"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

^{ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ}

В низенькое каменное помещение гауптвахты свет проникал через одно окошко, забранное толстою решеткой. Время от времени набегала на него тень часового. Было слышно, как на плацу трещат барабаны.

— Даже мундиры сняли. Тут нам и конец, — тусклым голосом пожаловался кому-то Тихон.

— Надо бежать, — зашептал Еким. — Скажем, чтобы парашу вынесли.

— Я сломаю часового, — прогудел Кондратий.

— Только не убей, — попросил Тихон. — Свой ведь брат…

Данила вздохнул, оглядел массивную кладку. Гауптвахта построена была на окраине полковых квартир, за нею высилась стена, а дальше путались узенькие переулки, в которых сам черт не сыщет.

— Другого выхода нет, — согласился Данила. — Заберем Тасю, Моисея и — в лес, к Еремке Демину. Иначе нас сгноят…

Их привели сюда на утре, без суда, без приказу, кинули на холодный пол. Но теперь никто из них, кроме, пожалуй, Тихона, не согласился бы по-кроличьи жаться в уголке, ждать ножа мясника. Надежды на царей больше не было.

Ночью преображенцы приблизились к двери.

— Эй, на часах! — крикнул Еким. — Параша полна!

Никто не отозвался, Еким снова повторил, опять тишина. Но вот заскрипели шаги, преображенцы приготовились. Дверь с лязгом отворилась, и в нее втолкнули солдата. Снова грохнул замок. Солдат растерянно топтался на месте, дул на иззябшие руки. Преображенцы горестно переглянулись: посторонний нарушал их планы.

— Из-за бабы влопался, — сказал солдат смущенно. — Теперь вот за двое суток в ледышку обращусь.

— По амурным делам, выходит?

Еким чувствовал в темноте запах табаку от солдата. Не так давно фурлейт пристрастился к трубке: голубой пахучий дым уносил с собой тяжелые думы, негромкое сопение носогрейки успокаивало душу, словно усыпляло ее. Теперь всякое напоминание о табаке вызывало тоску.

— А покурить у тебя нет?

— Какое там? — обиженно прохрипел солдат. — Все отобрали… — Он тихо похихикал. — И вовсе не по амурным. Положи с самой наисладкой девкой, все равно засну — годы такие… А тут стою на часах, время к смене, гляжу — черт несет на хвосте бабульку этакую смазливенькую. Заревела, разжалобила… Найди да найди ей Данилу Иванцова, унтер-офицера… А-ах! — Солдат охнул в руках Кондратия.

— Не мни его, он ведь не медведь, — предупредил Еким. — Скончается, не доскажет.

— Ну, брат, десять годков из-за тебя не доживу…

— Говори, — торопил Данила, стараясь разглядеть в темноте лицо солдата: не выдумывает ли? — Что там стряслось?

— Вот, мол, — продолжал солдат, покрякивая, — Юкова какого-то в Управу благочиния забрали. Нагрянули и забрали!

— А она где? — крикнул Данила.

— Управа-то?..

— Таисья!

— Эта бабулька-то? Известно, вспять пошла… Да вы-то кто ей будете?

— Это и есть сам Данила Иванцов, — подсказал Еким.

— А я-то, дурошлеп, целый вечер искал, искал, с копыт сбился.

— Спасибо тебе. — Данила недоуменно обернулся к товарищам. — Что теперь станем делать?

— Пущай в Управу, — сказал Кондратий.

Проговорили до утра, однако ничего иного придумать не могли. Но вот двери отворили, караульный приказал арестованным выходить, и только солдату с прокуренными усами велел «не рыпаться».

Подошел поручик Козловский, сказал, что их требует Берг-коллегия. Обрадованным преображенцам вернули мундиры, Еким набил трубку, блаженно затянулся.

В сопровождении поручика и часовых они шли по улицам Санкт-Петербурга. За ночь метель поулеглась, на смену прислала крепонький морозец. Вдоль Невы летели санки, кошевы, катились конькобежцы. Шумные торговки нахваливали горячие пироги, сбитень. Закутанные до глаз, похожие на маленьких медвежат барчуки катались на лубках с ледяной горки, няньки стонали и охали наверху, переговаривались на разных языках.

