"Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

Глава под номером ОДИННАДЦАТЬ и под названием «Пути шпионские исповедимы, или Превращение Серёженьки в майора Сержа фон Ллойда»

Опечаленный, просто переполненный горем Вовик вроде бы бесцельно слонялся по улицам, а на самом деле думал и думал, как бы ему встретиться с Илларионом Венедиктовичем и Лапой. После знакомства с ними Вовику захотелось жить совсем иначе, чем он жил прежде. Конечно, и коварная девочка Верочка не выходила у него из головы и, увы, из сердца. И, честно говоря, он не знал, как будет вести себя, если случайно встретится с ней. Умом он понимал, что надо пройти мимо, даже не оглядываясь и не сказав ей ни слова. Но сердце осторожно намекало, что в нём тлеет высокое и прекрасное чувство к той, которая когда-то была воспитанной девочкой Вероникой, вся голова в разноцветных бантиках…

Он и не заметил, что давно сидит на скамье у подъезда, в котором живёт Илларион Венедиктович. Впервые в жизни Вовик чувствовал, что ему нужен друг, человек, с которым интересно жить, заниматься чем-нибудь важным… Сейчас он даже представить не мог, как это он ухитрился продрыхать встречу с генерал-лейтенантом в отставке, который обещал сообщить ему какую-то тайну, предлагал свою дружбу…

Когда из подъезда вышли врачи, Вовик почему-то решил, что они от Иллариона Венедиктовича, и растревожился, не случилось ли чего с ним. Но зайти в квартиру он постеснялся, помня просьбу Лапы не беспокоить генерал-лейтенанта несколько дней. Куда идти? Что делать? Чем заняться?.. И такая огромная одолела его тоска, такое сильнейшее ощущение собственной ненужности никому, что он впервые в жизни испытал желание подраться, вот как бился Лапа — один с несколькими бандитами.

Не заметил Вовик, как из-за угла появился озабоченный Григорий Григорьевич с Эммочкой на руках. Сразу сообщу вам, уважаемые читатели: он до того был озабочен судьбой Анастасии Георгиевны и Джульетточки, что прибрёл не к тому дому!

На Вовиково счастье, Григорий Григорьевич заметил мальчишку, обрадовался, но подойдя, обнаружил, в каком горестном состоянии тот находится, участливо спросил:

— Чего это с тобой? Опять женщина?

— Не знаю, — печально отозвался Вовик. — Может быть…

— Всем сердцем понимаю тебя, — сокрушенно произнес Григорий Григорьевич. — От женщины, которая жестоко и коварно тебя обманывала, легко не отделаешься. По себе знаю. Придётся тебе ещё немало пострадать, но всё это будет тебе только на пользу. Однако, Вовик, против любых бед и страданий есть одно сильное средство — дела и заботы! Желательно — о других, а не о себе. Помоги-ка мне! Чего тебе, понимаешь ли, пребывать в бездействии?

— Опять эта собаченция? — с презрением спросил Вовик.

— И эта вот, Эммочка, — нежно ответил Григорий Григорьевич, — и другая, известная тебе Джульетточка. А главное, Анастасия Георгиевна. Она в сочувствии и помощи очень нуждается. Собачкам лучше не видеть друг друга, они ревнивы, а ревность, друг мой, любое живое существо даже на преступление толкнуть может. Ты постоишь с Эммочкой в соседнем подъезде, а когда я уйду за угол с Джульетточкой, занесешь Эммочку в мою квартиру. Чувства, даже собачьи, уважать надо.

Конечно, Вовик подумал, что вот, мол, кто о ком переживает, но выполнить просьбу согласился, тем более почувствовал, что оставаться одному ему просто невмоготу.

Всё-таки богатый жизненный опыт правильно подсказал Григорию Григорьевичу, как ему быть с Джульетточкой. Он застал её скучной, вялой, не прикоснувшейся к еде.

