"Журбины" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За окном было пасмурно; Алексей видел, как по стеклу, смывая остатки летней пыли, бежали струйки дождя — длинные, мутные извилины. Вставать не хотелось.

Но вставать было надо: в девять придет фоторепортер, молодой, одних лет с Алексеем, человек в кожаной куртке с «молниями» и с «лейкой» на груди.

Алексей сбросил одеяло, сунул ноги в туфли из войлока, включил сначала радиоприемник, затем электрический чайник.

Под команду давно знакомого по голосу инструктора он проделал привычную серию гимнастических упражнений, и, пока их проделывал, пока мылся под душем в ванной, чайник закипел.

Часы показывали без четверти девять. Пора было накрывать на стол. Занятие довольно противное, но необходимое. Алексей небрежно, как попало, расставил тарелки с закусками, купленными вчера вечером, переложил из банки в вазочку какое-то густое черное варенье, ткнул вазочку тоже куда попало, меж тарелками. Душа его, однако, тотчас запротестовала против такого беспорядка. Переставил иначе, симметрично, красиво. Сервировка получилась вполне пристойная. Смущало одно. Надо ли выставлять графин со старкой? Сам Алексей водки не любил; если и выпивал иной раз, то лишь кагор, причем в глубокой тайне от товарищей, чтобы не высмеяли: кораблестроитель, а пьет церковное.

Но тут дело другое. Фоторепортер сказал, что имеет задание от редакции журнала — показать выходной день знатного стахановца. Допустим, вино — признак обеспеченной жизни. Но, одновременно, не признак ли это некой умственной ограниченности?

Алексей оставил графин в шкафу за полной неясностью вопроса.

Он подошел к окну. Десятый час, чайник перекипел, а на дороге пусто. Только на мосту над Веряжкой, как всегда, торчат промокшие ребятишки и удят ершей.

Над всеми тремя трубами завода едва курится сизый дымок, недвижные башенные краны, как серые голенастые птицы, обступили стапеля, и кажется, что они с удивлением разглядывают корабли, выросшие у них под ногами.

За Веряжкой, над черными кровлями, взвилась стайка голубей, кружится над домом Журбиных. Вчера Алексей побывал у матери, взял посуду, ту самую, которая сейчас на столе, взял скатерть, варенье. Мать допытывалась, кого это он ждет в гости. Алексей рассказал про фоторепортера, про день знатного стахановца, только просил отцу и братьям ничего не говорить об этом. Вот появятся портреты в журнале, тогда сами увидят. «Ну, рада за тебя, рада, — сказала Агафья Карповна. — Снова в гору пошел. А то уж и клевать начали… Хорошо работай, Алешенька, хорошо. Счастье еще придет к тебе, ты молодой, придет, не печалься. И нас, гляди, не забывай, родителей».

Зачем она это сказала: не забывай? Разве он их забывает? Разве не тянет его туда, в старый родительский дом, к отцу, к матери, к братьям? Живет он тут отшельником, никто к нему, кроме Агафьи Карповны да Тони, не заходит. Порой бывает так, что запер бы двери своей новой квартиры в новом доме, снес бы ключи коменданту, да и обратно — на Якорную. Скверно все получилось с Катюшей, с планами на будущее. И Катюши у него нет, и от семьи оторвался…

Тоскливо стало на душе Алексея — то ли от дождливой погоды, то ли оттого, что репортер опаздывал, то ли от мыслей о доме, а вернее всего — от воспоминаний о Катюше. Сел в плюшевое кресло, заштопанное хлопотливыми руками Агафьи Карповны, задумался, закрыл глаза — и вся жизнь пошла перед ним.

Вспомнились школьные годы, игры с сестренкой, обучение у старых клепальщиков, вспомнился день первой получки, которую мать пересчитала с умилением, а отец — с гордостью. Вспомнился первый костюм, купленный ему отцом. И, конечно, вновь предстала перед ним Катюша. Обманула она его. Пряталась, пряталась, да вот и вышла замуж за директора клуба. Только в самый первый день, после того как Алексей узнал об этом, у него молоток не держался в руках. На второй день он сжал его рукоятку, как рукоятку пулемета. «Пожалеет еще, пожалеет», — думал он тогда. Хотелось доказать, доказать Катюше, чтобы поняла, почувствовала, кого она оттолкнула, чтобы жалела потом всю жизнь.

