"Леди Джейн" - читать интересную книгу автора (Джемисон Сесилия)

ПЕРЕЕЗД

По другую сторону улицы Добрых детей, почти напротив домика Мадлон, стоял одноэтажный, но довольно высокий дом очень своеобразной архитектуры. Входная дверь была странно массивной; два огромных окна по обе стороны двери украшали миниатюрные, чисто декоративные балкончики, на которых не поместился бы и ребенок; карниз поддерживали небольшие лепные фигуры. Перед домом был разбит крошечный садик, в котором росли чахлое фиговое дерево и полузасохший розовый куст. Этот дом, к искреннему сожалению Пепси, долго пустовал. Ей так надоело смотреть на запертые двери и окна! Она каждый день говорила себе: «Вот бы поскорее нашлись постояльцы». Наконец, в одно прекрасное августовское утро на улице, как раз под окном Пепси, остановилась группка незнакомых ей людей: одетая во все черное, хромая, с тростью в руке, средних лет женщина, молодой человек и прехорошенькая девочка. Они долго и внимательно осматривали пустой дом, затем поднялись на крыльцо. Отперли дверь и вошли.

Девочка сразу вызвала интерес у Пепси: ей доводилось видеть детей из высших слоев общества, и Пепси отметила белое батистовое платьице незнакомки, черный шелковый пояс, черную шляпу с широкими полями — все отличалось необыкновенным изяществом; походка, движения, жесты девочки были совсем не такими, как у детей, игравших под окном Пепси.

Но прежде всего поражала ее бледность, грустное выражение лица и странная худоба, наводившая на мысль, что девочка перенесла тяжелую болезнь. Женщина в черном вела девочку за руку; малышка шла медленно и все оглядывалась на необычной формы корзину, которую нес следом широкоплечий, черноглазый, рыжий и франтовски одетый молодой человек.

Пепси не сводила глаз с дома напротив — ей так хотелось еще разок увидеть девочку! Пепси была уверена, что посетители осмотрят дом и выйдут, однако молодой человек стал с хозяйским видом распахивать настежь все окна и двери. Женщина в черном сняла шляпу с вуалью, повесила свою и детскую шляпу на крючок, вбитый в стену у ближайшего окна. Девочка же спустя минут пять появилась на боковой галерее с чем-то в руках. Как Пепси ни вытягивала шею, как ни приподымалась в кресле, забывая об увечных ногах и спине, ей никак не удавалось рассмотреть, что же такое у девочки в руках.

«Это, должно быть, котенок, — подумала Пепси. — Или щенок? Нет, не котенок и не щенок! Наверно, это птица: да, вон она машет крыльями. Птица, птица, и большая. Но что за странная птица?!» — гадала Пепси, раскрасневшись от волнения и сильного любопытства.

Тем временем незнакомая девочка рассеянно осмотрелась и села на ступеньки лестницы, нежно прижимая к себе птицу и разглаживая ее перышки.

«Значит, — решила Пепси, — они будут жить в доме, иначе не стали бы отворять окна и развешивать свои вещи. Вот было бы хорошо, если бы так!..»

В эту минуту по мостовой загромыхали колеса, и к дверям дома напротив подкатил громадный фургон для перевозок, набитый мебелью, сундуками и дорожными мешками.

Пепси с напряженным вниманием следила за разгрузкой фургона. Вдруг в комнату вихрем влетела Мышка. Ее короткие косички торчали в разные стороны. Она улыбалась от уха до уха, сверкая белыми, как слоновая кость, зубами; ее глаза восторженно блестели. Сидя на скамейке перед домом, она увидела приезжих и спешила сообщить новость Пепси.

— Мисс Пип! Мисс Пип! — затараторила она, — кто-то снял дом, что напротив нас; там сейчас фургон разгружают! Я видела женщину в черном, мужчину и маленькую девочку. У девочки светлые волосы и в руках длинноногий гусь. Как она с ним возится! Наверно, очень любит.

— Уймись, Мышка! Лучше делом займись! — прикрикнула на служанку Пепси. — Будто я без тебя не вижу… Иди убери на кухне: мама вот-вот вернется домой!

— Я убрала, уже все убрала, мисс Пип, и только вышла отдохнуть и посидеть на скамеечке перед домом, как смотрю — она грязная-прегрязная. Позвольте мне ее вымыть, мисс Пип, я мигом!

— Ладно, ступай, вымой скамейку, — мягко улыбнулась Пепси. — Но к маминому возвращению на кухне должен быть порядок.

Такое происшествие, как новые жильцы в пустовавшем доме, взбудоражило всю улицу. Пепси всерьез думала, что все в округе живут с допотопных времен, и она сразу поняла, что Мышка, вызвавшись мыть скамейку, пустилась на невинную хитрость — просто ей невыносимо хотелось поглазеть вместе с соседями на новых жильцов.

