"Сильные мести не жаждут" - читать интересную книгу автора (Бедзик Юрий Дмитриевич)

10

Состояние майора Грохольского можно было охарактеризовать одним словом — растерянность. Он и раньше не отличался особой собранностью, умением твердо держать себя в руках, а после гибели «хозяина» и командира третьего батальона растерялся вконец, почувствовал себя совсем одиноким, неспособным управлять полком. А между тем нового командира еще не было, и вся тяжесть ответственности легла на худые плечи майора.

Приказ командира дивизии был краток и лаконичен: «Во что бы то ни стало удержать село Ставки. Ждать подкреплений. Использовать все возможности для стабилизации обороны».

Легко сказать — использовать все возможности. А где они, эти возможности? Активных штыков в полку почти наполовину меньше нормы. Один комбат убит, второй — тяжело ранен, а третий — совсем еще мальчишка, недавно командовал ротой.

«Во что бы то ни стало удержать село»!.. Кому же не ясно, что полк должен удержать Ставки, что иного выхода нет! Он, Грохольский, опытный штабник, и без напоминаний знает, как важно удержать в своих руках село, волею случая оказавшееся в центре событий. Позже сюда, конечно, будут брошены крупные силы, возможно, даже армейские резервы. Но все это позже, потом. А сейчас за оборону села полностью отвечает он, Грохольский, временно принявший на себя командование полком. Он должен использовать все возможности для стабилизации обороны, держаться при любых обстоятельствах, стоять насмерть или погибнуть в бою вместе с вверенным ему полком. Дело, конечно, не в нем, он готов умереть, но что это даст?!

В коридоре послышались громкие голоса. Кажется, прибыл адъютант старший третьего батальона? Грохольский нервно улыбнулся, представив себе красивого, всегда чисто выбритого, подтянутого старшего лейтенанта, пользующегося неизменным вниманием штабных телефонисток… Нет, не адъютант, не его голос, кто-то другой. Хлопнул одной дверью, второй. Что-то спрашивает у часового. А-а! Так это же капитан Зажура!

Майору почему-то не хотелось видеть его. Может быть, потому, что проницательный взгляд Зажуры, бледное, хмурое лицо неприятно действовали на нервы, напоминали Грохольскому о собственной растерянности.

— Разрешите, товарищ майор? — распахнул дверь Максим и на секунду задержался у порога.

Грохольский молча кивнул. Зажура прошел к столу, устало оперся на придвинутую к стене парту.

— Я сяду, товарищ майор. Ноги отказывают.

Лицо капитана было эемлисто-серым. Грохольский с запоздалой торопливостью сказал:

— Садитесь, садитесь, капитан!.. Может, воды дать? Зажура, как бы стирая с себя усталость, провел рукой по лицу сверху вниз.

— Докладываю, товарищ майор, с боеприпасами — порядок. Теперь патронов хватит и вам, и артиллеристам, и самооборонцам.

— А мины? Гранаты?

— Гранаты, мины тоже принесли. Даже десятка два снарядов.

— Сколько же раз вы ходили на склад?

— Три раза, товарищ майор.

— Трижды? По такой грязи?

— Так точно!

Перед майором сидел вконец обессиленный человек. Казалось, еще миг — и он свалится со стула, распластается у стола, погрузится в непробудный сон.

— У нас тяжелая потеря, капитан. Убиты командир полка и командир третьего батальона, — тихо, словно самому себе, сказал Грохольский.

Зажура широко открыл глаза. Его черные брови поднялись и, казалось, еще больше потемнели. Как убиты?.. Когда?.. Брови не верили, брови протестовали. Лицо стало еще более суровым.

— Одним снарядом обоих, — бесцветным голосом пояснил Грохольский. — Вот такие дела, капитан.

Стало тихо. Словно исчезли слова, исчезло и рассеялось все вокруг, осталась лишь тишина. Первым нарушил ее Зажура:

— Когда вы собираетесь пойти в батальоны, товарищ майор?

— Сейчас.

— Я пойду с вами.

— Вы? — Грохольский вытянул тонкую шею, нервно повертел головой, затем с неожиданной решительностью сказал: — Ну что ж, принимайте временно третий. Приказом оформим после.

Встал строгий, сразу успокоившийся, будто ждал этого момента и нашел выход из трудного положения. Зажура тоже поднялся вслед за ним, молча отдал честь.

Окопы третьего батальона тянулись сразу за большаком, что поблескивал в темноте наполненными водой выбоинами. Грохольский шел впереди по узкому ходу сообщения, время от времени поворачивал назад голову и монотонно рассказывал Зажуре, как немцы под вечер пытались перейти дорогу и прорваться к окраине села. Стены траншеи были мокрыми и скользкими, под ногами надоедливо чавкала грязь. У Зажуры от усталости кружилась голова. Он почти не слышал майора, плелся за ним будто в полусне, а мысли упрямо возвращались к событиям дня. То он видел перед собой Зосю, отчужденную и недоступную, словно отгороженную от него каким-то туманным барьером, то высокую фигуру матери среди черного, ветреного поля, с тяжелым мешком за плечами, то испуганные лица женщин, мечущихся среди разрывов по мокрой, скользкой пахоте.

— Это вы, товарищ майор? — вдруг послышался из темноты резкий, простуженный голос. — Заходите сюда, товарищ майор, и вы тоже, товарищ офицер.

Они спустились в тесный блиндаж с такими же мокрыми, как в траншее, стенами, слабо освещенными желтовато-тусклым пламенем каганца. Зажура увидел в углу прикрытое шинелью тело. Сразу догадался — убитый. Солдат в шапке и ватнике, который позвал офицеров в землянку, осторожно приподнял край шинели, прикрывавшей лицо мертвого.

— Это — ефрейтор Бучма, ординарец командира полка. Прикажете здесь похоронить или отвезете в село, товарищ майор? — глухо спросил высокий боец, вновь закрывая лицо убитого полой шинели.

Грохольский зло сузил глаза. Ему стало как-то не по себе от слов солдата, быть может, он подумал, что и его самого когда-нибудь вот так же положат в углу землянки, накроют мокрой шинелью и спросят, где хоронить.

— В машину! Повезем в село, — приказал он, хотел уже выйти из землянки, но неожиданно опустился перед телом ординарца на одно колено и беззвучно заплакал.

Зажура почувствовал тяжесть в ногах. На секунду перехватило дыхание. Он быстро вышел в траншею, прижался спиной к липкой стене и долго стоял так, глядя на темно-серые, низко нависшие над землей облака.

Из соседнего блиндажа вынесли погибшего комбата. Тусклый лучик фонарика пробежал по дну траншеи, выхватив из темноты чьи-то сапоги, потом вмятый в грязь котелок и рассыпанные гильзы. Над лесом вспыхнула ракета. Зажура увидел майора Грохольского и высокого солдата в ватнике. Пригнувшись, они торопливо шагали по траншее в противоположную от него сторону. Вот ракета погасла, и все вокруг вновь окутала непроглядная, влажная темень.

