"Человек из Афин" - читать интересную книгу автора (Гулиа Георгий Дмитриевич)

Книга четвертая

Металл сверкнул в воздухе. Точно молния. И смиренно лег на столик.

– Что это? – спросил Перикл.

– Кинжал. Мидийский кинжал. Он пронзает насквозь.

– Так это ты и есть Агенор?

– Да. Сын Олия.

– Из какой филы?

– Я педиак, житель равнины.

– А фила какая? Я спрашиваю о филе.

– Пандионида. Из рода Эвмолпидов.

– Твой отец жив?

– Да. Он гиеромнемон. Но уже слеп.

– И мать жива?

– Она присматривает за отцом.

– Ничего не скажешь: род у тебя знатный.

– Кроме имени, ничего и не осталось.

– Это почему же?

– Так угодно было богам.

Перикл отнесся к ответам молодого человека не очень-то доверчиво. Отец – слепой гиеромнемон, род знатный, но бедность явная – она в каждой складке плаща… Не очень твердо выговаривает наименование своей филы… Не врет ли? Что-то не вяжутся концы с концами… Но допустим, он говорит правду. Или предположим, что бедный метек выдает себя за знатного родом. Может быть, он прибыл из Милета или Родоса в поисках счастья? Кто его знает?

Агенор словно догадался об этих сомнениях Перикла. Он сказал:

– Впрочем, можешь думать что угодно. Может быть, я неверно указал филу. И род мой вовсе не достославный. Возможно, что и происхожу от одного из тех индийских воинов, что заявились к нам вместе с Ксерксом. Какая важность в том, кто я?

Молодой человек возбужден. Глаза у него словно звезды в ночном небе. Дышит не очень-то свободно, – видно, волнуется. Положив кинжал на столик, не знает, куда девать руки – жилистые, загорелые руки.

– Ты упрямо и долго домогался этой встречи. В чем причина, Агенор?

– Мне до смерти надо было повидаться с тобой. Нельзя было не повидаться! Вот бывает же так: чтобы жить дальше – человеку требуется уяснить кое-что. А без этого нельзя ему существовать. Без этого жизнь его превращается в муку, в боль нестерпимую. Не знаю, случалось ли такое с тобой! Я сказал себе так: или я поговорю с ним, или убью и его и себя. Я уже давно не расстаюсь с кинжалом.

Перикл улыбнулся:

– Ну, зачем же так? Разве убийство – особенно подлое – приносит кому-нибудь пользу? Тем более в политике. Я полагаю, что ты политик. Верно это?

Агенор не отвечал.

– Политик?

– Мне хочется быть политиком, – с трудом выдавил из себя все еще бледный от волнения Агенор.

– Вот и хорошо! В таком случае послушай. Эфиальта ты не мог знать лично, но слышать, наверное, слышал о нем?

Агенор кивнул.

– Это был великий человек. Он не думал о себе. Или о своей семье. Он думал о народе. Он заботился об Афинах. О могуществе их и справедливости их во всех делах. Это был демократ по рождению и призванию своему. И, как демократ, ненавидел олигархов и прочих тиранов. Как демократ, он любил свое отечество, видя в нем олицетворение демократии и справедливости. Любя, он делал все для того, чтобы торжествовала справедливость… Слушай меня дальше и слушай внимательно.

Перикл говорил негромко, со свойственной ему плавностью и точностью в выражениях, не повторяясь, не запинаясь, словно читал по писаному. Казалось, что легко ему говорить. Казалось, что он всего-навсего повторяет уже сказанное им и усвоенное твердо. А почему? Потому что говорил он только то, что думал, что было на сердце, что сложилось с годами в его большой голове. Он никогда не ходил вкривь и вкось. Всегда видел перед собой свою дорогу, она всегда была для него ясна, и потому выражал свои мысли так легко и точно. Человек всегда говорит легко, если излагает свои собственные мысли. Но достаточно ему покривить душою, достаточно сказать не свое, не прочувствованное им – как тут же начинается то самое косноязычие, которое часто принимаем за неумелость, а на самом деле это явление закономерное, связанное в конечном итоге с неправдой, с вихлянием, поисками путей неправедных.

– Так вот, Эфиальт великий был человек не только складом ума своего, не только в достижении поставленной цели, но и добротой своей. Учти, – добротой! И при этом ненавидел он мошенников, мелких и крупных негодяев, всю эту нечисть, позорящую род человеческий. Ты бы только знал, ты бы только видел, как он громил этих негодяев, как преследовал любого, кто не мог отчитаться в каждом истраченном казенном статере! Нет и не могло быть у него жалости к подобным людям. А еще учти: Эфиальт был неподкупен. Как Зевс. Как боги, самые большие и справедливые в своих делах. Для него не существовало друга, отца или матери, жены или сестры, сына или дочери, если замечал за ними малейшие признаки нечестности. Особенно не терпел он этого в делах государственных. Здесь каждый обол берег он точно зеницу ока. Ты мог нанести ему любое личное оскорбление – он стерпел бы его, как терпел не раз. Но не приведите боги истратить обол без особого основания, и трижды не приведите боги – на свои личные нужды. То есть – урывая от государства. То есть – урывая от общего. То есть – поступая будто собака, тайком уносящая кость. Вот тут Эфиальт действительно преображался. Исчезала в глазах и в осанке его любая черточка доброты. Он делался зверем кровожадным, потому что не терпел всяческую подлость, всяческое воровство – мелкое или большое. И он преследовал негодяя всей полнотой своей власти, всем оказанным ему доверием афинского народа,

– Да, многие говорят об этом, – сказал Агенор. – Все говорят.

– Нет, не все! – Перикл по привычке поднял правую руку. – Враги демократии, враги Эфиальта, не могут простить ему этого неистовства и доброты. Они порочили его, порочат и по сей день. А почему? Да потому, что кого-то не устраивает присутствие честных людей в Афинах. Кое-кому хотелось бы мошенничать вволю, без страха перед справедливостью. Эфиальт настигал каждого вора, точно молния небесная. И разил их. Одни боги знают, сколько испытал он мук и трудов, добиваясь справедливости во всех делах.

– И он добился ее? – Агенор сидел ровный, поуспокоившийся. Только звезды по-прежнему горели в его глазах.

– Нет, не добился, – жестко выговорил Перикл. – Ни одному человеку на протяжении отпущенной ему жизни не дано искоренить все зло на земле. Кто думает так, причем думает искренне, тот нагромоздит еще больше зла, тот увеличит насилие, вместо того, чтобы ниспровергнуть несправедливость. Эфиальт делал все, что в силах одного человека. И за это ему слава! Враги не могли простить ему добрых дел на благо Афин. Ты, наверное, знаешь, что подлый наемный убийца по имени Аристодик убил его. Убил из-за угла. Но что от этого выиграли олигархи? Разве сумели они убить демократию в Афинах? Разве наша партия демократов не нашла в себе силы, чтобы идти по пути Эфиальта? Разве ворам разрешено беспрепятственно воровать? Разве воры и мошенники чувствуют себя в Афинах вольготно? Разве нет за ними неусыпной слежки, подобно тому как боги с Олимпа следят за нами денно и нощно?.. Нет, Агенор, ничего не выиграли враги от этого подлого убийства! Я это свидетельствую здесь, на этом месте, и буду свидетельствовать где угодно… Значит, Агенор, этот твой кинжальчик не столь опасен для Афин, как тебе это кажется.

– Может быть, – сказал Агенор. – Я ненавижу тиранов. Я решил посвятить свою жизнь борьбе против них.

– Благородно, это очень благородно! И чем больше молодых людей пойдут в этом направлении – тем лучше.

Агенор облизал языком совсем сухие губы. Его взгляд на мгновение остановился на кинжале, и кинжал этот показался в эту минуту малюсеньким детским кинжальчиком, жалким оружием, пригодным только для потрошения кур…

– Чтобы идти вперед, – сказал Агенор, – надо кое-что уяснить…

– Верно.

– Надо познать то, что видишь.

– Верно.

– И того, кого видишь.

– Тоже верно.

– И понимать все…

– Так, так.

Перикл согласно кивает головой. Он, кажется, ужо видит насквозь этого молодого человека. Словно перед ним египетское стекло, вышедшее из-под рук отличного мастера.

– Я и пришел к тебе, чтобы кое-что уяснить.

– Постараюсь помочь.

– Я не один, – зловеще проговорил Агенор. – Нас много, и все молоды.

– Рад этому.

– Но ты не знаешь, что я скажу.

Перикл скрестил руки на груди;

– Ты уверен?

– Да.

Зопир внес сосуды с вином и водою. Поставил их на стол, покосился на кинжал и вышел.

Перикл сказал:

– Я говорю «да», но это вовсе не означает, что я знаю досконально и знаю все. Если бы это было так – людям не стоило бы встречаться и беседовать. Каждый, сидя у своего очага, понимал бы другого. Все бы знал наперед. И тогда, может быть, не стоило бы вовсе жить.

– Это хорошо, – сказал Агенор. – Я не терплю всезнаек хресмологов.

– Я тоже.

– Есть один философ… Его зовут Сократ. Я часто слушаю его на агоре́. Ты знаешь его?

– Сократа? Он – мой друг.

Агенор помрачнел:

– Сколько же у тебя друзей?

– Много.

– А врагов?

– Соответственно.

– Много, что ли?

– Разумеется.

– И тебе, наверно, трудно?

