"Этичный убийца" - читать интересную книгу автора (Лисс Дэвид)ГЛАВА 7На сей раз мне повезло: остальных ребят пока не было — за ними Бобби еще не заезжал. Я даже слегка обрадовался: автомобиль был двухдверный, с тесным задним сиденьем, куда вечно набивалась целая толпа. С тех пор как я взялся за эту работу, прошло уже несколько месяцев, и за это время я стал самым успешным торговцем в команде, а это давало некоторые, пусть и незамысловатые, привилегии. К примеру, я мог попросить, чтобы меня забрали в самое удобное время или чтобы меня забросили в самый бирюлечный квартал. — Что-то вид у тебя не больно цветущий, — заметил Бобби. — Продулся? Я отрицательно покачал головой и выглянул в окно, стараясь разглядеть, что происходит в магазине: мне хотелось убедиться, что угроза миновала. Но конфедерат уже снова принялся заигрывать с кассиршей, и все выглядело вполне мирно: казалось, оба и думать обо мне забыли. — Нет, наоборот, сорвал куш. — Я залез в сумку, извлек оттуда документы и вручил их Бобби. — Мог бы и двойной сорвать, да вот не выгорело. Бобби удовлетворенно улыбнулся. — Черт, дружище! Ведь это второй день подряд! Ну ты даешь! — Он произнес «дай-йошш» для пущего эффекта, чтобы разжечь во мне трудовой энтузиазм. — Помни: главное — позитив. Всегда думай только о хорошем. Живи в позитиве и завтра закадришь двоих, а то и троих сразу. Бобби был парень крупный — как футболист или, скорее, футболист на пенсии: мясистые руки, толстые ноги, никакой шеи, но в придачу еще и внушительное брюхо, нависавшее над полотняным ремнем. Лицо у него было широкое, немного мальчишеское и просто светилось харизмой. Мне очень хотелось думать, что я слишком умен, чтобы поддаваться его чарам, и все равно поддавался, как полный идиот. Говоря откровенно, мне казалось, что на свете просто нет человека, которому Бобби мог бы не понравиться. В любом обществе он чувствовал себя как рыба в воде, а уж как он был щедр! Такой щедрости я никогда прежде не видал. Всем известно, какую власть имеют деньги над человеком, но Бобби сам был властителем денег. Он пользовался малейшей возможностью, чтобы показать своей команде, что у него есть деньги в кармане, что деньги — это здорово, что они — источник наслаждения. Он ставил нам пиво, кормил нас обедом, а иногда по вечерам даже водил куда-нибудь. Если во время долгого переезда мы останавливались перекусить, Бобби давал кассирам в «Макдональдсе» и «Бургер кинг» чаевые. Въезжая на платную магистраль, он приплачивал контролеру; останавливаясь в отеле — администратору. В общем, говоря языком самого Бобби, он был сплошной позитив. — Постой, тут же чека нет, — сказал Бобби, потрясая у меня перед глазами пачкой бумаг. Он провел ладонью по своим почти по-военному коротко стриженным волосам. — Что, снова забыл? Думал, я не замечу? В первый же день работы я сорвал двойной куш. В самый первый день. Мало у кого выгорает в первый же день, и, разумеется, никто не ждет от новичка чудес. Поэтому Бобби и не дал мне никаких инструкций насчет заявки на кредит. Соответственно, я не попросил покупателей заполнить форму. И когда все выяснилось, Бобби снова повез меня к этим людям, несмотря на то что было уже за полночь и все окна давно погасли. Он вытащил моих клиентов из постели, прямо в пижамах усадил за стол и заставил заполнить формы заявки. Я бы на его месте скорее махнул рукой на заработок, чем потащился бы к людям среди ночи. Но Бобби превратился в раскаленный сгусток энергии — торнадо, а не продавец, — и добился ведь своего. Но он отлично знал, что у него все получится. Еще бы — с такой дружеской усмешкой, с таким заразительным хохотом и с такой манерой говорить «привет!», что совершенно незнакомые люди вдруг понимают: конечно же, они его знают — просто забыли, склероз. Попробуй я сам отколоть такой номер — у меня бы только дверь перед носом захлопнули, но Бобби умудрился до того очаровать дамочку, хозяйку второго дома, что она даже заварила нам горячий шоколад с кусочками карамели, которая, тая, расплывалась в тягучие облака. Впрочем, Бобби было ради чего стараться. Я получал по двести долларов за каждую сделку, а Бобби зарабатывал по сто пятьдесят долларов всякий раз, как кто-нибудь из его команды срывал куш. Да уж, недаром каждый из нас мечтает стать боссом. Еще бы: ведь мы работаем, а он зарабатывает. В руках у Бобби оказался пакет документов, заполненных Карен и Ублюдком. Я отдал ему не те бумаги. Недолгое облегчение, которое я испытал, сбежав от верзилы-голодранца, тут же улетучилось. Я снова чувствовал себя как на «чертовом колесе» — будто я лечу вниз головой. — Ой, извини, — пробормотал я и сжался, изо всех сил напрягая все мышцы, стараясь запереть свой ужас внутри, не позволить страху просочиться мне в горло и изменить голос. Но все усилия были тщетны: с таким же успехом можно пытаться остановить кровь, которая хлещет из зияющей раны. Я прекрасно понимал, что чем больше времени пройдет, чем скорее я возвращусь к обычной повседневной рутине, чем глубже окунусь в привычные заботы, тем скорее я забуду эту жуткую картину: Карен, лежащую на полу с широко распахнутыми глазами, с неровной дырой во лбу и в луже крови, напоминающей