"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)ГЛАВА ВТОРАЯУ древних стен Казанского кремля пахло рыбою, потом и порохом. Запах жженого пороха доносился вовсе не от полукруглых зубчатых башен, обстрелянных два века назад единорогами Ивана Грозного и совсем недавно уральскими пушками Емельяна Пугачева. Запах пороха доносился сюда от Черного Яра — последней цитадели мужицкого царя, от расколотых стен Измаила, от мыса Калиакра, из бурлящей Франции, из болотистых лесов Ржечи Посполитой. По российским дорогам скакали, шли солдаты, уготованные служить немалым аппетитам и полицейским правилам Екатерины. По одной из таких дорог простые телеги везли в Санкт-Петербург бывших уральских рудознатцев, а ныне солдат ее величества — Екима Меркушева, Кондратия Дьяконова, Тихона Елисеева, а с ними и прочих. В Казани их раздели до стыда, выстроили в большом зале, освещенном долгими окнами. Заслоняя ладонями срамину, мужики гуськом тянулись мимо столов, за которыми восседали дородные офицеры, эскулапы и канцеляристы. Только что два инвалида гоняли некрутов в баню — «бессрочную муничку побелить». В предбаннике сидели, как две гальки похожие друг на друга, кряжистые парни. Остервенелые от усталости цирюльники схватили их, мигом обстригли широкими бараньими ножницами. Парни заревели, что, мол, бабью морду им сделали: ни бороды, ни усов, ни иных волосов. Голый подбородок Екима щипало жаром. Незнакомый парень с мягким округлым лицом топтался возле полока, рядышком, тяжело дыша, стоял высокий могутный детина, на крутом затылке его багровели страшные шрамы. Еким с трудом признавал своих побратимов. — И чего еще-то с нами сотворят, — жалобно сказал Тихон. — Узнать бы зараньше. — Известно чего. — Еким поскреб грудь, шумно втянул горячий сухой воздух. — В солдатское обрядят, артикулам обучат и помирать пошлют. — Эх, телеса-то, телеса-то у тебя какие, — восхищенно крякнул инвалид, ткнул Екима узловатым пальцем под сердце. — Вот сюды оса и сюды оса — и будут гнить твои телеса. — Иных она обходит, — сказал кто-то. — Тебя вон не ужалила! — Так-то оно так. А нога под Измаилом лежит, сам похоронил. Из предбанника раздалась зычная команда, чтобы все выходили. Инвалид горестно смотрел вслед, по его щеке стекала в усы тяжелая мутная капелька пота. Лекарь, похожий по обличью на старую каргу, щупал мужиков, заглядывая в зубы. — Гфардия, — сказал он, отпуская Екима. Гвардия? Что ж это такое? Значит в Петербург! Там, по слухам, служат Васька Спиридонов и земляк Моисея Игнатий Воронин. Туда идет сам Моисей. Неужто свидятся? Быть вместе — это уже сила! А вдруг передумают! Однако рослые уральцы приглянулись начальству. Отобранных в царскую гвардию посадили в телеги, и добрые станковые лошади понесли их дальше, дальше, к неведомому и обнадеживающему Санкт-Петербургу. На привалах иные поигрывали с бабами, балагурили, посмеивались над унтером, краснорожим необъятным служакой, нагулявшим телеса на тылах. Унтер хрипел, что пораспустили солдат Потемкин-князь да Суворов-князь. Была б его воля, все бы стрункой ходил. Он вытягивал ногу, но вторая подгибалась, и служака тяжело плюхался на бугристый зад. Балагуры не унимались, спрашивали, все ли в гвардии так ходят. Унтер грозил: мол, примут присягу, сами углядят! Но большинство мужиков тосковали по земле. Пришла пора весенней страды, у многих по деревням остались жены с малыми ребятенками, невесты. Одни с голоду помрут или пойдут Христа ради, другие сгуляются. Прислушиваясь к говору, Еким ложился на траву, вдыхая ее вечерние запахи. Опять можно было жить надеждой, без которой давно бы наложил на себя руки любой человек… — Подъе-ом! — командовал унтер. От его нечеловеческого голоса коровы метались в стойлах, взлетали в воздух куры. — И где же эта столица? — приставали новобранцы к солдатам. — Поди, на острове Буяне. — Завидишь, не