"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

^{ГЛАВА ТРЕТЬЯ}

Моисей распрямил гудящую спину, огляделся. Слева, будто сдавливая пересыльных, двигались косматые невысокие горы. Река Кизел петляла около них и здесь выходила в продолговатую долину, пригодную для разлива. На взгорье виднелись двухэтажный многооконный особняк самого хозяина, деревянный с каменным низом, службы, избенки деревни. Вверху плыли пухлые равнодушные облака, закручивались в барашки, медленным стадом уходили за макушки леса. Моисей приподнял руки, взмахнул ими, будто собираясь в полет. Но не были руки крыльями, не могли унести его в вышину и потом опустить на лесные травы, подальше от этого каторжного проема. Оставалось одно — покрепче законопатить рвущуюся на волю душу и копать, копать эту неподатливую, чужую землю, вместе с артельщиками подтаскивать на горбу бревна, строить жилье. А не домовину ли себе строить?

— Ну, ты, черномазый, пошевеливайся, — толкнул его в спину приказчик Дрынов.

Был он высок, костляв, на плоском щербатом лице его двумя Мутными каплями застыли глаза, обшлаг левого рукава был привязан к поясу, а в правой руке, как в клешне, зажата гибкая плетка.

— Семейным-то сразу бы избы ладить, — рассудительно сказал Еким.

Дрынов нехотя обернулся к нему, прострелил глазами, усмехнулся: — Может, хоромы?

— Можно и хоромы, — сказал Васька, встряхнув огненной головой.

Глаза их встретились, и Моисей вздрогнул. Была в тех и других смертельная угроза. Будто вытянули из ножен клинки и пригрозили друг другу вечной враждой. Еким глубоко вздохнул, отпнул плоский камень, подвернувшийся под ногу. Данила глубоко всадил в бревно топор. Смоляная, пахнущая уксусом щепа полетела Моисею под ноги.

— Вот так-то лучше, — сказал Дрынов Ваське и по-хозяйски зашагал к соседней артели.

— Обживемся ли здесь? — приохнул кривоногий мужичонка, растирая в пальцах подзолистую землю. — Приветит ли?

— Гляди, Моисей, — подозвал Данила. — Камень какой.

Моисей покачал головою, все еще думая о своем, нагнулся, глаза его повлажнели.

— Песчаник с кварцем. Вот на него бы казарменные стены класть: гнилья не будет.

— Сделаем, — обрадовался Данила. — А ну, мужики, руби камень!

Федор покосился на указчика недобрым черным глазом, бросил топор.

— Не можешь? — Еремка яростно засопел, сжал кулаки. — Гляди! — Он ткнул рукою в сторону баб и ребятишек. Там дымили костры, плакали несмышленыши, слышалась хлесткая бабья брань. — Гнусу на съеденье оставим?

Незаметно подошел степенный, с окладистой русой бородою человек в добром кафтане, в сапогах. Он, видно, хотел начать разговор, но никто из мужиков не обернулся. Человек поклонился и ласково сказал:

— Бог на помощь.

— Ежели ты бог, то бери топор, — нагловато прищурился Васька.

— Все бы зараз взял, да рук не хватит, — незлобиво ответил незнакомец.

— А кто ты таков?

— Если по всей форме, то Яков Ипанов, сын Дмитрия.

— Важно, — повел плечами Васька.

— Погоди, — одернул его Моисей, — к чему человека травишь?

— Давно я, парень, поглядываю на тебя. — Ипанов поутюжил бороду. — Вижу, землю любишь и знаешь…

— Он добрый рудознатец, — сказал Данила.

— Звать-то Моисеем, значит? Ну, Моисей, вот здесь построим плотину, пустим домницу, горны, кричные молота… Руды нам занадобится много. Будем разыскивать. Пока добываем ее только на Троицкой да Осамской горах. Это отсюда верстах в пятидесяти к востоку будет… Ладно, трудяги, делайте казармы. Перезимуем, а там, даст бог, может, хозяин и избушки дозволит рубить.

— Ты приказчик вроде, а не похож, — заметил Васька.

— Какой я приказчик. Крепостной, как и вы.

Мужики недоверчиво переглянулись.

— Крепостной, — повторил Ипанов глухо. — Купил меня Лазарев у Строганова за рекрутскую квитанцию. А потому как я горное дело знаю и заводы строить самоуком дошел, повелел он мне главным над строительством быть. Коли б не он, тянул бы я солдатскую лямку… А семья у меня большущая.