Чтобы не оставаться одному, Максим не раздумывая пошел вслед за Грохольским. На повороте траншеи обо что-то споткнулся и чуть было не упал. Откуда-то из темной ниши послышался бойкий голос:

— Чего шляешься там? Шумишь, как на базаре.

Слова эти прозвучали в холодной темноте столь нелепо и дерзко, с такой разухабистой грубостью, что невольно остановили Зажуру. Чуть в стороне он увидел тусклую полоску света. Его рука коснулась мокрой шинели, которой был завешен вход в крохотный блиндажик, а скорее, в прикрытый сверху окоп. Максим увидел трех солдат: два — совсем молодые, третий — значительно старше. Они сидели прямо на влажной глине, поджав под себя ноги, и при свете коптилки, сделанной из гильзы патрона от противотанкового ружья, поочередно пили из закопченного котелка.

— Чайком балуетесь? — строго спросил Зажура.

— Проваливай, браток! Иди, куда шел, — хриплым голосом, с нескрываемым раздражением проговорил старший, не отрывая губ от котелка.

Это был ефрейтор Боровой. Он сидел в углу, в распахнутом ватнике, без пилотки, его лицо было потным и окаменело-отчужденным. Молодой солдат, что примостился у самого входа, разглядев в полутьме офицерские погоны, толкнул ефрейтора в бок. Тот поставил котелок, с каким-то тупым вызовом посмотрел на офицера, попытался встать.

— Простите, товарищ капитан… Здравия желаю! Простите, что мы тут… Земляков, значит, встретил я, вот немного на радостях…

Лицо ефрейтора на глазах преображалось, становилось более осмысленным и одновременно встревоженным. В душе он уже ругал себя за то, что выпил лишнего. У капитана, видать, по горло всяких забот, а они тут… Теперь всем им крепко достанется, а ему, ефрейтору Боровому, первому. И поделом.

Боровой уже успел разглядеть, что левая рука капитана подвешена, а из-под воротника шинели торчат бинты. Память подсказала: он, ефрейтор, уже видел капитана утром, когда вручал комдиву пакет командующего армией. Ну конечно же, капитан стоял возле бронетранспортера у разбитого моста! От этого воспоминания на душе Борового стало еще отвратительнее.

— Мы тут понемногу, значит, товарищ капитан, по маленькой, — бессвязно, с какой-то суровой отрешенностью продолжал объяснять он. — Земляки все же… И потом тот бандит эсэсовский… удрал, гад, из-под самого моего носа убег… Разве ж не обидно, товарищ капитан?.. Промашка, правда, не моя… Контузило меня, вот и получилось…

Зажура некоторое время молча смотрел на ефрейтора, на притихших молодых солдат и невольно думал о том, что, может быть, эта встреча земляков последняя. Завтра — трудный бой, и кто знает, как обернется дело: останутся ли они в живых или погибнут от первого же снаряда, как погибли сегодня командир полка и комбат?

— Майор Грохольский к вам не заходил? — спросил он, обращаясь прежде всего к ефрейтору и как бы не замечая напряженной растерянности солдат.

— Никак нет, товарищ капитан, майор Грохольский не заходил к нам, — поспешно ответил Боровой. — На левый фланг он пошел, товарищ капитан. По голосам было слышно.

Зажура молча кивнул и повернулся, чтобы идти дальше. Следом за ним выбрался из своего закутка Боровой.

— Товарищ капитан!..

— Что еще?

Застегивая на ходу ватник, ефрейтор — широкоплечий, коренастый — подошел к Зажуре и, неловко потоптавшись в глиняном месиве, тихо попросил:

— Вы уж не взыщите, товарищ капитан… С ребят, значит, не взыщите. Они не виноваты.

— Хорошо, не взыщу, — холодно ответил Зажура. — Сейчас не до взысканий. Утром бой будет. С немцами в бою расквитаемся, с них за все взыщем! — И зашагал во тьму по едва просматриваемому ходу сообщения.

Оба они — и капитан Зажура, и ефрейтор Боровой — еще не знали, не догадывались, что по странной прихоти событий их личные судьбы уже с первой встречи у разбитого моста переплелись, оказались связанными одной крепкой нитью. Нить эта тянулась к эсэсовскому офицеру Леопольду Ренну. Капитан винил себя в том, что, встретив альбиноса, не сразу распознал в пленном ренегата с черным нутром фашиста, а узнав, промолчал, ничего не сказал генералу Рогачу. Ефрейтор Боровой считал личной трагедией, что упустил пленного гитлеровца, хотя, в сущности, нисколько не был виноват в этом.

Пройдя еще с десяток шагов, Максим увидел неподалеку на сером фоне небосклона грузовую машину, на которой приехал вместе с Грохольским из штаба. Майор и два солдата укладывали в нее погибших; сначала осторожно, точно боясь причинить боль, подняли комбата, потом ординарца командира полка. Один из солдат, встав на колесо грузовика, долго возился в кузове, укрывая погибших брезентом. В его неторопливых движениях чувствовалась привычка без лишней суеты все делать обстоятельно и добротно.

Вот он спрыгнул на примороженную землю, с минуту постоял у машины, отдавая последний долг погибшим, еще раз заглянул в кузов и, как-то безвольно сгорбившись, пошел к траншее.

Водитель включил мотор. Зажура торопливо подбежал к грузовику. Увидев его, Грохольский негромко сказал:

— Садитесь, капитан. Поедем в село.

Максим отрицательно качнул головой:

— Я не поеду, товарищ майор. Останусь тут.

— Правильно, оставайтесь, командуйте батальоном. Разыщите адъютанта старшего батальона, обо всем с ним договоритесь. Я потом позвоню вам. До свидания!

Машина тронулась. Глядя ей вслед, Максим устало прошептал:

— До свидания, товарищ майор! Только увидимся ли мы снова?..

Близился рассвет. Небо постепенно прояснялось. Горизонт еще розовел заревами далеких пожаров, но и они начинали угасать, теряя свою зловещую таинственность.

Встретившись в землянке с адъютантом старшим третьего батальона, Зажура сообщил ему о своем назначении. Как раз в это время позвонил майор Грохольский. Закончив телефонный разговор, адъютант — стройный, высокий офицер в перетянутой портупеей овчинной безрукавке — пожал Максиму руку, в нескольких словах пояснил обстановку:

— Продержаться некоторое время, конечно, можно, хотя все зависит от новобранцев. Если немцы бросят в бой танки, новички могут не выдержать. С пулеметами у нас неважно. В двух ротах пулеметные расчеты выведены из строя.

— И некем заменить? — удивился Зажура.

— На смертную должность не каждый соглашается, — бросил в ответ адъютант. — Назначишь стрелков пулеметчиками — все равно толку не будет. Залягут в окопе и будут лежать.

— А вы попросите их хорошенько! — едва сдерживая себя, со злой иронией проговорил Зажура. — В ножки им поклонитесь: дескать, постреляйте малость, никак не можем обойтись без вашей милости!..