– Ничуть! Я знаю, чего хочу. Знаю, чего хотят мои друзья. Знаю, чего требуют от меня мои враги. Поэтому мне легко.

Агенор покачал головою:

– А я не верю.

– Мне? Моим словам?

– Да. Тебе, несомненно, трудно, и ты просто притворяешься. Извини за резкость, но это так. Я пришел к тебе объясниться начистоту. От этого зависит моя жизнь. Я не мог попасть к тебе т о г д а, но я попал к тебе – хотя и с трудом – с е й ч а с. Твой раб всячески меня отговаривал от свидания, но я не поддался.

– И хорошо сделал.

– Я призвал на помощь все свое упорство.

– В данном случае это неплохое упорство.

– Как знать! Может быть, ты и возненавидишь меня. И в один прекрасный день, снова получив власть, начнешь преследовать меня. Но предупреждаю: я никого не боюсь!

Молодой человек сжал кулаки и нахмурил брови. А Перикл засмеялся. Ему стало смешно. Этот Агенор был забавен в своем не совсем понятном гневе. Нет, в самом деле, что надо этому молодому человеку от старого, уже вышедшего в отставку – не по своей воле – государственного мужа? Зачем обращается Агенор к тому, кто уже не властен за порогом своего дома?

– Я никого не боюсь, – повторил Агенор. – А смех твой удивляет меня.

– Я объясню. – Перикл налил воды гостю и себе, долил вином. Он сказал: – Пей…

– Не боюсь даже смерти, – добавил Агенор.

– Почему?

– Готов ко всему. Поэтому и не боюсь!

– Смерти следует опасаться в твои годы. Надо сначала попытаться прожить жизнь, а потом уж лишать себя страха перед смертью. Это я могу не страшиться. Я могу позволить себе роскошь кончить жизнь самоубийством. Или совершить какое-нибудь безрассудство, ведущеt к смерти. А молодому человеку все это не подобает. Сохранить себе жизнь, чтобы жить, чтобы расти на пользу Афин, чтобы приносить благо людям, – вот высшее призвание для молодых.

Агенор не со всем согласен. У Агенора на этот счет свое мнение. И он его выскажет.

– А еще, – говорит Перикл, – меня рассмешило твое предположение о том, что я снова могу прийти к власти…

– А почему бы и нет?

Перикл усмехнулся:

– Я? К власти? Я – едва избегнувший смерти от народного суда? Откуда у тебя такие мысли?

Агенор указал на свою макушку:

– Оттуда.

– Нет, – отрезал Перикл. – Этому не бывать! И тебе опасаться нечего, если даже я и приду снова к власти. Я не мщу никому. И не мстил. Это худшее, что может позволить себе человек, облеченный мало-мальской властью.

– Это так, – согласился Агенор. – Но неизвестно, как поведет себя человек, которого вторично призвали к власти.

– Мне это не грозит.

– А я полагаю так: зарекаться не надо.

Молодой человек сердито поднял фиал, как бы нехотя отхлебнул вина и так же сердито, точнее – обиженно, поставил на место. И уперся взглядом в столик.

– Если говорить серьезно, – продолжал Перикл, – и отрешиться немного от собственных предубеждений, вероятность твоего предположения столь же ничтожна, сколь невозможно воскрешение мертвого. Надо немного знать афинский народ и немного понимать меня. Дело сделано, и нет к нему возврата. Вот мое мнение.

Молодой человек оказался более упрямым, чем это предполагали Перикл и Евангел. Это был даже не мул и не осел, а какое-то особенное существо, вдвое превосходящее своим упрямством и того и другого.

– Я повторяю: зарекаться не надо. – Агенор снова набросился на фиал.

Перикл подумал, что молодой человек съест этот глиняный сосудик, проглотит целиком, не разжевывая. Было что-то странное в повадках Агенора. И где он такой уродился?..

– Агенор, давай оставим в стороне беспредметный спор – позовут меня или не позовут… Я еще раз хочу вернуться к Эфиальту, чтобы завершить мою мысль. Одним словом, так: убийства не давали и никогда не дадут полезных всходов…

– Как?! – вскричал Агенор и в одно мгновение вскочил, как говорят персы, словно напоролся на острый шип. – Как?! А что ты скажешь о тираноубийцах Гармодии и Аристогитоне? Может быть, напрасно подняли они руку на ненавистного Гиппарха?

Агенор снова схватил фиал: ему недоставало воздуха, его жег некий внутренний огонь, и как можно скорее хотелось залить его вином или водою.

Перикл не торопился с ответом. Прежде чем отвечать, надо, чтобы приготовились слушать тебя. Слово должно западать в душу. А душа не должна быть закрыта для слова. Только в этом случае есть смысл говорить, только при этом следует раскрыть рот, чтобы произнести слово. Поэтому он и выжидал. И не ронял ни слова. С любопытством разглядывал Агенора и спрашивал себя: достаточно познакомился с ним? Ведь этот молодой человек вступит в пору своего расцвета тогда, когда уже Перикла и его друзей вовсе не будет на свете. Значит, этому Агенору, по существу, и принадлежит будущее. С будущим, которое скрыто для всех, шутки всегда плохи. Поэтому надо постараться, чтобы Агенор понял Перикла, чтобы и Перикл в свою очередь понял его.

Молодой человек уселся на место, отдышался и сказал:

– Я слушаю.

Перикл начал так:

– Кем были Гиппий и Гиппарх? Тиранами, как и отец их Писистрат. Тираны, получившие власть по наследству. Они не обращались к народу с просьбой разрешить верховодить. Они сами взяли власть. Но этот грех не самый большой. Есть грех и пострашнее. Он совершается тем, кто, имея власть, употребляет ее во зло. Это вдвойне, втройне хуже, чем взять власть. Поверь мне. И если Писистрат провел великолепный водопровод в Афины, которым пользуемся до сих пор, – это не снимает с него ни малейшей ответственности за все злодеяния. А уж о Гиппии и Гиппархе нечего и говорить! Упоение властью и беззаконием дошло у них до того, что Гиппарх, решив, что ему все дозволено, воспылал страстью к Гармодию… Но я полагаю, что причина к тираноубийству была не только эта. И вовсе она не главная. Что бы ни писали об этом историки! Если мужчина желает мужчину или женщину – это еще не причина для государственных переворотов. Тиран, совершая одно беззаконие за другим, понемножку ощущает свою безнаказанность. Он говорит: «Я все могу». И это оказывается так. Потом он говорит: «Мне все дозволено». И это оказывается тоже так. Он говорит: «Я выше всех, со мною наравне только боги!» И он приносит жертву богам, имея в виду себя. Он становится царем египетским. Становится царем ассирийским. Делается богом! И это так: потому что никто не смеет сказать ему, что это не так. Перечить не смеют! И тут начинается тирания. Тирану уже мало женщины. Он зарится на мужчину. Гармодий, – если это было так, как говорят историки, – поступил верно в одном отношении: смыл с себя позор. Но с точки зрения государственной чего он добился?

– Осуждения тирании!

– Нет, Агенор, он всего-навсего принес себя в жертву.

– Прекрасная жертва! – Агенор вскинул руки кверху. Лицо у него сияло. Сам он радовался, очень был доволен тем, как много-много лет тому назад великие Аристогитон и Гармодий показали тиранам, каков их конец на земле…

…Вот единственное морское сражение, которое пришлось выдержать Периклу в Понте.

Оставив прекрасную гавань в Гагаре, Перикл направил свою эскадру к Тапасе[4]. Здесь он подошел к берегу. Корабли пышно убраны вымпелами и зелеными гирляндами, которые были преподнесены ему в Гагаре. Начальник Тапасы, глава некоего колхского племени баса, весьма благосклонно встретил эскадру. Он уже знал, сколь большое гостеприимство было оказано афинянам в Диоскурии.

Перикл отрядил пять кораблей, с тем чтобы они торопились в Пантикапей, а сам остался с пятью судами для пополнения провиантского запаса и воды.

Выйдя из гавани на четвертый день, он плыл сначала на запад, а потом, в открытом море, повернул на север. Погода здесь благоприятствовала плаванию, где, как говорили люди сведущие, часто дул очень неприятный северо-восточный ветер, в своем неистовстве не уступающий Борею.

На рассвете следующего дня моряк, дежуривший на носу судна, сообщил, что в тумане видны очертания кораблей. Перикл с первого взгляда принял их за свои, которые ушли вперед. И подивился было их задержке в пути. Вскоре ему сообщили, что кораблей насчитывается около семи-восьми. Рассеявшийся туман и хорошая видимость подтвердили этот счет: ровно восемь! Но это не были колхские. Встречные корабли выстроились в боевой порядок, выказывая намерение атаковать.

Перикл приказал снарядить шлюпку и выслать к передовому кораблю глашатая, дабы уладить дело миром. Шлюпка, привязанная к корме, была подтянута. В нее усадили двух гребцов и глашатая, после чего были отданы концы. Между тем эскадра афинян снизила ход почти до полной остановки. На всякий случай Перикл разработал план действий: в случае сражения все корабли афинян нападают на два головных корабля противника, быстро с ними разделываются и приступают к единоборству с следующими двумя. Он считал, что не следует растягивать строй кораблей перед лицом превосходящего противника. Но, быстро выведя из сражения два или три неприятельских судна и уравняв таким образом количественно силы, можно будет в дальнейшем ходе сражения пересмотреть план действий.

