Хаббард Рон Страх

Глава 1

На мгновение всплыло воспоминание о том, как в нем зародилась страсть к путешествиям. Кража в общежитии, обвинение, исключение и позор…

Наверное, в тот прекрасный весенний день в кабинете доктора Чалмерса в клинике колледжа «Атуорти» в темном углу за дверью два бесплотных духа, хоронясь подальше от теплого солнечного света, мягко струившегося на ковер, подглядывали за происходящим.

— Значит, еще годик я протяну, да? — спросил профессор Лоури, застегивая рубашку.

— Все тридцать восемь протянете, — улыбнулся доктор Чалмерс. — У вас крепкий организм, и не стоит особенно беспокоиться: малярия для вас — пустяки. Даже если Юкатан наградил вас своим самым стойким микробом. Разумеется, нескольких приступов лихорадки вам не избежать, но это не страшно. Кстати, когда вы возвращаетесь в Мехико?

— Никогда, если стану дожидаться, пока меня отпустит жена.

— Если бы у меня была женщина столь же очаровательная, как ваша жена Мэри, — сказал Чалмерс, — малярию на Юкатане подцепил бы кто-нибудь другой. К тому же, — он попытался внушить себе, что вовсе не испытывает зависти к колесящему по белу свету этнологу из Атуорти, — для меня вообще непостижимо, что можно искать в незнакомых краях.

— Факты, — ответил Лоури.

— Воображаю. Факты первобытных жертвоприношений — доказательств веры в демонов и дьяволов… Между прочим, ваша статья в «Ньюспейпер уикли» за прошлое воскресенье очень интересна. Дверь как будто легонько толкнули, впрочем, это движение могло быть вызвано прохладным дыханием листвы за окном.

— Спасибо, — сказал Лоури, делая вид, что не слишком польщен.

— Надо сказать, — заметил молодой Чалмерс, — вы изрядно рисковали. Ваш приятель Томми болтает по этому поводу всякий вздор. Знаете, он души не чает в своих демонах и дьяволах.

— Он любит порисоваться, — откликнулся Лоури. — А почему «изрядно рисковал»?

— Вы ведь почти не сталкивались с Джебсоном, — пояснил Чалмерс. — Он чуть со света не сжил одного молодого математика за то, что тот сослался на «Атуорти» в научном журнале. Но, возможно, наш дорогой президент пропустил вашу статью. Да и вообще, трудно себе представить это старое чучело за чтением «Ньюспейпер уикли».

— Вон вы о чем, — проговорил Лоури. — А я-то думал, вы имели в виду, что я отрицаю существование подобных явлений. Томми…

— Признаюсь, это я тоже подразумевал. Убежден, что в глубине души все мы суеверные дикари. И когда вы публично, черным по белому высмеиваете древнее представление о том, что демоны могут накликать болезнь и беду и, если можно так выразиться, швыряете комья грязи в лицо удаче и судьбе, вы проявляете очень, очень большую уверенность в себе.

— А почему бы мне и не быть уверенным в себе? — с улыбкой спросил Лоури. Разве кто-нибудь встретился лицом к лицу хоть с одним духом? Разумеется, я говорю о реальных случаях, документально зарегистрированных.

— А как быть с божественными видениями?

— Если достаточно долго голодать, то каждому человеку может явиться видение.

— И все же, — возразил Чалмерс, — когда вы с таким жаром предлагаете свою голову на отсечение любому, кто сможет вам показать настоящего демона…

— Этому человеку я и впрямь дам голову на отсечение, — заверил Лоури. Для ученого мужа вы чересчур суеверны, уважаемый.

— Я довольно долго проработал в психиатрическом отделении, — сказал Чалмерс. — Поначалу я считал, что все дело в самом пациенте, но потом, по прошествии некоторого времени, усомнился. Знаете, говорят, демоны являются в полнолуние. Вам никогда не доводилось наблюдать больных в течение трех суток полнолуния — они все как один становятся совершенно невменяемыми.

— Чепуха.

— Возможно.

— Чалмерс, в этой статье я попытался показать, как зародилась вера в сверхъестественные силы и как, наконец, наука сумела победить этот подсознательный страх. И не пытайтесь меня уверить, будто вы можете бросить тень сомнения на подобного рода научные выводы.