Володька Петухов ни за что не захотел заниматься с фоторепортером. «Как у меня выходной пройдет? — объяснял он вчера на стапеле. — Очень просто. Поеду на рыбалку, да и просижу до вечера над поплавками». А он, Алексей, разработал целую программу встречи с фотографом. С утра угостит его, потом отправится с ним на стадион, покажет всякие фокусы на турнике и на брусьях. После обеда зайдет в библиотеку, — там хорошо сниматься за столиком среди книг. Есть еще городской Дворец культуры, есть радио, театр… И вот он предстанет на страницах журнала во всех видах, известный всему Советскому Союзу, и пошлет журнал по почте Катюше.

Хорошая программа — ничего не скажешь, да только дождь, кажется, все сорвет.

Алексей сидел и злился. До еды, в ожидании фоторепортера, он еще не дотронулся, вот уже хотел было съесть бутерброд с икрой, но помешал звонок в передней. Поправил галстук, одернул пиджак, взглянув в зеркало, и не спеша пошел отворять.

Не репортер, а отец и Александр Александрович стояли за дверью. Оба в намокших плащах с откинутыми капюшонами.

Старики вошли, сняли плащи, вылили воду из капюшонов, а когда увидели накрытый стол, изобразили на лицах восхищение.

— Вот, Саня, — сказал Илья Матвеевич, — полюбуйся, как сынок батьку встречает. Садись-ка, подкрепимся. А квартирка-то, квартирка! Ты ведь тут еще не бывал, не видел Алешкиных хором.

Илья Матвеевич уселся к столу. Сел напротив него и Александр Александрович.

— Можно и подкрепиться, — согласился он. — Время, в общем-то, к обеду. А этого… самого… как его?..

Александр Александрович проделал пальцами какие-то непонятные движения. Но Илья Матвеевич понял:

— Этого самого, Саня? Попробуй загляни в шкаф.

Александр Александрович по-хозяйски раскрыл дверцы шкафа, нашел графин; вынув пробку, безошибочно определил марку его содержимого.

— Годится. Хорошая штука.

Старики закусывали, пили, особого внимания на хозяина квартиры не обращали. Алексея начинала обижать подчеркнутая бесцеремонность отца, именно отца, а не Александра Александровича. Александр Александрович был ни при чем. Затащил его сюда, конечно, отец, а зачем — кто знает? Не без цели, ясно, — без цели отец ничего не делает.

Алексей отошел в сторонку и мрачно следил, с какой скоростью опустошались тарелки с его припасами. Если репортер придет, угощать будет уже нечем.

— Итак, Саня, — заговорил Илья Матвеевич, — затей свадьбу, и ты новую квартирку получишь.

— Зачем? Мне и на старой неплохо живется.

— Да нет, — не унимался Илья Матвеевич, — ты, главное, свадьбу затей. Завком растрогается, постановят — и дадут. А невесте можно и от ворот поворот показать.

— Брось, отец, — не выдержал Алексей. — Не знаешь — не говори.

— А чего это я не знаю, чего? — Старый Журбин всем туловищем резко повернулся к Алексею. — Что Катюшка тебе не парой стала, крутоносому, этого не знаю? Что тебе теперь хоть артистка, хоть профессорша — все нипочем? Королем себя вообразил. Король! Где твое королевство? Что у тебя за душой, кроме фасону?