рад станешь. Дыши, пока дышишь, моли бога, что путь длинен. По дорогам навстречу плелись нищие, гнусавя псалмы, бабы с ребятами и котомками. Серая пыль, казалось, навечно проникла в их души. В Курмыше солдаты-старослужащие и тучный унтер получили замену. Унтер похлопал каждого по плечу, пожевал усы, поблагодарил, что не убегли, присоветовал исполнять солдатский устав да наставления, офицерами выдуманные, — и служба пойдет. Новые провожатые были помоложе. Ночами они по очереди караулили, днем не дозволяли слезать с телег и даже глядеть по сторонам. — Как арестантов везут, — покачал головой Еким. — Придется, дядя, от вас уходить. — Ты заткни урыльник! — гаркнул новый унтер, пышноусый, тощий, загорелый до синевы. — Шпицрутенов хошь? — На нас солдатские наказания до присяги не положены, — попробовал возразить Еким. — Ныне вы в нашей власти: все положим! В какой-то день долгого пути заночевали на пологом берегу Оки, дожидаясь переправы. Перевозчик оказался в смолу пьян, пускал пузыри. Унтер исколотил его до юшки, но он так и не проснулся. Вечерело, решили разводить костры. У огня, подживленного щепой, сидел остроликий, словно лиска, солдатик, опершись на ружье, сонно раздирал глаза. Еким усмехнулся, прикрыл Тихона, прилег с ним рядом. Светлое небо напоминало цветом камень, что видел Еким у Моисея. Штык на ружье солдата тускло поблескивал, такой же стальной была вода у того берега. Где-то, совсем неподалеку, обеспокоенный огнями, скрипнул коростель и примолк. Трава зашуршала, вроде бы подымался предрассветный ветерок. Вот так же ночью на поле еще не чувствовалось его пробуждения, а земля уже радовалась рассвету каждою травинкой, каждым колоском… Но ветра все не было. Еким напряженно вглядывался в полумрак. Нет, это не ветер шуршит, а кто-то двигается вон там, за кустами! «Уж не леший ли здешний?» — улыбнулся про себя Еким, вспомнив ночные страхи Тихона, осторожно поднялся. Солдатик спал, покачивая ружье. Неслышным шагом Еким унырнул в темноту, вытянул руки. Легкое тело охнуло, вывалившись из кустов, повисло на нем. — Никак девка! — Екимушка, милый, это я, я… — Господи! Таисья! — Тише… В скитах жила… Да не могу… Решила искать… Где? — Не знаю… Может, в Петербурге. Нас туда гонят… В Петербурге всё знают. Еким усадил Таисью под куст, гладил ее шершавые руки. — Караул! — дико заорал солдатик у костра. Еким толкнул Таисью в кусты. Солдаты недружно спросонья выпалили из ружей. Пуля со стоном пролетела мимо головы. Тасю бы не тронула!.. Еким прислушался, спокойно подошел к костру. — Сбежать хотел, сволочь! — уставя в него штык, брызгал слюною унтер. — До ветру ходил… У караульного спрашивался. Караульный, виновато моргая, подтвердил. Тогда унтер набросился на него: чего он, сукин сын, поднимал тревогу! Солдатик дрожащими губами лепетал, что Меркушева долго не было и ружье стрелило само. Успокаиваясь, унтер предупредил солдата: его счастье, что некрут не убег, а то бы этакого караульщика на кобыле запороли. По остренькому личику солдатика прыгали темные пятна. Кондратий кинул в костер тяжелое полено, которое до сих пор держал в руке, Тихон потянул Екима за рукав, шепотом спросил, где он пропадал. Еким промолчал. На шум из дощатого домика вылез перевозчик, долго плевался, постанывал. — Да как же я вас, ироды, повезу, — широко растягивая слова, причитал он. — Все печенки-селезенки перемешали. Переправа затянулась. Будущих гвардейцев ее величества разделили на пятерки, приставив к каждой по солдату. Еким пристроился к Тихону и Кондратию. Напуганный перевозчик долго шарил в траве ключ от замка, дрожжливым голосом просил посветить. — Я тебе таких фонарей наставлю, все разглядишь! — орал унтер. Остролицый солдатик доверительно похлопал Екима по плечу: — Меня Серафимкой звать. Ладно? Еким кивнул, поежился от набежавшего с реки ветерка. Небо