Наконец мебель и прочее имущество внесли в дом; оставались только два громадных сундука, которые втащить стоило немалых трудов. Из толпы зевак послышались голоса, а громче всех — голос испанца Фернандеса, который стоял в дверях своей табачной лавки:

— Ну и ну, вот это сундучищи!

Зрители ощутили прилив почтения к новой хозяйке дома. Как только фургон уехал, новые жильцы заперли входную дверь; зрители разошлись. Однако Пепси со своего наблюдательного пункта продолжала следить за приезжими. Она видела, как дама в черном вешала кружевные занавеси на одно окно, и тотчас решила, что там будет гостиная. В уме ее уже сложился план квартиры.

«Там, должно быть, четыре комнаты, — рассуждала она. — Самую большую, ту, что налево, займет мадам; маленькая девочка будет спать вместе с ней. Направо, где кружевные занавеси, наверно, будет гостиная; позади — кухня, а рядом с кухней — комната молодого человека. Интересно, будет ли у них в гостиной ковер, вазы на мраморных подставках с искусственными цветами, полочки с красивыми раковинами и мягкий диван?»

Когда-то, очень давно, Пепси видела у кого-то в доме такую гостиную. Почему бы гостиной у приезжих не быть точно такой же?

Наступил вечер, а Пепси и забыла, что дела не сделаны. Но мать не рассердилась ни на ее, ни на Мышку, ведь случай был из ряда вон выходящий. На следующее утро Пепси проснулась раньше обыкновенного и так торопилась усесться на своем месте у окна, что то и дело подгоняла мать, одевавшую ее. Выглянув на улицу, Пепси увидела, что занавески у соседей еще задвинуты. Мышка, подавая кофе, поведала, что хозяйка в доме напротив поднялась ни свет ни заря и собственными руками красила скамейку перед входной дверью.

— Жаль! Значит, они бедные! — со вздохом заметила Пепси. — Будь они богаты, они бы держали служанку. Пожалуй, гостиной у них не будет.

Но вот раздвинулись занавеси в правом окне и на стекло прилепили объявление. На белом картоне в золотой рамке было написано красными чернилами:

Под изящной надписью Эраст смело — и не заботясь о грамотности — предложил свой перевод с французского:

Читая это объявление, Пепси успела рассмотреть стоявшие в комнате столы с наваленными на них отрезами кружев и кисеи, картонками, которые были полны нарядных детских платьиц, фартучков, дамских воротничков, манжеток, шейных и носовых платков, переложенных подушечками с благовониями. Ближе к окну был придвинут длинный стол, на котором разложили катушки с нитками для швейной машинки, пуговицы всевозможных размеров, мотки шерсти, тесемки, свертки лент — словом, мелкий товар, всегда необходимый каждой женщине.

Дама в черной юбке и свежей белой кофточке приводила в порядок товар, самодовольно осматривалась и старалась придать комнате еще более нарядный вид. Ей оставалось только ждать заказчиков, которые, конечно же, не замедлят явиться.

Теперь мадам Жозен вздохнула свободно и почувствовала, что у нее наконец твердая почва под ногами. Все устроилось именно так, как предсказывал Эраст: молодая мать покоилась в склепе Бержеро, а ее малолетняя дочь была не в состоянии сообщить какие-нибудь сведения о своей семье; девочка не помнила ни имени, ни фамилии родителей, потому что после тяжелого тифа память отказала ей, и она ничего не могла рассказать о своей прежней жизни. Девочка сделалась до того апатичной, что ничем не интересовалась, кроме голубой цапли, которую никогда не отпускала от себя. Сознавала ли она свою страшную потерю, горевала ли о матери? Мадам Жозен не ведала. Первые дни после выздоровления девочка беспрестанно звала мать и плакала. Опасаясь, как бы ребенок вновь не занемог, мадам Жозен нежно ласкала малышку и уверяла ее, что мама уехала куда-то ненадолго, оставила ее с тетей Полиной и велела быть умницей, велела любить и слушаться тетю до самого ее возвращения.

Леди Джейн пристально и строго всматривалась в улыбающееся лицо хозяйки и ничего не отвечала на эти увещевания: мысли девочки витали где-то далеко. Она не забыла прошлого, как думала мадам Жозен, и не верила ни единому ее слову, но мозг ребенка еще плохо работал и малышка до конца не понимала происходящего. Сомневалась ли она в выдуманной истории, тосковала ли, никто не смог бы сказать. Девочка оставалась невозмутимо-спокойной и послушной. Она словно разучилась смеяться и даже плакала редко; она никому не мешала в доме и, казалось, не замечала всего того, что делалось вокруг. Измученная горем и тяжелой болезнью, веселая, живая девочка изменилась до неузнаваемости.