Глашатай, подойдя к головному кораблю на расстояние слышимости, спросил по-гречески, кто плывет и что надо плывущим от афинян. На это последовал такой ответ:

– Мы плывем туда, куда заблагорассудится. А вам приказываем повернуть обратно.

– Мы афиняне, – продолжал глашатай, – и у нас нет дурных намерений против вас.

Тогда варвары, – а корабли были варварскими, – грубо бранясь, снова предложили убираться восвояси, если дорога афинянам жизнь.

Глашатай сказал:

– Это ваше последнее слово?

– Да, – ответили с корабля.

Тогда шлюпку быстро развернули, и глашатай поторопился назад, к Периклу…

Боевая тревога тотчас была передана на все корабли. И афиняне, построив свои суда в форме тарана, повели их на головной корабль варваров.

Моряки работали изо всех сил. Начальники над гребцами по мере сближения с противником отбивали такт все чаще и чаще.

Растянувшаяся эскадра противника с самого начала выказала свою неповоротливость: суда были грузные, тяжелые, два ряда гребцов не могли придать кораблям нужного для быстрого маневрирования хода. Этим-то и воспользовались афиняне.

Как было сказано, Перикл всей силой своей эскадры ударил по первому кораблю. В то время как один афинянин шел прямо на него, как бы намереваясь столкнуться нос с носом, два остальных, следовавших за ним, напустились на противника с правого и левого борта. Этот своеобразный обхват лишал варварский корабль всякой возможности вывернуться, уйти вправо или влево. А еще два афинских судна, идя более плавной и широкой дугой, устремились к следующему кораблю варваров…

Агенор сказал:

– Я намеревался убить тебя на последних панафинеях.

– Ты? – это признание удивило Перикла.

– Я и мои друзья!

– Словно Гиппарха? На панафинеях?

Агенор кивнул.

Перикл подумал-подумал: поступили в то время или нет предупреждения на этот счет? Припоминается такой случай: однажды явился к нему тексиарх по имени Гагнон с неприятным извещением; это было поздней ночью. «Тебя решили убить завтра на Акрополе», – сказал тексиарх. «Кто?» – «Некие молодые заговорщики». Перикл не поверил тогда; убить его? За что? И кто на это осмелится? Но на всякий случай была усилена личная охрана. Праздник прошел без происшествий. Перикл и до сей поры жив-невредим.

– Что же помешало убить меня?

Молодой заговорщик откровенно признался:

– Я отменил покушение. В последнее мгновение.

– А стража тебе не помешала?

– Нет. Я стоял возле тебя. И этот кинжал был со мною. Стража, вероятно, высматривала в толпе какого-нибудь здоровяка.

– Почему же ты отменил?

– Я решил сначала поговорить с тобой. И за это меня упрекали мои друзья.

– Чего же они хотели?

– Быстрой развязки.

– Со мною?

– Да, с тобою. Они настаивали: «Вот истинный тиран. Писистрат и Гиппарх – в одном лице!»

– А я подумал, что ты струсил.

– Нет, я не трус.

– Значит, ты отговорил своих друзей?

– Почти.

– И они не смогли переубедить тебя?

– Как видишь. Я им сказал; «Сначала я должен поговорить».

Перикл попытался заглянуть в его глаза: звезды погасли, какая-то грустинка маячила в них. Их взгляды уперлись друг в друга, не сдавался ни один, ни другой. Так смотрят только честные люди.

– Это хорошо… – глухо проговорил Перикл.

– Что хорошо?

– Что не напал на меня. Под плащом я носил доспехи, и меня охраняли самые шустрые воины. Им был дан приказ: уложить на месте любого, кто придвинется ко мне ближе чем на три шага. Могло бы случиться и так, что мы с тобой сегодня не беседовали и ты бродил бы в подземном царстве.

Молодому человеку не верилось…

– Я был очень близко, – сказал он смущенно.

– А ты вспомни получше.

Агенор подумал-подумал. И сказал:

– Ты прав. Между нами пролегали три шага.

Перикл усмехнулся; так-то, мол, не очень-то доверяй своим неокрепшим силам.

И Агенор спросил:

– А нас слышат сейчас твои соглядатаи? Они за нами следят?

Перикл отрицательно покачал головой:

– Зачем? Кто я? Сейчас меня можно убить запросто.

И он протянул Агенору кинжальчик. Но тот спрятал руки за спиною.

– Бери, Агенор.

– Нет, он мне не нужен. Я его принес тебе. И я рассказал тебе все. Мне только надо поговорить с тобою.

– Я слушаю тебя внимательно.

Перикл прилег на ложе. И взял в руки фиал, поднес к губам. Но не пил. А просто держал возле губ.

Агенор начал так:

– Вот уже сорок лет или почти сорок лет в Афинах только и слышно: «Перикл, Перикл, Перикл…» Куда бы ты ни пошел и что бы ты ни сделал, в конечном счете оказался бы перед Периклом. Мне кажется, что попади человек в критский лабиринт – очутился бы в конечном счете перед Периклом. Мне говорил один философ: «И в подземном царстве – главное лицо Перикл». Если раньше люди произносили рядом с Периклом еще два-три имени, то вот уже пятнадцать лет, как ты являешься бессменным стратегом, а все остальные стратеги – тени твои бессловесные. За полтора десятка лет родятся новые люди – целое поколение! В пятнадцать лет – человек чуть ли не воин, и тень твоя – над ним. Все пятнадцать лет! Я спрашиваю тебя: разве это не тень тирана?

Агенор уставился на Перикла долгим, колючим взглядом.

– Я слушаю, слушаю, – сказал Перикл.

– Мы говорим на каждом углу: вот Афины – страна демократии истинной. Мы говорим всем и каждому: молитесь за Афины – государство демократическое, проклинайте Спарту – государство олигархическое, военное. Полные патриотизма, мы рассказываем о том, как была спасена Греция благодаря мужеству и мудрости Афин, вставших на пути персов. А откуда мужество и мудрость Афин? – спрашивали мы. И сами же отвечали: они проистекают от великой демократии Афин! Я не хочу сказать, что в этих словах совсем нет правды. Напротив, она есть. Но спрашивается: почему же эта демократия породила тирана? Почему же один человек должен восседать на агоре́, словно на троне?.. Мы высмеивали трон Артаксеркса, мы ругаем Спарту. А сами что? Разве Перикл не есть олицетворение истинной тирании, прикрытой разговорами об афинской истинной демократии? Разве может позволить народ, именующий свое государство демократическим, ставить во главе его тирана? Кто руководит армией и флотом? Перикл! Кто ведает делами внешними? Перикл! Кто субсидирует тайные расходы? Перикл! Кто ведет строительство Длинных Стен? Перикл! Кто возводит Парфенон? Перикл. А Пропилеи? Перикл! За кем последнее слово в решении важных дел? За Периклом! Кто вводит благородный теорикон? Перикл! Кто дружит с философами? Перикл! А с риторами? Перикл! Кто ведет морские бои? Перикл! Кто осаждает чужие города? Перикл!.. Ты слышишь меня? Повсюду только и слышно: Перикл, Перикл, Перикл!..

…Афиняне точно и быстро исполняли все приказания начальника, чего нельзя сказать о варварах. Их громоздкие суда с трудом слушались руля, а весла, расположенные в два ряда, не в состоянии были передвигать эти махины с необходимой скоростью.

Периклова выучка давала знать себя в каждом маневре афинян. Враги его утверждали, что стратег только по должности стратег, но что в военном деле у него большие пробелы. Дескать, поэтому он и не идет ни в какое сравнение, скажем, с Фемистоклом или Кимоном. Но ни для кого не было тайной и то, сколько трофеев водрузил Перикл, всем известны его сухопутные и морские победы. Разве победа не есть победа и не есть признак воинской доблести и воинского умения? Так говорили друзья Перикла.

На это враги его отвечали так: «Да, верно, за Периклом числятся выигранные сражения. Но нет в них того военного блеска, который присущ делам других, воистину крупных стратегов».

Так говорили враги Перикла, но словам этим не стоит придавать слишком большого значения, ибо продиктованы они были, главным образом, неприязнью к стратегу и, отчасти, завистью…

Морской бой, начатый с варварами не по вине Перикла, явился еще одним подтверждением несомненного и яркого военного дарования его.

Направив свой главный удар по первому, ведущему кораблю, Перикл рассчитывал не столько на то, чтобы вывести из боя судно, сколько с самого же начала расстроить планы неприятеля, что имеет большое значение для успешного продолжения боя. К тому же он полагал, что именно на этом, головном, корабле находится наварх. Стало быть, удар по судну – это прежде всего удар по командованию вражеской эскадры.

Сближение проходило на большой скорости. Афинские гребцы выбивались из сил, подушки под ними вскоре пропитались по́том. Начальники гребцов ударами в барабаны убыстряли ритм. И, глядя на афинян, можно было смело сказать: вот корабли, летящие словно птицы.

Доподлинно не известно, что подумали варвары при виде этой воистину крылатой эскадры. Первое, что требовалось их головному кораблю, – это уберечь свои бока от таранящих ударов. Но это уже было свыше всяких человеческих сил, ибо два корабля – слева и справа – грозили смертельным натиском. Можно было попытаться встретить носом одно из этих судов. Но и такой маневр исключался, поскольку полным ходом наваливалось прямо на нос еще одно афинское судно. Таким образом, варварский корабль оказался под тройным ударом, последствия которого можно было предвидеть со всей очевидностью.

