"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

^{ГЛАВА ШЕСТАЯ}

Кто-то стукнул в промерзлое окошко, Лукерья отперла дверь и обмерла.

— Испугалась? — сказал Васька и, не отряхая с валенок снег, прошел в избу. — Добро устроилась.

Он вприщур оглядел жарко натопленную печь, новехонькие кованые сундуки по углам, парчовые накидки на лавках. Занавеска за печкою шевельнулась, и оттуда выбрался Тимоха Сирин.

— Васенька, гостенек дорогой, — суетливо и неуверенно воскликнул он и осекся под жестким взглядом Спиридонова.

— Изыдь! — прикрикнул Васька. — С Лукерьей разговор.

— Я-то ничего, я выйду, — согласился Тимоха и, накинув нагольный полушубок, притворил за собою дверь.

— Ухо отдери, а то откручу, — велел Васька.

В сенях проскрипели торопливые шаги. Лукерья все стояла, вцепившись белыми пальцами в столешню.

— Продала Еремку, сука. Не была бы ты бабой… — Васька схватил ее за плечи, тряхнул. Лукерья покорно припала к нему, парным молоком задышала в лицо.

— Околдовываешь, ведьма!

— Люб ты мне, Васенька, на всю жизнь… Ненавижу я своего оборотня! — зашептала она, приметив, что Васька теряет ярость. — Только погляди на меня. Разве я могу в казарме? Мне свое дело надо!.. А Еремку я не продавала. Думала, отпросился…

— Сколько заплатили, а? — слабеющим голосом спрашивал Васька. — Сколько, а?

У дверей скрипели половицы, но за занавескою скрип не был слышен.

— Приходи, соколик, не забывай, — сказала Лукерья, провожая Ваську до двери.

Неожиданно вошел Дрынов. Его зрачки по-кошачьи сузились, ноздри приплюснутого носа дрогнули.

— Где Тимоха? — хрипло спросил он.

— По делу пошел. Сей же час воротится.

— Скажи, что к управляющему его требуют. — Дрынов пошел к выходу, встретился глазами с Васькой. — Ужо тебе!..

— Ладно, топай, топай, а то дорогу напомню.

Приказчик усмехнулся, плечом раскрыл дверь. Лукерья ахнула, испуганно зашептала, что Дрынов уж очень страшный человек, и кто свяжется с ним, тому несдобровать. Васька оттолкнул ее руки и, подмигнув затаившемуся в уголке Сирину, вышел. По-паучьи перебирая ногами, Тимоха пошел на Лукерью:

— Так-то ты мне за хлеб-соль платишь? — визгливо, но приглушая голос, заторопился он. — Убью!

— Руки коротки. Не будет меня, мужики тебя, как шелудивого пса, в яму кинут. И Дрынов не заступится. Понял, губошлеп?

— У-у, отрава! — Тимоха схватил шапку, пнул дверь.

Лукерья, приотстранив занавеску, последила за ним, потом открыла сундучок, достала со дна мешочек и, складывая стопою деньги, принялась считать.

В лазаревских покоях заседал триумвират, как пышно назвал Гиль этот первый совет. Розовенький англичанин сидел в хозяйском кресле и сопел обкуренною трубкою. Ипанов чертил что-то на листке бумаги, неприязненно косился на табашника. Еще не остывший от гнева Дрынов хлопал по голенищу плеткой.

— Перестань, здесь тебе не казарма, — сказал устало Ипанов.

— Распустился народишко, а ты и рад, — проворчал Дрынов, но плетку бросил. Знал он, что Ипанов большую силу при Лазареве имеет, побаивался.

Гиль пухленькими пальцами бережно выбил трубку, снова натыкал в нее табаку.

— Плиз, Якуов Дмитривитш.

— Никакого плиза тут нет. С весны будем закладывать плотину. На нее потребен год.

Не выпуская трубку изо рта, Гиль записал на бумаге: «1787–1788 — плотина», сказал, выстрелив дымом в Ипанова, что хозяин торопит.

— Это его забота. Всех людей перегробим, а раньше сроку не выйдет, и опять же хозяину будет убыток. Двадцать вододействующих колес поставить — не трубку высосать… Ну так вот, далее. На следующий за сим год соорудим и задуем первую домницу…

«1789 — домна», — записал Гиль.

— Фуй, постауить каменную башнью и обшитьть железуом — гуод?

— Ни черта ты, батюшка, в плавильном деле не смыслишь, — рассердился Ипанов.

— Правильно, дедушка. — Англичанин показал зубы. — Так.

