"Чародей как еретик" - читать интересную книгу автора (Сташефф Кристофер)

Глава восьмая

— Позаботились ли о гонце с дороги?

— Конечно, Ваша Светлость, — отозвался брат Альфонсо, закрывая двери кабинета. — Он отужинает на кухне и отдохнет в доме для гостей. И не такой уж он и усталый.

— И то правда, до Медичи всего день езды, — кивнул аббат, с довольной улыбкой посмотрев на письмо.

— Так значит, вести добрые? — глаза брата Альфонсо блеснули.

— Великолепные. Читай сам! Его Светлость герцог ди Медичи провозглашает о своей поддержке Греймарийской Церкви и о согласии с нашими целями, — и аббат развернул письмо.

Брат Альфонсо проворно забежал сбоку, заглядывая в послание.

— Хвала Господу!

Он быстро пробежал документ глазами и обрадовано ухмыльнулся.

— Ух! Его слова прямо-таки прожигают бумагу! «… для защиты земли сией от надменного владычества…» Воистину «владычества»! И это писано одним из могущественнейших лордов! Кем же могут быть эти надменные владыки, как не королем и королевой! Увы, тень осторожности, таящаяся между строк!

— Ну-ну, добрый брат Альфонсо. Не можем же мы требовать от Его Светлости государственной измены, верно? — аббат откинулся на спинку кресла, сложив руки на животе. — Ты ведь понимаешь, о ком он пишет, как и я.

— Еще бы, о тех же, о ком написали нам и трое остальных! Они обращаются к нам в поисках защиты от тиранства Короны! Когда же, о преподобный аббат, вы оправдаете их надежды?

Хорошее настроение аббата улетучилось, и он с мрачной миной подался вперед:

— Терпение, брат Альфонсо. Если возможно избежать звона клинков, этого должно избежать! Нам достаточно знать, что мы поступили праведно; и нет нужды выставлять это напоказ!

— Как вы можете верить в это? — запротестовал брат Альфонсо. — Уж не думаете ли вы, что Их Величества пропустят ваш вызов мимо ушей?

— Не думаю и не хочу этого! — аббат помрачнел еще сильнее. — Лишь Церковь должна печься о благе людей, не Корона; они должны прекратить пожертвования от своего имени, и передавать эти деньги нам, в возмещение наших расходов. И Корона не вольна судить духовников, обвиняемых в лихих деяниях.

— И что же они ответили?

— То же самое, что и в прошлом — что не видят греха в том, что о благе простого народа будет заботиться как Церковь, так и Корона, и что они с радостью отступятся от суда над клириками, коль скоро наше правосудие будет столь же справедливым.

— Это Рим заставил вас покориться! Неужто Папа не читал Библии? Или он не знает строк «Не доверяйте князьям»? Не он ли одобряет лицедейство и вольности по воскресеньям? Нет, более того, не он ли одобряет вольности и распущенность во всем?

— И дозволяет женщинам становиться священниками и носить суетные и фривольные одеяния, а не пристойные и скромные одежды… — покачал головой аббат. — О да, мы слышали о таком.

— И более, более того! Он дозволяет облачаться неподобающим образом, позволяет простолюдину носить одеяния столь же богатые, как и владыкам! Воистину, не видит он различия между принцем и нищим, ибо говорит он: «Все равны перед Господом!»

— Какое грешное, недостойное утверждение! — еще сильнее закивал аббат. Что ни говори, а ведь он был рожден вторым сыном не очень знатного дворянина.

— Но он упорствует в своих прегрешениях! Этот «Святой Отец» позволяет ссужать деньги в рост и под грабительские проценты! Он потворствует лицедеям и балаганщикам, он закрывает глаза на пьянство и сквернословие! Он дозволяет христианам смешиваться с язычниками — да-да, и даже сочетаться с ними браком!

— Какая мерзость! — покачал головой аббат, явно потрясенный таким неправедным поведением наместника Христова.

— Но ведь обо всем этом сказано открыто, в сочинениях нашего основателя, отца Марко!

— Я читал их, брат, — ответил аббат. — В сущности, он пытался объяснить, почему Рим позволяет процветать этим порокам и почему Рим тешит себя тем, что советует предаваться оным с умерением.

Тут священник ухватился за край стола, чтобы унять дрожь в руках.

— Я уже начинаю сомневаться в святости нашего предшественника!

— Не изводите себя сомнениями, он был ослеплен своим обетом послушания, он был обманут Папой! Это наместник Петров нечестив, а не Блаженный Марко! И разве ж Их Величества не столь же нечестивы, как и Папа, если они не оказывают вам своей полной поддержки!