— Всё понял, всё! — обрадовался он. — Не забыла ты свою дорогую Анастасию Георгиевну.

Сразу ожила Джульетточка, взглядом умоляюще попросила: «Вам я за всё благодарна, но соедините меня, пожалуйста, с моей законной владелицей!»

— Идём, идём! — ответил ей Григорий Григорьевич. — Вернее, едем, едем на любом из видов городского транспорта, в том числе и на такси, конечно!

Как реагировала Анастасия Георгиевна на возвращение Джульетточки, нет необходимости, уважаемые читатели, описывать.

Выслушав поток благодарных слов, Григорий Григорьевич поспешил к своей Эммочке, на радостях, увы, забыв о Вовике.

Нет никакого сомнения в том, что кое-кому покажется если и не смешной, то, по крайней мере, странной и даже нелепой привязанность старых людей к собачкам и кошкам. Ничего в этом смешного, странного, тем более нелепого, — нет. С собачкой или кошкой жить ещё можно: всё-таки рядом живое существо, — а сколько одиноких старых людей даже без домашних животных доживает свой век? Вы, уважаемые читатели, хотя бы одному или одной из них помогли чем-нибудь когда-нибудь где-нибудь? Помогите, пожалуйста, при случае. Доброе дело сделаете.

Теперь мы возвращаемся, пожалуй, к одному из самых главных событий нашего повествования. Помните, Иван Варфоломеевич спросил Серёженьку, застав его за фотографированием страниц своего блокнота, в котором были зафиксированы последние данные об эликсире грандиозно наоборотус.

— Чем занимаешься, сынок? — И получилось так, словно он просто полюбопытствовал, хотя ум его отказался сразу оценить подлинное значение происходившего. Иван Варфоломеевич обессилел, опустился в кресло и машинально переспросил: — Чем занимаешься?

— Работой, папа, — спокойно ответил Серёжа, делая всё так же неторопливо и тщательно последние снимки. — Жаль, что ты застал меня за этим, очень жаль. — Он сел напротив, устало развалившись в кресле. — Я хотел всё скрыть, дорогой отец, чтобы не волновать тебя понапрасну.

— Принеси мне, пожалуйста, стаканчик вина, — попросил Иван Варфоломеевич, который, как ему казалось, и не волновался нисколько, а просто потерял способность испытывать что-либо. — Там, в кухонном шкафчике, есть такая длинная бутылка,

— Тебе — вина?!

— Да, очень помогает… я тяну эту бутылку уже года два.

Серёжа (или Серж?) принес стаканчик, но Иван Варфоломеевич долго не мог поднять руки, только шевелил пальцами. Прикрыв глаза, он приказал себе держаться, не раскисать, открыл глаза, взял стаканчик, медленно, маленькими глотками выпил, проговорил:

— Вот спасибо…

И молчал. Он знал свою особенность не сразу реагировать на несчастье или неудачу, это обыкновенно наступало чуть после, а сейчас он спросил, словно просто поинтересовался:

— Надеюсь, ты всё-таки не мой сын? Тогда мне стало бы хоть чуточку легче.

— Папа, я тебе всё объясню. — Серёжа (или Серж?) заметно нервничал. — Ты же знаешь, моей мечтой было вернуться к тебе. И я не торговался со своими хозяевами. Это было бы в высшей степени бесполезно и в не меньшей степени опасно. Со мной могли расправиться в любой момент любым способом. А условие было одно: добыть секрет твоего изобретения. Если я не выполню этого условия, меня вскоре не будет… в живых. Понимаешь? Меня не будет в живых!

— Почему ты сразу не сказал мне об этом?

— Повторяю: не хотел тебя волновать. Не приди ты вот недавно, и всё обошлось бы самым наилучшим образом.

— И что ты сейчас предлагаешь мне? — продолжал словно бы просто интересоваться Иван Варфоломеевич. Он чувствовал, как усталость расползается по всему телу. — Стать предателем? Твоим сообщником?