— Ну, батя…

— Чего «ну, батя»! Слыхал, слыхал вчера в завкоме, какую петрушку затеял ты с выходным днем знатного стахановца. И вот пришел. Хочу сам, лично, родительскими глазами видеть этот знатный день. Нет, Саня, — Илья Матвеевич входил в азарт и уже не на Алексея, а на Александра Александровича метал молнии, — ты мне, Саня, желваки на скулах не показывай. Я правильно ему, мальчишке, толкую. Мальчишка он, зазнайка! Слушаю тут на днях по радио: лекция Алексея Журбина! Что болтает? «Я взял… я устроил… я подумал… Модернизированный молоток… Скоростная клепка…» Опять «я» да «я». А кто тебя, Алешка, надоумил про этот молоток? С кем ты советовался насчет этой скоростной клепки? Куда ты Корнея Павловича подевал, почему от Александра Александровича отмахнулся? Налей-ка еще по одной, Саня. В горле сохнет от такого разговора.

Илья Матвеевич даже бровь свою не вспомнил, положил локти на стол, молчал. Чувствовалось, что разговор этот и в самом деле ему в тягость.

— Что ж, верно, — сказал Александр Александрович. — Рабочая слава, Алешенька, ведь она как растет? Ее не в одиночку — сообща выращивают. Вокруг тебя орлы — тогда и ты орел. А если, предположим, одни свиристелки тебя окружают, и ты среди них высоких полетов не увидишь. Это я к примеру говорю. И еще к примеру. Вот твой батька… Он таких, как ты, не одну сотню на ноги поставил. А ты, сынок, кого и чему научил? Помалкиваешь? Вот корень славы где сидит!

— Вы меня прорабатывать пришли? — только и ответил Алексей.

— Ага, Алешенька, прорабатывать. — Александр Александрович миролюбиво покивал головой. — Никто же тебе такого, кроме нас, не скажет. Ни профсоюз, ни комсомол, ни администрация. Они тебя до небес вздымают. А мы-то, старые, мы всякие полеты видывали. Мы-то чуем, кто как летает. Чуем, кто и впрямь крепко держится в выси, а кого этак попутный ветерок взметнул. Знаешь, фейерверк — он яркий, блесткий, коротко светит. После него еще темней в глазах. А большие огни разгораются постепенно. Разгорятся — не погасишь, далеко вокруг светят.

— Через год о тебе и помину не будет! — резко бросил Илья Матвеевич. — Одни журнальчики останутся в сундуке. Любуйся тогда.

— Рабочий класс, — снова заговорил Александр Александрович, — он, Алеша, особенный. Он, понимаешь, плечом к плечу по земле идет. На нем ответственность какая! Знаешь ты ее, эту ответственность, или нет? Знаешь. Ну ладно. В наши с твоим батькой молодые времена плакат такой в клубах висел: земной шар — весь в цепях, а рабочий по этим цепям кроет с маху кувалдой, только брызги железные летят. Затем и живем, за то бьемся — сорвать эту оплетку с земного шара. А квартирки, патефончики, портретики… Вот наш с тобой портрет: с кувалдой в руках — да по цепям, по цепям!..

Александр Александрович даже встал со стула, жилистый, решительный. Алексею почудилось на миг, что у старого мастера и в самом деле в руках молот и старик сейчас грохнет им по столу, по тарелкам с остатками кексов и ветчины. Это был такой старик! Из рук пятерых белогвардейцев вырвал он тяжело раненного Илью Матвеевича. Да разве только те пятеро составляли его боевой счет гражданской войны!

Посуду Александр Александрович бить, однако, не стал.

— Пора нам, Илюша, — сказал он уже другим, будничным тоном. — Загостевались, пойдем.

Они вновь накинули свои плащи, надели галоши, побурчали о чем-то меж собой в передней; Александр Александрович уже откидывал крючок на дверях, когда Илья Матвеевич сказал:

— А в общем-то, Алексей, мы поздравить тебя приходили. Заводское радио передавало сегодня, что ты октябрьское задание на пятьсот двадцать выполнил.

Старики потолкали Алексея в бока и вышли. На лестнице гудели и посмеивались.

Алексей долго смотрел вслед им через окно. «Поздравили, — размышлял он обозленно. — Стукнули кувалдой и рады. С чего это отец бесится?»

Алексей думал: «бесится», — потому что не знал истинного состояния души Ильи Матвеевича.

