалось проникнуть в один дом, и эти бедные идиоты тут же выложили мне целых двести долларов. «Бедные» – не в смысле бедолаги или бестолочи, а именно бедные люди, одетые не по размеру, и обстановка им под стать: сломанная мебель, кран на кухне течет, в холодильнике пусто, не считая белого хлеба, салями сомнительного происхождения, майонеза и кока-колы. Тут нужно сразу расставить точки над «и». Всякий раз, без единого исключения, сколько бы радости ни доставляла мне очередная сделка, я неизменно чувствовал горький привкус сожаления. Я чувствовал, что поступаю дурно, даже грабительски, и мне частенько приходилось делать над собой усилие, чтобы не остановиться на полпути только потому, что клиенты явно не смогут покрыть ежемесячные выплаты. Кредит им, конечно, дадут, в этом я был почти убежден, но когда придет время платить по счетам, беднягам придется торговать кока-колой.

Так почему же я не бросал все это к чертовой матери? Отчасти, конечно, из-за денег. Но была и другая причина, более важная, соблазн куда более привлекательный, нежели деньги. Торговля – это дело, которое у меня получалось хорошо – гораздо лучше, чем что-либо когда-либо прежде. То есть, конечно, я очень неплохо учился в школе. Экзамены на аттестат и все такое. Но то были мои личные успехи, они больше никого не касались. Теперь же я занимался делом общественным, социальным, публичным. Я, Лем Алтик, преуспевал в публичном деле и в глазах общества – и это было непривычно и необыкновенно приятно. Думая о возможностях, которые передо мной открывались, я нежился в них, будто в мягкой постели: все эти люди не сделали мне ничего дурного, а я их поимел. Ну да, именно поимел, а они этого даже не поняли. Вручая чек, они жали мне руку. Они приглашали меня заходить еще, просили остаться на ужин, предлагали познакомить меня со своими родителями. Каждый второй из тех, кого мне удалось одурачить, говорил, что если мне когда-нибудь что-нибудь понадобится, если мне негде будет остановиться, они будут счастливы помочь. Они попросту смотрели мне в рот, и как бы подло это ни было с моей стороны, я наслаждался. Мне было стыдно – и все же я наслаждался.

И теперь мне нужно было заключить еще одну сделку. Компания обещала двести долларов премиальных тому, кто заключит две сделки в один день, и я был очень не прочь сорвать такой куш, но для этого надо было успеть заарканить еще одного клиента, пока не вернулся Бобби. Конечно, мне хотелось заработать побольше: шестьсот долларов за день – это очень неплохо. Кстати, я уже проворачивал подобные дела: вообще-то такое мне удалось в первый же рабочий день, после чего меня тут же провозгласили самородком и вундеркиндом. Но дело было не только в деньгах: мне очень понравилось то впечатление, которое произвел мой подвиг на Бобби, мне понравилось выражение его лица. На нем было написано радостное изумление, неуемный восторг. Я и сам не понимал, почему меня так порадовало одобрение Бобби. Мне даже стало неприятно, что его мнение оказалось для меня так важно. Но оно оказалось важно, и это факт.

– Здравствуйте. Меня зовут Лем Алтик, – сообщил я мрачноватой, полукрасивой-полужалкой женщине. – Я приехал в ваш район, чтобы побеседовать с людьми, у которых есть дети. Я занимаюсь анкетированием: меня интересует ваше мнение о районных школах и о качестве образования. У вас случайно нет детей, мэм?

Пока я говорил, она глядела на меня и щурилась, словно оценивая. Щурились и ящерки, медленно приподнимая нижнее веко. Секунду помедлив, женщина ответила:

– Есть. – И взгляд ее устремился мимо меня в сторону синего пикапа, по-прежнему припаркованного у обочины. – Есть у меня дети. Но их нет дома.

– Скажите, пожалуйста, а сколько им лет?

Женщина снова сощурилась, на сей раз более подозрительно. Тогда не прошло еще и двух лет с тех пор, как исчез мальчик по имени Адам Уолш. В последний раз его видели на одном из бульваров в Голливуде, штат Флорида. Его голову обнаружили пару недель спустя миль за двести к северу. С тех пор к детям стали относиться по-другому – как и к чужакам, которые интересуются детьми.

– Одному семь, другому десять. – С этими словами моя собеседница покрепче вцепилась в край двери, так что на пальцах у нее вокруг зазубренных ярко-розовых ногтей появились белые круги. И она не отрываясь смотрела на «форд».

– О, да это же отличный возраст!..

Я, конечно, не специалист. Я никогда особенно не общался с детьми – во всяком случае, с тех пор, как сам перестал быть ребенком, – и мне казалось, что возраст ее детей такой же мерзкий, как и любой другой. Но родителям нравится слышать такие вещи, или, по крайней мере, так мне казалось.

– И если ваш супруг дома, быть может, вы позволите мне отнять у вас пару минут и ответите на несколько вопросов. И я тут же от вас отстану. Вы ведь не откажетесь поделиться со мной вашим мнением о качестве образования?

– Вы что, вместе? – спросила она, щелчком пальцев указав в сторону пикапа.

Я помотал головой:

– Нет, мэм. Я приехал в ваш район, чтобы побеседовать с людьми, у которых есть дети. О районных школах и качестве образования.

– И что ты продаешь?

– Ничего, мэм, – ответил я, изобразив легкое, едва уловимое удивление. Что, я? Чтобы я пытался вам что-то продать? Чушь какая! – Я не торговец. Какой же я торговец, если у меня нет товара? Я просто провожу опрос относительно местной системы образования. Мне важно узнать ваше мнение. Мое начальство будет радо узнать, что думаете об этом вы и ваш муж. Не согласитесь ли поделиться с нами своими соображениями?

Женщина на секунду задумалась: видимо, ей непросто было свыкнуться с мыслью, что кого-то может интересовать ее мнение о чем бы то ни было. Я уже встречал это задумчивое выражение.

– У меня времени нет, – отвечала она.

– Вот именно поэтому вам и следует со мной поговорить, – возразил я, прибегая к приему, именуемому «доказательство от противного». Нужно убедить потенциальную жертву в том, что причина, по которой она не может этого сделать или не может позволить себе это сделать, является на самом деле причиной, по которой она именно может и должна это сделать. Оставалось копнуть поглубже, чтобы найти доказательство своей правоты.

– Видите ли, как показывают исследования, чем больше времени вы тратите на образование, тем больше свободного времени у вас остается потом.

Блеф чистой воды. Но мне показалось, что звучит убедительно. Думаю, моей собеседнице тоже так показалось. Она в последний раз взглянула на «форд» и перевела взгляд на меня.

– Ладно, – сказала она, наконец отодвигая дверь-ширму. Упрямые ящерки не двинулись с места.

Я вошел в фургон. Возможная сделка замаячила на горизонте, и в радостном предвкушении я почти позабыл о своем страхе перед голодранцем. Я занимался этим делом совсем недавно (не то что Бобби, тот уже пять лет), но я отлично знал, что самое трудное – это войти в дом. Я мог целыми днями биться как рыба об лед и не войти ни в одну дверь, но, оказавшись в доме, без сделки я не уходил ни разу. Ни единого разу. Бобби говорил, что это признак настоящего книготорговца. Именно им я и мечтал стать как можно скорее. Настоящим книготорговцем.

Итак, я оказался внутри фургона. Вместе с этой увядающей дамой и ее незримым пока что мужем. И в живых должен был остаться только один.