— Каким предателем?! — искренне поразился Серж (или Серёжа?). — Изобретение принадлежит тебе! Ты его полновластный хозяин!

Иван Варфоломеевич покачал головой, ответил:

— Всё, что мы делаем, у нас принадлежит народу. Понимаешь, мне предоставляют условия для работы. Я имею полную возможность заниматься любимым делом. Делом всей моей жизни. Я счастлив. Больше мне ничего не надо. Я, естественно, горд, что моим, представлявшимся мне совершенно невинным, изобретением заинтересовались твой хозяева. Значит, и я могу работать на оборону. Но объясни, пожалуйста, на ЧТО сейчас рассчитываешь ты? Только на мое, тобою предполагаемое предательство? Его ты не добьешься. Нет сил, которые вынудили бы меня…

— Никто тебя, папа, ни к чему не принуждает! — Серёжа (или всё-таки Серж?) уже явно нервничал и не мог этого скрыть. — Давай не будем усложнять и без того запутанную ситуацию. В этом блокноте зафиксирован принцип твоих зверюшек-игрушек? Молчишь… Предположим, зафиксирован. Тогда остается один вопрос: ты хочешь или не хочешь, чтобы я был с тобой или ТЫ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ МЕНЯ УБРАЛИ?

— Для меня нет выше счастья, чтобы сын мой был рядом, — безразличным тоном отозвался Иван Варфоломеевич, думая лишь о том, чтобы не поддаться охватившей его тяжелой усталости, которая постепенно превращалась в сонливость. — Но сын ты мне или не сын, ты совершаешь государственное преступление… — У него вырвался короткий стон. — И ты будешь отвечать за него по нашим законам.

— Отец, но если ты действительно…

— Ты дал мне снотворное, Серж, — слабым голосом прошептал Иван Варфоломеевич. — Зачем? Чего ты этим добьешься? Или это яд?.. Раньше я предполагал, что вы действуете умнее… — И, широко зевнув, он заснул.

Сынок быстро перенес его на диван, снял с него ботинки, пиджак, положил под голову подушку, накрыл пледом и бросился вон из квартиры.

Вскоре он уже был у Суслика и торопливо приказывал:

— Вот это немедленно передай куда следует. Несколько дней меня не жди. Всё в порядке. Но — передай сейчас же!

В волнении Сынок и не заметил, что Суслик был удивительно спокоен, даже умиротворен.

И пока Сынок мчится обратно, я успею, уважаемые читатели, объяснить вам причину удивительного Сусликова спокойствия, даже умиротворения.

Часа два назад у него были сыновья, облазили квартиру-универмаг почти со всеми отделами, радовались, что вещи на своих местах, печалились, что отец всё ещё жив и даже болеть не собирается, перед уходом пожелали ему недолгих лет жизни.

— Ох, и дураки же вы… — Эдик помолчал, чтобы не произнести рвущихся изнутри его существа неприличных слов, ибо считал себя культурным, интеллигентным, почти образованным человеком. — Как вы не можете, понять, что вам ни в коем случае ничего не отколется? Я просто счастлив сообщить вам, что всё мое богатство вплоть до импортного ночного горшка будет конфисковано! — И он разразился нервным, чуть истерическим, но всё-таки радостным хохотом.

Сыновья не поверили ему и ушли.

Тогда из разных мест квартиры-универмага почти со всеми отделами появились три молодых человека, недавно предъявлявших ему ордера на обыск и арест. Один из них предложил:

— Вы бы хоть телевизор включили, Шпунтиков, чтобы не скучать. Мы ведь можем пробыть у вас долго.

— Здесь я никогда не скучаю, — уныло ответил агент, теперь можно сказать, уже бывший. — Я здесь раньше мечтал. Но я очень, очень, очень доволен, что моим подонкам ничего не достанется. Они ждали моей смерти, как только стали совершеннолетними, чтобы заполучить мои богатства… — Он истерически похохотал. — Можно, я полежу на кровати? Давно я не испытывал такого удовольствия!