— Благодать-то какая, — протянул Еким.

— Живут люди, ни о чем не думают. — Данила вздохнул, покосился на молчаливого поручика. Тот шел, низко опустив голову, шевелил пальцами, затянутыми перчаткою.

Высокое, в несколько этажей, здание Берг-коллегии показалось таким мрачным, что у рудознатцев захолонуло сердце. По лестницам и коридорам, из двери в дверь, как мыши, шныряли чиновники, перетаскивали укладки с бумагою. На столах стояли введенные еще Петром Первым зерцала-рамки с орлом и тремя указами. Осовелые писцы и подканцеляристы сонными глазами провожали рослых гвардейцев, чесали кончиком пера за ухом.

— Ждите здесь, — проговорил низкорослый с квадратным подбородком чиновник, указывая на деревянные диваны. — А вы, господин поручик, можете быть свободны, — кивнул он Козловскому, подав гербовую бумагу с печатью.

— Ребята, дай вам бог, — вдруг подобрели солдаты.

От их сапог на паркете остались мокрые следья.

Время тянулось, будто в гору крестьянский обоз. Побратимы не разговаривали, всякий припоминал свое, думал, какие беды опять приуготовила им судьба.

— Если что, — нарушил наконец молчание Еким, — все возьмем на себя.

— Служивые, вас просят, — вывернулся в коридор безликий старикашка и повел рудознатцев, шаркая ножками, вдоль всяких дверей. Несколько раз он останавливался, прикладывался к табакерке.

— Ты гриб, душу не тяни, — обозлился Данила. — Укажи нам, куда направляться, и хоть всю табакерку в нос толкай.

— Торопыги. Наше дело обстоятельность любит. — Старикашка толкнул массивную дверь, сам остался в коридоре.

За широким выгнутым столом, поставленным на возвышении, сидели сановитые чиновники с орденами и лентами. Посередке в кресле с длинной, выше головы, спинкою сидел, сгорбясь, важный старик со звездой на груди. По сторонам верткие писцы за конторками подсовывали под бумагу графленные листы-кераксы, чтобы строчки ложились ровно.

— Прошу сесть, господа гвардейцы, — произнес старик со звездою, указывая на скамью из лакированного дуба, поставленную неподалеку от входа.

Преображенцы растерялись от неожиданности, все продолжали стоять, по-уставному вытянув руки по швам.

— Прошу сесть, — негромко, но настойчиво повторил старик.

Еще больше бы растерялись они, если б знали, что с ними разговаривает сам президент Берг-коллегии Нартов, который редко занимался подобными делами, предоставляя их решение начальникам отделов. Совпадение случайностей, которыми изобилует начало всякого царствования, поистине оказалось полезным. Придворный пиит и статский советник Нелединский-Мелецкий показал Нартову доношение уральских рудознатцев. Президент заинтересовался, подумав о крайней выгоде для казны, ежели золото и серебро въяве окажутся открытыми в Кизеловских дачах статского советника Лазарева. Это же сулило и более прочное положение ему, Нартову, ибо он не знал, как отнесется к его президентству новый император.

Чтобы не случилось с преображенцами никаких непредвиденных бед, Нартов испросил разрешения наложить на солдат арест, не подозревая, что полковое начальство переусердствует. Накануне заседания коллегии президент направил Нелединскому-Мелецкому письмо: «Как завтрашний день Берг-коллегия откроется, то и почту я первым долгом своим сие ей предложить на рассуждение. Предварительно, однако ж, просим вас, милостивый государь мой, завтра же прислать самих доносителей тех руд в коллегию для взятия с них надлежащих объяснений».

— Кто из вас главный рудознатец? — спросил прямой, как штык, чиновник, не по-русски четко выговаривая слова. — Кто Югов?

— Моисей Иванович Югов арестован Управой благочиния, — звонким от волнения голосом ответил Данила.