Чувствовал Моисей, сколько горя таится за спокойным окающим говором Ипанова, понимающе кивал головою. Но в то же время видел он, что мужики, горе которых теперь неизмеримо больше, не доверяют ни единому слову управителя. Разве только Данила отмякнет скорее иных. Вон какие стали у него синие унылые глаза.

— Стало быть, ты самый что ни на есть голова, — снова сказал Васька.

— Доглядчиком приставлен ко мне англичанин Гиль. За сие платит ему Лазарев по три тысячи в год. Вы будете воевать со мною, потому как я ближе, а я — с Гилем. Во-он он, как перекати-поле, поспешает. — Ипанов насупился, сделал шаг в сторону, но раздумал, стал ждать.

Пухлый, розовенький, кругленький, в короткой курточке и узких полосатых панталончиках, с глиняной трубочкой в розовых губах, Гиль и в самом деле катился по тропинке. Казалось, он не касается земли, а просто силою ветра приближается к ним, лишь перебирая короткими ногами. Но вот ветер будто затих, и Гиль остановился, собрал на лице добродушные морщинки:

— С но-во-сельем, мушички!

— Милости просим, — поклонился Тихон.

Гиль обнажил неожиданно крупные желтые зубы, похлопал его по плечу.

— И меня, — попросил Васька.

— Оу! — удивился Гиль и побежал дальше, предложив Ипанову следовать за собой.

— Должно быть, добрый человек этот немец, — сказал Данила.

— Рыжие все добрые, — захохотал Васька.

У Моисея полегчало на душе: авось, это так и есть. И отпросится он у Ипанова на разведки в леса. Гиль прикажет снарядить поиски… А там! Господи, да что еще надо Моисею, что еще надо! Поклонится он матушке земле, испросит благословения у Трофима Терентьича и будет все лето жить в лесу, беседовать с ручьями да птицами, слушать голоса подземных кладов.

Грезил Моисей наяву, а руки, приученные к труду, все делали будто сами. К вечеру мужики сложили барак-казарму, настлали нары, бабы занавесили тряпьем оконца, стали устраиваться на ночлег. Играя пышным телом, проплыла мимо Васьки жена Тимохина Лукерья, подтолкнула его плечом:

— Уж вы, мужички, дорожку к нам проторите. Не забывайте.

— Ух, баба вкусна, — мечтательно зажмурился Васька ей вслед.

— Ты шары-то не пяль, — опасливо оглянулся кривоногий мужичонка, — Сирин-то тебя слопает и косточки за порог выплюнет.

— Чего каркаешь, нежить? Не убудет, если и гляну, — Васька переставил мужичонку подальше, полез на нары.

Ругаются мужики, зубоскалят, и все понарошку, как в какой-то игре, заводилы которой вовсе не думали шутить. Да нет, и не игра это, а лютая тревога за будущий день, только у всякого прорывается она по-разному. Моисей перекрестился, осторожно прилег рядышком с сыном и Марьей.

Через занавеску просочился неживой лунный свет. От реки тянуло сыростью, громко кричали встревоженные лягвы. Всхлипывания, вздохи переполняли казарму, бродили, как неприкаянные души, — и сон не принес никому покою. Порой визгливым плачем заходился ребенок. Мать зажимала ему рот ладошкой, торопливо убаюкивала.

Моисей не мог забыться. Будто набродился он у лесного болота, надышался его зельевым угаром и впал в бред, от которого нет избавления. Давно ли жизнь тянулась по знакомой тропинке. Несладкою она была, но зато извечной, идущей от прадедов. А теперь не стало даже семьи. Уберегая сына, отдалилась Марья. В особицу от мужиков стали жить и другие жены. Властная сила, в деревне напоминавшая о себе только осенью, вдруг схватила их всех в охапку, понесла в неведомый край и швырнула в гиблое место ради каких-то лишь ей понятных резонов.

«Надо теперь жить одним часом, а там будь что будет», — говорит Васька. Ему просто. А у Данилы в деревне осталась невеста — не пустили ее отец с матерью. У Екима в деревне Меркушевой, что в полусотне верст от Егошихинских медеплавильниц, ждут смерти старики. И сколько таких Данил да Екимов! А почему, за что?

За стенкою похрупывали травой привязанные на ночь лошади. Далеко в лесу ухал филин, накликая новые беды…

Утром Моисея подняли удары чугунного била. Были они совсем иными, чем там, в селе, но сеяли в душу ту же колючую тревогу. Заспанные, усталые люди выползали из казармы, сбивались в толпу. Заря еще только-только посвечивала над лесом, и лица у всех казались мертвенно-серыми.