нимб. Забуду этот резкий, острый металлический запах, заполонивший воздух. Уж поскорей бы только. — Это как раз те клиенты, которых я упустил. Я снова принялся шарить в сумке и наконец вытащил оттуда бумаги, которые заполнил раньше, еще в середине дня. Это были замечательные клиенты — тихая, скромная пара, которая жила в ветхом зеленом фургоне. У них было двое детей и четыре собаки. И все пропахло неоплаченными счетами. Обработать их было раз плюнуть. Бобби просмотрел документы и решительно кивнул. — Кажется, все в порядке, — сказал он и засунул бумаги к себе в сумку. — Думаю, их заявку должны поддержать. Уже бывали случаи, когда заявки на кредит, поданные от имени моих клиентов, не получали поддержки, и я лишался премии и комиссионных. Однажды я так потерял целую кучу денег. Я работал уже третью неделю. И вот в один прекрасный день я позвонил в одну дверь, и мне открыл худощавый парень, бледный, как плавленый сыр, и совершенно лысый, если не считать тонкой полоски волос, обрамлявшей огромную плешь, — не шире ремешка, от наручных часов. На нем не было ничего, кроме коротких плавок. Он стоял в дверном проеме и улыбался. — Ну и что ты продаешь? — поинтересовался он. Каким-то чудесным образом я смекнул, что обычная тактика здесь не сработает, и решил честно признаться, что продаю энциклопедии. — А, ну тогда заходи, — сказал парень. — Поглядим, что там у тебя. Во дворе у Галена Эдвина (так звали хозяина) собралась целая толпа — восемь или девять семей. Это была вечеринка с барбекю. Пока дети плескались в пластиковом бассейне — вот уж бирюлька так бирюлька, — я обрабатывал взрослых. Всего набралось около двадцати человек. Они пили пиво, ели гамбургеры и смеялись над моими шутками — в общем, из меня получился эдакий массовик-затейник. А к концу вечеринки я продал четыре комплекта. Четыре! Это был Большой Куш. Я слышал о том, что такое бывает, но настолько редко, что каждый случай становился легендой. И за этот большой куш я должен был получить тысячу долларов премиальных, то есть за день работы мне причиталось тысяча восемьсот долларов. И все было бы отлично, если бы не одно «но»: я не получил ни цента, потому что ни одна заявка на кредит не была поддержана. Ни одна ничтожная заявка. Такое случалось со мной и прежде, случалось и потом, но я не переставал злиться, потому что тот день стал для меня поистине трагическим. Я — Ну ладно, а здесь-то что случилось? — не унимался Бобби. В руках у него была заявка на кредит, заполненная Карен. Я покачал головой: — Когда дело дошло до чека, они вдруг заартачились. — Черт, Лемми! Ты что же, вошел в дом и не смог довести сделку до конца? На тебя не похоже. Я только плечами пожал, надеясь, что дело удастся замять. — Так уж вышло. Всякое бывает, сам знаешь. — Давно это было? Наверное, мне стоило соврать, но в тот момент я едва соображал и не сразу догадался, к чему клонит Бобби. — Не помню точно. Вечером. Наверное, пару часов назад. С минуту он созерцал заявку на кредит, будто выискивая какую-то важную мелочь. — А давай-ка вернемся. Если это было всего пару часов назад, я еще смогу их обработать — пари держу. Я оперся рукой о машину, чтобы не упасть, и судорожно замотал головой. Я ни за что не вернусь на место преступления. — Не думаю, что из этого что-нибудь выйдет. — Да брось, Лем. Вот увидишь, я их обработаю. Тебе что, деньги не нужны? Не хочешь получить премию? Подумай: комиссионные и премия! Ведь это еще четыре сотни! — Просто я не верю, что у нас получится. Я не хочу возвращаться. — Ну а я попробую. Хайленд-роуд — это где? — Не помню, — соврал я и отвел глаза. — Ладно, подожди здесь. Я зайду в магазин и спрошу. И Бобби направился к магазину. Но тут я сообразил, что нет ничего хуже, как пойти туда и спросить дорогу, причем у того самого парня, у которого и так уже кулаки чешутся мне морду набить, у парня, который видел, как я вошел в дом Карен и Ублюдка, и после этого снова туда вернуться. Уж лучше просто вернуться, не спрашивая дороги. С тяжелым вздохом я сообщил Бобби, что вспомнил дорогу; мы сели в машину и поехали. По пустым улицам мы добрались до места за какую-нибудь пару минут, но мне казалось, что мы едем уже целую вечность, — и все равно слишком быстро. Бобби припарковался у обочины и вышел из машины, хлопнув дверью так, что я вздрогнул. Вокруг трейлера все было тихо — неестественно тихо. Эдакий остров спокойствия среди океана пронзительных звуков, издаваемых насекомыми. Ни один трейлер на свете еще не был таким спокойным и неподвижным. Где-то не слишком далеко залаяла собака: она залилась тем самым тревожным лаем, который собаки припасают для подозреваемых в убийстве. Бобби подошел к трейлеру, поднялся по трем растрескавшимся бетонным ступеням и надавил на кнопку звонка. Я судорожно озирался вокруг. По одной из поперечных улиц, за полквартала от нас, протащился видавший виды, потрепанный «датсун». Быть может, водитель притормозил специально, чтобы получше нас разглядеть? Не знаю. Бобби снова позвонил, потом подергал дверную ручку и негромко постучал — если только стук бывает негромким. Он колотил в дверь под самым глазком. В эту секунду мне пришло в голову, что Карен