Вскоре головной корабль, загнанный меж двух афинян, оказался вышибленным из строя. Носы афинских судов основательно врезались в тело варвара. Воздух огласился криками людей и треском толщенной обшивки. Атакуемый корабль дал течь. И начал медленно крениться.

Перикл приказал не брать судно на абордаж, но, выгребая назад, освободиться для борьбы с остальными вражескими кораблями.

Почти в той же последовательности была произведена атака на второе судно, которое упорно шло вперед, как бы пытаясь помочь тонущему. Но, как известно, помощь в морской битве необходимо оказывать с учетом намерений врага, всячески отвращая от себя опасность. Ибо в битве первостепенной целью является не сама помощь раненым, но достижение победы. Если последнее поставлено под вопрос, всякое необдуманное действие есть помеха в бою и верный путь к собственному поражению.

Солнце поднялось из-за гор Кавказа и погнало туман с поверхности моря в более высокие сферы. Греки, чуть ли не ломая свои весла о воду, стремились все вперед и вперед. Их натиск был столь неотразим, что участь и второго корабля решилась очень скоро. Правда, перед тем как пойти на дно, он столкнулся нос к носу с афинянином. , Один из кораблей Перикла получил серьезное повреждение и был вынужден отстать от других, дабы наспех залатать пробоину, при помощи грубой ткани, канатов и имевшихся в запасе досок.

…Перикл немедленно приказал изменить действия. По его плану корабли развернулись в полукруг и начали сближение уже с дальними кораблями противника. Перикл как бы отрезал им путь для отступления. Столь быстрая перемена в тактике была в самом характере Перикла, в самой крови его…

– Я слушаю, слушаю тебя, – сказал Перикл.

Агенор приложил ладонь ко лбу, словно пытался охладить его. Ему было очень нелегко. Ему было очень трудно. Не так-то просто беседовать с Периклом и настаивать на своем. Но правда, которую хотел уяснить себе молодой человек, толкала его вперед, не давала ему покоя.

Периклу тоже хотелось понять – чего же, собственно, хочет этот молодой гражданин, почему он мечется и какую пользу желает извлечь из спора с ним? Поначалу Перикла раздражала эта напористость и не очень скромное поведение; не Агенору – при его возрасте и положении – требовать отчета у Перикла! А ведь иначе как отчетом не назовешь этот разговор… Порою Агенор напоминает настырного чиновника на агоре́, выведывающего у зеленщика число заработанных за день оболов. Вдруг захотелось прекратить весь этот разговор и выставить вон Агенора. Однако Перикл в делах никогда не доверялся первому чувству. Это тоже было у него в крови. Может быть, потому, что он был рожден для государственных дел. Однажды почувствовав свое призвание, он сумел выработать в себе такие качества, которые более всего соответствовали его намерениям и положению в государстве. Гений в искусстве часто действует по наитию. А государственный муж не имеет на это права, будь он даже семи пядей во лбу. Если правило это угадано особым нюхом и принято, как говорят персы, на вооружение, подобно мечу, щиту или доспехам, – значит, можно и нужно воспитывать и развивать в себе характер государственного мужа. Счастье Перикла в том, что, обладая замечательным политическим нюхом, он полностью не доверялся ему. Но искал новых путей для определения истины и уяснения истины…

Становилось душно. Можно было бы перейти в сад, если бы посетитель был обычный. Этому Агенору, кажется, все равно – душно здесь или свежо. Не это его интересует, и не ради того, чтобы прохлаждаться в покоях свергнутого народом стратега, явился он сюда. Агенор досидит! Агенор и не почувствует духоты! Ибо бо́льшая духота царит в его сердце, чем та, которая в этой комнате. Ничего, можно и потерпеть!..

Собственно говоря, и Перикла не очень-то донимает духота. Когда человек занят делом, когда его волнует нечто большее, чем капли пота на лбу, – он как бы обо всем забывает.

Эта беседа казалась очень важной для обоих: Агенору надо было двигаться вперед и для этого иметь открытые глаза, а Периклу – озираться вокруг, оглядываться, размышлять и делать заключения и для себя и для других; для одного – чтобы смотреть в будущее, а для другого – чтобы подытожить пройденное. И то и другое – очень важно для граждан государства, которое претендует на ведущее положение в эллинском мире…

Поэтому понятны и глубокая сосредоточенность на лице Перикла и острое волнение в глазах Агенора.

Молодой человек сказал:

– На Олимпе, как известно, восседают боги. И жизнь их – целая вечность. Неодолимая, неизмеримая, не делящаяся на атомы вечность. Для простого смертного, живущего в Пеларгике или пригороде Афин, ведущего свои дела на агоре́ или пасущего стада свои на склонах Гиметта, вечность – это жизнь, жизнь одного человека, одного поколения. Один день – тоже вечность. Пятьдесят лет – тоже вечность. Ибо после этого наступает то самое царство теней, которое одни признают, а другие отвергают как несуществующее.

– Кто отвергает? – холодно спросил Перикл.

– Люди.

– Какие люди?

– Обыкновенные. Как мы с тобою.

– Ты знаком с ними?

– Точно так же, как и ты.

Перикл возразил:

– Я богохульников не знаю и не желаю знать! Подземная жизнь теней есть нечто единое в сочетании с властью божеств. Без единства этого нет и не может быть порядочного гражданина, который есть основа нравственного и физического существования всего общества.

Агенор сказал:

– Мне точно известно, что есть люди, отвергающие как существование царства теней, так и жизнь самих богов на Олимпе или на высоких небесных сферах.

– К сожалению, есть! – вздохнул Перикл.

Агенор не обратил на это внимания. Он продолжал:

– Хочу вернуться к мысли о вечности. Я сказал, что и один день – вечность. Для кого? – спросишь ты. Я отвечу: для мотылька хотя бы. Который живет день. Который летает с утра до вечера, чтобы исчезнуть навсегда. Для этого мотылька неважно, будет ли на Олимпе вечность или власть божеств ограничится всего-навсего одним-единственным днем. Стало быть, для мотылька один день – целая вечность.

Здесь Перикл перебил собеседника.

– Нет, – сказал он, – я не согласен. Можно ли утверждать, что мир погибнет через день, поскольку погибает сам мотылек?

Молодой человек призадумался.

– Судя по твоим словам, Агенор, один-единственный день власти богов – есть вечность для мотылька. Стало быть, можно заключить, что после мотылька погибнет и мир.

– Почему же? – нетвердо сказал Агенор.

– Это же следует из твоих слов. Подумай-ка.

– Я подумал.

– И что же?

– Мне кажется, что ты просто хочешь подловить меня на слове.

– Коли так – подумай еще раз.

– Я подумал еще раз.

– Не упрямься, Агенор. Твоя мысль ясна: если мотылек живет день, то этот день и есть вечность. По разумению мотылька. Спрашивается: что же следует после одного д н я в е ч н о с т и? Я последние слова произношу с особенным смыслом, Агенор. Отвечу за тебя: после этого дня нет мира, нет солнца, нет земли, нет звезд. Нет и нас с тобой…

– Это почему же? – Молодой человек замотал головой.

– Как почему? Все следует из твоих же слов.

– Нет, не следует!

– В споре не надо упрямиться. Оттого, что ты скажешь дважды «нет», неправда сама собой не превратится в истину.

– Какая же неправда? О чем ты говоришь?

– Насчет вечности.

– Чего же ты допытываешься?

– Агенор, мне в рассуждениях нужна точность. Я не могу слушать только слова, слова, слова, лишенные смысла.

– А Зенона, говорят, ты слушаешь внимательно…

– Откуда тебе это известно?

– Все говорят.

– Зенон забавен. Зенон остроумен в своих доказательствах. Возьми его знаменитую черепаху и Ахиллеса. Я его трижды просил повторить. Согласись: доказательство его остроумно.

– В чем остроумие? Доказывать несуществующее?

– Может быть.

– Зенон глумится над слушателями, которых в душе презирает.

– Не сказал бы.

– Значит, и вправду считаешь, что Ахиллес не догонит черепаху?

– Здесь важнее само рассуждение. И мысль о бесконечно малых величинах, бесконечно делящихся числах.

– А по мне – всё это увертки и ухищрения, долженствующие доказать присутствие мысли там, где ее вовсе нет.

– Да, может быть и такое мнение.

– Оно единственно верное!

– Допустим, Агенор, допустим.

– Я не нуждаюсь в снисходительном тоне! Со мною надо спорить как с равным.

– Что я и делаю. – Перикл вытер пот со лба ярким, по виду вавилонским платком, таким широким и легким.

Этот молодой человек, несомненно, самолюбив и горяч, что, естественно, следует объяснить его молодостью. Но все это для Перикла не имеет решающего значения. Главное – суть разговора, принципы рассуждений, умозаключений. И, разумеется, зрелость мышления, без чего – нельзя ни шагу ступить…

Агенор сказал, правда, запальчиво:

– Ты спрашиваешь, к чему речь о вечности? Я полагал, что это ясно даже слепому.

– А может быть, я и есть слепой, – сказал Перикл, и легкая усмешка чуть оживила его усталое лицо.

– Ты не слепой! Со слепым я вряд ли решился бы разговаривать. Ты слишком умен, и с тобой нельзя юлить. Поэтому я надеюсь, что ты извинишь меня за слишком заносчивые порою слова.