— Уже успели, — покачал париком Нартов. — Господин Шпрингер, распорядитесь, чтобы навели справки… Господа гвардейцы. — Он повысил голос. — Вы понимаете, что, если все, что написано в доношении, соответствует истине, Моисей Югов, а по всей вероятности, и все вы будете отправлены на Урал для разведки. Каменный уголь нужен нашей промышленности, золото и серебро — казне. Отсюда, интересы Берг-коллегии, стоящей на службе государственных выгод, и ваши — совпадают. Так истинно ли все изложенное?

— Мы не наврали, — сказал Еким.

— Унтер-офицер, расскажите все по порядку, — снова поднялся чиновник-штык.

Данила вытянулся, несколько раз вобрал в себя воздух, чтобы успокоиться.

— Все в доношении верно. Первым заметил горючий камень при постройке плотины на реке Кизел Моисей Югов. Он же доказал пригодность камня для домниц и горнов. Моисею разрешили разведки, и тогда мы нашли руды…

Когда Данила заикнулся было о кознях Лазарева, чиновник сухо проговорил:

— Мы спрашиваем только о земных богатствах.

Кондратий глянул из-под нависших бровей на президента: лицо Нартова было каменным.

— А мы говорим и о муках, которые претерпели по вине Лазарева, — не выдержал Еким. — За наши доношения мы были забриты в солдаты, а шурфы заводчик велел засыпать. Кто брал из них образцы, был жестоко пытан. Сколько людей погибло, сколько погибнет еще! И сейчас в Управе благочиния, может, умирает наш Моисей! — Голос Екима задрожал, упал до шепота.

Писцы дружно скрипели перьями, чиновники тихо переговаривались. Допрошенный затем Кондратий Дьяконов сказал, что ничего добавить не может.

— Да отпустите вы нас! — с неожиданной тоской и страстью закричал Тихон. — Доколе маяться!

— Слушайте, рудознатцы, — поднялся Нартов. — Сегодня вам надлежит возвратиться в полк. Зла вам никто причинять не станет. Мы со тщанием расследуем вашу жалобу, примем необходимые меры.

Когда за преображенцами закрылась дверь, президент распустил коллегию, устало привалился к столу. Он хорошо понимал Лазарева и знал, что бороться с ним опасно. Накануне какой-то человек принес шкатулку редкой восточной работы и передал просьбу Лазарева принять эту безделушку в знак преклонения перед учеными трудами президента. Нартов уловил скрытый смысл по-восточному витиеватой фразы. Теперь Лазарев будет действовать по-иному, употребляя влияние при дворе, полном иноземцев. Да, он тоже принял меры! И чем прочнее будет власть Павла Первого, тем сложнее будет отстаивать свои убеждения.

Еще отец Нартова много страдал от козней чужеземцев и приблизившихся к ним сановников. Был отец личным токарем Петра Великого. Молодой царь перевел его из Москвы в дворцовую токарную мастерскую за незаурядные способности в делах технических, навигацких и математических. Андрей Андреич с детства перенял от отца трудолюбие и бескорыстие. За это его уважали однокашники в гимназии, друзья-студенты в университете при Академии, товарищи по кадетскому корпусу, солдаты-артиллеристы. Но воинская карьера не пришлась по душе человеку, влюбленному в горное дело и металлургию. Полковое начальство не особенно препятствовало его отставке. Нартов сбросил офицерский мундир, занялся переводами, организовал Вольное экономическое общество. Вот уже девять лет состоит он его ученым секретарем. Перед самой смертью Екатерины Академия наук предложила Нартову занять президентский пост в Берг-коллегии. Он согласился, с любовью и тщанием начал обобщать опыт горной промышленности России. И теперь, с болью убеждался он, засилье иноземцев и корысть чиновников и дворян налипают на ее колеса, как болотная жижа. Однако же власть, как говорится, переменилась, и костлявые руки занявшего трон самодержца еще не схватили Нартова за горло. Но разве ожидание этого может повлиять хотя бы на простую порядочность? Нужно действовать так, как подсказывает сердце, разум, многолетний опыт…

Разволновал старика допрос уральских рудознатцев. Нет, не просто будет убедить членов коллегии в необходимости добычи каменного угля. Лесов в России много, и дармовой рабочей силы хватает с лихвою. Кто пойдет на убытки, хотя бы весьма кратковременные, чтобы принять этот горючий камень? Тем более — уральский магнат Лазарев, вольготно властвующий вдали от столицы. Только не наметившиеся еще, так сказать, технологические процессы внутри дворца, а в связи с тем и неуверенность весьма большая, могут дать делу верный и скорый ход. На это и надо рассчитывать.