Перед толпой похаживал Дрынов, постукивал плеткой-треххвосткой по зеркальному голенищу. Чуть в сторонке топтались дюжие парни с ружьями в руках.

— Еремка Демин, Тишка Елисеев, выходи, — скомандовал Дрынов.

Еремка выпростался из толпы, сутулясь больше прежнего. Его длинные жилистые руки бессильно вытянулись по бокам, и только пальцы то сжимались, то разжимались. Тихон, с надеждою озираясь, встал рядышком.

— А это что за обезьяна? — ткнул приказчик в сторону Федора Лозового.

Из толпы льстиво подсказали. Дрынов подступил к Федору, смерил его недобрым взглядом, велел выходить. Казак, пряча от всех глаза, шагнул к Еремке и Тихону. Отобрав еще несколько человек, приказчик отвел всех в сторону:

— Будете жечь уголь.

Бабы запричитали. Глаша бросилась было к Еремке, но Кондратий вытянул Руку, и женщина бессильно повисла на ней, как на жерди заплота. Лукерья стояла тут же, горестно поджав губы. Приказчик оценил ее, мутные глаза блеснули:

— Вот твоего бы я забрал в углежоги.

— Но-но, последнюю клешню потеряешь! — огрызнулась Лукерья.

Дрынов заскрежетал железным смехом, толкнул в спину Тихона, который во все глаза смотрел на Лукерью, пораженный ее дерзостью. Моисей сцепил зубы. Знал он, что едва пройдет год, как будут эти мужики выхаркивать черные ошметки легких, а потом сойдут в гроб. И обняться не успели. Только Еремка сказал Моисею, не оборачиваясь:

— Глашу поберегите.

А уже голоса приказчиков да нарядчиков выкликали имена. Бабам велели отправляться в казармы, а мужикам — в лес, готовить доски да бревна к плотине. Углежогов погнали по дороге в гору.

Моисей и Данила с топорами в руках подошли к толстой размашистой ели. В ее тени хоронился высокий рыжий холм. Ни одного мураша не было видно на его крутых склонах.

— Быть дождю, — сказал Моисей.

— Закрылись. А мы сейчас повалим их защитницу, разрушим дом… Эх! — Данила поплевал на руки, рубанул по ветке. Она судорожно дернулась, но не поддалась.

Моисей рубил с другой стороны. Он слышал, как при каждом ударе ахает Данила, как шипят и сыплются ветки, и думал о Еремке. Вот так же, наверно, обрубят и его, сломают, кинут на колени. Длинная ветвь, падая, сорвала макушку холмика. Забегали встревоженные мураши, хватая жвалами нежные желтовато-белые коконы.

— Детишков прячут! — крикнул Данила и с размаху ударил по коре.

Из глубокой раны выкатилась смола. А Данила рубил, рубил, рубил, с каждым разом приговаривая:

— Детишков… Детишков. Детишков!

— Хватит, надорвешься! — кричал Моисей, но Данила не слушал.

Стучал весь лес, будто тысячи дятлов наперебой долбили его до самой сердцевины. А где-то подальше гомонили птицы, еще не понимая, что пора бросать насиженные гнездовья, только что проклюнувшихся птенцов.

И вот ель крякнула. Моисей и Данила уперлись в нее едва очищенным от веток шестом. Ель звонко и хрустко затрещала.

— Берегись! — крикнул Моисей.

Огромное дерево медленно накренилось и вдруг с шумом упало, придавив муравейник. Земля гулко охнула. С помятого шиповника каплями крови скатывались непрочные лепестки. Дальше снова была густая стена деревьев, длинные травы опутывали ее подножие, кивали колосками, пестрели неяркими соцветиями. И Моисею опять до крику захотелось уйти туда, в эту спокойную синеву, раствориться в ветвях и травах, в теплой мягкой земле.

В поселок возвращались затемно. Теперь казармы стали их домом, где ждали жены, ребятишки, скудный ужин. Никто не произносил ни слова, свирепая усталость прижимала к земле, сковывала, словно смола, набрякшие веки.

Чу, издали послышались громкие причитания. Моисей бросился вперед, но Васька его обогнал. Простоволосая и босая женщина кинулась к нему:

— Лошадей забрали, лошаде-ей!

Глаша, окруженная плачущими ребятишками, стояла у дверей казармы, ее глаза были до блеска сухими, только короткая верхняя губа вздрагивала, словно Глаша силилась улыбнуться. Марья рассказала Моисею, что Дрынов согнал всех лошадей в табунок и увел их, крикнув напоследок:

— Заводским мужичкам надо работать, а не за скотиной ходить!