Беситься Илья Матвеевич не бесился, но из равновесия в последние дни вышел. В эти дни он начал ощущать, что ему чего-то сильно не хватает, что заводские дела вершатся как-то без него. Идут совещания, заседания, на них говорят, и говорят главным образом инженеры, то самые инженеры, которые совсем недавно работали у него, Ильи Матвеевича, мастерами, практикантами, у него учились, слушались каждого его слова, но теперь он их почему-то не очень понимает. Или он поглупел, или они поумнели так, что дальше некуда? На совещаниях сиди да помалкивай. Просто нечего сказать. Не прав ли профессор Белов со своими разговорами насчет теории, которая всему начало и без которой нет специалиста?

Илья Матвеевич негодовал против этой мысли. Он схватывался с профессором в воображаемых жарких диспутах. Снова приводил в пример Антона, который стал большим человеком в судостроении. Но тут же начинал поминать лешего: Антон-то ведь окончил институт!

Были еще в запасе технолог Карцев и начальник турбинного цеха Сухоруков — старые товарищи Ильи Матвеевича. Тоже специалисты — дай бог! Но опять, будь они неладны, оба окончили заочно институты — Сухоруков еще до войны, а Карцев года два назад. Оставался он сам, Илья Матвеевич. Но вот тут-то и запятая: почему он перестает понимать инженеров, не то что старых, опытных, — мальчишек! Они с лету в курсе всех дел; он мозгами, что маховиками, ворочает, а все равно толку мало.

«Значит, — сказал самому себе Илья Матвеевич, — есть какой-то изъян в этой затее с потоком, раз я в нее вникнуть не могу».

Сказать сказал, а не утешило это, потому что чувствовал: со злости говорит, неправильно говорит. И тогда стал злиться на Белова еще сильней: расхлопотался, забегал! Приятелев-де сынок в рабочие пошел, а не в ученые!.. А почему, спрашивается, его, Ильи Журбина, дети клепать да строгать обязаны? Да, в самом деле, почему?

Ответа на этот вопрос он не находил, вернее — давно нашел, но ответ был не в его пользу. Дома он начал кричать на Виктора с Костей: неучи, баклушники, за длинным рублем гонитесь, а вперед поглядеть — вас нету.

Спокойный Виктор только пожимал плечами, Костя — тот на крик отвечал криком:

— Галдишь, батя, а чего галдишь, и сам не знаешь! Можем за рублями не гнаться. Вкалывай один, а мы в университет пойдем с великим удовольствием. Ты что думаешь?

Дошла очередь и до Алексея. Ну, что он, Алешка? Вот зарежут клепку, и сядет на мель. Будет по цехам болтаться, профессии менять. Он-то отстанет, он-то непременно отстанет; поди, и до лудильщика дойдет.

Окончательно Илью Матвеевича обозлила задуманная Алексеем канитель с этим выходным днем. Знатный стахановец! Голова закружилась!

Пришел, разнес, все помянул, даже Катюшку, но под конец обмяк. Пятьсот двадцать процентов месячного задания — кто угодно поймет, что это значит. Даже самый свирепый отец не останется к этому равнодушным. Молодец, в общем-то, Алешка. Такие, как он, помогли, здорово помогли начальнику стапельного участка закончить сборку корабля к сроку. Шестого ноября, в канун праздника, корабль сойдет на воду.

Ничего, что происходило в душе отца, Алексей не знал. Он следил взглядом за тем, как Илья Матвеевич и Александр Александрович тесно, бок о бок, шагали под дождем по дороге, как поднялись на мост, постояли там, тыча друг друга в грудь пальцами, и начал ощущать в себе нечто очень похожее на зависть. Вот люди, которых не собьешь с пути, вот люди, которые не растеряются ни перед чем, для них все ясно, из любого положения они найдут выход. Не было еще случая, чтобы отец или дядя Саня падали духом, разменивались на мелочи, поступали нечестно, стремились красоваться среди других. Почему же так нескладно получилось с их приходом, почему не поговорили по-хорошему, почему он, Алексей, все время злился и молчал? Не потому ли, что он и они думали о разном? Его заботила затея, придуманная фоторепортером, а их волновали те пять трудовых месячных норм, которые он вложил в октябрьскую программу завода.