— В тысяча семьсот девяностом задуем вторую домницу. За это время, по планам хозяина, мы должны поставить восемь кричных горнов, восемь кузнечных, лесопильную раму при двух мельницах, слесарку. По моим выкладкам, Кизеловский завод будет давать до двухсот тысяч пудов чугуна и до пятнадцати тысяч пудов железа.

В сонных глазах англичанина мелькнула жадность. Он приподнялся, рассыпал пепел:

— Руда, уголь?

— Хоть и не должен я тебе отчет давать — сам, мол, знай! — да уж коли не кумекаешь, скажу. Троицкий и Осамский рудники уже имеют добрые запасы. Угля тоже вдоволь жгут. И есть у меня одна задумка: прошлой весной переселили в Кизел крестьянина Моисея Югова с товарищами. Прослышал я, что сей Югов великий рудознатец. Надобно направить его на рудное дело…

— Без хозяина нельзя, — возразил англичанин.

— У Югова все дружки бунтовщики, — вмешался Дрынов. — Видно, и он с ними одним лыком шит. Перепороть их да в солдаты.

— Ты бы всех перепорол и сам завод делал, — кивнул Ипанов.

— Пугачево семя надо с корнем драть. Поднимутся холопья, пустят красного петуха, нам по деревьям висеть прикажут, — закипятился Дрынов. — Этого хочешь?

— Мое дело — строить завод, — уклончиво ответил Ипанов.

— И уйти из мушикуов в господины. — Гиль снова показал зубы, набил трубку.

— Гиль ты и есть, — отмахнулся Ипанов, уверенный, что англичанин не поймет.

Подобострастно кланяясь, в дверь протиснулся Тимоха Сирин, вопросительно заморгал белесыми ресницами. Ипанов поморщился: начиналось самое тяжкое для него — дознание о беглом крестьянине Еремке Демине.

Потрогав все еще приметный под глазом синяк, приказчик обернулся к Тимохе, приказал говорить.

— А еще проведал я, — затараторил Тимоха, — что подстрекал на разбойное дело Еремку крестьянский сын Васька Спиридонов.

Гиль записал, кивнул Дрынову:

— Возьмешь его и для ужаса… — Он постучал чубуком трубки по мягкой ладони.

Ипанов хотел было возразить, но вспомнил своих ребятишек, вечно больную жену, вспомнил, что Лазарев посулил ему вольную, когда построит завод, и смолчал.

— И все дружки-приятели евонные — чистые разбойники, — приблизившись к англичанину, радостно сообщал Тимоха. — Мосейка Югов, и Данилка Иванцов, и Кондрата Дьяковов речи прелестные в кабаке говорят.

— Врешь, паскуда! — не выдержал Ипанов. — Клевещешь!

— О-о? — вскинул неприметные бровки Гиль. — А если они бунтуовщики? Если все мушики бунтуовщики!

— Коль до приезда хозяина кто-нибудь станет чинить Моисею Югову с товарищами его беду, — Ипанов поднялся, строго глянул на всех, голос его окреп, — откажусь от строительства, поеду в Петербург!

— Ноу, ноу, — испугался Гиль. — Не будем, Якуов Дмитривитш, ссориться. Можешь идти, мушичок. — Он величественно отослал Тимоху. Тимоха задом открыл дверь, исчез.

Ипанов поспешил откланяться, и Гиль остался один.

Он маленькими шажками обходил кабинет, поглядывая в окна. Совсем близко теснился заснеженный поселок. А за домишками до самого горизонта темнел недобрый лес, рождающий русских бородатых Луддов и разбойников. Огромная, несметно богатая, нищая и диковинная земля!

Гиль приехал на эту землю неспроста, неспроста бросил якорь на твердый грунт Урала. Его брат, по мановению волшебной палочки разбогатевший в Калькутте, вернулся в туманный Альбион и дал добрый совет Гилю, потрепав его по щеке, искать счастья в России. Русские любят иностранцев и за наши фамилии, за наш язык много платят. Я сожалею, говорил брат, что годы ушли, а лихорадки и зной украли силы и здоровье. Индия — это шестьдесят процентов прибыли, Россия — сто шестьдесят.

У Гиля были рыжие волосы, добренькое простоватое лицо, с которым так хорошо обманывать, у Гиля была крепкая, деловая хватка. И вот из простого механика сказочная Россия превратила его в управляющего заводом, одарила солидным окладом. Пусть этот умный раб выстроит завод — Лазарев заплатит Гилю. Гиль вытеснит Ипанова, Гиль станет компаньоном Лазарева. Да, компаньоном, ничуть не меньше! «Лазарев и K°…» Гиль будет этим «и K°»! Разве смогут какие-то бунтовщики, какие-то авантюристы помешать Гилю? Царица России защитит его своими солдатами и пушками.