и Ублюдок все равно ни за что не выписали бы нам чек, если бы мы вытащили их из постели, — они были бы злы как черти. Не сходя со ступеней, Бобби потянулся, пытаясь заглянуть в окно кухни. Он крепко приник к хрупкому стеклу, и я подумал, что он его сейчас выдавит. — Господи! — воскликнул Бобби. — Они либо ушли, либо померли. Я засмеялся, но вдруг понял, что Бобби, в общем-то, не сказал ничего смешного, и запнулся. Мы побрели обратно к «кордобе». Пора было забирать остальных ребят. Всю дорогу я просидел, ссутулившись, на переднем сиденье, едва переводя дух от страха и невыразимого облегчения. Кондиционер работал на полную катушку, холодный воздух обдувал меня со всех сторон, и я старался поглубже вжаться в свежевымытое кожаное сиденье. Мне хотелось одновременно и умереть, и разрыдаться, и еще — хотя я не вполне отдавал себе в этом отчет — мне хотелось, чтобы Бобби меня обнял. Но ему было не до меня: он деловито крутил ручку радио и остановился наконец на «Блю ойстер калт» [ — Ты все-таки сорвал куш — это тоже неплохо, — заговорил Бобби, решив, видимо, что меня нужно приободрить. — День работы этого стоит. Ты все равно остаешься в игре. Но двойной куш всегда лучше, правда? А? Ну ничего, завтра возьмешь двойной. Ведь ты же Ядерный Лем, а не кто-нибудь. У тебя все отлично получится. Если бы зрелище двойного убийства не лишило меня дара речи, весь этот «позитив», который гнал Бобби, наверняка бы меня вдохновил. Услышав от него малейшую похвалу, я был тут же готов развесить уши и ненавидел себя за это. Казалось, я готов освоить ремесло книготорговца и продавать многотомные издания людям, которые никогда в них даже не заглянут и уж точно не смогут их оплатить, только ради того, чтобы Бобби погладил меня по головке. Умница, Лем, хорошая собачка. Но что поделаешь, мне это нравилось. Два человека погибли: они лежат там, на полу, с пробитыми черепушками, по облезлому линолеуму растеклись их кровь и мозги, и что же? Мне это вроде по-прежнему нравится. По пути мы несколько раз останавливались, и на каждой остановке в машину забирался очередной парень из команды Форт-Лодердейла. Кроме меня их было трое: Ронни Нил, Скотт и Кевин, и все они один за другим впихивались на заднее сиденье. Разумеется, все они тихо точили на меня зуб. Дело в том, что Скотт был, во-первых, толстым, во-вторых, имел очень специфические представления о правилах личной гигиены, поэтому, когда он залез в машину, остальным пришлось буквально вжаться друг в друга. А я сидел вытянув ноги и вдыхал относительно свежий воздух. Кевин был парень тихий, невысокий, коренастый и в общении отличался какой-то особенной, сдержанной вежливостью. В общей компании его можно было попросту не заметить или легко забыть о его присутствии, даже просидев с ним целый день в одной машине. Он смеялся над чужими шутками, но сам не шутил никогда. Если кто-нибудь говорил, что проголодался, Кевин не отказывался от еды, но, наверное, скорее помер бы с голодухи, чем предложил бы сам зайти куда-нибудь пообедать. А вот Ронни Нил и Скотт, напротив, застенчивостью не отличались. Они быстро привязались друг к другу и были похожи на двух военных товарищей, которых призвали на службу из одного и того же городка, а потом определили в один и тот же взвод; дружба же их, насколько я мог судить, состояла в том, что Ронни Нил давал Скотту затрещины и называл его «жирной задницей». Ронни Нил считал себя необыкновенным красавцем, может быть, даже заслуженно. У него было тонко очерченное лицо и большие карие глаза, как раз те, что так нравятся женщинам, — по крайней мере, тогда мне казалось, что так принято считать. Его прямые, соломенного цвета волосы спускались почти до плеч, а мышцы рельефно выступали, но ровно настолько, чтобы их обладатель казался достаточно стройным. Конечно, во время работы нам было не до серьезных физических упражнений. Но заходя в комнату Ронни Нила, я заставал его за отжиманиями и приседаниями. Я тоже старался следить за собой: иногда мне удавалось встать пораньше и сделать перед утренним собранием небольшую пробежку, но Ронни Нил, увидев меня за этим занятием, совершенно всерьез посоветовал мне бросить эти девчоночьи глупости и заняться чем-нибудь посолиднее — лучше тяжелой атлетикой. «Хотя, с другой стороны, — задумчиво заключил он, — умение быстро бегать, конечно, для еврея важнее всего». Когда мы останавливались возле очередного магазина, чтобы забрать кого-нибудь из нашей команды, Бобби отводил вновь прибывшего за машину и открывал багажник, чтобы остальные не могли ни видеть, ни слышать их разговор. Как только они садились в машину, обсуждать результаты сегодняшней работы уже было нельзя. Нельзя было спрашивать друг друга об улове, нельзя было даже поинтересоваться, как вообще дела. Нельзя было ни о чем рассказывать — никаких баек о том, что произошло в этот день, если байки имели хоть какое-то отношение к тому, кто сорвал куш, а кто продулся. Конечно, и Бобби, и начальники других команд прекрасно понимали, что рот нам все равно не заткнешь. Если кто-нибудь взял тройной или большой куш — да что уж там, даже если двойной, — к следующему утру это станет известно всем ребятам