Вот тут-то и явился Сынок, передал пакетик с плёнкой и убежал.

— А его почему не тронули? — возмутился Суслик.

— Не извольте беспокоиться, — ответили ему, — давайте плёнку, а в условленное место передадите вот это.

— Я бы поел чего-нибудь вкусненького-вкусненького, — плаксиво произнес Суслик, вернее, уже опять Эдик, — но дома у меня ничего такого не бывает. Я питаюсь исключительно экономно — концентратами, лапшой, вермишелью… Как роскошь, позволяю себе иногда пачку плавленого сырка, которую делю на два-три раза. Когда я ем, мне кажется, что я жую деньги! Но зато, когда я питаюсь исключительно экономно, мне кажется, что кто-то в это время кладёт мне в карман деньги!.. Пойду, с блаженством полежу на кровати…

— Учтите, нам скоро выходить, — предупредил один из молодых людей.

На этом, уважаемые читатели, мы расстаемся с ничтожнейшим субъектом по фамилии Шпунтиков, он же бывший гипнотизёр, затем бывший собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, он же Эдик, бывший владелец квартиры-универмага почти со всеми отделами, он же бывший агент иностранной разведки по кличке Суслик…

А Сынок, возвращаясь в квартиру, так торопился, что думать не успевал. Задание, как он полагал, было выполнено, и в невероятно короткий срок, но вот что делать сейчас?! Примерно сутки старикашка проспит крепким здоровым сном, потом у него должны образоваться провалы в памяти, и это состояние можно продлить при помощи специальных снадобий чуть ли не на неделю. А за это время можно кое-что и придумать… может быть, «Целенаправленные Результативные Уничтожения» сумеют вернуть его обратно… уже подполковником Сержем фон Ллойдом!

Но, ворвавшись в квартиру, Сынок увидел такое, от чего буквально остолбенел: Иван Варфоломеевич сидел на диване с двумя пустыми стаканами в бессильно опущенных руках. Глаза у него были полузакрыты.

— Что с тобой… папа? — очумело спросил Сынок, судорожно соображая, что может произойти дальше. — Отец, что с тобой?

Не ответив, а может, и не расслышав, Иван Варфоломеевич с трудом, еле-еле-еле поднялся, выронил стаканы на диван и, шатаясь, вышел из комнаты, так и не открыв глаз…

Мало сказать, что Сынок растерялся, — на какие-то мгновения он вообще лишился возможности осмысливать происходившее и инстинктивно бросился на кухню. Но там Ивана Варфоломеевича не оказалось. Сынок рванулся в другую комнату и увидел, что ученый что-то допивает прямо из пузырька. После этого он глубоко передохнул, взглянул сонными глазами на Сынка и, видимо, не узнал его. Сел на кровать и неподвижно сидел, низко свесив голову, безуспешно пытаясь положить руки на колени.

Пока Сынок был у Суслика, произошло вот что. Даже сквозь сон поняв, что он попал в руки врага, Иван Варфоломеевич нечеловеческим, просто невероятным усилием воли не давал снотворному завладеть собой. Уже подсознательно, машинально он добрался до аптечки, не разыскал, а каким-то чутьем нащупал нужные препараты, разбавил водой, выпил, но как всё это делал и как снова оказался на диване, не помнил.

Однако, когда сознание чуточку освободилось от сна, а память перестала таять, Иван Варфоломеевич уже начал туманно догадываться, что же с ним случилось и какие из лекарств надо немедленно принять. Он должен был окончательно очнуться!

Тут-то Сынок и струсил самым настоящим образом. Теперь он был во власти ученого, которого полагал раньше безвольным старикашкой, а тот оказался… А каким он был отцом! Из него веревки можно было вить! Сейчас же он, пожалуй, майора Сержа фон Ллойда в бараний рог согнет!

