"Последний гетман" - читать интересную книгу автора (Савеличев Аркадий)

X

«Рожинский… Разумовский… надо же!» – думал нынешний гетман, собираясь в вояж по своей стране. Пора! Надо было опознать ее, свою подвластную Украину.

Историю князя Рожинского ему завезли киевские монахи, а монахов он не очень любил, потому и забылось. Не до того. Гетман Разумовский осматривал свои владения.

Начал с ближних окрестностей. А что ближе достославного Батурина? Построенного Стефаном Баторием и названного его именем. Он ожидал увидеть крепости, вставшие несть когда, а разрушенные во времена изменника Мазепы. Да ведь поруха порухе рознь. Ну, проломы в стене, ядерным боем побитые окна, крыша там сгоревшая – даже каменные дворцы черепицы не имели. Гори, коли зажгут!

Было чему удивляться: не только крыш, но и стен не оказалась. Разве что глыбы камней, чертополохом и полынью поросших. Славно потрудился князь Меншиков! И то сказать: послал он ультиматум гарнизону, оставленному Мазепой для обороны своей столицы. Думалось, ни Петру, ни Меншикову не взять Батурина. Арсенал казацкий! Сколько пушек было, столько пороху, что хоть год сиди. С насмешкой отвергли ультиматум светлейшего князя, сыпали ядрами, что горохом. Отступаете? Ага, москали!… Но отступали только для вида, до покрова ночи. А там, под темное утро, общий штурм, со всех сторон. Пушки не успевали поворачивать да и прозевали самый решительный момент. В своем неизменном алом плаще влетел в город светлейший князь. А это значило: не быть пощаде… Никому. Ни воину, ни торгашу базарному. Ни старому, ни малому… Глядя на руины дворца Мазепы, гетман Разумовский, полтораста лет спустя, думая восстановить казацкую столицу, воочию убедился: восстанавливать здесь нечего, если так желается, надо строить заново. Упрям был Мазепа, упрямство двигало и саблей князя Меншикова, но разве он, гетман Разумовский, без упрямства? Тут и созрело окончательное решение: столице казацкой быть!

Круг он делал по солнцу, оставив за спиной две самых славных казацких земли: Стародуб и Чернигов. Побывал со своей конной свитой и в Конотопе, и в Путивле, и в Гадяче, и в Миргороде, где покоился прах предшественника Даниила Апостола, и в Полтаве, и в Кременчуге, и на достославной реке Тясмине, с Черкасами, Чигирином и Субботовым – родовым гнездом Богдана Хмельницкого, где он и нашел свою последнюю крепость. Где в карете, где в челнах – вверх по Днепру. Канев, Трактомиров, Переяславль, Борис-поль, а там и Киев. Следовало преклонить колени под благословение митрополита Арсения Щербицкого.

В Киеве же и посланцы сербские нагнали. В десяток коней, галопом на Соборную площадь. Он как раз с митрополитом да его многочисленным притчем беседовал – чуть копытами не стоптали. Сопровождавшие гвардейцы из гетманской сотни вовсе не шутя сабли выхватили, тем более что незнакомые всадники тоже были вооружены. Монахи, знавшие все и вся, под встречные сабли ринулись, с попреками:

– А-а, так-то, православные, своего благодетеля встречаете?..

Сербские гусары, в венгерских кунтушах, ни бельмеса не понимали местного языка. Еле сыскали в монастыре знающего человека, чтоб по-христиански объяснил их быструю, неласковую речь. Оказалось, по звуку только – не по смыслу. А когда новоявленные гусары спрыгнули с коней, встали на колени и сабли положили к ногам гетмана, стало ясно, чего хотят. Службы! Всякая служба, кроме чести, и жалованье ведь дает. Видно было, что изголодались гусары-переселенцы. Но он не мог их взять на службу без соизволения Государыни. Чужие люди, с чужого государства прискакавшие. С помощью толмача-монаха гетман растолковал: вот вернется ваш полковник Хорват – наверняка указ Государыни привезет. Потерпите, православные. В ответ сербы, с помощью все того же толмача, высказали свое положение: одеты вот так, да при оружии, всего несколько десятков человек, а остальные – кто бос, кто гол, кто при одном кинжале и без лошади. Нескольких жинок в полон уже татарский на арканах утащили – как жить дальше, пан гетман, как воевать?!

Будто он сам знал! Велел хорош сугостить и вытряс из дорожной сумы что было. Но разве накормишь этим многие сотни переселенцев?..