из всех команд. Но в машине мы должны были молчать. Правила эти относились не только к Ронни Нилу, который вообще не умел держать язык за зубами вне зависимости от предмета разговора. Ронни Нил был годом старше меня, но школу закончил на другом конце округа, поэтому знакомы мы прежде не были. Правда, конвейер фабрики сплетен все же донес до меня некоторые любопытные подробности его биографии. По крайней мере, было доподлинно известно, что в школьной футбольной команде он проявил себя всего лишь как неплохой подающий, но сам он был исполнен сознания собственного величия и абсолютно убежден, что получить футбольную стипендию ему раз плюнуть. Но вышло так, что приглашение он получил от одного-единственного колледжа из Южной Каролины. Так уж исторически сложилось, что в этом заведении учились одни черные, и администрация решила внести в студенческий контингент немного разнообразия. Ронни Нил сбежал оттуда в негодовании, в конце первого же года обучения. Он вернулся домой, отказался от стипендии. На этом моменте достоверные факты заканчиваются, дальнейшие подробности теряются во мраке неизвестности и уступают место домыслам. Из колледжа его, конечно же, выперли, но почему — сказать было трудно. Возможно, по причине академической неуспеваемости, которая явилась естественным следствием какого-то пьяного скандала или грязной любовной интрижки, о чем администрация университета, разумеется, не распространялась, но лично мне больше нравилась другая версия: Ронни Нил попросту не смог отучить себя от употребления термина «черножопый» — несмотря даже на то, что черных студентов было три сотни, а он один. После рабочего дня, по дороге в мотель, он всякий раз рассказывал нам о том, как сегодня сорвал куш, а затем переходил к еще менее правдоподобным историям, якобы имевшим место в его яркой и насыщенной событиями биографии. Он рассказывал о том, как однажды, просто так, с кондачка, заменил бас-гитариста Молли Хэтчет; о том, как его приглашали в «Морские львы» [ Тем более что порой его бахвальство основывалось на вполне реальных событиях. Например, он любил вспоминать о том, как в наш предыдущий приезд в Джексонвилл, когда мы остановились в этом же самом мотеле, он стащил у горничной универсальный ключ от всех комнат, залез в несколько чужих номеров и забрал оттуда фотоаппараты, часы и всю наличность, которую хозяева имели неосторожность оставить в бумажнике. Позже, наблюдая, как индус Самин, владелец заведения, защищает свою жену — ту самую горничную, которую все тут же и заподозрили в краже, — Ронни Нил хохотал до упаду. А еще он рассказывал о том, как в прошлом году, накануне выборов, напялил на себя костюм и галстук и отправился собирать пожертвования в пользу Республиканской партии. Он заставлял доверчивых граждан выписывать чеки для Р. Н. К. — Республиканского национального комитета, а затем просто приписывал к букве «К» оставшуюся часть своей фамилии. Убогие конторы с сомнительной репутацией, выстроившиеся вдоль шоссе, охотно обналичили чеки на имя Р. Н. Крамера. На сей же раз Ронни Нил пел нам о том, как одна похотливая рыжеволосая штучка на коленях умоляла его, чтобы он соизволил ее поиметь, — и это в присутствии мужа, который ничего не мог с этим поделать. — А ты ничего не путаешь часом? Может, это ее муженек тебя хотел поиметь? — полюбопытствовал Скотт. Парень сильно шепелявил, и слова вылетали у него изо рта под свистящий аккомпанемент лопающихся пузырьков слюнной пены. — Да, конефсно, уферен, — прошепелявил в ответ Ронни Нил и наградил Скотта щелчком в ухо. — Ну ты и урод, двух слов связать не можешь, а воняешь сильней, чем кусок дерьма! Для человека, которого только что оскорбили, ударили, да еще и высмеяли за проблемы с дикцией, Скотт отреагировал очень спокойно — я даже ощутил легкий приступ сочувствия к этому парню, которого я, в общем-то, на дух не переносил, и праведно вознегодовал на Ронни Нила. — А откуда ты знаешь, как воняет кусок дерьма? — глубокомысленно поинтересовался Скотт. — Тебе, наверное, частенько приходилось его нюхать? — Я фнаю, как пахнет куфок тсерма. Да, знаю, мать твою, потому что сижу рядом с ним! И все же Ронни Нил досадливо отвернулся: Скотт удачно парировал его колкость, и это было неприятно. Возле мотеля мы вышли из машины и оказались на пустынной парковке, с двух сторон ограниченной крыльями двухэтажного здания, расправленными под прямым углом друг к другу. Здесь находили приют машины бродяг и скитальцев, которым вечно не хватает бензина, зато усталости всегда с лихвой; машины людей, которые давно распрощались с былыми надеждами, оставив их где-то далеко на севере или на западе, и теперь блуждали по миру в поисках нового смысла жизни, который наконец обретали в самых простых вещах — например, в отсутствии снега. Днем все здания сияли цветами нежной зелени и яркой бирюзы, сливаясь в единую цветовую симфонию, столь привычную для Флориды, но ночью все кругом казалось безнадежно серым. Один за другим мы всей толпой набились в номер Игрока. Настоящее его имя было Кенни Роджерс, так что прозвище напрашивалось само собой [ Ему, скорее всего, было уже за пятьдесят, хотя выглядел он моложе. Его не