Адъютант оставался невозмутимым. Он уже привык к таким наскокам, умел сдерживать себя и даже сохранять при этом бодрое, насмешливо-ироническое настроение. Не повышая голоса, он объяснил Зажуре, что в полку почти не осталось ветеранов, большинство бойцов и командиров — молодежь из недавнего пополнения, а теперь еще и новобранцы из села. В этих условиях, по мнению адъютанта, лучше действовать не силой приказа, а силой убеждения, личного примера. Бесспорно, молодые ребята из села, что пополнили полк, быстро получат боевую закалку. Важен первый серьезный бой, первый успех. Лишь бы поначалу не дрогнули, не побежали, потом все пойдет своим чередом.

— Не все же солдаты, которые пришли в полк из села, — необстрелянные новички, — возразил Зажура. — Многие из них партизанили, бывали в разных переделках.

— Может быть, и так, товарищ капитан. Поживем — увидим.

Адъютант старший батальона распорядился, чтобы принесли в землянку чаю. Вошел пожилой, степенный солдат с большим чайником, наполнил густо заваренным чаем две алюминиевые кружки, молча поставил их перед офицерами на грубо отесанные доски стола. Адъютант разгладил стрелочки усов, вновь повернулся к Зажуре:

— Есть у меня одна мыслишка, Максим Захарович… Простите, я правильно запомнил имя и отчество?

— Правильно, — улыбнулся Зажура, неожиданно ощутив дружеское расположение к этому красивому, невозмутимо-сдержанному офицеру. — А вас, если не ошибаюсь, Росляковым кличут?

— Точно, Виктор Росляков, — кивнул тот и продолжал: — Так вот, Максим Захарович, насчет мыслишки. Сегодня к нам прислали из комендантской роты дивизии ефрейтора Борового. Я знаю его уже давно. Еще до ранения на Днепре он у меня в пулеметном взводе расчетом командовал. Сам из уральцев, кадровый рабочий-металлист. Человек, прямо надо сказать, незаурядный: отчаянно смел, горд, самолюбив и одновременно натура удивительно поэтическая.

— Поэтическая натура! Это, по-вашему, тоже качество, необходимое на войне? — снова улыбнулся Максим.

— Поэтичность? А почему бы и нет? — Лицо адъютанта вдруг стало задумчивым, он, видимо, что-то вспомнил, помолчал. — Поэтичность, Максим Захарович, качество душевное, без него жизнь была бы скучной. Я тоже до войны писал стихи, даже печатался при активном содействии нашего нынешнего замполита майора Ружина. Мы оба ленинградцы. Майор Ружин работал в областной газете, ну и пытался сделать из меня поэта. Возможно, что-нибудь и получилось бы, да война помешала. Стихи, по-моему, на войне нужны еще больше, чем в мирное время, только писать их некогда. Или, может, вы блажью это считаете?

— Почему блажью? Я люблю хорошие стихи.

— В данном случае дело не в стихах, — продолжал лейтенант Росляков. — Ефрейтор, о котором я говорю, скорее поэт душой, своими взглядами на жизнь. Он, знаете, из русских умельцев: за что ни возьмется, все у него спорится, во всем он видит высокий смысл. И правдолюбив до щепетильности. К нам его перевели вроде штрафником, за какую-то провинность. Только я не верю этому. Мне известно, что Боровой сам несколько раз просил, чтобы его направили на передовую. Словом, комбат, тот, что погиб, по моей рекомендации сразу назначил его командиром пулеметного расчета…

— Говорите, ефрейтор Боровой? — резко поднял голову Зажура и, вспомнив сцену «чаепития» в тесном окопе, иронически улыбнулся. — Я, пожалуй, уже видел его… Познакомились.

— Ну вот, тем лучше. С виду он немного мешковат, неповоротлив, а в бою ведет себя изумительно. Под вечер, когда немцы нас атаковали и пытались перерезать шоссе, он дрался виртуозно. Еще до боя подготовил несколько запасных позиции. Только немцы начнут пристреливаться из минометов, а он уже в другом окопе и снова ведет огонь. Главное, чувствует, когда надо уйти, сменить место…

Зажура вновь улыбнулся, теперь уже широко и открыто.

— Чему вы улыбаетесь, товарищ капитан?

— Вспомнил фильм «Праздник святого Йоргена». Там Игорь Ильинский воришку играет и, помнится, в какой-то сцене говорит: «Главное — вовремя смыться!» Выходит, это правило иной раз и на войне небесполезно. Разумеется, в ином, хорошем понимании слова «смыться», вовремя уйти из-под огня, сменить позицию и продолжать бить врага.

— Вот об этом и говорю, Максим Захарович, — продолжал адъютант, не принимая шутливого тона. — Пока есть время, надо предупредить все пулеметные расчеты, чтобы они к рассвету оборудовали по нескольку запасных позиций.

— Ну что ж, действуйте. Дело полезное.

— Тогда я пойду, товарищ капитан, поговорю с пулеметчиками, проверю посты. А вы отдохните часок. Уж больно у вас усталый вид.

— На часок, может, не получится, но прилечь все-таки надо, — устало повел плечами Максим. — Если что, сразу будите.

— Об этом не беспокойтесь, разбудим вовремя. — Росляков поднялся, с грустью посмотрел на нары и, чтобы не подвергать себя искушению, шагнул к выходу.

В землянке было жарко натоплено, остро пахло непросохшей соломой. Каганец из гильзы немецкого малокалиберного снаряда упрямо боролся с темнотой. От мигающего света на стенах шевелились уродливые тени.

«Вот я и дома, — подумал Максим, впервые после ранения чувствуя себя на месте, там, где положено быть офицеру в страдную пору войны. — Чудно! Шел домой долечиваться, а пришел снова в окопы. Так, пожалуй, лучше. Если завтра выстоим, будет совсем хорошо, еще и с мамой успею повидаться… А этот батальонный адъютант, кажется, хороший парень…»

На противоположной стороне луговины, над немецкими окопами, одновременно вспыхнули несколько ракет. Их белесый свет проник в землянку, вырвал из темноты висевший на стене автомат. Где-то далеко, на правом фланге, застрочил немецкий контрольный пулемет.

— Боятся, сволочи! — зло проговорил старший адъютант, поправляя портупею и подтягивая ремень. — Утром опять полезут… Ну я пойду, товарищ капитан. Кстати, сообщу замполиту о вашем назначении. Он, кажется, в седьмой роте.

«Определенно славный парень! — вновь подумал сквозь дрему Максим, с наслаждением опускаясь на прикрытый плащ-накидкой горбик соломы. Запах ее навевал какие-то неясные, теплые воспоминания детства. — Только бы продержаться завтра!..»

С этой мыслью он заснул.

— Товарищ капитан!.. Проснитесь же, товарищ капитан! — Кто-то энергично тряс Максима за плечо.

Открыв глаза, Зажура увидел перед собой светлый полушубок батальонного адъютанта. За стенами землянки слышался оглушающий грохот. Где-то совсем рядом сухо хлопали ротные минометы, чуть дальше — их батальонные собратья.