От Киева поднимался вверх по Днепру не в самом лучшем настроении. Гетман – тот же Государев служка, чем он может кормить такую огромную страну, как Украина, да еще с беженцами? А из Петербурга ни слуху ни духу; даже жалованье реестровым казакам задерживают. На западной окраине война со шведами, с Фридрихом и прочие неурядицы. Это можно объяснить гетману, а как объяснишь сербским женщинам и детишкам? Они начали обсыпать берега Днепра с детишками, на цыганский манер повязанными в шали, христа ради насущного…

Думал в Чернигове душой отдохнуть, тем более что и мать с сопроводителем, Григорием Тепловым, в Козельце попутно прихватил.

Тоже прогуляться захотелось? Учитель и ментор[7] непреходящий сделан был правителем гетманской канцелярии, хотя по старинному праву место это было за казацкой старшиной. Но кто лучше Григория сочинит самые важные бумаги и разрешит кляузы? Еще при отъезде из Петербурга Разумовский выхлопотал для своего любимца чин коллежского советника, поскольку в профессора адъюнкту было не пробиться – никакой наукой, собственно, ведь не занимался. Теперь канцелярия Академии оставалась на заместителе, а он здесь полную канцелярию сотворил. Вот чего не любил – так уж не любил Кирилл Разумовский. Бумаги! Душу вытрясут и по степи развеют. Даже в карету с бумагами было сунулся, но гетман замахал руками:

– Оставь, оставь! С матерью-то надо поразмовлять?

Не в Петербурге, где он строго за собой следил, – здесь местное словцо частенько проскальзывало. Даже на похвальбу гетману: «Ридно дитятко наше!» Дитятко было в Измайловском мундире, хотя по выходе из кареты засовывались за алый кушак с одной стороны булава, а с другой бунчук, для пущей важности. Сейчас не потребовалось: въехали в усадьбу матери, выстроенную с тароватой руки старшего брата, за семейным столом, с сестрами и уже осаждавшими их зятьями повечеряли, как следовало, а дальше на Чернигов. Старший из зятьев, Евфим Дараган, несколько верст верхом провожал – как же, такая честь! Как-то само собой определилось: быть ему бунчуковым товарищем, значит, при гетманском бунчуке. Но отослал его в Глухов:

– Ступай в Глухов, не зашалили бы наши ридные козаченьки…

Чего-чего, а шалости хватало. Жидков из шинка в драный челн посадили и вниз по Десне пустили, а шинок огню предали. Ищи-свищи ветра в поле степном! Казак умрет, а товарища своего не выдаст. Чего доброго, гетман, вдоль Десны же пыля, несчастных шинкарей и нагонит. Он бы и сам с удовольствием в челн пересел, да мать боится. Пыли бережком!

Мать едва дотащилась до устья Сейма, а там взмолилась:

– Сынку! Спроводи меня к внучатам в Глухов… Щоб нихто не журывся…

Странной показалась тоска по внучатам, а особенно по невестке, но выделил одну из сопровождавших карет, отправил с провожатыми. Не находит мать ни с кем общего языка… хоть с тем же и Григорием Тепловым. В карете, пока ехали, все на него косилась да что-то бурчала. Слава богу, Теплов плохо понимал малороссийский язык, но сын-то слышал: «Злы-ыдень… гайдамак, щоб яго…» Гайдамаки и для самого гетмана были сущей бедой; не то охранители степных окраин, и казакам-то неподвластных, не то самостийные разбойники. Руки до них не доходили, пускай пока по степным шляхам гуляют. Но какой гайдамак – Теплов? А уж как мать буркнула: «Сердюк заховный…» – маленько и прояснилось. При Мазепе были такие лихие гетманские живодеры-чистильщики, что все подчищали до своего кармана, под кнут да петлю… «Ну, матинаго-ворница!… – поворчал, провожая ее карету запыленными глазами. Можно было и в челн пересаживаться, без пыли и тряски.