Насвистывая и посмеиваясь, Гиль еще раз прошелся по кабинету, достал из стола ключи и начал отпирать двери одну за другой. Лазарев обставил свой особняк с изысканной роскошью восточного деспота. Драгоценные ткани, изящные оттоманки и диваны, персидские ковры, стройные курильницы украшали комнаты. В большой зале возвышалось подобие трона под великолепным, убранным кистями балдахином. Лазарев говаривал Гилю, что заведет настоящий гарем и круглолицые одалиски будут танцевать перед владыкою в минуты его отдыха.

Гиль удовлетворенно потирал коротенькие ручки: его брат был на тысячу сто шестьдесят процентов прав! Он вернулся в кабинет, снова посмотрел в окно. Приказчик и два стражника вели по улице того дерзкого мужика, что посмел иметь рыжие волосы и просил когда-то Гиля похлопать его по плечу.

«Это и есть Васька Спиридонов, — догадался Гиль, просмотрев список. — Ипанов может радоваться».

Гиль не ошибся. Ваську взяли на строительстве. Дрынов придрался к нему, Васька сдерзил, и его скрутили. Моисей остановил товарищей, которые хотели было вступиться:

— В холодную упрячут всех. Схожу к Ипанову и все улажу.

И Васька тоже надеялся на заступничество Ипанова. Хоть он и управляющий, да свой брат — крепостной и в обиду всяким немцам мужиков не даст.

— Ну и морда у тебя, — говорил Васька приказчику. — Во сне увидишь, от ума отстанешь.

— И чего ты, парень, хорохоришься. — Мутные глаза Дрынова недобро округлились. — Землей ведь рот забью.

Говорил он спокойно и властно, будто все давно уже было предугадано.

Ваське невмоготу становилось от его спокойствия, но сколько он ни старался, приказчик больше не обращал на него внимания. Дрынов добыл ключ, ловко отворил единственной рукой кованную железом дверь и толкнул Ваську в подвал. Дверь с торжествующим лязгом захлопнулась. Васька вытянул руку, не различил ее и сказал:

— Милости просим.

— Добро пожаловать, — откликнулся кто-то.

— Никак живая душа!

— Душа у меня далеко бродит.

— В пятках, что ли?

— Ты кто?

— Васька Спиридонов.

— Васька? Вот чудеса! Я — Федор. Федор Лозовой.

Они нашли друг друга, обнялись. Глаза Васьки постепенно привыкли к темноте. Он различил тоненький лучик, сочащийся в узехонькую щелку, каменные влажные стены с вбитыми внизу железными кольцами, а Федор сказал, что такие подвалы у всех власть имущих. Васька опустился на каменную плиту, подергал бородку, подумал вслух:

— Сколько будем сидеть, бог его ведает. Обживаться нам, Федя, надо.

Федор промолчал, только вздохнул. Лучик света медленно полз по камню, угасал, опять затоплялся. Ни звука не проникало извне в подвал, и надо было говорить, чтобы не раздавила эта влажная тьма, эта страшная тишина.

— Есть меж вами редкий человек, — сказал Ваське Федор. — Великое чутье и острый глаз дала ему природа. Он — не от мира сего, у него тонкое и звучное сердце. Он не создан для борьбы, но будет бороться до конца, как только разглядит щель. А такие долго не живут в любой век.

— Господь их к себе забирает? — не поняв, о ком речь, поддакнул Васька.

— Что господь! Я верил в аллаха и пророка его Магомета. Меня заставили молиться Саваофу и Христу. Я видел паломников, омывающих свои язвы в мутных водах священного Ганга и поклоняющихся великому Вишну. Боги разные, а вера у людей едина — вера в грядущее счастье.

— Непонятно ты говоришь. Но бога не трожь, — с угрозой сказал Васька.

— Вы берегите Моисея, — перевел разговор Федор. — Если он не сгинет, он найдет Дерианур для России. И тогда вы не дайте его украсть.

Гулко западали откуда-то капли. Иногда железная дверь приотворялась, и хмурый стражник вносил хлеба и квасу. Васька пробовал заговаривать, но тот спешил захлопнуть подвал.

«Пульп, пульп, пульп», — стучали капли, и стук их был еще тягостнее тишины.

Чтобы их не слышать, Федор рассказывал Ваське о своих приключениях, Васька мало верил, но сказки были необычны и забавны, их стоило запомнить. Иногда в душе его поднималась острая тоска по Лукерье, и он начинал метаться по подвалу, бил кулаками в равнодушный камень. Федор спокойно наблюдал за ним, трогал пояс. Он верил в могущественную силу золота, которому прослужил всю свою жизнь.