Молодое, красивое лицо лейтенанта было взволнованно. Он стоял во весь рост, почти упираясь головой в бревенчатый потолок землянки — стройный, высокий, подтянутый, с открытой кобурой, из которой темнел отполированной сталью пистолет.

— Немцы атакуют, товарищ капитан! — лаконично доложил Росляков и, секунду помолчав, добавил: — Пехота и танки.

— Много танков?

— Пока шесть.

Кажется, только теперь Зажура вспомнил о своем ночном назначении, и ему вдруг сделалось стыдно: «Проспал!.. Все на свете проспал!» Стараясь скрыть растерянность, он с упреком бросил Рослякову:

— Я же просил разбудить меня до начала боя, товарищ лейтенант.

— Немцы начали раньше, чем ожидалось, товарищ капитан. Без предупреждения.

— Ну ладно, пока ничего страшного не случилось.

Выйдя из землянки в траншею, Максим взял у Рослякова тяжелый бинокль, стал внимательно рассматривать местность перед фронтом рот.

— Пригнитесь, товарищ капитан! — крикнул ему Росляков.

Не сразу поняв предупреждение, Зажура медленно оглянулся на голос и услышал, как над головой засвистели пули. Лейтенант рванул его вниз, едва не сбил с ног.

«Что это я в самом деле! Кому нужно такое фанфаронство?» — испытывая перед своим начальником штаба непонятный стыд, подумал Зажура.

К счастью, все обошлось благополучно. Они направились на наблюдательный пункт: Росляков — впереди, Зажура — за ним. По пути Максим старался выяснить у Рослякова, почему он так разволновался, и тот, слегка покраснев, сказал, что и вправду решил, будто немцы атакуют. А атаки пока не было. Велась обычная утренняя перестрелка. В этом Зажура убедился сразу, как только пришел на наблюдательный пункт. Правда, вдали, возле самого леса, маячили вражеские танки, по-зимнему бело-рыжие, пятнистые, словно облезшие после зимы зайцы. Немецкая пехота, делая короткие, быстрые перебежки, накапливалась за пригорком. Обстановка была не такой уж тревожной, как доложил адъютант старший. Конечно, с танками шутки плохи. Но Максим знал (об этом еще ночью ему сказал майор Грохольский): луговина перед фронтом батальона густо заминирована, поэтому немцам вряд ли удастся с ходу преодолеть минное поле. А раз так, значит, можно будет здорово их потрепать, выиграть время. Эти мысли окончательно успокоили Зажуру, суровые морщины на его лбу разгладились, он улыбнулся и почти весело сказал:

— Утро хорошее. Посмотрим, как будет к вечеру.

Утро действительно выдалось погожим и почти по-весеннему теплым. Ярко светило солнце, небо казалось бездонным и мягким. «Немцы, конечно, ударят и с воздуха. У наших нет бензина. Но все равно пехоту не так-то легко выбить из окопов. Земля как-нибудь прикроет».

Некоторое время Максим молча всматривался в затуманенную даль, затем, обернувшись к Рослякову, с мечтательной грустью произнес:

— Вон там, за лесом, километрах в десяти отсюда, наша Рось. До войны мы ходили туда купаться. Если бы вы знали, лейтенант, какая это замечательная речка! Известное дело, не Днепр и не Волга, зато для купания лучших мест не найти.

Лейтенанту Рослякову было невдомек, почему вдруг Зажура заговорил о какой-то почти неизвестной речушке и о своих детских забавах. Не вдумываясь в слова капитана, он равнодушно кивал, монотонно повторял: «Да, да!» — и с прежним вниманием продолжал наблюдать за передвижением немцев. Здесь же рядом, в аккуратно отрытом окопчике, устроился связист с телефонным аппаратом. Он держал в руках трубку и преданно смотрел на адъютанта старшего, считая его после гибели комбата главным начальником. Связист был молод, почти подросток лет семнадцати-восемнадцати и к тому же новичок на фронте. Снаряды рвались далеко в стороне, а ему все время казалось, будто они летят прямо в его окопчик. При каждом взрыве он болезненно поеживался, растерянно осматривался кругом и затем вновь устремлял испуганный взгляд на лейтенанта Рослякова.

А в окопах люди готовились к бою. Пока что вражеская артиллерия лишь пристреливалась, но с минуты на минуту могла начаться артиллерийская подготовка. Над позициями батальона тянулись синеватые полосы дыма. Постепенно смешиваясь с парами оттаивающей земли и поднимаясь вверх, они все плотнее застили солнце.

Из леса выползло еще несколько танков. Теперь Зажура уже без бинокля насчитал семнадцать машин. Пехоты, которая залегла за пригорком, не было видно, но Зажура знал, что она поднимется сразу, как только танки двинутся вперед.

И в этот миг капитана охватило удивительное ощущение. Брошенная им несколько минут назад фраза о родной реке отозвалась теперь в его сердце горьким смятением. Глядя на знакомое с детства горбатое предлесье, он, кажется, впервые за время войны с особенной остротой почувствовал огромность горя, пережитого и переживаемого его народом из-за нашествия гитлеровцев. За два года командования минометной ротой ему нечасто приходилось видеть немцев, как сейчас, собственными глазами: вооруженных, зримых, упрямых в своей злобе. Батальонные минометчики обычно вели огонь из укрытий. А тут враги были перед ним во всей своей плоти, он почти физически ощущал присутствие их танков, отчетливо слышал скрежет гусениц, а иногда до него долетали даже гортанные выкрики команд.

— Товарищ капитан, звонят из восьмой роты, — доложил ему Росляков и протянул трубку полевого телефона.

Командир восьмой роты сообщал, что к нему прибыло сорок пять человек пополнения. Все из села Ставки. Люди пожилые, но уверяют, что умеют обращаться с оружием и метко стрелять.

— Можете им верить, — твердо сказал Зажура. — Передайте им, чтобы занимали места в окопах и не трусили, особенно перед танками.

Началась немецкая артподготовка. В окопах батальона все сразу стихло, затаилось, вжалось в землю. Земля стала единственной защитой, единственной надеждой на спасение. Зная о том, что в окопах наряду с бывалыми солдатами в командирами немало новичков, Зажура с тревогой думал, выдержат ли они обрушившийся на позиции артиллерийский шквал, не растеряются ли перед гуляющей над окопами смертью.

Если бы капитану Зажуре было дано в эти минуты мысленно представить себе боевые события начавшегося дня, все, что происходило на многокилометровом, еще не сложившемся, не стабилизировавшемся фронте от Толмачева до Чапаевки, где советские войска неумолимо сжимали кольцо вокруг вражеских дивизий, если бы он мог хоть одним глазом заглянуть в сатанинскую кухню генерала Штеммермана и бригадефюрера Гилле, которые приняли на себя командование над всеми попавшими в русский котел соединениями, он непременно уловил бы в адском грохоте немецких орудий отзвуки отчаяния. Но Максиму сейчас было не до размышлений. Мощь артиллерийского огня возрастала, и трудно было поверить, что ведут его уже не те вымуштрованные по всем правилам прусской военной машины головорезы, которые в сорок первом году, нагло ухмыляясь, перли напролом, а согнанные ужасом, зажатые в тиски на небольшом клочке земли, деморализованные, озлобленные, отчаявшиеся люди, лелеявшие последнюю надежду — вырваться через Ставки на спасительный простор.