Гетман подплывал к Чернигову, опасаясь увидеть, как и везде, развалины да неустройства. Саранча и неурожаи предшествовали его гетманству, а в Чернигове еще и пожар прошлой зимой истребил большую часть зданий. Известно, при постоянных войнах строили кое-как да кое из чего, а в этой стороне лес все-таки был – из дерева. Хоромы шляхетские, полковничьи и всякие другие, пока что мазанками подменялись… и опять стучали, стучали топоры! Каменные дома среди этой мазаншины крепостями выделялись, ну да сама крепость как оплот всей Черниговщины. Разве что дом гетмана Полуботка, одного из наследников Богдана Хмельницкого, своей двухэтажностью выделялся. Конечно, в Петербурге он никого бы не удивлял, а здесь дивом было то, что воинственный гетман, подавая пример, выстроил свой каменный дворец по-за крепостными стенами, городу в украшение. Ведь даже небогатые обыватели, боясь постоянных набегов то со стороны татар, то со стороны польской шляхты, предпочитали трудиться в тесноте крепости. А черниговский полковник Полуботок, в неурядицу избранный гетманом, всем назло выстроил свой дворец без всяких крепостных стен. Жить привольно на свежем степном воздухе, наплывавшем из-за Десны. В его доме и Петр I останавливался. Крепость новый "гетман с уважением осмотрел. Стены ого-го!… И теперешние пушки выдержат. Настроение улучшилось, когда смотрел с такой несокрушимой высоты. Ветер, налетавший с Десны, трепал парик, поигрывал Андреевской лентой, позванивал позолотой. Черниговский полковник, видя такое настроение гетмана, мигнул своим подопечным. Тем же ветром и серебряный поднос принесло, с наполненными уже кубками. Гетман не стал бросать их наземь, подобно графу Гендрикову, да и не разбились бы все равно: серебряные были. Под эти кубки он что-то вроде речи сказал:

– Черниговщина, да! И мы ж, Разумовские, Черниговские, как хорошо дома-то, а?..

Вдруг сильный вихрь налетел с Десны, сорвал на камни Андреевскую ленту. Бросились поднимать полковники, бросились другие окружающие, ничтоже сумняшеся, забыв свой чин, и архиепископ Черниговский, но всех опередил Григорий Теплов. Возможно, потому, что ближе всех к гетману стоял, иногда подсказывая, что и как делать. Ментор! Терпи с благодарностью к такому помощнику. Теплов хотел вздеть поднятую ленту обратно, но не захотел гетман – просто сунул в карман. После, когда уже пир в его честь задавали, сам незаметно и стыдливо одел.

Вроде бы неприметная мелочь, а по возвращении в Глухов матери почему-то рассказал. У старушки свои приметы:

– Гэта, можа знак якой? Бийся Гришки Теплова, сынку… Запазух яго не пущай, не!

Какой пазух? Чего туда лезть правителю канцелярии? Все равно ни единое письмо без гетманской подписи не выйдет.

В больших делах многое забывая, спросил:

– Письма Государыне все отправлены?

– Все как есть, – оторвался от своего стола Теплов, внимательнее обычного заглядывая в глаза ясновельможного ученика. Но глаза только на единый миг могли замутиться, а потом опять ясны и беспечно доверчивы.

Чего разными мелочами, вроде писем, беспокоить?

За гетманской подписью у него в столе лежало письмо к ее императорскому величеству:

«… Обывателям малороссийским несносно, и оттого уже несколько тысяч их в Польшу на житие перешло; а буде еще такие налоги продолжаться, то со временем и вся Малая Россия, к немалому вреду и убытку Империи, разориться может; того ради…»

Не слишком-то разбирался в хозяйственных делах гетман, но кое-что от сведущих людей перенес в письмо под это «того ради…».

По уходе своего ясновельможного начальника и начальник канцелярии повторил:

– Того ради!

Не засорять -же всякими кляузами душу Государыни. В Петербург пошел отчет, тоже под гетманской печатью, писанный под диктовку гетмана еще до осмотра своих владений:

«… Малая Россия во всех ея пределах, самодержавию В. В. подвластных, Богу благодарение, находится в верноприсяжной своей должности, и никаких посторонних ниже подсылок, ниже каких-либо сумнительств по сие время нигде и ни от кого не слышно, и не было».

Не было! Не бывало «сумнительств!».

А то, что полковник Хорват, бросив своих сербских беженцев и получив «понеже на обзаведение Ея Императорского Величества новых подданных» изрядную сумму из казны, не спешит возвращаться и раздает взятки высшим чиновникам, включая и Великого Князя… Да, да. С Елизаветой Петровной случился приступ по. выходе из придворной церкви, она долго была в беспамятстве, – стали поговаривать о смене правления российского. А кто ей на смену должен прийти? Великий Князь Петр Федорович, сейчас постоянно нуждавшийся в деньгах… Вот дела-то какие. Знал это коллежский советник, а гетман Малороссийский то ли не знал, то ли, по примеру старшего брата, уверовал в вечное блаженство при добрейшей Государыне Елизавете Петровне.

Сын истопника по своему худородству – не веровал ни в вечное блаженство, ни в бессмертие. Завет отца чтил: «Прислоняйся всегда к горячей печке!» Если эта печка остывает, самое время к другой плечом прислониться, а лучше всем задом покорнейшим. Прекрасно это понимал нынешний коллежский советник, считай, уже полковник. В самом деле, не вечно же ему быть при своем наивном ученике?