Насколько велики или мелки причины поступков человека, настолько велики или мелки и сами поступки.

От такой мысли Алексею сделалось жарко. Он рывком расстегнул тугую жилетку, почти сорвал с шеи галстук. «Так что́, по-вашему, я мельчаю?» — хотел крикнуть вслед отцу и его другу, но те уже свернули с моста на прямую тропинку к Якорной, исчезли в кустах. Алексей был похож в эту минуту на того Александра Александровича, который только что изображал здесь портрет рабочего. Тоже вдруг стал каким-то жилистым, решительным, разъяренным. Тоже вот-вот грохнет молотом по банкам и склянкам, натащенным вчера в дом.

Таким его и застал фоторепортер — молодой человек в кожаной куртке с молниями.

Съемка не состоялась.

— Ничего не выйдет, — мрачно сказал Алексей, отворив фоторепортеру дверь. — Извиняюсь, конечно.

В ночь на шестое ноября Илья Матвеевич сидел в своей конторке. Он вернулся в нее сразу после ужина, — дома не смог бы скрыть то беспокойство, которое все нарастало по мере приближения минуты, когда корабль подвергнется первому испытанию водой — испытанию нелицеприятному и беспощадному.

«Объект 641» — так в технической и отчетной документации именовалась стальная океанская громада — был отнюдь не первым крупным «объектом», сооруженным Ильей Матвеевичем; но, даже и восьмой по счету, он принес с собой те же тревоги, какие Илья Матвеевич переживал и полтора десятка лет назад. Говорят, архитекторы и прорабы не спят ночами перед сдачей зданий, которые они построили. Но здания, где они поставлены, там и будут стоять, никто их не стронет с места, никакие внезапные силы не обрушатся на их фундаменты, стены, перекрытия. А корабль — тоже многоэтажное здание, с фундаментом, стенами и перекрытиями, — чтобы достроить окончательно, надо спихнуть с берега на воду не постепенно, не миллиметр за миллиметром — единым броском. Сейчас он на стапеле, неподвижный, угрюмая глыба мертвого металла, — через пять минут скользит по воде, легкий, стройный, оживший.

Да, пять минут, иногда и меньше. Но за такие минуты «архитектор» и «прораб» корабля, если они еще молоды, могут поседеть; если уже седы — пусть опасаются за свое сердце. Сколько опасностей поджидает корабль на его пути от стапеля до воды!

Начать с того, что корабль может не сдвинуться с места, — слишком густой окажется насалка на спусковых дорожках, или она застынет в холодное время года, или произойдет перекос полозьев и они заклинятся между спусковыми брусьями, или какой-нибудь ничтожный кусок металла попадет под полозья.

И даже если корабль благополучно сошел на открытую воду, строители еще не спокойны: не завалится ли он набок вследствие ошибки в расчетах, не даст ли течь.

Нет, не спалось Илье Матвеевичу в последнюю неделю. По пятнадцать часов в сутки проводил он на корабле, не мог покинуть его, не мог от него уйти. При Илье Матвеевиче насаливали спусковые дорожки фундамента стапеля — наносили на них слои жира и зеленого мыла; при нем под днище корабля подводились спусковые салазки — полозья из толстых сосновых брусьев, подбрюшник, на который ложится корпус, копылья, подпирающие корму и носовую часть; при нем устанавливали спусковые курки, стрелы, пеньковые задержники, гидравлические толкачи.

Илья Матвеевич осмотрел, ощупал каждый паз, каждый стык наружной обшивки, облазил каждый отсек внутри. Минувшим днем провели то, что в театре называется генеральной репетицией, — расставили людей по местам, проверили сигнализацию, все спусковые устройства.