Неожиданно немцы перенесли огонь в глубь села. Частые взрывы загрохотали где-то позади, не то в районе плотины, не то еще дальше — возле старой школы. И сразу же над селом поднялись столбы черного дыма. Из седьмой роты сообщили, что немецкие танки спускаются на луговину и движутся прямо на ротные окопы. Держа в руке телефонную трубку, Зажура посмотрел в бинокль сначала на лес, затем на позиции седьмой роты, где было больше всего необстрелянных добровольцев.

— Ночью в седьмой были потери? — спросил он Рослякова.

В этот момент рядом с НП прогремел взрыв. Осколки с визгом пролетели над головой. Лицо старшего адъютанта побелело. Несколько секунд он стоял точно контуженный, машинально смахивая с полушубка капли крови. Рядом с ним дергался в предсмертной агонии молоденький связист.

— Какие потери понесла седьмая рота за ночь? — повторил вопрос Зажура, еще не видя умирающего связиста.

— Вчера вечером… там шестерых убило и троих ранило, — ответил наконец Росляков, продолжая машинально тереть рукавом окровавленную полу.

— А ночью?

— Не знаю… Простите…

— Хорошо. Я пойду в седьмую, а вы оставайтесь здесь.

— Товарищ капитан! Разрешите, я… — На лице лейтенанта проступили розовые пятна. В нем боролись страх и мужество. Всем своим естеством он хотел жить, хотел» чтобы быстрее закончилась эта оглушающая толчея. Мужество победило страх, и он сказал уже спокойнее: — Вам лучше остаться, товарищ капитан. Вы же не знаете, как безопаснее пройти в седьмую.

— Прикройте убитого, лейтенант! — кивнул Максим на скрюченное тело связиста. — Держите связь с соседями и полком. Я буду в седьмой.

И он пошел вместе с солдатом, тем самым, который ночью провожал в последний путь бывшего комбата, а теперь, словно повинуясь традиции, старался неотлучно находиться возле нового командира. Шли узкими, наскоро отрытыми ходами сообщения, задевая плечами за мокрые стены, перешагивая через чьи-то ноги, спотыкаясь о перегораживавшие траншею длинные противотанковые ружья. Тревога все грузнее и тяжелее наваливалась на Максима.

Возле бруствера шлепнулся снаряд, разбросав по сторонам мокрые комья глины.

«Не разорвался. Болванка!» — машинально подумал Максим.

В непрестанный грохот артиллерийской канонады все чаще вплетались резкие, сухие выстрелы танковых пушек. По всей вероятности, танки были близко. Зажуру охватило щемящее чувство безысходности: «Что будет дальше? Сумеем ли выстоять?»

Траншея кончилась. До позиций седьмой роты оставалось метров сто, не больше. Максим обернулся к сопровождавшему его солдату.

— Возвращайтесь в свою роту. Тут я один доберусь.

Сдвинув для удобства кобуру с пистолетом назад, он выскочил из траншеи и побежал. Сапоги скользили по мокрой пашне. Боль раненой, натруженной за ночь левой руки огнем подкатывалась к сердцу. Ноги подкашивались.

Он упал в тот момент, когда где-то в стороне застрочил крупнокалиберный танковый пулемет. Над головой сердито зацвякали пули. Сердце словно замерло. «Не лучше ли повернуть назад? Нет, поздно! Теперь либо доберусь до седьмой, либо тут все и кончится…»

Какая-то неведомая, дикая энергия гнала Зажуру вперед, к позициям седьмой роты. Упираясь локтем правой руки в податливую, размякшую землю, он медленно, но упорно двигался дальше. За ним тянулся глубокий след. Неожиданно локоть провалился в пустоту. Еще один рывок, последнее усилие, и Максим съехал в окоп.

Ефрейтор Боровой быстро обернулся, увидел офицера, узнал в нем Зажуру.

— Вот уж не ждали вас, товарищ капитан! — воскликнул он с озорной беззаботностью человека, знающего себе цену. Боровой был все в том же ватнике, только застегнутом на все пуговицы и туго перетянутом брезентовым солдатским ремнем. Лицо его было чисто выбрито, и весь он выглядел как-то по-юношески свежим, энергичным, румяным.

Зажура встал, начал счищать с шинели грязь. Он никак не мог отделаться от навязчивого, так некстати охватившего его страха, который пережил за те несколько минут, пока полз по открытой пахоте. Некоторое время он видел все словно в тумане, прерывисто дышал, как тяжелобольной.

А Боровой и его напарник возле пулемета будто бы и не испытывали никакого страха, никакого волнения. Устроились они в своей ячейке надежно и даже не без удобств: коробки с лентами расставили в ряд под стенками, в глубоких выемках сложили гранаты. Старенький «максим» был направлен в сторону немцев.

— Ну как, готовы к бою? — спросил Максим, протиснувшись в тесную ячейку.

— Вроде бы готовы, товарищ капитан, — ответил ефрейтор. — Немец почему-то долго не показывается. Гармошку бы нам сюда.

— Вчера вам гармошки действительно не хватало, — примирительно улыбнулся Зажура. — А сегодня придется играть на «максиме». — Капитан осторожно заглянул через бруствер — там, примерно в полукилометре, стояли немецкие танки. — Ближе не подходят?

— Нет. Один напоролся на мину, вон тот, крайний слева, — показал Боровой.

— Вероятно, сорвало гусеницу?

— Может быть. Бабахнуло здорово, танк аж на месте завертелся. Ну они, значит, и решили переждать. Наверное, вышлют вперед пехоту.

Боровой рассуждал уверенно, словно по ему одному понятным внешним признакам наперед знал, как развернутся события. Скорее всего, ему было неловко перед капитаном за вчерашнее и он старался загладить проступок излишней лихостью. Он явно томился бездействием, переступал с ноги на ногу, брался за гашетку пулемета, расправлял ленту.

Зажуре надо было идти дальше, но он все еще не мог заставить себя уйти из этого удобного и надежного окопа. «Чем этот ефрейтор так насолил начальству комендантской роты, что его прислали на передовую чуть ли не штрафником? — подумал Максим. — Не из-за пленного же: тот сбежал во время бомбежки, — значит, ефрейтор не виноват. Тем более что был контужен. Видно, кому-то просто пришелся не по зубам».

— Я слышал, товарищ капитан, что вы здешний. И родные, значит, тут, в селе? — поинтересовался Боровой.

— Нет у меня родных, ефрейтор. Кроме матери, никого не осталось.

— Немец побил?

— Немец.