– Вполне извиняю, – сказал Перикл. – В споре бывает всякое… В данном случае, Агенор, тебе остается признать несостоятельным тезис о вечности в применении к мотыльку.

– Никогда! – воскликнул Агенор, и он поднял вверх сжатые кулаки. – Никогда!

…Солнце стояло в зените, когда морской бой завершился полным разгромом варварской эскадры. Три корабля потоплено, один взят на буксир, остальные спаслись бегством в открытое море. Перикл не пожелал преследовать их, дабы не уклоняться от своего направления в Пантикапей.

Свидетелем этой блистательной битвы был и некий колх по имени Сат, прикомандированный к эскадре царем Колхиды в качестве лоцмана. Сат подивился быстроте и точности исполнения всех приказов наварха. Он сказал так:

– Воистину поражает это мастерство. Наблюдая за сражением, я все время говорил про себя: «Вот-вот случится непредвиденное и хитроумный замысел афинян провалится». Однако сноровка моряков, их великое военное умение потрясли меня. И я сказал себе: «Вот истинные, прирожденные моряки». И это сказал я, родившийся на самом берегу и сызмальства не выходивший из челна.

Это была великая похвала, ибо племя лоцмана Сата почиталось племенем бесстрашных и опытных мореходов.

Море за все время сражения ни разу не шелохнулось. Оно бесстрастно наблюдало, как люди уничтожали плоды своих трудов и истребляли себе подобных.

После битвы Перикл принес жертву Посейдону и продолжал плавание.

Недалеко от города, именуемого Нап, навстречу афинянам вышли корабли колхов, ярко убранные праздничными флагами и зелеными гирляндами.

Перикл сказал Сату, что у греков есть бог Пан. Это бог в козлином обличье, уединяющийся в лесах и наводящий ужас на людей. Он вспомнил об этом боге потому, что если прочесть его имя с конца, то получится Нап.

Сат ответил, что нап по-колхски означает – рука. Это имя можно истолковать в том смысле, что рука царя, рука царства простирается до этих пределов. Что же до бога лесов, то колхи тоже веруют в него и называют Аваа́пша. По злобе своей он не уступает Пану и тоже наводит ужас на людей. В Колхиде множество лесов, и очень многие живут в лесах. Таким образом, этот бог весьма почитаем. Так же, как бог кузни.

– Гефест? – спросил Перикл.

– По-вашему Гефест.

– И он тоже выковал женщину?

Колха развеселил этот вопрос.

– Нет, – сказал он, смеясь, – столь тонкое дело мы не можем доверить кузнецу.

Перикл сказал:

– А наш Гефест сотворил нечто, во что Афина вдохнула душу. Так появилась первая женщина. Звали ее Пандора.

Так разговаривал Перикл с колхом Сатом. Из этого можно заключить, в сколь благодушном расположении пребывал стратег после успешной битвы…

– Я ненавижу всякую тиранию, – сказал Агенор, и глаза его заблестели пуще прежнего.

– Я – тоже.

– Меня трясет при одном упоминании тиранов.

– А ты встречался с ними? Где они, эти тираны?

– Я их вижу каждодневно! Это люди, готовые стать тиранами в любое время. Они только ждут своего часа!

– Ты так думаешь?

– Я убежден в этом.

Перикл сказал:

– Если это так, то очень все это плохо.

– Про то же и говорю, – сказал Агенор, беря со стола маслины, только что принесенные Зопиром. – Я вижу их на агоре́, на Акрополе, вижу в Пеларгике и Ареопаге. И даже в Керамике.

– Как? – подивился Перикл. – Даже на кладбище?

– Да, на кладбище. Но они умерли, не успев сделаться тиранами. И теперь лежат совсем безопасные.

Перикл расхохотался. Против своей воли. Нет, этот Агенор человек любопытный. Очень своеобразный… Значит, тираны есть и на кладбище?

– Только они хорошие, – добавил Агенор.

– Хорошие тираны на кладбище?

– Да! Да!

– Очень хорошие?

– Самые лучшие! Как говорят финикияне, первый сорт!

Перикл смеялся от души. Давно так не смеялся.

– С одной стороны, это смешно, – сказал Агенор, – а с другой – очень и очень грустно. Я спрашиваю: почему люди жаждут власти над себе подобными?

– Так их сотворила природа.

– А может быть, боги?

Перикл не отрицал этого: вполне возможно, что и боги, хотя в этом есть явная несправедливость, а боги, как известно, всегда справедливы в делах. В этом их божественность, в этом их величие. Что такое бог? Это феномен, не только многоопытный, и всезнающий, и всевидящий, но и справедливейший. Вследствие того, что в мире, во всей вселенной, властвуют боги, – царит гармония первоздания. И эта красота заката, и блистательность зари, и тишина ночи, украшенной звездами, – все, все, все есть равновесие в атомах и гигантах, управляемое богами. Поэтому не очень-то убедительно приписывать человеческие недостатки изъяну божественной силы, как это делают некоторые философы. Даже Фидий в своих наипрекраснейших творениях даст порою маху в мелочи, скажем, в какой-нибудь складке одежды. Но это только по недосмотру… То же самое можно сказать и о прекрасной работе богов: огрехи бывают и здесь, но опять же – только по недосмотру…

– Как бы то ни было, – сказал Агенор, – кто бы ни создавал тиранов – я ненавижу их всею душой. Тиран, который объявляет себя тираном и плюет на всех, – это одно дело. Гораздо сложнее, когда на словах человек выдает себя за демократа, а на деле оборачивается тираном. Да еще каким!

Перикл побарабанил пальцами по столику и сказал:

– Ты имеешь в виду меня?

Молодой приверженец демократии ничуть не смутился. Он заявил твердо и решительно:

– Да!

Перикл попросил обосновать это тяжкое обвинение со всей убедительностью. Он сказал:

– Можно человека обозвать тираном. Иному это даже доставит удовольствие. Но знай, Агенор, я всю свою жизнь служил демосу, и главной целью моей была демократия… Ты как понимаешь это слово?

– А разве его можно толковать двояко?

– Увы, да!

– Демократия – это власть народа.

– Верно.

– Полная!

– Верно!

– Ничем не ограниченная.

– Верно.

– И никак не оговоренная.

– Верно.

– Значит, я понимаю демократию правильно?

– Да.

– Может, в чем-нибудь ошибаюсь?

– Нет.

Перикл сказал, что к словам Агенора ничего не прибавишь. Что определение демократии – полное. Исчерпывающее. Молодой человек был польщен. Он считал, что спор уже выигран им. Остается только одно: установить, насколько подходит к этому определению сам Перикл. Вернее, подходил. Теперь это уже история, но тем не менее очень важная история. Она пригодится для будущего.

Молодой человек спросил:

– В чем главное отличие тирана от демократа?

– Я попрошу ответить тебя самого. Ты, я вижу, очень сведущ, и знания твои немалые.

Агенор принял и эту снисходительную похвалу как должное.

– Тиран захватывает власть…

– Верно.

– Силой или хитростью…

– Верно.

– Он правит, никого не спрашивая.

– Допустим.

– Не советуясь с народом.

– Верно.

– Вопреки воле народа.

– Да.

– Долго-долго правит.

– Да, бывает и так.

– Тиран правит очень долго, – подчеркнул Агенор.

Он сжал кулаки, поставил их на колени и снова произнес, чеканя слова:

– Он правит долго-долго…

Перикл понял, куда клонит этот молодой и горячий демократ.

– Долго правит, говоришь?

– Да, очень.

– Ну что ж, ты, кажется, вплотную подошел ко мне.

– Да, – ответил самоуверенный Агенор.

…Укрепления на Самосе оказались весьма прочными[5]. Главный город того же названия находится недалеко от берега моря, против оконечности мыса Микале. По поводу этого мыса Перикл сказал изобретателю Артемону:

– Я был совсем еще юношей, когда я вместе с отцом прибыл к этому мысу. Моя мать сказала отцу: «Не отпущу с тобой Перикла. Персы зарубят его своими кривыми и широкими саблями». – «Нет, – возразил отец, – мой сын должен увидеть собственными глазами позор персов. Микале будет их конец». Моя мать сказала, и я это помню очень хорошо: «Никогда не будет конца войнам. Мой Перикл еще наглядится». Агариста, моя мать, плакала. Она причитала: «Не отпущу!» Тогда отец сказал ей: «Вот персы напали на нас. Пошли на нас тучей. Мы говорим: «Не щадите живота своего». И много погибло прекрасных юношей. А мой сын должен сидеть у материнского подола?» Я сказал: «Хочу с отцом!» Я говорил это, плача и прощаясь с матерью…

Перикл показывал рукою, куда, в каком направлении, двигался объединенный спартано-афинский флот, на каком корабле находился спартанский царь Леотихид, где скрытно поджидал врагов перс Мардоний, наместник Ксеркса. Ксантипп, отец Перикла, возглавлял афинских моряков.

Стоя на берегу моря, на виду укреплений Самоса, Перикл вспоминал прошедшее. «Мне пошел пятьдесят третий, – говорил Перикл, – и седина в висках. А тогда я был юношей и мне казалось, что я – бессмертен, как боги. Вовсе не думалось о смерти». Перед глазами его маячила слава в образе крылатой Афины, и трофеи снились во сне. Так было в то время, когда объединенный греческий флот наносил удары ежечасно, ежемгновенно, и мыс Микале стал местом греческой славы и концом могущества Персии на Эгейском море и в Греции. А почему это произошло? Потому, что греки соединили свои руки и стали бок о бок.