Илья Матвеевич смотрел в окно. Он видел десятки ярких ламп под днищем корабля, при свете которых работали маляры. Окрашенное суриком днище отражало огненно-красный свет, и было это похоже на костры лесного бивака. Вокруг костров плясали длинные тени, тоже вспыхивали на миг багровым огнем и тотчас снова становились черными — совсем как в сказке о подземном царстве.

Звонок телефона ударил так неожиданно и резко, что Илья Матвеевич вздрогнул.

В трубке гудел голос отца. Дед Матвей спрашивал:

— Как, Илюша? Сидишь?

— Сижу, батя.

— Вода не поднялась ли? Ветер крепкий.

— Вода на месте.

— Ну, сиди. Мы тут с директором объясняемся. Он тоже сидит. Трубку просит.

Поговорили с Иваном Степановичем, тоже почему-то о воде, — ни о чем ином не говорилось, обо всем было давно переговорено, и только внутреннее напряжение строителей кораблей заставляло их вновь и вновь браться в эту ночь за трубки телефонных аппаратов.

Едва Илья Матвеевич опустил трубку на рычаг, в конторку вошла Зина.

— Простите, если помешала. Не спится. Уже легла, поворочалась, поворочалась — встала, да и на завод. Холодновато, знаете, на улице. — Зина поежилась. — Сало бы не застыло.

— Ну вот — застынет! — недовольно ответил Илья Матвеевич. — Зимой спускаем — не застывает.

— Сама не знаю отчего, но, честно говоря, волнуюсь. Никогда не бывала на спуске кораблей, первый раз. Поэтому, может быть, и про сало говорю, Илья Матвеевич. Вы на меня не сердитесь.

— А я и не сержусь. Дело понятное.

— Илья Матвеевич, — заговорила Зина, присаживаясь к столу, — когда новый корабль будете закладывать, возьмите меня к себе. Возьмите, Илья Матвеевич! Не пожалеете, даю вам слово.

— Себя мне жалеть не приходится, — Илья Матвеевич добродушно посмотрел на нее. — Вас жалко. Собачья работка. И грипп тут с нами схватите, и кашель всякий… насморк.

— Вы шутите, Илья Матвеевич. А для меня, где работать, — вопрос жизни. Грипп, насморк — отговорка. Вы просто в меня не верите. Вы боитесь, что со мной нянчиться надо будет.

— Не скрою, и такое соображение есть.

— Вот видите! Как же я стану хорошим, надежным работником, если вы все сговорились не допускать меня до настоящей работы? Вам, наверно, не говорили про коклюш и ангину. Почему же ко мне такое бездушие, такое пренебрежение? Неужели только потому, что я в юбке, а не в брюках? Могу надеть брюки.

Илья Матвеевич засмеялся.

— Хорошая вы девушка, Зинаида Павловна. Но, думаю, брюки вас не спасут. Видите ли, какое дело, — он заговорил серьезно. — На разных бывал я заводах в командировках, здесь работаю четверть века с лишним, и сроду не видал на стапелях женщин, кроме как при горнах да крановщиц… Ну, может быть, еще подсобниц или вахтеров. Спроста это? Нет, неспроста. Выдержка нужна в нашем деле, характер. А у женщин выдержки мало и характер не тот. Вы про насалку высказались. Я, может, и сам о ней думаю, — не застыла бы, да разве скажу кому об этом? Зачем говорить и нервы другим подкручивать, они и так у нас сейчас на последнем взводе. Не лучше ли пойти да молчком лишний раз проверить? А если и задашь вопрос, то так, вроде между делом, без особого как бы значения: дай-де прикурить, дружище, спички позабыл в новом пиджаке.

— Я научусь сдерживать себя. Я могу не задавать лишних вопросов.

— Да разве в одних вопросах дело? А решение быстро принять? Ответственность взять на себя? Нет уж, работайте, Зинаида Павловна, в информации. Она вам дается, пользу заводу вы и там приносите большую. Никто на вас пожаловаться не может. Все хвалят.