Столько слез за один только день! Моисей прислонился к стене. Какое-то странное безразличие появилось ко всему, словно оставил Душу на лесном пеньке. Марья провела рукой по его всклокоченным волосам, по щеке.

— Отстань! — грубо отстранил ее Моисей.

Марья тихо ушла в казарму. Прибежал Васька, стал уговаривать всем миром идти к Ипанову, просить лошадей обратно. Хоть бы в деревню отправили, если нам не пахать! Моисей отказался. Перед его глазами все был муравейник, раздавленный рухнувшей елью… Вдалеке завыли собаки, потом захрустели шаги — это вернулись артельщики.

— Пригрозили батогами, — хмуро сказал Еким.

— В углежоги погонят, — добавил какой-то парень и испуганно прикрыл рот.

Кондратий угрюмо смотрел на Моисея, словно ища ответа, но Моисей все молчал.

— Может, Ипанов пособит, — проговорил Данила. — Встретил он нас, когда обратно от рыжего шли. Зря, мол, бунтуете, мужики, плетью обуха не перешибешь…

— Смотря какой обух.

— Ты, Васька, помалкивай. Накличешь горе на всех. — Еким положил руку на его плечо. — Друг дружку держаться надо… Иначе — крест.

Моисей словно и не слышал разговора. Но в душе загнездилось еще горшее беспокойство: стало быть, Гиль не так уж добр, как им подумалось, и надеяться на его помощь нечего. Вот и пригаси свою думку, ходи в общей упряжке, покуда носят ноги.

А дни шли за днями, похожие на близнецов. Мужики рубили лес, свозили к реке. Расчесывая грязное тело, торопливо мылись. Бабы стирали рубахи, пристегивали к лохмотьям латки, пестовали ребятишек, с опаской собирали грибы и землянику. Рыжий англичанин заглядывал в казармы, зажимая нос:

— Злого духа гнать надо!

В казарме пахло потом, гнилыми портянками, тяжело дышали измотанные люди.

Моисей потемнел, ссохся. Сон не шел к нему. Он слышал, как зовет кого-то Данила, скрипит зубами. Не поет теперь парень своих песен. Затаился, сжался народ. Только надолго ли? Вчера ночью слыхал Моисей, как у соседней казармы кто-то хриплым полуголосом рассказывал:

— Есть на Урале высокая гора Яман-Тау. И под Абзалиловым есть гора и тоже Яман-Тау зовется. Отчего бы? А вот отчего: во время Пугачево была там большая битва башкирцев с войсками Екатерины. И столько на той горе было убитых тел башкирцев, что гора выше стала. И народ ее тоже прозвал Яман-Тау…

— Дикий народ эти башкирцы, — сказал кто-то.

— Одичаешь, небось.

Здесь, на строительстве, Моисей видел башкирцев. Ходили они в длинных рубахах без пояса, в шароварах. На башке, поверх махонькой тюбетейки, белая войлочная шляпа на манер опрокинутой тарелки, а у иных меховая шапка. Даже в жару не снимали. Что это за народ, Моисей не узнал, потому что башкирцев скоро угнали в рудники. Туда же отправили целую толпу мужиков с рваными ноздрями, в колодках. Пробовали переселенцы сунуться с вопросами, но солдаты отогнали, грозя поколотить.

Все не успокаиваются люди, все не могут прижиться. Это здесь, в казармах! А каково в лесу! От Еремки, Тихона и Федора ни весточки, ушли и как в воду канули. Уж время убывает на воробьиный шаг, вспыхнули на осинах первыми огоньками жидкие листья, пожухли травы. Каково там в лесу возле угольных куч!

— Все будет ладно, — утешала Марья Глашу. — Весь лес не пережечь. Наработают сколь надо и на строительство вернутся.

Да, видно, не скоро это будет, не скоро. Васька и Данила, по указке Екима, сложили посреди казармы печь, вывели на крышу трубу. Зарядили обложные дожди, и где-то надо было сушить лапти, ветхую одежонку. Теперь мужики приносили из лесу ветки, сучья, обрубки, готовили топливо про запас. Дрынов не противился тому, только предупреждал, чтобы не воровали.

— Вы не глядите, что у меня обличье таковское, — под хорошую руку пошучивал он. — Я эть добра-ай.

Ложилась на усталую землю самородками листва. Может, это ее уносят из-под снегу вешние ручьи в недра гор и там она обращается в золото. Нет, тускнеет она под дождем, затягивается грязью. А дождь льет, льет, протекая в казарму. И нет ему конца, как нет конца слезам человеческим, горю человеческому.