Нартов пожевал губами, достал бумагу, перо и неторопливо принялся писать, по памяти восстанавливая рассказы рудознатцев, их горячие слова об огромном будущем каменного угля в России. Между тем день затухал, на зеленом сукне стола дрожали солнечные зайчики, собираясь на ночлег. В коридоре раздавались гулко голоса: Берг-коллегия кончала присутствие.

Нартов сел в крытый возок на санном полозе, закутался в теплую шубу. Через несколько минут, пока он дремал, возок остановился у мрачного дворца, где размещалась голова Управы благочиния, охватившая щупальцами всю Россию. Полицейские подхватили президента Берг-коллегии под руки. Пожилой усталый офицер с прискорбием доложил, что господин обер-полицмейстер выехал с его императорским величеством в Гатчину, а на месте только его правая рука.

Правая рука — розовощекий немец — попросил ученого сесть, сам опустился в кресло, обтянутое кожею. Нартов подчеркнуто сухо изложил просьбу об освобождении рудознатца Моисея Югова из-под стражи и препровождении его в Берг-коллегию.

— Дело большой государственной важности, — для вящей убедительности добавил он.

— Именно это изволил отметить и господин губернатор, когда приказал нам арестовать смутьяна, беглого человека статского советника Лазарева, сбивавшего на бунт гвардию.

Каждое слово полицейского было как будто вырезано из промерзлого металла.

— Югов отнюдь не смутьян. Это полезный отечеству человек. К тому же он смертельно болен….

— Извините, но у нас свои выводы. Без приказания господина губернатора мы не можем освободить из-под стражи беглого холопа.

Нартов, чтобы не выдавать вскипавшего гнева, быстро поднялся. Предупредительно распахнул дверь полицейский. Глядя в его розовую макушку, Нартов сказал:

— Вынужден немедля просить аудиенции у господина губернатора.

— Господин губернатор сопровождает государя в Гатчину, а затем в имение статского советника господина Лазарева — Ропшу.

«Потянуло поглядеть столь памятные места», — раздраженно подумал старый президент.

Моисей метался в жару на узком топчане тюремной больницы, похожем на гроб. Липкий пот заливал глаза, щипал веки. Рядом стонали, бредили, хрипели. Тусклый чадный фонарь чуть освещал мечущихся в беспамятстве людей, и это похоже было на ад, о котором когда-то читал стихи приказчик Семен Петрович. Только что два санитара свернули на парусиновые носилки желтый легкий труп, скверно ругаясь, вынесли.

Сосед Моисея поднял с набитой соломою подушки распухшее, как свиной пузырь, лицо, прохрипел:

— Еще один!.. Еще!

Моисей прикинулся спящим. Он верил, верил, что не сегодня, так уж завтра призовут его к ответу, и берег силы. А может, Лазарев заточил его в этот ад, и в последний миг своей жизни увидит Моисей не Марью и побратимов, а затянутое ржавой решеткой окно, желтый фонарь… Нет, нет, такого не может быть, не может!

Моисей с трудом дотягивался до глиняной кружки, в которую иногда наливал из кувшина воду его сосед.

— Немтырь ты, что ли? — все спрашивал тот. В груди его что-то переливалось, булькало. — А мне говорить охота, с людьми говорить! За что на смерть обрекли? За что? За то, что золото нашел и написал об этом… Да ведь я отрекся, отрекся — ничего не находил!..

Он стонал, плакал, булькал громче.

Отрекся?.. А может, все это в бреду… Черные пласты горючего камня наползают со всех сторон, душат, душат!.. Вот — вырвался из черных тисков, господи, воздух-то какой!.. Навстречу, полыхая жаром, как чугун из печи, бурлит поток расплавленного золота. Ипанов плавит золото!.. Отрекся, отрекся! Кто — отрекся?..

Моисей выплывал из кошмара, переворачивал мокрую, испревшую подушку.