— О, — Чалмерс рассмеялся, — нам обоим известно, что «истина» — категория абстрактная, а вероятно, и несуществующая. Продолжайте свой крестовый поход против демонов, профессор Лоури. И если они на вас разгневаются, докажите им, что их нет. Я лично не утверждаю, что они есть. Меня только поражает вот что: почему род человеческий столь несчастлив, если никто не приложил к этому руки. Каковы причины — электроны ли вращаются с определенной скоростью или духи воздуха, земли и воды злятся, когда человеку хорошо и радостно, я не знаю, да и знать не хочу. И все же если, похваставшись, постучишь по дереву, почему-то на душе спокойнее.

— Значит, — произнес Лоури, надевая пальто, — домовые меня сцапают, стоит мне потерять бдительность.

— Непременно сцапают, если Джебсон видел статью, — пошутил Чалмерс.

Дверь еле заметно двинулась, но ведь то могло быть всего-навсего прохладное, сладостное дыхание весны, шепчущей за окном.

Лоури, помахивая тростью, вышел на солнце. Как хорошо, что он опять дома. Все здесь радовало глаз, а воздух был напоен сладостными ароматами. В этом городке, кроме чередования времен года, никаких других перемен не происходило, даже студенты всегда были какие-то одинаковые, а когда колледж решил выстроить новый корпус, не успели его закончить и наполовину, как он почему-то стал казаться старым и привычным. Этому местечку была присуща некая сонливая монотонность, которая приятно успокаивала нервы после раскаленного марева и слепящих лучей на медном песке.

Направляясь к зданию, где находился его кабинет, он спросил себя, зачем, собственно, ему вообще понадобилось отсюда уезжать. Эти великолепные вязы с набухшими почками, зевающие студенты, растянувшиеся на свежей зеленой траве; яркие куртки; нежно-голубое небо, древние камни и зеленеющий плющ…

На мгновение всплыло воспоминание о том, как в нем зародилась страсть к путешествиям. Кража в общежитии, обвинение, исключение и позор; а через три года — огромный срок, чтобы шраму навсегда сгладиться, — его отыскали и сообщили, что виновника нашли через неделю после его отъезда. Ожившее воспоминание вновь вызвало приступ стыда и робости, желание каяться первому встречному.

Но это прошло. Исчезло, а воздух полнили весна, надежда и запах влажной земли. Высокие-высокие, быстро бегущие облака изредка отбрасывали тень на мостовую и на лужайки; ветерок резвился у самой земли, извлекая на свет божий остатки осени, — он выметал листья из потайных уголков, гнал их по лужайкам, бросал их горстями в стволы деревьев — этим листьям суждено исчезнуть, а затем вскормить собой новый урожай.

Нет, почти ничего не менялось в этой тихой и самодовольной Мекке наук. Двадцать пять лет тому назад Франклин Лоури, его отец, прогуливался по этой вот улице; а за двадцать пять лет до него то же самое проделывал Эзекия Лоури. И все они совершали сей ритуал не однажды, а чуть ли не каждый день своей зрелой жизни, а потом их, усопших, в катафалке везли этим же путем. И только Джеймс Лоури нарушил семейную традицию, впрочем, Джеймс Лоури со свойственной ему невозмутимостью, а подчас и упрямством, нарушал многие традиции. Он был первым Лоури, запятнавшим эту фамилию потомственных ученых, и уж, конечно, первым Лоури, которым овладела охота к перемене мест. И ребенком-то он был со странностями; не то чтобы трудным ребенком, а именно со странностями.

Упрятанный от жизни в огромном доме, похожем на величественную гробницу, где всякое произнесенное вслух слово состояло не менее чем из трех слогов и где ему оказывали внимание главным образом посредством восклицания «тише!», Джеймс Лоури поневоле создал собственный мир — хрупкий мир фантазий и грез. Если бы он захотел заглянуть в этот старый профессорский особняк, то наверняка бы нашел там своих друзей детства, припрятанных под досками равнодушным настилом, покрывавшим и пол чердака: Свифт, Теннисон, Кэрролл, Верн, Дюма, Гибсон, полковник Ингрэм, Шекспир, Гомер, Хайям и безымянные создатели мифов и легенд всех народов были его советчиками, друзьями, товарищами по играм, они среди пыли и хлама — уводили его к самому себе — большеглазому мальчику с перепачканным вареньем и чердачной паутиной лицом. И все же, думал он, шагая под теплыми лучами весеннего солнца, он тоже будет вот так прогуливаться по этой улице: мимо магазинов с флажками в витринах, мимо студентов в ярких куртках, мимо старых вязов и древних стен, и, вероятно, его тоже повезут в катафалке по этой мостовой к месту упокоения рядом с его высокочтимыми пращурами.