Иван Варфоломеевич поднял голову, взглянул на Сержа ещё слегка-слегка затуманенными глазами и с усилием выговорил:

— Вам никогда не понять… что у нас есть… сильнее всех ваших средств… сознание долга… Родина у нас есть…

«Плёнку Суслик сегодня передаст в надежные руки, — судорожно думал Сынок. — Мне просто надо спасать свою шкуру… Задание я выполнил, но… что, что, что делать, чтобы спастись?» И не умом даже, а чутьем загнанного в ловушку зверя он ощутил, что можно, надо, нужно, необходимо попробовать доказать, что он сын, а не Сынок. Это единственный выход из положения, единственный путь к спасению. И он ответил, по-настоящему задыхаясь от страха:

— Отец… папа… ты считаешь, и ты прав, что я многого не понимаю здесь, у вас. Это моя беда… А ты хоть раз подумал, что ты многого во мне не понимаешь?.. Ведь мне в мозги, печенку и селезенку ВБИЛИ чужое… меня же ЛОМАЛИ во всех смыслах этого слова… Неужели тебе так легко отправить меня на смерть? Неужели тебе легко будет без меня? Опять один… Слава богу, мне недолго придётся страдать… — Голос Сержа (неужели Серёжи?!) звучал так проникновенно, что Иван Варфоломеевич пытался не слушать его.

Почувствовав, что старается не зря, Серж (а вдруг всё-таки Серёжа?!?!) продолжал ещё проникновеннее, невольно упав перед Иваном Варфоломеевичем на колени:

— Ты спрашиваешь, что я намерен делать? Верить, что отцовские чувства не оставили тебя совсем. Сними телефонную трубку, и мы больше не увидимся. И чем скорее ты это сделаешь, тем лучше для меня. Я приму свою судьбу, поверь, достойно. Я мечтал вернуться на родину, мечтал обрести отца… Мы не поняли друг друга, не смогли понять… наступит расплата обоим… Я ни в чём не виню тебя, папа. У вас принято так, меня научили другому. У нас не было времени разобраться во всем… Прости меня, отец, за всё и не поминай лихом….

— Серж… рёжа… — еле слышно сказал Иван Варфоломеевич, которому каждое слово Сержа (ну, а вдруг всё-таки Серёжи?!) больно ранило и без того больное сердце. — Может, я и не выдержу, даже договорить не успею… Нет, нет… — Он поднялся, слабым жестом руки отказался от помощи, еле-еле-еле добрел до кухни, там долго трясущимися руками наливал в стаканчик из длинной бутылки, кое-как выпил, вернулся в комнату. — Ты же обещал признание… раскаяние… а… предал… но я пережил отцовское счастье…. мне его не забыть…

— Всего несколько дней, отец! И я получу, от них свободу! Пойми меня, хотя бы пожалей! Между двух огней я! Или они меня, или ТЫ… Тогда лучше — ТЫ!

— Идём на кухню, — предложил Иван Варфоломеевич. — Я хочу чаю, и желательно без снотворного.

Сынок никак не мог определить, подействовали его слова или нет. Иван Варфоломеевич внешне был невозмутим или просто обессилен, налил в небольшую кастрюльку воды, подождал, держась руками за газовую плиту, когда вода закипит, бросил в неё щепотку чая, накрыл крышечкой, сел… Сынок выпил два стакана сырой воды, отвернулся к окну, чтобы скрыть замешательство, растерянность и страх: вроде бы его слова не пропали даром, но вместе с тем он чувствовал, что воздействие их оказалось явно недостаточным. А если это так, осталось одно: идти напролом, брать старикашку за горло! Хорошо, замечательно, прекрасно было бы, если бы он вот сейчас же… сдох!

А Иван Варфоломеевич с наслаждением маленькими глотками попивал чай, и Сынка поразило, до чего он спокоен! Как будто ему ничего не грозит!