слишком коротко стриженные, очень светлые волосы придавали всему облику что-то ангельское, а подвижные черты лица, всегда готовые собраться в улыбку, превращали его в гениального продавца. Разговаривая с кем-нибудь, он всегда смотрел собеседнику прямо в глаза, будто тот был единственным человеком на свете. Он улыбался всем и каждому с фамильярным дружелюбием, и морщинки в уголках его глаз, казалось, источали благодушие. «Прирожденный торгаш» — так титуловал его Бобби. Игрок до сих пор иногда сам ходил по домам, два-три раза в неделю, чтобы не потерять форму; причем поговаривали, будто за последние пять лет, если не больше, он ни разу не продулся. Когда я вошел, Игрока еще не было: он всегда появлялся последним и дефилировал через комнату с видом рок-звезды, выходящей на сцену. Ронни Нил и Скотт стояли в углу и громко обсуждали грузовик, который будто бы остался дома у Ронни Нила: они говорили о том, какие у него огромные шины и как один полицейский, остановив парня за превышение скорости, якобы отпустил его на все четыре стороны — уж слишком замечательные были шины. Наконец появилась и команда Игрока, работавшая в Гейнсвилле. В каждом шаге этих ребят чувствовалось сознание превосходства над остальными: можно было подумать, идет королевская свита. У Игрока был целый микроавтобус, поэтому и команда набралась большая — девять человек, из них только одна женщина. Для женщин продажа энциклопедий была связана с целым рядом трудностей, поэтому даже самым способным удавалось продержаться не более двух-трех недель. Очень редко случалось, чтобы в одной команде было хотя бы две женщины. Многочасовые прогулки пешком по безлюдным дорогам, хождение по чужим домам в полном одиночестве, без всякой защиты, похотливые клиенты и непристойные шутки со стороны мужской части коллектива — все это отбивало любую охоту работать, и я подозревал, что, как это ни печально, новая девушка из команды Игрока тоже долго не продержится. И тем не менее с прошлого уик-энда, когда она впервые появилась на общем собрании, мне никак не удавалось выкинуть ее из головы. Ее звали Читра. Читра Радакришнан. Всю прошлую неделю я то и дело ловил себя на том, что произношу ее имя вслух — лишь потому, что мне нравится его звучание. Звучание это отчасти напоминало ее акцент — мягкий, певучий, лиричный. И она была красавицей, просто потрясающей — гораздо красивее тех женщин, которые, как мне прежде казалось, были в моем вкусе. Это было заметно даже на расстоянии. Высокая, грациозная, с карамельного цвета кожей и черными волосами, собранными на затылке в хвост. Глаза ее отливали кофе с молоком, а длинные пальцы с узкими кончиками были украшены ярко-алым маникюром и тоннами серебряных колец — даже на большом пальце было кольцо. Я никогда такого прежде не видел. Я был с нею едва знаком, и, с тех пор как она появилась в команде, поговорить нам удалось лишь однажды, но слова, сказанные тогда, прошли сквозь меня, как электрический ток. И все же, сам не знаю почему, появление этой девушки толкнуло меня в головокружительный водоворот безрассудной страсти. В нашей большой группе были и другие женщины — правда, всего несколько, а до них были и еще другие. Причем, если судить беспристрастно, попадались и куда более красивые, но ни в одну из них я почему-то не втюрился. Волей-неволей в голову приходила мысль о том, что немаловажную роль сыграло иностранное происхождение Читры. Возможно, тот факт, что она была родом из Индии, выделял ее на общем фоне, делал непохожей на других, а потому необыкновенной, исключительной. Возможно, было в Читре и еще кое-что особенное: несмотря на всю необыкновенную красоту, в ней чувствовалась какая-то нескладность, что-то неуловимо неуклюжее — немного неровная походка, особенная манера склонять голову во время разговора, выдававшая одновременно скромность и рассеянность. Как бы там ни было, но я оказался далеко не единственным ее поклонником. Даже Ронни Нил, который так любил посетовать на необходимость сталкиваться каждый день с «цветными», не мог отвести глаз от Читры. Вот и тогда он встал со своего стула и подошел к ней — запросто. Он обратился к девушке совершенно непринужденно, не смущаясь и не задумываясь. Я не слышал, о чем они говорят, уловить удалось лишь слова Ронни Нила: «Привет, крошка!», на которые Читра ответила улыбкой, как будто услышала комплимент. Меня охватило приятное чувство негодования: приятное потому, во-первых, что оно было мне знакомо, а во-вторых, потому, что не имело никакого отношения к убийству, мысль о котором мне удалось затолкать в маленькую аккуратную ячейку где-то глубоко в подсознании. Я отлично понимал, почему Читра нравится Ронни Нилу: ведь она красавица. А ему этого достаточно. Но что приятного могла Читра найти в беседе с таким откровенным придурком, как Ронни, оказалось для меня загадкой. Сама она была человеком совершенно иного склада: об этом свидетельствовали и ее спокойная сдержанность, и скептические взгляды, которые она бросала на Игрока, и исходившая от нее волнами доброта, в то время как Ронни Нил, напротив, славился своим злонравием. Я почти ничего не знал о ней, но уже свято верил в ее ум и