В жизни мне повезло, говорил он себе. Его женой была очаровательная женщина; другом — порядочный и мудрый мужчина; сам он занимал почетную должность и был весьма известным этнологом. Подумаешь, легкая малярия. Пройдет. К сожалению, не все это понимают, и среди прочих — уважаемые, добрые люди, все равно жизнь хороша и жить стоит. Чего еще желать?

Мимо прошла группа студентов, и двое из них — судя по полоскам на рукавах свитеров, спортсмены, — как бы отдали честь, назвав его сэром. Жена одного из профессоров, за которой на почтительном расстоянии тащилась нагруженная покупками прислуга, кивнула ему с доброжелательной улыбкой. Девушка из библиотеки проводила его взглядом, и, сам того не осознавая, он расправил плечи. Поистине, жизнь прекрасна.

— Профессор Лоури, сэр, — Его окликнул анемичный книжный червь — помощник помощника по какой-то кафедре.

— Да?

Минуту-другую юноша стоял, сжимая в руках потрепанную кепку, стараясь отдышаться, чтобы внятно произнести:

— Сэр, мистер Джебсон видел, как вы проходили мимо, и послал меня за вами вдогонку. Он хочет с вами поговорить, сэр.

— Спасибо, — сказал Лоури и повернул назад к извилистой дорожке, ведущей к административному корпусу. Он спокойно отнесся к этому приглашению на аудиенцию, поскольку не очень-то боялся Джебсона. В «Атуорти» один президент сменял другого, и подчас приходилось мириться с их сумасбродными идеями; этот Джебсон был типом скучноватым и надутым — опасаться тут было нечего.

Девушка в приемной, вскочив, открыла перед ним дверь и пробормотала: «Он примет вас немедленно, сэр». Лоури вошел в кабинет.

Бывало, новые президенты обставляли этот кабинет заново и даже пытались полностью переделать весь интерьер. Однако стены были древнее побелки, а пол перевидал слишком много ковров, чтобы очередное новшество могло его видоизменить. Из рам холодно взирали усопшие. Безглазый бюст Цицерона стоял на страже шкафа с книгами, которые никогда никто не читал. Старинные кресла были такими глубокими, что закрадывалось подозрение, а не тонут ли в них люди.

Джебсон смотрел в окно так внимательно, словно оторви он взгляд — и там произойдет землетрясение. Не повернув головы, он произнес:

— Садитесь, Лоури.

Лоури сел, разглядывая президента. Он был тощ, сед и стар, а его напыщенность наводила на мысль, что это не живая плоть, а гипсовая статуя. Каждый прожитый год углублял суровые морщины, бороздившие его весьма неблагожелательную физиономию. Джебсон хранил абсолютную неподвижность, ибо отсутствие суетливости составляло предмет его особой гордости. Лоури ждал.

Наконец, Джебсон выдвинул ящик стола, извлек оттуда газету и расправил ее перед собой с невероятной тщательностью, он даже отодвинул подставку для карандашей, чтобы края газеты не задирались.

До сего момента Лоури был спокоен, так как полностью забыл о своей статье в «Ньюспейпер уикли». Впрочем, и сейчас его волнение быстро улеглось — ведь ничего преступного в этой статье, разумеется, не было.

— Лоури, — проговорил Джебсон, сделав глоток из стакана, в котором, судя по его гримасе, был самый настоящий уксус, затем, держа стакан перед носом, продолжал:

— Лоури, мы достаточно долго вас терпели.

Лоури выпрямился. Уйдя в себя, он наблюдал за Джебсоном из темных глубин своей души.

— В то время как вы нужны были здесь, — продолжал Джебсон, — вы предпочли слоняться по каким-то затерянным и безнадежно отсталым странам, якшались там с нечестивыми в погоне за всякой чепухой, уподобляясь собаке, вынюхивающей кость, которую она где-то зарыла, а где — забыла, — Джебсон помолчал, словно изумившись потоку собственного красноречия. Но тут же заговорил вновь:

— «Атуорти» выделил вам субсидию тогда, когда все его финансы должны были быть направлены исключительно на строительство новых корпусов. Мы пожертвовали строительством ради пустяков.