Зина встала, выпрямилась. Будь на месте Ильи Матвеевича кто-нибудь другой, она наговорила бы злых слов. Но с той первой встречи, когда она, оскорбленная пренебрежительным отношением Скобелева, столкнулась с Ильей Матвеевичем на трапе и когда он назвал ее стрекозихой, Зина хранила в душе чувство большой благодарности к этому человеку, хорошее, теплое чувство.

— До свиданья, — сказала она, стремительно бросаясь к двери. С минуту каблучки ее были слышны на пирсе.

За железным шкафом, за которым стояла «дежурная» койка на тот случай, если кто-нибудь из мастеров или инженеров оставался ночевать в конторке, началась возня; койка скрипнула, и с нее поднялся Александр Александрович.

— Ты откуда взялся, Саня? — удивленно спросил Илья Матвеевич. — Когда пришел?

— А я и не уходил. Поужинал в буфете, да и залег. Освежился, видишь?

— Вижу. Перья-то вынь из головы. Как индеец.

— Подушка лезет. Ну что там?.. — Ответа на этот вопрос не требовалось, Александр Александрович его и не ожидал. Он добавил: — Зачем девушку обидел?

— Слышал?

— Слышал. Не одобряю. С чего уперлись вы все, будто бугаи! Хочет на стапель, пусть идет. Рвется же сюда… Не у каждого такое рвение. Я эту девчонку, по чести сказать, уважаю. Ни отца у нее, ни матери. На дорогу вышла, не сбилась. Упрямая, на своем постоять может. В жизнь летит что выстреленная из пушки. Несправедливый вы народ, Илья. Не видите людей, не понимаете их.

— Тебе бы, Саня, только в суде выступать. Второй Плевако. До чего красно говорил — отпетого бандюка судят, а Плевако его распишет, разрисует — агнец да и только, жертва несправедливости.

— Пошел чесать!

Александр Александрович сказал это без цели остановить словоизлияния Ильи Матвеевича, — просто так. Он знал, что на заводе в эту ночь осталось множество народу и все не спят, все отвлекают себя от мыслей о корабле посторонними разговорами. Бойцы перед боем не говорят о предстоящем бое.

Разговоры велись не только в конторке на пирсе; группа конструкторов собралась в своем бюро — кто-то рассказывал о первом своем путешествии на самолете. Смеялись. Собрались инженеры и мастера у главного механика. Двое играли в шахматы, остальные мешали им советами и комментариями. Даже у начальника бюро пропусков шло совещание вахтеров и пожарных по вопросу выращивания табака-самосада; каждый из участников этого совещания демонстрировал табачные сокровища «своей фабрики», звучали роскошные названия: «Самсун», «Турецкий», «Жемчужина Крыма», а в воздухе густо пахло самой обыденной рыбацкой махрой.

Был народ и в директорском кабинете. Кроме Ивана Степановича и деда Матвея, туда пришли главный конструктор, главный инженер, парторг, председатель завкома.

— Хоть в преферанс играй, — сказал Иван Степанович, когда часы пробили четыре. — Я однажды ехал во Владивосток в одном купе с преферансистами. Они даже и не заметили, как девять тысяч километров пролетели, зато меня измотали.

— Для меня эта премудрость непостижима, — заметил главный конструктор Корней Павлович. — Учили, так и не научили.

— Это когда «раз» да потом «пас»? — вступил в разговор дед Матвей. — Было у нас на корабле, было такое дело… На «Славе» я тогда служил. В германскую. В Ревеле стояли. Командир был игрок первой статьи. Приехал с берега адмирал, позвали двух старших офицеров, уселись за зеленый стол. Режутся. Вот, значит, один «пас», другой «пас», и адмирал «пас». И тут возьми да и еще кто-то брякни: «Раз-пас. Дураки!» Адмирал аж синий сделался. «Что за безобразие? Кто смеет?..» — «Попугай, ваше превосходительство, — командир-то наш объясняет. — В клетке, извольте взглянуть, висит. Птица». — «Какого она черта? Терпеть не могу, когда не в свое дело вмешиваются. Пусть даже птицы».