— Что же ты не идешь к телефону? — не сдержавшись, грубо спросил Сынок, но сразу сменил тон: — Ведь всё просто, папа, — И опять он не сдержался, почти крикнул: — Звонок, донос — и совесть твоя будто бы спокойная! Ведь у вас принято предавать детей!

Иван Варфоломеевич налил в чашечку уже не чай, а опять из бутылки, выпил и спокойно проговорил:

— Это у вас принято предавать всех. Звони сам. А мне звонить не надо. Обо мне и так заботятся.

— Заботятся?!?! — Сынок понял, что опять не сдержался и, главное, не мог уже сдерживаться. — Да если бы я действовал, как мне положено, ты бы давно… я бы давно… Но я не могу! Я и не агент, и за сына ты меня не признаешь. Ты отказываешь мне даже в обыкновенном милосердии! Ты старый человек…

— Я ученый, — с естественным достоинством сказал Иван Варфоломеевич, — я привык доверять только фактам и на основе их принимать решения. Да, ты прав: либо я должен подойти к телефону, либо ты. Иного на дано. Подумай немного и… у меня есть неотложные важные дела, мне некогда тут с тобой…

— Ну, что ж, отец. Я сделал всё, чтобы удержать тебя от опрометчивых поступков. Мне терять нечего. Содержание твоего блокнота уже там. А смерти, выполнив задание, я не боюсь. И ты не успеешь дойти до аппарата…

— Ах, какие собрались храбрецы, — грустно произнес Иван Варфоломеевич. — Представь себе, и я, выполнив работу, почти не боюсь смерти.

— Заканчиваем болтовню, — Сынок вплотную подошёл к нему. — Ты способен соображать?

— Как никогда. Только не трать время на запугивания. Никакого задания ты не выполнил. Ты провалился. А моему изобретению цены нет. И никогда вы его не получите. И учти: по нашим законам чистосердечное добровольное признание может значительно облегчить твою участь.

Сынок резким и таким сильным движением вывернул ему руку назад, что боль мгновенно затуманила Ивану Варфоломеевичу мозг, и откуда-то издалека сквозь эту боль послышался голос:

— Твоё изобретение в наших руках! А тебе тоже несладко придётся! Ты не забыл, о чём и как ты трепался у себя в номере? Как обещал мне всё выдать? Видеоплёнку можно представить в любой момент! И после этого тебе несдобровать! Уж не лучше ли нам договориться по-хорошему?

— Отпусти руку, негодяй, вывихнешь, — простонал Иван Варфоломеевич. — Руку отпусти!

— И руки и ноги тебе переломаю! Я тебе, старый идиот…

Теряя сознание, Иван Варфоломеевич собрал все силы, плюнул в плавающее перед его затуманенными глазами белое пятно — лицо Сержа — и уже не расслышал дверного звонка.

Сынок быстро отнес его в ванную, связал скрученным полотенцем, другим полотенцем заткнул рот, положил в ванну, закидал бельем, вернулся в прихожую, открыл дверь и широко зевнул, потягиваясь.

— Где Иван? — спросил, входя, Гордей Васильевич.

В прихожую вошло несколько человек во главе с Петром Петровичем, который приказал:

— Обыскать квартиру!

— Руки, Сынок, — приказал один из вошедших, и тут же щелкнули наручники.

— Помогите мне! — крикнул из ванной Гордей Васильевич, и вскоре освобожденный от полотенец Иван Варфоломеевич лежал на диване.

— Жив? — прошептал Гордей Васильевич. — А, Иванушка? Жив?

— Ещё… как… жив… — тяжело дыша и пытаясь улыбнуться, ответил друг. — Мне, знаешь бы… моего напитка…

С необычайной для него быстротой Гордей Васильевич ушёл и вернулся со стаканчиком в руке, стал поить Ивана Варфоломеевича, поднося стаканчик к его рту для каждого глоточка, объясняя Петру Петровичу:

— Второй год тянет одну бутылку. Что за причуда?