светлело, разгуливалось, расширяя свои пределы. В кустах затенькали, залились многочисленные приречные птахи. — Не могу сыскать, — донесся потерянный голос перевозчика. Кондратий молча направился к лодке, взялся за цепь, крякнул и вырвал ее вместе с колом, глубоко вбитым в берег. С грохотом покатились по цепи весла. — Только в воду не падай, — предупредил Еким Тихона, когда их лодка плавно вплыла в блестящую от восхода струю. — Таисья пришла. Тихон широко раскрыл глаза, словно увидел своего лешего, Кондратий тоже услыхал, недоверчиво и невесело усмехнулся. Но на берегу и в самом деле стояла женщина. Молоденький новобранец привстал, указал на нее: — Гы-ы, баба. Нам махат. — Чего оскалился? — оборвал его Еким. — Это жена солдата Данилы Иванцова. В Петербург идет, его ищет. Новобранцы притихли, кое-кто завздыхал. Пока лодка не ткнулась носом в мостки, Еким все махал рукою Таисье. На берегу он отозвал в сторону Серафима: — Знаю, что не положено, но выручай. До Петербурга она с нами пойдет. Остренькое лицо Серафима сморщилось, словно он понюхал старую портянку. — Не выручишь — вознесешься к небесам. Мне терять нечего. — Еким тряхнул головой. — Меня Екимом звать. Ладно? Серафим прокашлялся и пошел к солдатам. Еким видел, как унтер занес было кулак, но дюжий, как дуб, пехотинец поймал его руку и будто притачал ее к своему боку. Солдатские белесые от соли и дорожной пыли спины загородили унтера. — Будет нам на орехи, — задыхаясь, сказал подбежавший Серафим. — Бунт из-за девки учинили. — Может, все в лесок махнем? — обрадовался светлобровый белозубый парень. — Ружьишки есть, кистени нальем. Весело будет! — Напротив присяги мы не пойдем! — загремел пехотинец. Связанный веревками унтер сидел у дерева, одобрительно кивал. — Слушай, Иван Исаич, — повернулся к нему пехотинец. — Ежели бед не будешь солдатской жене чинить, отпустим и опять под твое начало станем. — Расправы за воровство испугались, сукины выродки! — крикнул унтер. — Ладно, бабу возьмем с собой. А в Петербурге получите вы плетей и пешака в Сибирь. — На том и порешим, — сказал пехотинец, неприметно усмехнувшись. Трясущийся от страха перевозчик сидел под кустом, страдал животными болями. Тихон глянул на него, закрыл лицо руками: — Не надо, ребята, не надо, сама она дойдет, не надо! — Теперь уж не тебе, а миру решать, что и как, — сказал пехотинец. В серых выпуклых глазах его попрыгивали чертики. — Слушай мою команду! — Унтер отбросил веревку, выгнул кадык. — Стройся! Шагом арш! А ты, — кивнул он перевозчику, — доставь бабу сюда, скажи, чтобы догоняла. Деньги после. Перевозчик по-заячьи подскочил, побежал к лодке. Придорожный станок оказался неподалеку. Он состоял из нескольких грубо собранных домов и сараев. Пока запрягали лошадей, рудознатцы не отрывались от реки, в которую уныривала дорога. Черной соринкой виднелась на ней лодка. Она медленно, слишком медленно двигалась к берегу. Лошадей выстроили гуськом, солдаты по команде расселись по телегам. Унтер привстал, ругнулся, велел трогать. — Подождать бы надо! — крикнул Еким. — Молчать! — Тогда мы слезаем. — Слушай мою команду: на ру-ку! Солдаты послушно вскинули ружья. — Бегут, бегут! — радостно вскричал Серафим. По дороге во всю прыть мчался перевозчик, хватая широко раскрытым ртом воздух, за ним, подогнув подол, бежала Таисья. Худая, черная, она казалась тенью прежней Таси, появившейся когда-то в Кизеле. Вот она совсем близко, задохнулась, чуть не упала, но солдаты уже бежали к ней, подхватили, донесли до телеги. Закрутилась бурая непроглядная пыль, оседая на жилистые ладони подорожника, на тонкие листочки рябин, на колючие лапы елей. И опять пошла-потянулась дорога сквозь дожди и суховеи, через леса и болота к далекому-далекому Санкт-Петербургу, столице российской державы, столице доверчивых мужицких надежд. |
||||||
|