— Мои находки с лихвой окупили мои экспедиции, — рискнул возразить Лоури. — Эти ассигнования были возвращены три года назад.

— Не об этом речь. Мы здесь для того, чтобы развивать интеллект и воспитывать молодежь великой нации, а не выковыривать из земли истлевшие останки языческих цивилизаций. Я не этнолог. И не поклонник этнологии. Я могу понять, если человека такая игра забавляет как хобби, но я не считаю, что изучение языческих обрядов способно помочь человечеству познать себя. Ладно. Мое мнение на сей счет вам известно. У нас преподается этнология, а вы заведуете кафедрой антропологии и этнологии. Изучать науки — полезно, но я категорически против навязчивых идей!

— Очень жаль, — сказал Лоури.

— Мне тоже очень жаль, — проговорил Джебсон тоном главного инквизитора, приговорившего узника к сожжению. — Я, разумеется, веду речь об этой статье. Разрешите вас спросить, кто вам позволил ее опубликовать.

— Господи, помилуй! — изумился бедняга Лоури. — Мне и в голову не могло прийти, что я делаю что-то дурное. В моем понимании предназначение ученого состоит в том, чтобы поделиться своими знаниями с теми, кому они могут пригодиться…

— Предназначение ученого ничего общего с вашей статьей не имеет, Лоури! Абсолютно ничего общего! Эта паршивая газетенка — позор! Сплошной вздор и надувательство! Она напичкана враньем под личиной научных фактов. И, произнес он, зловеще понизив голос, — именно в ней сегодня утром я натолкнулся на упоминание «Атуорти». Если бы один из студентов не принес мне газету, это могло пройти мимо меня. Вот, извольте: «Профессор Джеймс Лоури, этнолог, колледж „Атуорти“».

— Не вижу, почему мне следовало подписаться иначе…

— Вы не имели права подписываться настоящим именем: профессор Лоури, колледж «Атуорти». Какая дешевка. Отвратительная погоня за дешевой популярностью. Опорочено самое понятие «образование» и его цели. Однако, — добавил он, фыркнув, — чего можно ждать от человека, образ жизни которого в высшей степени сомнителен.

— Простите? — отозвался Лоури.

— Я достаточно долго занимаю свой пост и успел ознакомиться с личными делами всех членов преподавательского состава. Мне известно, что вас отчислили…

— Но это было чистым недоразумением! — побагровев, вскричал Лоури воспоминание причинило ему жгучую боль.

— Возможно, возможно. Но не в этом дело. Ваша статейка дешевая и глупая, а стало быть, компрометирует «Атуорти». — Джебсон склонился над газетой, водрузив очки на тонкую переносицу, — Не исключено, что в психиатрических заболеваниях современного человека могут быть отчасти повинны колдуны прошлого! Тьфу! «Профессор Джеймс Лоури, этнолог, колледж „Атуорти“». Подумать только — скоро вы будете писать о демонологии как о чем-то само собой разумеющемся! Это же безобразие. Во всем городе только и разговоров будет, что об этом…

Лоури уже удалось унять дрожь в руках, а теперь он справился с голосом и смог выговорить:

— Статья вовсе не о демонологии, сэр. Это попытка показать людям, что их суеверия и страхи проистекают из ошибочных представлений прошлого. Моей целью было доказать, что демоны и дьяволы — хитроумное изобретение тех, кто в стремлении подчинить себе своих соплеменников сначала придумывал для них источник страха, а потом выступал в роли посредника…

— Я прочел, — перебил Джебсон. — Прочел и понял больше, чем вам хотелось бы. Вся эта болтовня о демонах и дьяволах и заигрывание с человеческими страхами… Ваши выводы, сэр, вдруг натолкнули меня на мысль, что вы посягаете на религию как таковую! Еще один шаг, и вы опрокинете христианство — мол, его создали для того, чтобы разрушить Римскую империю!

— Помилуйте… — начал было Лоури, но опять залился краской и, прикусив язык, еще глубже ушел в себя.