Помолчали. Рев танковых моторов стал постепенно удаляться. Стихла и стрельба. Боровой сел на землю, ловко подобрав под себя ноги. Достал кисет, закурил. Затем угостил табачком напарника, тщедушного, бледнолицего парня лет двадцати. Пряча кисет в карман, сказал с добродушной улыбкой:

— Вы, вижу, не курите, товарищ капитан, потому, значит, и не угощаю.

— Почему догадались, что не курю?

— Пальцы у вас не прокуренные, потому, значит, не балуетесь табачком. — Он посмотрел на свои крупные пальцы с чуть желтоватыми ногтями. — Курильщика сразу можно узнать… А правда, товарищ капитан, что у вас тут, в селе, значит, музей истории до войны был? Всякие там коллекции, казацкое оружие, сабли?

— Был музей. Еще в ту пору, когда я учился в школе, его создали. Есть тут у нас старый учитель истории, он и организовал.

— А правда, говорят, там была трубка Богдана Хмельницкого?

— Вот этого я не помню. Может, была. — Лицо Максима вдруг сделалось угрюмо-хмурым. — Какой теперь музей, ефрейтор! Немцы, видно, все растащили.

Между тем музей сохранился. Боровой уже успел узнать об этом. Коллекционирование разных диковинок было его давней страстью. Вчера, после того как отбили немецкие атаки, ефрейтор случайно познакомился с учителем Теслей. Старик быстро распознал в Боровом человека, интересующегося историей, в особенности разными старинными поделками. Он-то и рассказал ефрейтору о музее, о собранных в нем экспонатах, о старинной украинской люльке с искусной резьбой и бронзовым мундштуком, будто бы принадлежавшей самому Богдану Хмельницкому.

— Пригнись! — неожиданно громко крикнул напарник ефрейтора и сам вобрал голову в плечи.

Рвануло где-то близко, за бруствером. В окоп полетели комья земли. Боровой смахнул с ватника глину, озорно, подружески подмигнул Зажуре: ну как, дескать, весело у нас? Эти проклятые фрицы не дают солдату толком поговорить с командиром, а ему, ефрейтору Боровому, хотелось бы кое-что рассказать, а больше всего — о многом расспросить капитана. Ну, к примеру, правда ли, что в свое время казаки Хмельницкого в каком-то тутошнем лесу окружили шляхтичей, уничтожили захватчиков и что на месте боя до сих пор находят старинные пистоли, мушкеты, пороховницы? Правда ли, что в войсках Богдана кроме украинцев были и донские казаки, и курские крепостные, и беглые люди из-под Москвы?

— Все правда, товарищ ефрейтор. Вот покончим с окруженными немцами, я свожу вас в Выграевский лес…

— Точно, товарищ капитан, Выграевский лес. А я запамятовал название. Спасибо, что напомнили… После войны, если жив буду, обязательно приеду в эти места с женой и детьми. Ребята у меня умные, любопытные, все их, значит, интересует…

Ефрейтор как-то сразу замолк, нахмурил брови, стал поудобнее устраиваться возле пулемета. Не оборачиваясь, почти тоном приказа бросил Зажуре:

— А теперь уходите, товарищ капитан. Место это пристрелянное. Не ровен час… Слышите, уходите!..

— Начнется бой, меняйте чаще позиции, товарищ ефрейтор. Я к вам зайду еще. — Вылезая из окопа, Зажура добавил весело: — А люльку Богдана Хмельницкого я вам покажу, если она уцелела. Вместе к старику Тесле сходим.

Боровой не слышал последних слов капитана. Все его внимание было устремлено вперед. Он видел приближающуюся немецкую пехоту и бил по ней короткими очередями.

Вопреки ожиданию, немцы атаковали без танков. То ли испугались минных нолей и решили предварительно прощупать подступы к ложбине, то ли ждали подхода танковых подразделений, чтобы нанести массированный удар, но так или иначе появившиеся до начала боя танки куда-то исчезли и теперь на позиции седьмой роты двигалась пехота. Все поняли: начинается!

Максим Зажура стоял в неглубокой, наспех отрытой траншее, соединявшей ротный НП с окопами взводов. Рядом с ним был командир роты, сероглазый юноша лейтенант. Он волновался, но старался сдерживать себя. На вид ему было лет девятнадцать-двадцать. Еще совсем мягкий черненький пушок над верхней губой, глубоко запавшие глаза. Казалось удивительным, как этот хрупкий, болезненного вида парень мог командовать ротой, управлять людьми, порой гораздо старше его по возрасту, как мог посылать их на смерть и вместе с ними делить все опасности боя. Но Зажура уже кое-что знал об этом юноше: о его храбрости и отваге говорили с восторгом, и неспроста. В сосредоточенном взгляде лейтенанта, в его волевой собранности таилась настоящая мужская сила, способная раскрыться резко и неожиданно.

«Видать, еще холостяк, — грустно подумал Зажура. — Наверное, не знал женской ласки, женского тепла. Все лучшее у него впереди. А может, все лучшее в жизни так и останется для него неведомым».

Немцы двигались короткими перебежками по всей луговине, по широким ее склонам, двигались цепь за цепью, застилая землю вороньей россыпью серо-зеленых шинелей. Они приближались. Число их на глазах росло. Сколько же их? Откуда они берутся? Из того леса, где затаились танки? Из черной пасти ада? Из черноты смерти?..

Становилось очевидным, что седьмой роте, оказавшейся на направлении главного удара, придется драться по меньшей мере с батальоном. В таких случаях бьются до последнего.

«Что это со мной? — упрекнул себя Зажура. — Я пришел сюда помочь людям и должен помочь. Этот молодой лейтенант, бесспорно, готов умереть. Но я хочу, чтобы он жил. И ефрейтор Боровой тоже, и его тщедушный напарник… Почему замолчал их пулемет?..»

— Если не удастся остановить немцев, прикажите людям по траншее отходить к шоссе, на вторую линию обороны, — сказал он лейтенанту.

— У нас нет второй линии окопов, товарищ капитан. Отходить некуда.

— Я знаю. И все-таки старайтесь маневрировать, беречь людей. Немцы не ограничатся одной атакой. За первой последует вторая, третья…

Он, капитан Зажура, прекрасно знал, что отходить седьмой роте и в самом деле некуда: за шоссе начиналось его родное село Ставки. Там его мать, Зося, земляки. Они надеются, что солдаты не пустят немцев в село. Значит, рота должна стоять насмерть. Но опыт войны подсказывал, что гибель в бою целого подразделения, даже героическая гибель — не лучшая возможность задержать врага. Если схватка в окопах закончится прорывом немцев, выгоднее отойти к шоссе, чтобы там продолжать борьбу силами всего батальона, а потом драться за каждую улицу, за каждую избу.

Зажуре необходимо было вернуться в батальон. Кроме седьмой роты у него есть и другие подразделения. Он должен знать, как обстоят дела на других участках обороны. Но телефон молчит, лейтенант Росляков не отзывается.

Что же делать? Зажура сразу не мог принять решения, мысль его как бы раздвоилась. Уйти в эту решающую минуту из роты или остаться здесь и, может быть, погибнуть в рукопашной схватке, чтобы ценой собственной жизни и жизней других задержать врага? Нет, все-таки важнее сохранить роту. Если потребуется, отойти на новый рубеж и продолжать драться. Но почему не отзывается Росляков? Что произошло?