– Я был на самом носу, – вспоминал Перикл, – чтобы видеть воочию то, что происходит. Я сжимал в руках копье, и на мне были доспехи, как у тяжеловооруженного. Отец сказал мне: «Вот оружие твое. Пользуйся им разумно, не рискуй головой ради удальства. Береги себя, но так, чтобы не показаться трусом, ибо трусость есть чувство звериное. Зверь трусит потому, что ничего не смыслит в жизни, ни цели не знает своей, ни любви к отечеству и бранной славе. Поэтому и трусит зверь. Но человек не должен бояться смерти, если он разумен и в состоянии соразмерять свои силы, чтобы не погибнуть даром. Чтобы люди не могли сказать: «Вот погиб он, ибо не мог ни предвидеть худшего, ни добиться преимущества в битве». Так говорил мне мой отец Ксантипп, будучи навархом в сражении у мыса Микале. Я помню эти слова, – заключил Перикл, – и они звучат в моих ушах и сейчас.


…Обследовав укрепления Самоса, вечером стратег собрал совет.

Яркая луна сияла в небе, и золотой путь от нее вел к мысу Микале. Прорицатель Лампон предсказал удачу в этом самосском походе. И оракул был дан вдохновляющий. И золотой дуть к Микале вселял уверенность. Начальники кораблей, собравшиеся на совет, тоже обратили внимание на этот путь. Они сказали: «Не напоминает ли этот водяной путь о победе над персами? И не есть ли это доброе предзнаменование?»

Перикл отдавал должное всем знакам, предсказывавшим удачу. Он принес обильную жертву Афине и Посейдону. Но этого для него было мало. Он полагал, что должная выучка воинов принесет не меньше пользы, чем жертвы и усердные молитвы, что, только сочетая молитвы с маневрами, можно облегчить себе путь к победе.

Собирая совет, Перикл рассчитывал предпринять нечто, что долженствовало значительно уменьшить человеческие жертвы. Он справедливо полагал, что путь к победе» усеянный трупами собственных воинов, не есть истинная победа. Высокие стены, хитроумные оборонительные приспособления самосцев не обещали быстрой и легкой удачи. Поэтому Перикл приказал войску расположиться удобным лагерем, рассчитанным на долговременную осаду Самоса. Ему нужна была только победа. Все разговоры, которые предваряли этот поход в Афинах, служили предостережением. Враги Перикла усиленно распускали слух о том, что война с цветущим Самосом нужна только Аспазии. Что Аспазия решила отомстить самосцам, ведшим войну против Милета – родины Аспазии. На самом ли деле Перикл угождал Аспазии? На этот вопрос можно ответить верно только в том случае, если знаешь мнение Перикла. А он сказал так:

– Разве может одна женщина, будь она и божественной красоты и мудрости, или один мужчина, будь он и семи пядей во лбу, повести на битву целое государство только ради своей прихоти? Человек, который в своем уме, решается на войну только по зрелом размышлении, становясь выше прихотей и своеволия. И только в этом случае он может добиться победы.

Из этих терпеливых слов можно заключить, что Перикл никогда бы не поставил под угрозу жизнь своего войска только ради того, что этого желает Аспазия. Но враги его твердили свое, и им нельзя было заткнуть рот. Особенно комическим актерам. Эти давали полную волю своей фантазии и своему злословию…

Речь Перикла, обращенная к совету на Самосе, была краткой и ясной. Стратег спрашивал: какие необходимо предпринять меры, чтобы сокрушить Самос, понеся наименьшее количество жертв? Это первое. И второе: как добиться победы, с тем чтобы сократить осаду до возможных пределов?

Задав вопросы, Перикл просил не отвечать на них нынче вечером, но, обдумав все, явиться через два дня на совет.

На том и было решено.

Расходясь, начальники слышали, как звенят колокольчиками стражи на самосских стенах, давая знать о себе, о бдении непрерывном или о передаче дежурства другому воину. И ночной порою, при свете луны, стены Самоса казались еще более внушительными, чем днем.


…Перикл сказал Артемону:

– Ты видишь эти стены?

– Я осмотрел их внимательно.

– А я измерил на глаз: пятьдесят локтей в высоту.

– Да, – согласился Артемон, – а местами, пожалуй, выше.

– Они сложены из камня, речного и морского.

– Это стены самые прочные, которые приходилось мне видеть.

Перикл, подумав, подтвердил это. И добавил:

– Я хочу знать, Артемон, все твои новейшие хитроумные машины, которые везем с собой. К чему каждая из них приспособлена? Какого рода наступления нам держаться?

Артемон сказал:

– Изволь.

И приказал своим помощникам принести в палатку некие папирусы с чертежами. И они были принесены с величайшими предосторожностями, ибо составляли важнейшую государственную тайну.

С большим терпением и вниманием рассматривал Перикл Артемоновы чертежи.

Молчал.

Думал.

Что-то прикидывал в уме.

И убежденность его росла с каждым часом: необходимы особые машины, дабы сократить человеческие жертвы и выиграть осаду. Перед глазами его вставали во всю исполинскую высоту самосские стены – такие гладкие и такие толщенные. Кто возьмет их приступом? Только троянский конь мог бы пособить в этом случае. Однако после Гомера кто поверит в него? А если не конь, то машины, только машины, родившиеся в голове Артемона…

– Вот эта машина, – Артемон развернул папирус. – Ее назначение состоит в том, чтобы поднимать на большую высоту воинов – сразу пятерых, а то и более. Имеется некая поверхность из грубых досок, на которой стоят воины, и поверхность эта – вроде пола – поднимается на уровень стен, а то и выше. Защищенные толстыми бревнами, воины могут действовать из-за укрытия. Им будет сподручно осыпать осажденных серными снарядами. Для снарядов придумано особое направляющее устройство. Это крепчайший кипарисовый ствол, выдолбленный наподобие гончарной трубы. С одной стороны деревянного ствола прикреплен огромный лук. Его тетива из бычьих кож. Она выталкивает горящий снаряд, и снаряд, направляемый деревянной трубою, летит на голову противника почти на стадий. При некоторой сноровке это расстояние может быть увеличено до полутора стадиев.

– Была ли произведена проверка? – поинтересовался Перикл.

– Да, была.

– Когда?

– Этой весною. Близ Пирея. За Мунихией.

– Была ли соблюдена необходимая предосторожность, дабы уберечь тайну от соглядатаев?

– Да, была.

Перикл заметил, что для такого большого города, как Самос, едва ли достаточно будет одной машины.

– У меня их три, – порадовал стратега Артемон.

– Молодец!

– К тому же мы заготовили серы на двести снарядов.

– Мало.

– Добудем еще.

– Где?

– Я послал человека в Милет.

– Проще – в Афины. Хотя и дальше.

Артемон сказал:

– Я увеличу количество снарядов до пятисот.

– Это хорошо. Осада будет долгой, Артемон. Что еще припасено, кроме этой прекрасной машины?

Артемон показал второй папирус. На нем были изображены таинственные знаки, понятные одному Артемону.

– Вот, – сказал ученый, – тайный чертеж, на котором все не так, как следует быть. И он доступен только мне одному.

– Прекрасно это, прекрасно, – похвалил Перикл, склонный к скрытности, когда речь идет о новых военных машинах.

– На вид – простая стенобитная машина, – объяснял Артемон. – Однако действует она на двух или трех уровнях. Самый важный – третий. В то время как на высоте двух этажей, защищенных козырьками из бревен, тараны долбят стену, на самом дальнем, третьем уровне воины совершают подкоп – невидимые и надежно защищенные.

– Подкоп? – спросил Перикл, не спуская глаз с того самого места, на которое указывал палец Артемона.

– Да, подкоп.

– Это трудно и долго…

– Я облегчил и ускорил его.

– Каким образом?

Артемон переместил свой палец вправо, где была начертана некая фигура с лопастями, напоминающая странное колесо.

– Это ворот. Горизонтальный ворот.

– Его вращают?

– Да. Десять человек, находящихся в стороне. Позади машины. В безопасности.

– Каким же образом?

– При помощи скифского каната. Очень прочного и толстого. Колесо, вращаясь посредством каната, выбирает землю этими лопастями. – Они были обведены черной краской. – Эта машина может за день или за ночь прокопать несколько шагов крепкой земли. Крепкой, словно камень.

– А скрежет? – спросил Перикл.

– Какой скрежет?

– Шум от вращения и от копки… Разве не услышат его осажденные?

Ученый ответил не сразу:

– Придется отвлекать внимание. Для этой надобности и устроены два верхних этажа с таранами. Они создадут страшный шум. Но и этого мало. Придется вести отвлекающий штурм стены. Когда же враг заметит подкоп – будет поздно.

Перикл не мог решить со всей определенностью: хороша ли эта машина или можно обойтись и без нее? Он сказал:

– Покажи другие, а к этой мы еще вернемся.

Артемон же считал, что эта машина – наилучшая. И не преминул сказать об этом, всячески ее расхваливая.

– Мы еще вернемся к ней, – повторил стратег.

Знакомство с чертежами продолжалось до полуночи.

Артемон устал, в то время как Перикл, казалось, только что умылся холодной водою – так свежо он выглядел. Между прочим, многие из тех, кто близко знал этого великого политика, всегда поражались его трудолюбию и умению обсуждать дела в течение многих часов без особого видимого утомления…

– Это все хорошо, – сказал наконец Перикл, давая понять, что знакомство с чертежами закончено, – но какие из этих машин готовы вполне и испытаны?