— Вы на «Славе» служили? — заинтересовался Жуков. — Линкор, кажется? Знаменитый корабль!

— По-теперешнему — линкор, — ответил дед Матвей. — Тогда его то броненосцем, то дредноутом звали. А что касается — «знаменитый», сколько боев мы на нем выстояли!.. И каких боев!.. Вот, помню, в пятнадцатом году противник задумал захватить Рижский залив. Большая эскадра пришла. Одних дредноутов штук восемь да столько же крейсеров. Миноносцы, тральщики… А нас было — ей-богу, не совру — четыре канонерки, четыре подводных лодки, миноносцев сколько-то, из крупных кораблей одни мы — «Слава». Ну и что думаешь, товарищ Жуков? Противник жарит со всех орудий но нам, ихние тральщики Ирбенский пролив тралят. А мы тоже по ним огоньку даем. Наши мины действие оказывают. Глядим, один тральщик подорвался, ко дну пошел. Крейсер — туда же, миноносец еще… Гидропланы наши налетели, мы со «Славы» поднажали. И вот эдакая эскадрища дала деру.

— Да, да, читал, — кивнул Жуков. — Великолепная была операция.

— А через месяц, в августе, — снова заговорил дед Матвей, — они опять в залив полезли. На этот раз кораблей у них собралось больше сотни. Начали минные заграждения с утра тралить. В полдень мы на «Славе» подошли, и вот, товарищ Жуков, что придумали!.. Чтоб дальность боя увеличить, заполнили отсеки правого борта водой, наклон дали, — угол, значит, возвышения у орудий больше стал. Орудия-то двенадцатидюймовые, комендоры у нас — орлы! И пошло, и пошло!.. Что снаряд, то в цель, что снаряд, то в цель! И на этот раз отстояли залив. Выиграли сражение.

— А когда русский флот их проигрывал, морские сражения? — буркнул Горбунов, оглаживая свои усы.

— Цусима… — вполголоса сказал кто-то из инженеров.

— Цусима? — ответил Иван Степанович. — Цусима — другое дело. Тогда самодержавие проиграло бой, не народ. За двести пятьдесят лет со времен Петра одно проигранное сражение, а двадцать четыре выигранных! Двадцать четыре крупнейшие в морской истории битвы флотов! Соотношение…

— Не о соотношениях надо говорить, — возразил Жуков, посмотрев на недавно появившуюся в кабинете директора модель нового боевого корабля; Ивану Степановичу прислал ее в подарок его товарищ по институту, главный конструктор одного из ведущих конструкторских бюро страны. Для модели еще не изготовили стеклянного футляра. Сверкая лаком, кораблик стоял на специальном столе рядом с моделями ледоколов, лесовозов, рефрижераторов и выглядел среди них так, как, наверно, выглядел бы могучий орел среди фазанов и лебедей. Те просто красивы, а он красив и могуч вместе. — Нет, не о соотношениях. — Жуков встал и принялся шагать по кабинету. — О другом. О том, что ни о каких проигрышах, даже мелких, не то что крупных, забывать не следует. Чтобы не повторились.

— С таким выводом согласен. — Иван Степанович тоже пристально рассматривал модель нового корабля.

Время по-прежнему шло не спеша.

И в директорском кабинете, и в заводской проходной, и в конторке на пирсе часы, будильники, ходики показывали пять. Впереди еще несколько долгих-долгих часов ожидания. Дуняшкин сын и тот, пожалуй, рождался в меньших муках, чем сын завода — корабль для северных морей. Тогда страдала одна Дуняшка, томилась ожиданием одна семья — не сотни.

— А не хватить ли нам, Саня, по стопочке? — предложил Илья Матвеевич, когда стрелки ходиков приблизились к половине восьмого. — Для бодрости. У меня тут в шкафу припасена маленькая.

— Не хочу, — рассеянно ответил Александр Александрович. — Пей сам. Схожу пройдусь. На воздухе-то лучше.

Но и Илья Матвеевич пить не хотел. Он тоже взял со стола свою старенькую кепчонку с пуговкой.