проницательность. Однако нельзя было забывать, что она приехала из Индии. Конечно, она жила в Америке с одиннадцатилетнего возраста — об этом я узнал во время нашего короткого разговора, на который мне удалось ее вызвать с помощью разнообразных уловок субботним вечером, в прошлые выходные. Но родилась-то она в другой стране! Английский Читра начала изучать еще до приезда в Штаты и говорила на нем очень неплохо, хотя явно воспринимала язык немного формально, как это обычно делают иностранцы: они как будто постоянно ждут подвоха, боятся оступиться; прежде чем сказать что-нибудь, им всякий раз приходится принимать решение и вспоминать законы грамматики. Мне казалось, что, раз Читра — иностранка, она может не разглядеть ту гнойную, ублюдочную сердцевину, которая скрывается под обликом Ронни Нила. Белых голодранцев в Оттардинашпуре — так назывался городок, из которого, как поведала мне Читра, эмигрировала ее семья, — наверняка не водилось. Разумеется, там должны были встречаться свои, особенные отморозки, специфически оттардинашпурские — отморозки, которые, только войдя в какой-нибудь оттардинашпурский бар или ресторан, тут же дают всем вокруг знать о том, что они именно отморозки. Но чужаку — скажем, заезжему американцу — наверняка было бы трудно их распознать. Читра, конечно, была умница, но Ронни Нил мог оказаться для нее все равно что письмо на чужом языке, поэтому я решил присматривать за ней, чтобы в случае необходимости сразу прийти на помощь. Ронни Нил присел рядом с ней, и они принялись тихо беседовать. Я не мог расслышать ни слова из того, что они говорили, и меня это бесило. Я даже решил было встать, подойти к ним и вклиниться в разговор, но идея эта показалась мне не слишком удачной: я прекрасно понимал, что буду выглядеть полным идиотом и положение мое от этого только ухудшится. Пока что дела у меня шли не так уж плохо. На прошлой неделе, наскоро откупорив пару жестянок пива «Миллер» и высосав их содержимое, я набрался смелости, подсел к Читре и как бы невзначай представился. Она внимательно выслушала мои советы о том, как следует продавать книги, посмеялась над несколькими байками из истории моих книготорговых похождений, и это был настоящий смех — искренний, заразительный, почти судорожный, он сотрясал все ее тело. Читра же, в свою очередь, рассказала мне о том, какие книги она любит, о том, что с осени она станет учиться в колледже Маунт-Холиок [ Когда я вновь увидел ее на следующее утро, то лишь поздоровался и вежливо улыбнулся, боясь выдать свою симпатию. И сейчас я тоже не двинулся с места, стараясь не смотреть на Читру и Ронни Нила, лишь иногда украдкой бросая в их сторону быстрый взгляд. Потом я присел в сторонке и стал смотреть, как они разговаривают, запретив себе думать о трупах, виденных мною в тот вечер; хотя слово «трупы» в данном случае было скорее эвфемизмом: я ведь видел, собственно, не трупы, а то, как они стали трупами. Казалось бы, эти мысли должны были отвлечь меня от Читры, от грациозного изгиба ее длинной шеи, от желобка между ее грудями, который едва выглядывал из ворота блузки. Должно было, но почему-то не отвлекло. Тем временем Игрок обратился к нам с речью. Он говорил о том, какое большое значение имеет наше отношение к работе — что-то о роли восприятия, о том, что наш товар — Да-да, друзья мои, это так! — воскликнул он. Лицо его раскраснелось, но не побагровело от напряжения, а скорее ожило и порозовело от переизбытка сил. — Вы знаете, я ведь и сам их вижу каждый день. Они сидят возле своих домов, среди своих пластмассовых бассейнов, трехколесных велосипедов и садовых гномов. Вы ведь знаете их и знаете, кто они такие. Они — бирюлечники! Барахольщики! Они сидят и мечтают что-нибудь купить. Они обшаривают округу своими жадными маленькими глазенками и думают лишь об одном: что бы мне такое купить? Как бы мне потратить деньги на что-нибудь такое, отчего моя жизнь станет приятнее? Игрок сделал паузу, расстегнул воротник своей голубой рубашки и ослабил галстук, потянув за него одним пальцем, словно Родни Дэнджерфилд, которого в очередной раз не уважили [ — Поймите: они просто не знают цену деньгам. А вы знаете. Эти люди хотят избавиться от своих денег, и поскорее. Хотят передать их вам. И знаете почему? Потому что деньги — отличная штука. Вы, наверное, слушали эти песенки, которые у всех на зубах навязли? Ну эти, где говорится, что деньги — пустяк и нет ничего важнее любви. Здорово, правда? Любовь… Вы встречаете свою любовь, единственную и неповторимую, и пока вы вместе — ничто другое не имеет значения. Пока есть любовь, можно жить и в жалкой лачуге. Запросто — была бы любовь! А ездить можно и на ведре с гайками — была бы любовь! Отлично, просто зашибись! И тут он сделал очень странную вещь. Он поднял руки, развел их пошире, как будто хочет обнять невидимого слона, и в этой позе замер. В комнате повисла тишина. Я уже видел этот трюк раза три-четыре, хотя Игрок прибегал к нему далеко не всякий раз — пожалуй, даже реже, чем раз в неделю. Зрелище было действительно странноватое, но толпу приводило в восторг. Публика разразилась криками и аплодисментами, а Игрок, постояв так еще секунд двадцать—тридцать, вновь