Треск пулеметов то нарастал, то затихал. Вразнобой хлопали винтовочные выстрелы. Им вторили автоматы.

Немцы рвались вперед. Бежали, падали, снова бежали. Немцы в серо-зеленых и черных шинелях. Немцы: пехотинцы, эсэсовцы, обозники — стремились прорваться, они не хотели остаться в окружении, в огненном кольце. Они готовы были на все и казались отчаянно смелыми.

Зажура вместе с ротным торопился по ходу сообщения на левый фланг, туда, где почему-то подозрительно долго молчал пулемет ефрейтора Борового. Можно было предположить все, но только не трусость ефрейтора, не самовольное оставление им боевой позиции. Нет, нет, только не это. Такие, как Боровой, не трусят, не теряют самообладания, даже в самой сложной обстановке.

— Смотрите, товарищ капитан, сколько их там наколотили мои ребята! — с мальчишеской лихостью закричал в ухо Зажуре лейтенант, указывая через плечо на луговину. — Здорово! Честное слово, здорово!

Там, куда указал лейтенант, и в самом деле валялось много вражеских трупов. А между ними, переступая через них, шли живые. Шли, уже не прячась, не пригибаясь. Они спешили. Им, вероятно, казалось, что они побеждают, что еще рывок-другой — и они достигнут цели.

Седьмая рота продолжала обороняться. Пулеметы строчили взахлеб. Возможно, достреливали последние ленты, но били густо, плотно.

Немцы истошно орали. Лица у них были дикие, искаженные ужасом и ненавистью. В отчаянии гитлеровцы рвались к окопам седьмой роты. В руках чернели автоматы, из которых они поливали свинцовым дождем все вокруг. Их поддерживали артиллерия и минометы. Казалось, они имели все, чтобы смять, уничтожить горстку смельчаков, которые вели огонь из окопов. И тем не менее первая атака гитлеровцев начинала захлебываться. Путь вперед преградила неведомая, неодолимая сила русских. Она сковывала немцев. В чем заключалась эта сила?

В пулеметах?

Их оставалось в роте всего пять. Шестой молчал.

В автоматах и винтовках?

Но у атакующих немцев их было гораздо больше.

В артиллерии?

Нет, наши пушки вели иногда беглый огонь: артиллеристы берегли снаряды, которых было мало, на самый крайний случай.

В чем же тогда?

Зажура, забыв об опасности, стоял в неглубоком окопе в полный рост и смотрел на немцев. Они были совсем близко. Задыхаясь, шли по размякшему, вспаханному с осени полю. Каждый из них словно нес на себе неимоверную тяжесть. Они с трудом переставляли ноги.

И Зажура догадался: кроме огня седьмой роты движение противника сдерживает еще и земля, оттаявшая украинская земля, мягкая и липкая. «Спасибо тебе, родная земля!..»

В трудных перебежках по вязкой пахоте, поднимаясь с луговины на взгорок, в смертельном страхе, в предчувствии неизбежной рукопашной схватки фашисты уже в значительной мере истратили запас сил и энергии, однако с упорством маньяков продолжали рваться к нашим окопам.

Неожиданно заговорил пулемет Борового.

— В самое время! — радостно воскликнул лейтенант.

Боровой выбрал для удара действительно удачный момент. Его пулеметная ячейка, расположенная на левом, далеко выдвинутом вперед фланге обороны, оказалась теперь чуть ли не в тылу немцев. Боровой ударил по атакующим с пригорка. Вел точный, прицельный огонь долгими очередями.

— Молодец пулеметчик! — восхищался командир роты. Обернувшись к Зажуре, с сардонической улыбкой спросил: — Так что же, товарищ капитан, прикажете отходить, не ввязываться в рукопашную?

— Не горячись, лейтенант! — охладил его пыл Зажура. — Это лишь начало. Прикажи лучше поднести Боровому патронов. Если его пулемет замолчит, будет худо, хотя и говорят, не так страшен черт, как его малюют.

Им обоим казалось, что главная угроза миновала, что огнем Борового немцы надолго прижаты к земле и теперь нужно только закрепить успех.

— Молодец ефрейтор! Просто молодец! — с радостным волнением повторил лейтенант. — К ордену его надо. Не забудьте, товарищ капитан, он заслужил.

— Ну что ж, к ордену так к ордену. Я согласен, лейтенант.

— Правильно. Он достоин…

Лейтенант замолчал, не договорил, как бы осекся на полуслове. Он посмотрел вправо, на его юном, худощавом лице мелькнула тень испуга. Случилось то, что часто случается на войне и чего не предусмотришь никакими расчетами. На правом фланге ротной обороны врагу все же удалось прорваться к окопам. Зажура тоже увидел, как через бруствер перепрыгивали немецкие солдаты в долгополых шинелях, как они взмахивали руками, бросаясь с поднятыми автоматами на наших бойцов.

Немцев было не так уж много, но и в правофланговом взводе седьмой роты, не сумевшем сдержать натиск противника, осталось не больше десяти человек. А Боровому огнем своего пулемета туда не достать — правый фланг в низине, за скатом высоты.

Командир роты бросился по ходу сообщения направо, туда, где нависла главная опасность. После минутного раздумья туда же направился и Зажура. Несколько бойцов устремились за капитаном, на ходу готовясь к рукопашной схватке: кто вынимал из чехла саперную лопату, кто нож, а кто лимонку.

Посмотрев направо, Максим увидел в боковом проходе траншеи немца. Вернее, немца и советского бойца. Немец наседал, стараясь ударить нашего бойца кованым сапогом в лицо, но ему мешали длинные полы шинели. Зажура не раздумывая схватил немца, отбросил в сторону. В руке капитана откуда-то появилась саперная лопата, он взмахнул ею и изо всех сил ударил гитлеровца по спине. Тот взвыл от боли, полез по проходу на четвереньках. Максим еще раз ударил его по голове и только после этого выхватил из кобуры пистолет. Куда теперь? Где командир роты? Резкая боль в плече напомнила о собственной незажившей ране… Быстрее за лейтенантом… Где лейтенант?..

Дорогу Зажуре преградил еще один гитлеровец. Капитан выстрелил ему прямо в лицо. Падая, тот попытался схватить Зажуру за колени. Максим брезгливо оттолкнул грязные руки врага. И выстрелом из пистолета сразил гитлеровца, выскочившего из-за поворота траншеи…

Вдруг капитан понял, что остался один среди врагов. Бежавшие за ним бойцы, вероятно, отстали, ввязались в яростную рукопашную схватку. На Зажуру со всех сторон надвигались враги. Он видел их разинутые рты, серо-зеленые шинели. Пистолет был пуст. Капитан быстро схватил валявшийся под ногами трофейный автомат, он оказался без диска. Зажура ударил подвернувшегося гитлеровца прикладом, услышал звон металла — на немце была каска. Чьи-то цепкие руки тянули Максима за хлястик шинели. За спиной слышалось жаркое, прерывистое дыхание, перед собой он видел горящие злобой глаза… Подскочил еще один гитлеровец, высокий и худой, стал валить Зажуру на землю, что-то истошно крича. На его грязном лице было одновременно выражение страха и дикой радости. Длинного оттолкнул эсэсовец в черной шинели, наставил на Максима автомат, громко, во все горло заорал:

— Рус, ду мус штербен, дамит их лебе!{[12]}

— Наин! Их, их…{[13]} — в свою очередь кричал длинный.