— Это безудержное поношение демонов и дьяволов, — заявил Джебсон, — есть не что иное, как протест вашего разума против веры — результат влияния всякой языческой нечисти, с которой вы якшаетесь в далеких странах. Вы сделали из себя посмешище. Благодаря вам осмеянию подвергнется «Атуорти». Ей-богу, я не смогу вам это спустить, Лоури. С моей точки зрения, единственным вашим побуждением было желание заработать, и вы его удовлетворили, наплевав на доброе имя нашего заведения, которым оно до сих пор пользовалось. До конца учебного года осталось всего два месяца. Ранее этого срока мы не сможем с вами расстаться. Но после, — сказал Джебсон, скомкав газету и швырнув ее в мусорную корзину, — боюсь, вам придется подыскать себе другое место.

— Но… — попытался возразить Лоури.

— Будь у вас другая биография, я бы, вероятно, вас бы и простил. Но ваша никогда не отличалась безупречностью, Лоури. Убирайтесь в ваши любимые, забытые богом края и продолжайте свое общение с язычниками. Всего хорошего.

Лоури вышел, не замечая девушки, открывшей перед ним дверь, и вспомнил, что не надел шляпу, только когда очутился на улице; он миновал несколько кварталов, прежде чем пришел в себя. В голове мелькнула мысль о занятиях, но он сообразил, что сегодня суббота, а в субботу занятий у него не было. Он как будто собирался на какую-то встречу или обед — нет, только не обед, ведь, судя по солнцу, уже около двух. На него нахлынула волна воспоминаний, поглотившая эти обрывки мыслей.

Его затрясло, и тут же к нему вернулся здравый смысл. Его не должно лихорадить только потому, что этот мир так внезапно прекратил для него свое существование; есть другие колледжи, которые с радостью примут его на работу; есть миллионеры, которые понимают, что его экспедиции не только окупают расходы, но и приносят доход. Нет, он не должен так распускаться. Тем не менее его знобило, как будто его выставили голым на мороз.

От бегущих в вышине облаков улица на несколько секунд потемнела; но сейчас в звуках, с которыми ветер выметал из потайных уголков прошлогодние листья, было что-то мертвящее, а в голых вязах — что-то отталкивающее. Он сосредоточился, пытаясь понять, почему его так трясет.

Причина была в Мэри.

Бедняжка Мэри. Она любила этот мир чаепитий и благопристойности; Мэри выросла в этом городке — с ним были связаны все, ее воспоминания и привязанности. Ладно, пусть о нем пойдут пересуды. Но то, что ей придется расстаться со всем, что составляет содержание ее жизни, это уж слишком. Теперь, едва завидев ее, друзья будут осуждающе покачивать головой.

Нет, она не захочет оставаться здесь, где всякий станет рассуждать о том, почему ему отказали в работе, где ни у кого больше не будет причин приглашать ее к чаю.

А большой старый профессорский особняк — как он ей нравился.

Он не мог понять Джебсона, ибо его великодушию был недоступен низкий строй мыслей этого человека: прежде всего Джебсоном двигало желание ничтожества укусить личность значительную, зависть к весьма романтичной и таинственной сфере деятельности Лоури — он уцепился за косвенное оскорбление, нанесенное колледжу, и даже каким-то невероятным образом усмотрел в статье вызов христианству. Опять Лоури отбрасывали в старое: то была кульминация позора, тяжкое бремя которого он нес без вины почти двадцать один год. Старая и новая боль слились воедино, к ним добавилась физическая, пронзившая все тело, — он забыл, что у него малярия.

Бедняжка Мэри.

Красивая, славная, бедная Мэри.

Ему всегда хотелось выглядеть перед ней благородно-величественным, чтобы хоть чем-то компенсировать их разницу в возрасте. А теперь он принес ей бесчестье и необходимость оставить то, что было ей дороже всего. Она воспримет это спокойно, последует за ним, будет сожалеть, но никогда и словом не обмолвится о том, что ей плохо. Да. Да, она поступит именно так, в этом он не сомневался. А он ничего не сможет предотвратить и даже не сможет сказать, как ей сочувствует.

В голове опять мелькнула мысль, что где-то у него назначена встреча, но он так и не смог вспомнить, где. Ветер сделался холодным и пытался сорвать с него шляпу, а облака, отбрасывавшие тень на мостовую, потемнели.

Оглядевшись вокруг, Лоури обнаружил, что приблизился к старому особняку, где перед входом красовался железный олень, — то был дом профессора Томми Уилльямса, — старые холостяцкие привычки не мешали ему содержать свое родовое гнездо в полном порядке.