вернулся к своей демагогии. — Да, — продолжал он, будто и не было никакой интермедии, — в этих песнях, конечно, прекрасные слова, но об одном они умалчивают. В них не говорится о том, как в один прекрасный день вдруг появится парень из богатого квартала, который проедет мимо той самой убогой хижины на своем новеньком «кадиллаке», возвращаясь в свой богатый, красивый дом, и по пути подмигнет той самой влюбленной женщине, которая как раз будет стоять возле своего убогого жилища. И в этот момент вдруг окажется, что старой побитой машины уже недостаточно для счастья. И все эти люди, ваши покупатели, тоже ищут чего-то большего — как и вы. И именно вы можете дать им то, чего они ищут. Вы можете подарить им чувство собственной правоты, уверить их в праведности совершаемых ими поступков. Друзья мои, ведь это же прекрасно, видит Бог! Вы верите в Бога? Если да, то вы должны немедленно возблагодарить Господа за то, что Он помог вам найти эту работу — работу, которая дает вам возможность помогать людям, помогая при этом и себе. Еще с полчаса Игрок продолжал в том же духе. Своей речью он добился того, что те, кто сорвал куш, почувствовали себя королевскими особами, а те, кто продулся, готовы были пойти в огонь и в воду, лишь бы им дали возможность вернуться в свои кварталы и начать все сначала. Игрок обладал невероятной энергией, которой умел управлять в совершенстве, — я это видел, я это понимал, хотя лично меня его речи не трогали. Его энтузиазма хватало на всех. Казалось, я один вижу за этим ослепительным светом гнилую сердцевину, личность посредственную и даже подлую. Похоже было, что им движет не столько жажда наживы, сколько какая-то непонятная злость. Глядя на Игрока, я видел перед собой человека, который бы не задумываясь похитил бедную влюбленную женщину у ее бедного, но не менее влюбленного мужа, лишь для того, чтобы доставить себе низменное удовольствие. — И еще кое-что, — провозгласил Игрок, обращаясь к толпе. Он запыхался, слегка ссутулился и тяжело дышал. — Мне только что сообщили, что нами, возможно, будет интересоваться какой-то репортер. Подробностей пока не знаю, но, видимо, захочет посмотреть, чем мы тут занимаемся. Насколько мне известно, он уже может оказаться здесь, среди нас. Так что имейте в виду, ребята: заголовок «Продавцы энциклопедий открывают новые возможности для малообеспеченных семей» звучит гораздо хуже, чем «Продавцы энциклопедий обманывают покупателей». Поверить, конечно, нелегко, но именно так они постараются нас изобразить. Поэтому, если этот репортер вдруг станет задавать вам вопросы, я хочу, чтобы вы держали рот на замке. На все вопросы отвечайте одной фразой: «Без комментариев». Слышите? Попытайтесь узнать его имя, на кого он работает. Если получится, возьмите визитную карточку, а потом отдайте ее мне. Надеюсь, всем все понятно. Вопросы есть? — Нет! — проревела в ответ толпа. — Поймите, речь идет о плохих людях. Они не хотят, чтобы вы зарабатывали деньги. И не хотят, чтобы наши клиенты получали новые знания. Я не знаю, какого черта добиваются эти ребята, но поскольку я возглавляю нашу с вами группу — даю слово, что мы по-прежнему будем стараться изо всех сил, чтобы сделать этот мир лучше. И пока мы этим занимаемся, деньги у нас не переведутся. На этом собрание закончилось, и все друг за другом потянулись к бассейну, возле которого мы собирались по вечерам. Я стал протискиваться через толпу, стараясь не потерять Читру из виду. Я заметил, как она сказала что-то Ронни Нилу и вышла. Тот после минутного колебания последовал за ней, но мне показалось, что они все же вышли не вместе. Внизу, возле бассейна, начальники команд хватали ящики с пивом «Бад», «Миллер», «Курс» или еще каким-нибудь подешевле и запихивали их в холодильники. Потом кто-нибудь приносил радио или магнитофон. Уж не знаю, беспокоила ли музыка остальных постояльцев, по крайней мере, никто ни разу не пожаловался. Я всегда присоединялся к общей компании, хотя бы ненадолго, но в этот вечер мне было не до того. Хотелось побыть одному. Общее собрание и без того было настоящей пыткой, правда, монолог Игрока хотя бы отвлек меня ненадолго. Теперь же, оставшись в одиночестве, я хотел только одного — сбежать куда-нибудь подальше. Поддерживать светскую беседу, смеяться над глупыми шутками я был просто не в состоянии. Я даже боялся, что если выпью банку-другую пива, то непременно разрыдаюсь. Я вернулся в свой номер. Кроватей было две на четырех человек; Ронни Нил объявил, что будет спать один, Скотт и Кевин договорились устроиться вдвоем, следовательно, мне оставалось спать на полу. Платили за ночлег не мы, так что жаловаться не приходилось. Уж не знаю, сколько стоил номер и сколько из этой суммы приходилось на каждого постояльца, но как только я открыл дверь, меня тут же окатило волной вонючего воздуха. Здесь пахло и плесенью, и потом, и табаком, и еще какой-то затхлой мерзостью. Тем не менее, оказавшись один в пустой комнате, я немного успокоился. Некоторое время я просто сидел, тупо уставившись в безразлично-серое лицо телевизора: быть может, там уже рассказывают про убийство; наверное, мне стоит посмотреть. Но я продолжал тупо