— По… мо… га… ет… — чуть громче прежнего выговорил друг. — Да не вино это… мое лекарство… сам составлял… сил придаёт… Гордеюшка… у меня рука… вывихнута…

— Потерпи-ка немного, — попросил Гордей Васильевич, сделал несколько движений, Иван Варфоломеевич тихо вскрикнул и через некоторое время облегченно вздохнул.

— Вам трудно говорить? — спросил Петр Петрович. — Врача мы уже вызвали. И не беспокойтесь, плёнка с вашими записями у нас.

Сколько ни сдерживался Сынок, лицо его исказилось и дрогнуло в судороге.

— В них никто ничего не поймёт, — весело сказал Иван Варфоломеевич. — А главное — у меня в голове.

Сынок выругался на иностранном языке.

— Уведите его! — приказал Петр Петрович, сел на краешек дивана. — Спасибо вам, Иван Варфоломеевич, и вам, Гордей Васильевич, хотя вы, уважаемые товарищи ученые, и не всё делали правильно. Чуть-чуть лишка самодеятельности проявили.

— Вы знали, Петр Петрович, что он не мой сын?

— Да как вам сказать… У нас было мало сведений о майоре Серже фон Ллойде. Но иначе мы поступить не могли. Мы берегли ваше изобретение. Вот как примерно выглядел бы ваш Серёжа, если бы дожил до наших дней. Это удалось установить нашим специалистам по детскому снимку. — Петр Петрович протянул фотографию.

С неё смотрел молодой Иван Варфоломеевич.

— Полюбуйся, Гордеюшка… Простите, не обращайте внимания, я скоро… — По щекам Ивана Варфоломеевича текли слёзы. — Ведь сейчас мой, родной, настоящий… будет со мной всегда… — Он не сводил глаз с фотографии. — Зато я теперь представляю, что такое отцовское счастье…

Когда друзья остались вдвоём, Гордей Васильевич спросил:

— Тяжело тебе пришлось?

— Знаешь, я его нисколько не боялся даже тогда, когда он уже ничего не скрывал. Но, понимаешь ли, до самого последнего момента… всё ещё надеялся… А почему ты сразу стал подозревать, что это не мой сын?

— Не знаю. Но был твёрдо убежден.

Их беседа была прервана приездом врачей. Исследовали они Ивана Варфоломеевича довольно долго. Он терпеливо сносил всё, хотя несколько раз повторил:

— Нормально себя я чувствую… Вот отдохну немного…

Однако врачи были другого мнения: полежать не менее недели, если есть необходимость, сегодня же пришлют дежурить медсестру.

— Сегодня не надо, — сказал Гордей Васильевич, — я с ним побуду, а завтра вам позвоню.

После ухода врачей Иван Варфоломеевич сердито проговорил:

— Обычная врачебная перестраховка. У меня, например, зверский аппетит. Хочу жареной картошки с луком!

— Это я мигом организую. Только вот домой позвоню и Лапе. Кстати, а с ним что ты намерен делать?

— Поживём — увидим. Я уже дал задания сотрудникам произвести кой-какие расчеты и опыты. Да и сам завтра же займусь этим. Неясно одно: останется он в детстве или быстро вернется обратно в старость… Вот зверюшки-игрушки уже в принципе получились!

Друзья с великим удовольствием ели жареную картошку, попивали ароматный чай и умиротворенно беседовали.

Суть их длиннейшей беседы свелась к одному: неизвестно, какая судьба ждёт Лапу, а вот доказать потомчикам, что детство надо ценить, прожить его с пользой для людей, весело прожить и интересно, чтоб оно в памяти навсегда осталось, — этому надо посвятить всю свою жизнь.

Если бы кто-нибудь мог взглянуть на них со стороны, то ни за что бы и не подумал, что недавно эти двое старых людей пережили немалые потрясения: так благодушно они выглядели.

Но быть такими долго они не могли, и вот уже Гордей Васильевич спросил, стараясь, правда, скрыть беспокойство:

— А всё-таки что может ожидать нашего дорогого Лапу? Какие варианты?