Он заставлял себя съедать жидкую вонючую бурду и кусок хлеба, терпеливо ждал, ждал, ждал… Больные молились, проклинали, требовали лекаря, умирали. А он берег силы.

И вот за ним пришли.

— Кто тута Моисей Югов? — спросил равнодушно небритый санитар, дохнув винным перегаром. — Айда в бергную коллегию.

— Слава тебе, господи! — Моисей радостно перекрестился.

Стены завертелись, пол качнулся, пополз набок. Моисей стиснул зубы, шагнул к выходу. В маленькой каптерке все тот же санитар выдал ему одежду, залатанную руками солдатской жены Таисьи Иванцовой.

Крепкий, морозный воздух прояснил голову. Пошатываясь, Моисей ступил в снег. Посыльный Берг-коллегии подканцелярист Полыцуков подхватил его под руку, довел до саней, укрыл меховым пологом и опечаленно покачал мелкою головой. Моисей не вглядывался в прохожих, не дивился красоте зимнего города. Он обдумывал слова, которые сейчас скажет людям, пожелавшим его выслушать. Десять лет копились эти слова в груди, покрылись горькой окисью. Надо было промыть их, просеять, отобрать самые веские, самые чистопробные.

Без посторонней помощи поднялся он по лестнице, миновал коридор. Изумленно смотрели члены Берг-коллегии на исхудалого, седобородого человека с ясным выпуклым лбом и яркими черными глазами. Он откинул косматые волосы и вдруг улыбнулся. Улыбнулся простой и светлой улыбкой, какой улыбаются только дети и старики.

Коротко и отчетливо отвечал он на вопросы, поглядывал на подканцеляристов: пишут ли? Потом забылся, повысил голос. Нартов откинулся на спинку кресла, прикрыл ладонью глаза. Он не прерывал Югова, хотя где-то в сознании билась тревожная мысль: таких речей в Берг-коллегии тебе, президент, не простят. Коллегия тоже молчала: одни сочувственно, другие гневно, третьи — ошеломленные дерзостью беглого холопа.

— Я хочу одного — чтобы богатства земли служили человекам, — закончил Моисей и вдруг покачнулся.

Полыцуков уронил перо, успел подхватить рудознатца. Нартов распорядился отправить Моисея Югова в лазарет и лечить, а затем, проводив его долгим взглядом, обратился к коллегии:

— Уважаемые господа, ваше решение.

— Несомненно, — после продолжительного молчания начал один, — беглый крестьянин Югов — главный рудознатец и хорошо осведомлен о месторождениях золотых и серебряных руд.

— Почитаю своим долгом отметить, что Югову необходимо возвратиться в Кизел для изысканий, — заключил другой.

Одни говорили осторожно, другие попрямей, но каждый имел в виду, что за происходящее в конце концов несет ответственность президент. И Нартов это тоже понимал. Но расчеты его оправдывались — мнения сходились на одном: начать разведку и при ее удаче — разработку месторождений, ни в коем случае не ущемляя интересов владельца этих земель статского советника Лазарева. Было решено на местах тех, где крестьянин Лазарева показывает руды, сделать по горным правилам необходимые опыты надворному советнику Гладкову, который занимался в то время поиском руд около Сысертского завода госпожи Турчаниновой. Но успех его работы в Кизеле во многом зависел от Югова.

«Отправить Югова через помещика Лазарева, на его щет, с тем, чтобы с его стороны Югову и его семейству никаких претеснений не было», — записывал подканцелярист Полыцуков, весело слизывая с кончика пера волоски.

Он с удовольствием, пошевеливая потертыми локтями, перечитывал ровные строки, в которых говорилось, что статский советник Лазарев обязан выдавать Югову с 26 декабря по десять копеек в день на пропитание.

Нартов зорко подметил ликование мелкого чиновника, опять пожевал губами. Он не был полностью удовлетворен. Как он и ожидал, о каменном угле речь не шла. Золото и серебро для казны, только золото и серебро. И все же президент не смог сдержаться, поднялся с кресла, протянул руку и торжественно произнес:

— Господа, сей человек свершил беспримерный подвиг во имя процветания своего отечества.