У Лоури было странное чувство, словно с ним ничего особенного не случилось, но при этом он испытывал острую потребность спрятаться в укрытие и с кем-нибудь поговорить, поэтому он быстрым шагом направился к дому и свернул на тропинку. Он взглянул на особняк и с отвращением отшатнулся — два окна на фронтоне имели невероятное сходство с пенсне на носу дряхлого судьи; с минуту он постоял в нерешительности и уже было повернул назад, чтобы уйти.

Но тут перед глазами возник образ Томми — единственного человека в этом мире, которому он мог излить душу — так повелось с детства, когда Томми был его единственным другом. Но если в зрелые годы Лоури отличался застенчивостью и молчаливой сдержанностью, то Томми стал совсем другим — душой студентов и всего кампуса; он много путешествовал по Старому Свету, и это сказалось на его жилище — он привнес сюда атмосферу космополитизма, жизнерадостного отрицания условностей и старомодных идей. Томми Уилльямс любил все экзотическое и запретное, пил особые сорта чая с причудливыми заморскими названиями и читал книги по оккультизму; на благотворительных балах он предсказывал будущее по хрустальным шарикам, чтобы потом искоса, с лукавинкой поглядывать на своего клиента — мол, внешне все это не более чем забава, а по сути ведь это может оказаться и правдой, Томми был фонтаном веселья, непринужденности и изящества, лондонский денди и парижский острослов, он был слишком умен для того, чтобы иметь врагов, как, впрочем, и множество друзей.

Нет. Незачем стоять вот так на пороге. Разговор с Томми принесет ему облегчение. Томми его развеселит и убедит в том, что Джебсон всего лишь надутый, старый осел.

Он взобрался по ступенькам и стукнул дверным кольцом.

На крыльце мертвые листья закружились в тревожном танце под аккомпанемент собственного сухого шуршания, а затем бездумно понеслись по лужайке, словно пытаясь угнаться за тенью облака и избежать сожжения на костре. Мятущиеся листья, бегущие прочь от неизбежного разложения, разве могли они одолеть своих соперников — нежные, набухающие почки, которые и не подозревали, что и эти вот, уносимые ветром и отжившие свое существа когда-то были ярко-зелеными и робко заигрывали с ветерком. Так подумал Лоури, и мысль ему не понравилась она заставила его почувствовать себя старым, увядшим и покинутым во имя процветания юности — свежей и непорочной; сколько дней пройдет, прежде чем его место передадут другому? Незнакомому, юному другому, который, быть может, станет проповедовать по книгам самого Лоури Он еще раз стукнул дверным кольцом — ему не терпелось отогреться возле дружеского очага; зубы его начали стучать, а где-то в области живота появилось скверное ощущение пустоты. «Малярия?» спросил он себя. Да, он ведь только что от Чалмерса, который называл эти ознобы малярией. Не прошло и двух часов с тех пор, как он рассматривал в микроскоп свою подсвеченную кровь — в красных кровяных тельцах различались маленькие шарики. Малярия — штука не опасная, но противная. Да, должно быть, это озноб, вызванный малярией, — скоро пройдет.

Он снова ударил дверным кольцом и услышал, как внутри по комнатам с высокими потолками разнеслось эхо; он хотел повернуться и уйти, но не мог заставить себя, а вдруг Томми появится на пороге. Его знобило, и он поднял воротник пальто. Скоро он начнет гореть, подобно листу, сказал он себе. Он заглянул в боковые окна рядом с дверью.

В голове опять мелькнула мысль, что где-то у него назначена встреча, он попытался сосредоточиться и вытолкнуть из упрямого провала в памяти эту запрятанную там информацию.

Нет, хватит ждать на крыльце. Двери в этом городке никогда не запирались, и Томми, даже если его и нет сейчас дома, очень обрадуется ему, когда вернется, — он толкнул дверь, вошел и закрыл ее за собой.

В холле царил полумрак — полумрак от вереницы лет и позабытых событий, давно истлевшего крепа и свадебных букетов, обратившихся в прах, — здесь в воздухе дымкой повисли детские крики и покашливание стариков. Откуда-то донесся торопливый звук, как будто прошмыгнула ученая крыса, которую что-то раздосадовало, когда она грызла заумный фолиант. Расположенные справа двойные двери в гостиную зловеще отворились, и Лоури, почувствовав, что там пылает камин, приблизился к нему со шляпой в руках.