– Половина, – сказал Артемон.

– Этого мало. Почему же не испытаны остальные?

– За неимением денег.

Перикл с укоризной взглянул на ученого:

– А зачем же существую я?

– Беспокоить тебя по любому поводу?

– Разумеется. Но это вовсе не любой повод. – Перикл взял чертежи в руки. – Разве это любой повод?

– Кроме тебя имеются еще девять стратегов. Они сказали: не надо.

– Так и сказали?

– Да.

– О Артемон, Артемон! – воскликнул Перикл. – Можно подумать, что мы знаем друг друга всего один год… Но делать нечего. Приказываю: завтра же с утра приступить к сооружению всех машин…

Артемон кивнул.

– …и в первую очередь той самой, с лопастями. Которая для подкопов.

Изобретатель был очень доволен. Несмотря на усталость, просиял:

– Я очень рад! Я очень рад!

Перикл вызвал своего тексиарха и приказал ему обеспечить Артемона всем необходимым для строительства машин, включая рабочие руки. С самого раннего утра.

Когда они вышли из палатки, была глубокая ночь. Было очень тихо. Луна шагала по золотому мосту к мысу Микале. На самосских стенах звенели колокольчики – недреманное око осажденных как бы вглядывалось в тревожную темень.

Перикл указал рукою на «золотую лунную дорогу» и сказал:

– О Артемон: это воистину дорога победы! Добрый знак, если ты исполнишь все свои замыслы. Твоим машинам я верю больше, чем оракулу.

Так говорил Перикл на острове Самосе.

– Я чувствую, что утомил тебя своими разговорами…

Агенор сделал паузу. Очень коротенькую. Но и ее было вполне достаточно, чтобы ощутить, как бьется собственное сердце, как тихо вокруг. Пауза только кажется паузой – из клепсидры не успели вытечь несколько капель воды. Кажется, что часы спрессовались в минуты, а минуты – в секунды. Мгновение стало короче в тысячу крат.

И в это же самое время, когда Агенор сделал паузу, он спросил себя: «Убеждаю ли в чем-либо Перикла? Убеждаюсь ли в чем-либо сам?» Ему казались собственные слова ясными и понятными. Ему казалось, что собеседнику не остается ничего, как только согласиться с ним…

Агенор скосил глаза на окно и убедился, что день идет к концу. Даже, может быть, он и подошел к концу. Наверное, сумерки уже начались. Вползают в окно, словно змея. Этакий безобидный уж. С сумерками приходит успокоение. Кровь пытается ослабить свой бег по жилам. Это в свою очередь приводит к общему успокоению и общему умиротворению обеих желчей – черной и желтой. Падают силы, смиряются мысли, богиня сна легонько касается вежд, утяжеляя их, готовя их ко сну…

Обо всем этом передумал Агенор в ту маленькую паузу, которая была необходима ему, чтобы решить, продолжать ли разговор и дальше или же попросить еще одного свидания.

Перикл тряхнул головой, помассировал занывшую шею и – как уже бывало – ответил на еще не высказанный вопрос:

– Я полагаю, что необходимо довести наш разговор до конца. Я должен остаться с теми мыслями, с которыми пожелаю остаться, а ты – со своими.

– Прекрасно! – Агенор потер руки, выпил вина. – Я люблю доводить до конца все начатое. Не откладывая на завтра то, что можно не откладывать.

Перикл кивнул.

– Я хочу, – сказал Агенор, – еще раз напомнить цель моего прихода и нашего длинного разговора. Мне надо решить для себя: тиран ты или не тиран?

Перикл снова кивнул, поощряя молодого человека к дальнейшей беседе.

– Вот мой ответ на этот вопрос: тиран!

И молодой человек, слегка откинувшись назад, выбросил вперед указательный палец:

– Тиран!

Перикл, что называется, и бровью не повел. Он давно ждал этого приговора со стороны Агенора. Собственно говоря, это не было внове: враги честили его «тираном» и прежде. Уже давным-давно.

И все-таки он сказал:

– Почему? Я требую доказательства. Разве не народ выбирал меня? Разве брал я должность свою хитростью, подлостью или силой? Чему был обязан своей властью – должности стратега, одного из десяти стратегов? Разве напрашивался? Льстил народу, чтобы быть избранным? Угрожал кому-нибудь? – Перикл чуть-чуть повысил голос, но не настолько, чтобы выйти за строгие рамки вежливости. – Я спрашиваю тебя, о Агенор: чем же я тиран? Какими делами или помыслами? Только честным выбором я обязан был своей властью. Только афинскому народу обязан! И больше никому! Разве это не демократия? Разве мог я воспрепятствовать суду, учиненному надо мною? Не мог – именно потому, что был демократом! Будь я тираном, будь в Афинах тирания, – кто бы посмел подняться на меня, или возвысить голос, или потребовать объяснения? Нет, Агенор, ты что-то путаешь! Я не тот тиран. Тиран, возможно еще придет. Возможно, еще при жизни твоего поколения. И тогда вспомнишь про меня. Но уже будет поздно! Ты понял меня?

Однако Агенор был не из тех, которые так просто соглашаются. Он не затем явился, чтобы уйти с верою в непогрешимость Перикла. Этого ему не надо! Ради этого не стоило тревожиться и вести длинный-предлинный разговор с Периклом. Мысль Агенора проста и ясна: как может демократ править народом столько лет непрерывно? Разве это демократия?

И Агенор выкладывает свое сомнение в резкой и непримиримой форме:

– Ты правишь государством сорок лет. Из них пятнадцать – безраздельно. Да, да, безраздельно. Любой тиран позавидует тебе!.. Разве это не худший вид тирании? И в то же время очень удобный для тебя, то есть для демократичного тирана… Я хочу сообщить тебе от имени своих друзей; мы не можем принять такую демократию и такого демократа, как ты!

Перикл, казалось, выслушал самую наиприятнейшую весть, какую давно не приходилось слышать. Легкая улыбка озаряла его лицо, глаза были лучисты – в них не видно ни зла, ни обиды. И незачем ему сердиться на этого молодого человека. Периклу не раз приходилось выстаивать под градом и более сердитых обвинений.

– Очень это странно. – сказал он тихо, продолжая снисходительно улыбаться. – Странно, странно, странно. – он приложил ладони к вискам и сжал голову, будто она раскалывалась. – Это очень странно.

– Нет! – Агенор ощетинился, как загнанный в угол зверь. – Нет! – Агенор поднял вверх кулаки. – Нет! – Он ударил себя рукою в грудь со всей силой. – Нет! – Агенор вскочил со своего места, запрыгал, точно сатир на лесной полянке. – Нет! Нет! Нет!

Перикл удивился. Привстал. Подумал: не сошел ли с ума этот молодой собеседник? Вот этот Агенор, нахохлившийся, точно воробей. Вот этот Агенор – самонадеянный неоперившийся птенец… А впрочем, разве виноват он в этом? Его даже-жалко… И даже очень…

Агенор же ничего знать не желает:

– Я говорю – нет! Теперь уже не проведут нас тираны! Я думал, что ты на досуге одумался, понял кое-что, раскаялся кое в чем. А что же я вижу? Скучающего без дела самовлюбленного вельможу!.. А ты о подлинной свободе думал? О свободе для всех без исключения думал? О рабах думал? О метеках думал? О равенстве всех разумных существ ты думал?

Агенор подошел вплотную к неподвижному Периклу и прошептал, тяжело дыша ему в лицо:

– Я ненавижу тебя! Ненавижу тиранов! Тебя еще позовут, и ты будешь тиран тираном! Прощай! Я ненавижу тебя!

Агенор выбежал. Не оглядываясь…

Сумерки быстро заполнили комнату. Тихо лилась вода из клепсидры.

Перикл молчал. Глядя на пустую стену, которая стояла в четырех шагах от него.

Сумерки… Зеленые сумерки…

Он распластался, словно убитый. Бледное чело. Невидящие глаза, обращенные к потолку. И губы полураскрытые. О боги! Неужели это он, Перикл?

Аспазия бросилась к нему. Припала к его груди…

– Что с тобой?

Аспазия прижала его руку к губам…

– Что с тобой?

Аспазия поцеловала его в лоб…

– Что с тобой?

Аспазия легким платком вытерла холодный пот на его лбу…

– Что с тобой?

Он улыбнулся. Через силу. Так улыбаются раненые, чтобы не подать виду, что ранены. Так улыбается пронзенный в грудь, чтобы выглядеть героем перед любимой…

Он привстал. Обнял ее. Снова улыбнулся.

– Я вел тяжелую беседу, – проговорил он. – Не припомню более тяжелой за всю свою жизнь.

– Зачем? Зачем это тебе?

– Она была важна для него, – сказал он.

– Кто он?

– Молодой человек.

– Знатного рода?

– Не знаю. Это и неважно. Главное – он человек молодой.

– Разве мало молодых? Разве с каждым из них ты должен беседовать?

– С каждым, наверное, нет. Хотя это было бы очень полезно для государства. Но с этим не мог не поговорить.

– Он огорчил тебя? – Аспазия обняла его за плечи.

– Очень.

– Проще было прогнать.

– Прогнать? – Он с грустью взглянул на нее и покачал головой. – И ты это можешь советовать, Аспазия?