пялиться на экран, боясь того, что увижу, и того, что пропущу. Наконец, собравшись с душевными силами, я вскочил и включил телевизор. Ночные новости должны были уже давно закончиться, но я подумал, что если убийство обнаружили, все местные телекомпании наверняка ухватятся за возможность воспользоваться наконец своим оборудованием для прямого эфира. Но не тут-то было. Никаких полицейских машин, никаких вертолетов, зависших над фургоном. Я присел на край кровати, вцепившись руками в рваное покрывало, впитавшее запахи пепельницы и бальзама после бритья, и бессмысленно смотрел на экран, на котором кривлялся Эдди Мерфи. Джонни Карсон истерически хохотал над его гримасами. Я не вполне понимал, кого или что изображает Эдди Мерфи, но радость Джонни Карсона действовала на меня успокаивающе. Разве мог я быть свидетелем убийства, живя в мире, где звучит безудержный хохот Карсона? Я готов был ухватиться за это сомнение, как за последнюю соломинку, но слишком много оставалось вопросов. Я открыл ящик прикроватной тумбочки и извлек оттуда телефонный справочник. Но «Медицинской службы Олдгема» в нем не оказалось — ни в «желтых страницах», ни в алфавитном указателе. Само по себе это еще ничего не доказывало: заведение могло находиться где-нибудь неподалеку, но на территории соседнего округа. Беда была в том, что, не зная, где они находятся, я не мог выяснить их телефонный номер, а следовательно, не мог позвонить и узнать, что это за организация и известен ли им парень по имени Ублюдок. Странный бы вышел разговор, ничего не скажешь. Я встал и выглянул в окно. Для этого мне пришлось отодвинуть коричневые занавески, с которых сорвался целый вихрь пыли, отчего я едва не закашлялся. Сквозь закрытое окно в комнату просочились задорные звуки музыки и смеха. Внизу, возле бассейна, собралось около тридцати наших. Я ненадолго заглушил журчание кондиционера и постарался расслышать хоть что-нибудь, но сквозь стекло удавалось различить только яростно-оптимистический мотивчик песенки «По солнечному лучу» [ Я снова посмотрел в окно и увидел Читру. Она сидела на краешке деревянного откидного кресла: эти неудобные конструкции явно были придуманы для мучения курортников, которые готовы терпеть их ради того, чтобы получить ровный загар, — так уж заведено в этой стране, да и не только в этой, хотя я об этом еще не знал. Длинные пальцы Читры, с ярко-алыми ногтями, унизанные серебряными кольцами, крепко обвили банку с пивом. Как и все остальные, она по-прежнему была в своей рабочей одежде — в черных широких брюках и белой блузке. В этом наряде она была похожа на официантку, на очень красивую официантку. Дело в том, что в январе мне должно было стукнуть восемнадцать, а я все еще оставался девственником, и меня это начинало здорово напрягать. Не то чтобы я не мог больше ни о чем думать, лез на стену и мечтал поскорее рвануть к шлюхам, как в фильме «Порки» [ Из своего окна я едва различал улыбающееся лицо Читры. Она улыбалась широко, непринужденно, открыто — от застенчивости не осталось и следа. Она была не из тех красоток, что строят свои отношения с окружающим миром, целиком и полностью рассчитывая на то впечатление, которое они производят на мужчин, а потому мир представлялся ей куда лучшим, чем он есть на самом деле. Она не замечала, насколько груб и жесток Ронни Нил и прочие молодчики вроде него, во-первых, потому, что, вздумай какой-нибудь белый голодранец выписывать на своем полноприводном автомобиле кренделя на лужайке возле ее дома, она все равно не поймет, что это белый голодранец, а во-вторых, все эти люди — они ведь хорошие, правда? Они ее не оскорбляли, не толпились вокруг, не запугивали, не намекали, что еще немного — и ее ждет хорошая трепка. Вовсе нет. Они толклись возле нее, спотыкаясь друг о друга, говорили ей, как хорошо она выглядит, уступали ей свои места, угощали вафлей «Кит-кат» — и на мгновение на меня нахлынула зависть, но завидовал я не тем, кто стоял рядом с Читрой, а самой Читре и тому прекрасному, безопасному, фантастическому миру, дверь в который была перед нею всегда открыта. Она весело откинула голову и звонко, от души расхохоталась — так звонко, что звук ее смеха проник сквозь оконное стекло и заглушил музыку, рвавшуюся из колонок. Вокруг нее столпилось несколько человек: Мари из джексонвиллской команды, пара ребят из Тампы, Гарольд из Гейнсвилла — в нем я, кстати, подозревал возможного соперника. Сперва я не мог разглядеть того счастливца, который с таким успехом развлекал Читру: раскрытый зонтик заслонял от меня один из углов стола, но по одежде незнакомца я определил, что это точно не Ронни Нил. К тому же Ронни Нил не настолько остроумен. В машине он иногда рассказывал анекдоты, преимущественно похабного или расистского содержания, но они были тупы до невозможности и смеялся над ними только Скотт. От таких шуточек Читра не стала бы откидывать голову и так от души хохотать. И тут я разглядел наконец шутника: высокий, стройный, в черных джинсах и белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, волосы, едва ли не белее рубашки, зачесаны наверх и немного набок. Это был он, ассасин. Читра разговаривала с убийцей. |
||
|