То, что он увидел, его обескуражило.

Томми Уилльямс лежал на диване — рука свесилась вниз, под головой нет подушки, ноги задраны на спинку дивана, рубашка расстегнута, ни пиджака, ни галстука. Лоури подумал, уж не умер ли он.

Но тут Томми зевнул и потянулся, он сразу почувствовал присутствие гостя и, пошатываясь, встал с дивана, затем поморгал, потер глаза и снова воззрился на Лоури.

— Господи, приятель, — вскричал Томми, — ну и напугал же ты меня. Я сладко дремал.

— Извини, — , сказал Лоури, испытывая неловкость. — Я думал, ты куда-то ушел, и решил подождать, покуда ты…

— Какие разговоры! Я так заспался. Который час? Лоури взглянул на большие часы в холле.

— Пять минут третьего.

— Надо же. Вот тебе наглядный пример того, что игра и бессонные ночи могут сотворить с человеком. Давай сюда твою шляпу и погрейся у камина. Боже правый, ты весь синий — никогда не видел ничего подобного. Что, на улице такой холод?

— Меня, кажется, немного знобит, — отозвался Лоури. — Видимо, малярия.

Неловкость прошла — Томми, похоже, действительно был рад его видеть — и Лоури придвинулся к камину, где на решетке дымили два полена. Томми тоже подошел к камину, пошуровал кочергой, и поленья вспыхнули веселым пламенем, затем он поспешил к бару и занялся там приготовлением напитков.

— Тебе надо получше за собой следить, старина, — сказал Томми. — В «Атуорти» только один такой профессор Лоури, и мы не можем себе позволить его потерять. На-ка, выпей, сразу полегчает.

Лоури взял стакан, но отхлебнул не сразу — сначала оглядел комнату: старинные застекленные шкафы и китайские статуэтки на этажерке в углу. В детстве ему и Томми запрещалось здесь появляться, за исключением тех случаев, когда собирались гости и они должны были присутствовать, — тогда им, чисто умытым, разрешалось чопорно и виновато восседать на жестких стульях и с каждой минутой чувствовать себя все более глупо и неестественно.

Как тот, прежний Томми отличался от нынешнего… И все-таки та же победоносная улыбка, та же копна глянцевых темных волос, имеющая вид эдакого художественного беспорядка, лицо, поражавшее своей бледностью, оттеняемой чернотой волос, те же грация, изящество и быстрые, плавные движения, которыми он сопровождал любое действие. Вдруг Лоури ясно осознал, что Томми красив, может быть, поэтому-то Лоури и тянуло к нему — Томми как бы дополнял его собственную грубоватую неотесанность. Лоури глотнул из стакана и почувствовал, как по телу распространилось приятное тепло, которое стремилось слиться воедино с жаркими вспышками пламени в очаге.

Томми присел на краешек дивана; он всегда сидел так, как будто вот-вот вскочит. Он хотел закурить, но засмотрелся на Лоури, и огонек спички обжег ему пальцы, и, бросив спичку, он сунул кончики пальцев в рот. Наконец, закурив, он сказал:

— Джим, что-то стряслось.

Лоури взглянул на него и отпил еще.

— Джебсон. Он наткнулся на мою статью в «Ньюспейпер уикли» и теперь беснуется.

— Ничего, успокоится, — сказал Томми, громко рассмеявшись.

— Он-то успокоится, а вот я едва ли.

— То есть?

— По окончании семестра я должен оставить свой пост.

— С какой стати… да он просто старый болван! Джим, вряд ли он на это способен. Понадобится приказ совета.

— Он контролирует совет и своего добьется. Мне предстоит подыскать другое место.

— Джим! Надо все выяснить. Джебсон никогда тебя не любил, это правда, он вечно говорил всякие, гадости у тебя за спиной; простофиля ты, Джим. Но он не может таким образом от тебя избавиться. Ведь возмущены будут все!

Они еще некоторое время обсуждали эту проблему, пока в их интонации не просочились нотки безнадежности, фразы стали отрывочными и, наконец, оба умолкли — молчание нарушалось лишь потрескиванием дров.

Томми порывисто, но грациозно прошелся по комнате, остановился перед этажеркой со всякой всячиной, взял китайского слоника, быстрым, нервным движением подбросил хрупкую статуэтку и повернулся к Лоури — Томми улыбался неестественной, натянутой улыбкой, но его взгляд был мрачен.