Зажура открыл рот, хотел что-то крикнуть, но не смог.

Он уже ощущал дыхание смерти, однако все еще не верил в нее. Ноги подкашивались, в глазах стоял красный туман. Широкое, красное лицо эсэсовца наплывало огненным шаром. Максим задыхался от бессилия и… желания жить.

Откуда-то сверху застрочил автомат. Долгая, дробная, спасительная очередь. Гильзы посыпались Максиму на плечи, на голову, засверкали искрами, заиграли золотым огнем… Еще, еще очередь. И гильзы… Казалось, они падали на Зажуру благодатным дождем.

Максим поднял голову. На бруствере, словно изваяние, стоял коренастый солдат, ординарец погибшего вчера комбата. Снизу он казался очень высоким. Круглый диск автомата плотно лежал на его левой руке, а рука играла, пружинила, тело солдата содрогалось от стрельбы. Теперь он вел огонь вдоль траншеи, по убегавшим гитлеровцам. Потом сам спрыгнул с бруствера в траншею, перешагнул через убитого гитлеровца, виновато остановился возле Зажуры.

— Простите, товарищ капитан, не уследил я, когда вы побежали сюда. Стрелял по фрицам, оглянулся, а вас нет. Вот как получилось. Хорошо, что вовремя разыскал…

— Чего там прощать, солдат. Спасибо, друг, что выручил, иначе бы мне конец.

Появился командир роты, без шапки, темноволосый, потный. Увидел Зажуру, солдата, окинул взглядом убитых немцев, вероятно, догадался, что тут произошло. Подойдя вплотную к Максиму, тихо сказал белыми, будто неживыми губами:

— Танки, товарищ капитан… Танковая атака.

Командир стрелковой дивизии генерал Рогач приехал в авиационный полк Савадова задолго до рассвета, когда на переднем крае обороны было еще тихо.

Подполковник Савадов пригласил гостя в свой блиндаж, усадил за стол, приказал принести по стакану горячего, крепко заваренного чая. Савадов, как только увидел генерала, догадался о цели его столь раннего визита: соседям нужна помощь авиаторов. Не теперь, не ночью, а с рассветом, когда немцы начнут свои атаки. Поэтому Савадов первый завел речь о не совсем обычном расположении аэродрома. До немцев всего несколько километров. В случае прорыва такое близкое соседство очень опасно, хотя риск вполне оправданный. Все рядом: взлет — и самолеты над вражескими позициями. Огромная экономия времени и горючего.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно произнес генерал. — Значит, утром вы поможете нам отбить атаки Штеммермана. У вас в полку, как мне докладывали, кроме истребителей есть и штурмовики.

— Да, несколько машин. Держим на крайний случай.

— Сегодня как раз такой случай вполне возможен. Гитлеровцы несомненно введут в дело танки, а у нас мало снарядов. Помощь штурмовиков крайне необходима.

— Согласен с вами, товарищ генерал, но…

На безбровом лбу Савадова залегли морщинки. Генерал почувствовал его колебание, напрямик спросил:

— В чем дело, товарищ подполковник? Может, неисправны самолеты? — Посмотрел в изрезанное шрамами лицо Савадова. — Нам хотя бы несколько штук. Сами понимаете, положение трудное. Без помощи летчиков не обойтись.

— Нет, товарищ генерал, самолеты в порядке. — Савадов сжал обожженные губы. — Тут другое. У нас почти нет горючего. Осталось ровно столько, чтобы в случае прорыва немцев перебросить полк на тыловой аэродром. Бензовозы где-то застряли, когда подойдут — неизвестно.

— Выходит, помощи не будет? Утром вы улетите в тыл? — Строгое, волевое лицо генерала потемнело.

— Будем ждать до последней минуты, товарищ генерал. Но если немцы прорвутся в Ставки, выход один — эвакуировать аэродром. Тут уж ничего не поделаешь.

Генерал встал, обошел вокруг стола. Лицо его то бледнело, то становилось багровым. Что же это получается? В самый ответственный момент полк не имеет горючего? К чему тогда вся затея с переброской самолетов на этот аэродром? Глаза генерала полыхали гневом. Он смотрел на Савадова, словно на своего врага, не хотел, не мог в данную минуту все взвесить, спокойно оценить обстановку. Столько надежд возлагал на авиаторов, и на тебе — они будут ждать результатов боя, ждать, пока немцы ворвутся в Ставки, опрокинут поредевшие стрелковые батальоны, сомнут их танками, своей стальной мощью! Так это же!.. Генерал тяжело дышал. Казалось, вот-вот он грохнет по столу кулаком, бросит в лицо Савадову тяжкое обвинение. Но он умел владеть собой. В последнее мгновение что-то сжало ему сердце, и он, сломленный приступом болезни, вяло опустился на скамью.

— Как же быть? Что делать, подполковник? Ведь гитлеровцы непременно бросят в бой танки.

— Не знаю, товарищ генерал. Вы же понимаете: горючее не патроны, не снаряды. Бензин не поднесешь в мешках.

— И вы поймите, подполковник! Без вашей помощи нам не обойтись! — проговорил Рогач. Еще сравнительно молодой, сейчас он походил на измученного, усталого старика с поседевшими висками и такими же седыми усами. — Прошу только один вылет, подполковник. Я позвоню командиру вашей дивизии, в штаб армии, наконец.

— Это лишнее, товарищ генерал. Пока не подойдут бензовозы, не могу ничем помочь.

— Значит, все!

Генерал застегнул шинель, надел фуражку. Савадову до боли было жаль его, жаль этих нелегких, многотрудных седин. О себе Савадов сейчас не думал. Генерал — вот кого он должен выручить, сделать все возможное. Стоял, прикидывал в уме разные варианты.

— Товарищ генерал!..

— Слушаю.

— Я смогу поднять пару штурмовиков.

— Только пару?

— Два штурмовика с лучшими пилотами.

— Что могут сделать два штурмовика?

— Об этом не беспокойтесь, товарищ генерал. Они будут драться за весь полк. — Савадов улыбнулся. — За всю дивизию!

— Спасибо, товарищ подполковник! — все еще охваченный сомнениями, сказал генерал. — Не за себя, за моих солдат спасибо.

Савадов смотрел на генерала сухими, чуть виноватыми глазами, смотрел так, будто перед ним сидели те самые летчики, которым, может, суждено будет заплатить собственными жизнями за эту братскую помощь товарищам по оружию.