Иван Варфоломеевич словно только и ждал подобного вопроса, легко встал, быстро прошёлся взад-вперёд мимо Гордея Васильевича и ответил озабоченно:

— Эти варианты у меня из головы не выходят. Но всё они сводятся к одному: кто окажется сильнее — шестидесятишестилетний генерал-лейтенант в отставке Илларион Венедиктович Самойлов или десятилетний мальчишка Лапа.

— В каком смысле?

— В нём живут сейчас как бы два человека, и он сам это прекрасно ощущает. И вот кто из них возьмет верх… Мой эликсир на мозг не должен действовать. Значит, Илларион Венедиктович должен контролировать действия Лапы.

В наступившем молчании телефонный звонок прозвучал необычно громко и резко. Иван Варфоломеевич бросился к аппарату, схватил трубку и выкрикнул:

— Я слушаю!

Гордей Васильевич непроизвольно поднялся.

А Иван Варфоломеевич сел. Он слушал, полуоткрыв рот, и внешне был спокоен, как бывает при серьёзной опасности, когда нет смысла расстраиваться, а надо действовать.

— Сейчас мы приедем, — произнес он в трубку и осторожно опустил её на рычаг. — Ничего страшного, Гордеюшка, не случилось. Просто Лапа убежал из дома без разрешения. С детьми это бывает. Едем!

— Подожди, подожди! — Гордей Васильевич даже попытался усадить друга. — Во-первых, тебе необходим покой…

— Во-первых, в-третьих, в-десятых, в-сотых, в-тысячных, в-миллионных, у меня одна забота — Лапа! И не делай из меня этакого немощного старца! Вот Лапа, этот старенький, маленький негодник… Идём, идём!

По улицам они почти бежали. Гордей Васильевич всё время повторял:

— Осторожней, Иванушка… осторожней…

— Отстань, Гордеюшка…. отстань.

Роман, растерянный, даже напуганный, сообщил им, едва открыв дверь:

— Обещал меня накормить яичницей с колбасой, я прилег, задремал, проснулся, а его и след простыл! Только вот сейчас нашёл… — Он протянул листок бумаги.

На нём торопливым почерком было написано:

— Папа ушёл бегать… — задумчиво произнес Гордей Васильевич.

— Дорогие товарищи! — Роман в волнении прижал руки к груди. — Что же такое происходит?!

— Происходит редчайший биолого-психолого-педагогический эксперимент, — ответил Иван Варфоломеевич. — Наше дело — ждать, переживать, а дело ребёнка — бегать!.. Скоро всё, вернее, почти всё прояснится, — уже серьёзно продолжал он. — Если Илларион Венедиктович не сумеет подчинить себе Лапу, то ещё неизвестно, какие фокусы выкинет мальчишка. Но — будем надеяться!

— На что? — с отчаянием спросил Роман.

— На благополучный исход научного эксперимента, — отчеканил Гордей Васильевич. — Рома, расставляй шахматы и кончай паниковать. Отец у тебя молодец.

Лапа прибежал довольно поздно, усталый, но возбуждённый, чумазый, потный, с порога крикнул:

— Есть хочу, мочи нету! С Федькой играли в одной команде! По голу врезали! Завтра игра в десять! Накидаем им, будь здоров!.. Чего на меня уставились?

— Как ты себя чувствуешь? — словно бы мимоходом поинтересовался Иван Варфоломеевич.

— Замечательно! Прекрасно! Удивительно! Бесподобно! — и Лапа набросился на холодную яичницу с колбасой. — Вам этого, стариканы, не понять!

— А ну… — Роман подошёл к нему с угрожающим видом. — Марш мыть руки… Лапонька!

Позвольте на этом, уважаемые читатели, закончить наше повествование — немножечко юмористическое, чуть-чуть-чуть сатирическое в меру детективное, некоторым образом фантастическое, но в основном дидактическое.