— Похоже, — произнес Томми, — пришел час расплаты за твою статью.

— Это и так очевидно.

— Нет, нет. Никогда не обвиняй меня в том, что я говорю очевидные вещи, Джим. Я имел в виду другое: статья посвящена демонам и дьяволам и высмеивает представления о том, что они якобы наделены силой…

— Томми, — перебил его Лоури, улыбнувшись одной из своих нечастых улыбок, — тебе бы следовало преподавать демонологию. Ты в нее почти веришь.

— Надо же во что-то верить, когда религия подводит, — шутливо (но шутливо ли?) заметил Томми. — Ты утверждаешь, что боги удачи — выдумка; ты пишешь, что обращаться за помощью к иным богам кроме единого верховного Бога, глупо; ты говоришь, что демоны и дьяволы — маккиавеллиевская выдумка хитрых знахарей и что людьми можно управлять, как стадом, лишь используя страх перед невидимым; мол, человечество в своей слепоте ошибалось, принимая мир добрый и прекрасный за мир зла, и потому создало уродливый мир призраков, населяющий с тех пор кошмарные сновидения.

— И что из этого? — спросил Лоури. — Это правда. Отнюдь не злое начало правит миром, и воздух, вода и земля вовсе не кишат завистливыми существами, которые только и думают о том, как бы отравить человеческое счастье.

Томми водрузил слоника на место и примостился на краешке дивана, он был явно возбужден и опустил глаза, притворяясь, что рассматривает свои безупречные ногти.

— Никто не ведает, Джим.

Лоури издал короткий смешок и проговорил:

— Ну, теперь скажи: я так глубоко изучал эти явления, что допускаю возможность их существования.

— Джим, ты всегда взирал на мир сквозь розовые очки — нечто вроде рефлекса самозащиты, который позволяет отгородиться от всего скверного, что есть в жизни. Бери пример с меня, Джим. Я знаю, что в мире царит зло и непостоянство и люди большей частью плохи, а потому, когда я обнаруживаю хотя бы крупицу добра, я радуюсь, а когда в очередной раз сталкиваюсь со злом, то лишь зеваю. Ты же всякий раз переживаешь огорчения и разочарования — ведь тебе все кажется прекрасным, и вдруг ты натыкаешься на что-то гнусное, черное и скользкое — ты не можешь с этим примириться; вот и сегодня ты пришел, сотрясаемый приступом лихорадки из-за подлеца, которого изначально считал хорошим человеком. Твои взгляды на жизнь, Джим, не принесут тебе ничего, кроме горя и слез. Что бы ни говорили о призраках, этому болвану как раз прекрасно известно, что все на свете — зло, а воздух, земля и вода населены фантастическими демонами, которые злорадствуют над нашими несчастьями и усугубляют их.

— Значит, по-твоему, я должен склонить голову перед суевериями и вновь взять на вооружение мрачные мыслишки своих темных предков. К дьяволу твоих дьяволов, Томми Уилльямс, я их не признаю.

— Но неровен час, — это прозвучало тихо и даже зловеще, — они тебя сами признают.

— Как ты до этого додумался?

— Не исключено, — продолжал Томми, — что дьяволы и демоны первый раз уже выиграли.

— Фу, — выдохнул Лоури, но по спине у него пробежал холодок.

— В статье в «Ньюспейпер уикли» ты отрицаешь возможность их существования. Именно эта статья приводит в бешенство мстительного кретина, и как следствие ты уволен из «Атуорти».

— Чепуха, — бросил Лоури, но уже менее уверенно.

— Будь умницей и признай, что миром правит зло, и он полон злых духов. Будь умницей и забудь свое рыцарское благородство. И, наконец, будь умницей, ступай домой, прими хинин и ложись отдыхать.

— Утешил, называется, — с улыбкой сказал Лоури.

— Утешать — значит лгать, — ответил Томми. — Я предложил тебе нечто большее.

— Дьяволов и демонов?

— Мудрость.

Лоури медленно вышел в холл, озноб мешал ему внятно изъясняться. И все-таки, черт побери, какая-то встреча у него назначена — он в этом уверен и время он помнит почти точно — без четверти три, как раз это время сейчас и пробили старинные часы на башне. Он подошел к вешалке, где среди пальто и тростей лежала его шляпа.