– Ради твоего спокойствия.

– Нет, – продолжал Перикл, – я не мог его прогнать, я не мог не беседовать, я не мог не выслушать… Он уверен, что я тиран. В том он убежден. И эта его убежденность и сразила меня. У меня до сих пор ноет под левым соском.

Аспазия предположила, что молодого человека подослали враги. Это же ясно! Только враги обзывают Перикла тираном. Стоит ли тратить слова для бесед с откровенными врагами?

– Стоит, – сказал он твердо.

– Во имя чего?

– Во имя выяснения, во имя определения истины. Разве этого мало?

– Я уверена, что он подослан врагами. Возможно, что это обыкновенный сикофант.

Перикл отверг это предположение.

– Я знаю сикофантов, – сказал он, – на своем веку много их перевидал. Разве у них горят глаза? Разве они волнуются? Разве они страдают?

– Они большие притворы. Они способны на все.

– Нет, нет! Лучший актер не может сыграть свою роль так, чтобы не выдать себя хотя бы чем-нибудь. А этот мой собеседник очень плохой актер. Это убежденный в своей правоте человек.

– Я хотел бы, чтобы ты отдыхал душой и телом. Неужели человек не вправе отдыхать? Ты всего себя отдал Афинам. Принес в жертву себя без остатка! Что еще надо?

Аспазия сердилась. Ее красивое лицо было зеркалом, в котором отражались только чувства прекрасные и высокие. Поэтому негодование ее проявлялось только в голосе, начинавшем вибрировать слегка приглушенно.

Она встала и прошлась по комнате. Волнение ее тоже было прекрасно. И Перикл залюбовался ею. И это было утешением для него. Великим отдохновением. И он всегда благодарил богов за то, что послали это редкостное творение земли – чудеснейшее из чудеснейших.

Она ступала легко, непринужденно. В сорок пять лет сохранив девическую осанку, и живот, и грудь девическую. И бедра тоже девические – в меру полные, в меру тугие. Сквозь ее тончайшее платье проглядывало белое тело – яркое, как только что выделанный папирус. Он смотрел на нее и благодарил богов…

Ее руки – длинные, белые, с тонкими пальцами, как у египетской арфистки, – были дивными принадлежностями дивного тела. Точно плети – гибкие, волшебные… Эти животворящие, эти возрождающие силу руки!..

Он смотрел на нее и думал о любви. Хорошо, что Аспазия живет на свете. Хорошо, что она приплыла сюда из-за моря, из Милета. Счастье, что родил ее Аксиох, что встретил ее Перикл в Афинах, что подарила ему свою любовь, что дала вкусить от блаженства, кладезем которого являлась…

Она прохаживалась взад и вперед. Она говорила ему справедливые слова. Он слушал ее и не слушал: уж слишком зовущей была эта женщина! Все внимание поглощалось ее видом, ее статью, ее ногами, ее грудью, ее шеей, ее головою…

Аспазия обращалась к его разуму.

– Кто ты? – спрашивала она. – Разве не приходит тебе мысль о том, что ты есть душа и совесть Афин? Разве ты не знаешь себе цену?.. Оборотись на себя, о Перикл! Боги дали тебе все, что полагалось бы десятерым! Светлый ум и острые глаза. Ты обладаешь душою воистину высокой, чуждой мелочам, исполненной любовью к людям. Ты горд, ты стоишь выше мелких обид. На тебя показывают пальцем, когда ты шагаешь на агору́, или на Акрополь, или в Ареопаг, и говорят детям: «Вот он, идущий олимпиец, достойный восседать рядом с богами, достойный великого города правитель, достойный сын породивших его родителей». Вот что говорят о тебе! А ты теряешь время на выслушивание нелепых обвинений. Ты портишь себе настроение и сокращаешь себе жизнь… Нет, Перикл, это занятие недостойно тебя, ибо оно унижает не только и не столько тебя, сколько дело твое!

Так говорила Аспазия. Ей было жаль этого великого человека, которого она знала лучше, чем кто-либо. Она как бы видела его со всех сторон и, видя, ценила по-настоящему. Ценила так, как могла оценить сама Аспазия, чьи слова доходили до царского трона мидян.

Перикл сказал:

– О Аспазия, гляжу на тебя и радуюсь. Радуюсь, и не верится: ты ли это? Твоя ли речь доносится до меня? И когда я отвечаю: да, это она, это ее речь, – становится радостно! О Аспазия, мидяне говорят о любимой так: ты – солнце моей души. Ливийцы говорят о любимой: ты – свет моих глаз. А я говорю, о Аспазия: ты и солнце и свет моих глаз. Солнце – это начало всего живого. А глаза, видящие это начало, есть ключи к познанию красоты. Ты знаешь, Аспазия, как презираю я жалких графоманов, докучающих друзьям своей писаниной. Я не раз слышал от них эти выражения мидян и ливийцев. Но не могу не повторить их, ибо они верны, эти выражения.

Женщина подошла к нему неотразимо женской походкой и положила ему руки на голову, словно готовилась благословить его. Он обнял ее стан, чуть приподнял ее за талию, и тяжесть ее была ему в радость. Несмотря на годы его!

– Много в тебе силы, – сказала Аспазия.

– Нет, – сказал он.

– А я говорю – да.

– Аспазия, я старею.

Она обвила его шею руками, заглянула в глаза его и сказала:

– С годами ты становишься настоящим мужчиной.

Он удивленно уставился на нее.

Ночь наступила неожиданно: словно прикрыла тяжелыми ставнями небесное окно. Зодиак обозначился во всей своей недоступной красе. Знаки его как бы выставили себя напоказ звездочетам. Наступила горячая, напоенная ароматами садов афинская ночь. На Акрополе горело золотое копье Афины, соперничая с ночными светилами: на нем застыли лучи холодной луны, источающей яркий свет. Парфенон сиял в лучах – голубой, в голубом сиянии.

Они сидели в саду. Любовались небесами. Наслаждались земным зрелищем. Он молча указал на Парфенон. Она поняла его: да, этот будет стоять, как скала…

– Где бы он ни скитался, – сказал он.

Это о Фидии.

– Да, – подтвердила она.

– Что бы с ним ни случилось.

– Да.

– Даже если умрет на чужбине.

– Да, – еще и еще раз подтвердила она.

Он должен был говорить о Фидии. Думать о нем. Это была потребность. Почти постоянная.

– Если виновен Фидий – виновен и я. Если он присвоил себе кусок золота – присвоил и я. Если он украл хотя бы малую толику слоновой кости – украл и я. Если он вор – вор и я…

Она слушала его, положив голову на плечо – сильное, почти каменной твердости, настоящее мужское плечо, пахнущее мужским запахом.

– Они не посмели тогда нанести удар по мне. Но они изгнали Фидия. Если афиняне пойдут и дальше по этому пути – у нас не останется ни одного способного человека. Я говорю: Фидий – гений. И не потому, что он друг мой. Не потому, что был верным помощником во всех делах строительства. Человек, создавший из камня, золота и слоновой кости вот ее, – Перикл посмотрел на Акрополь, на копье, сияющее в руках Афины, – эту бесподобную богиню создавший, – несомненно гений…

Она согласилась с ним.

Он продолжал:

– Где же мера человеческой благодарности? Не в том ли, что за добро платят черной неблагодарностью? Фидий похитил золото! Сколько золота? Полталанта? Больше? Но зачем ему красть золото, если я выдавал ему из казны? Фидий присвоил кость? Зачем? Я давал ему кость для работы. Безотказно. И все-таки суд признал его виновным. Обладая в то время огромной властью, я ничем не помог ему. Может быть, в этом и есть теневая сторона демократии? Когда все решают всё.

Она резко отстранилась от него.

– Как? – сказала она. – Ты сомневаешься в том, что насаждал еще совсем недавно? Неужели ты хотел бы, чтобы народ решал все, как тебе угодно? Где же в таком случае демократия? Не вернее ли предполагать, что народ решил правильно, а ты – ошибся?

Он скорчился, точно от боли в желудке:

– Ты требуешь, чтобы я поверил в виновность Фидия? По-твоему, я должен объявить Фидия вором только потому, что народ несправедливо обвинил его в хищении ценностей? Скажи мне: я должен поверить в эти небылицы?

Аспазия положила руку на его руку, словно желая передать ему часть своего тепла и своей убежденности:

– Нет, о Перикл, ты должен оставаться при своем мнении, но ты обязан смириться перед судом народным. Иначе не имело смысла жить и бороться.

Он хотел было возразить ей, но в это время появился раб.

– Я с письмом, мой господин, – сказал раб.

– Подойди ко мне.

Это был молодой иллириец по имени Небус. Такой стройный, чернявый, молчаливый…

Небус подал дощечку. Перикл вытянул руку, чтобы лунный свет упал на письмо. И прочитал. А затем, не говоря ни слова, подал Аспазии.

– Кто принес? – спросил Перикл раба.

– Молодой человек в пурпурном старом плаще.

– Где он?

– Ушел.

– Ничего не сказав?

– Он сказал только два слова: «Передай хозяину».

– Можешь идти, Небус.

Перикл еще раз прочитал письмо. Оно было немногословно. И повторил вслух с некоторым, как показалось Аспазии, удовольствием:

– «О, великий Перикл, а все-таки был ты тиран и останешься им, если тебя снова изберут в стратеги наивные афиняне. Прощай, великий, благородный тиран! Агенор».