Преисполненный весомой решительности аббат покачал головой.

— Да. Именно так. Они сознательно закрывают глаза на нравственность, не видя прегрешений за теми, о ком ты говоришь.

— И не допуская, что праведные души из числа их подданных страдают от подобных колебаний! Они несомненно грешны в том, что не поддержали Церковь Греймари, как единственно законную, государственную Церковь! Ибо будьте уверены, милорд, что ваша Церковь, сбросив римское иго, сможет искоренить подобные заблуждения и заклеймить их, как гнусных грешников, коими они и являются! Их нужно заставить признать правомочность ваших притязаний, пусть даже силой оружия, если понадобится!

— Замолчи! — аббат вскочил на ноги и отвернулся от брата Альфонсо.

— Почему же, мой добрый лорд? Разве не это же самое вы только что говорили? Что в этом может быть дурного?

— Я дал обет не брать в руки меч, — раздраженно бросил аббат. — И Господь, спаситель наш, учит: «Взявшие меч, мечом погибнут[6]».

— А вам и не придется брать в руки меч, лишь так, подержать его несколько дней, чтобы преподать урок непокорным душам! И потом, если это не подобает вам, как это может не подобать великим лордам и их рыцарям?

— Я священник, брат Альфонсо, слуга Господень!

— А они — воинство Его! Подумайте и о другом, милорд, — как долго они будут покорны вам, не видя облегчения своей скорби?

Аббат промолчал.

— Они провозгласили о своей поддержке, но надолго ли их хватит? — настаивал брат Альфонсо. — Они должны видеть, что вы укрепляете свои позиции против Короны, иначе рано или поздно они отступятся.

— Ты говоришь о недостойных вещах! — вскипел аббат. — Сановнику не подобает думать о мирских печалях, когда он должен отделить правду от кривды!

— Я вовсе не говорю, что вы должны об этом думать, — тут же пошел на попятный брат Альфонсо. — Да в этом и нет нужды — для прелата это должно быть очевидно!

Аббат уставился на него, помолчал, потом нерешительно ответил:

— Я не прелат.

— Разве нет? Нет-нет, не сомневайтесь, милорд, — если Церковь Греймари обретет самостоятельность и независимость от Рима, то во главе ее должен стоять епископ, духовный отец… и кто же сможет справиться с этой ролью, кроме вас?

Аббат не сводил глаз с брата Альфонсо. Затем, задумчиво нахмурив лоб, медленно повернулся к окну.

— А еще точнее, нами должен править архиепископ, — искушающе ворковал брат Альфонсо, — ибо в Греймари такое множество душ, что вам потребуется назначить епископа в каждую из провинций! Князь Церкви… ведь обладающий такой властью, равной мирской власти Короны, должен быть князем… Простой народ не сможет осознать этого, пока Князь Духовный не явится им во всей своей силе и величии — восседая на троне, покоящемся на плечах монахов, с герольдами и фанфарами впереди, и с почетным караулом позади! И одет он должен быть в царственный пурпур, с золотым посохом, в шитой золотом митре! Он должен стоять рядом с Его Королевским Величеством, как равный ему во всем!

— Замолчи! — рявкнул аббат. — Каким бы ни было мое решение, я приму его потому, что оно угодно Богу, а не потому, что выгодно мне! А теперь — оставь меня! Уходи!

— Ухожу, ухожу… — замурлыкал брат Альфонсо, пятясь и кланяясь. — Как будет угодно Вашей Светлости… Но умоляю вас, милорд, не забывайте, что даже князь должен склоняться перед прелатом.

Дверь за ним закрылась, но перед глазами аббата уже распахнулась другая дверь, величественные врата, за которыми открывалась великолепная перспектива власти и величия, перспектива, о которой он никогда раньше не задумывался, притягательная, соблазнительная…

Леди Элизабет оторвала голову от подушки, перекатилась на бок, не понимая, кто ее разбудил. Она потянулась было к мужу, но вспомнила, что вчера он снова не возвратился домой. Ничего особенного, он часто уезжал охотиться далеко и допоздна, так что оставался ночевать у сэра Уиттлси. Но осознание того, что его нет с нею рядом, почему-то навеяло страх.

Она нахмурилась, недовольная собой, и выскользнула из-под одеяла. У нее достаточно слуг и служанок, и даже стражников; они защитят ее, если понадобится. Судя по всему, она волнуется понапрасну — если бы ей угрожала настоящая опасность, стражники уже подняли бы весь дом на ноги и сражались бы с незваными гостями.

По спине пробежал холодок, словно потянуло сквозняком. Интересно, подумала она, почему ей представляются именно враги, вторгшиеся на их обнесенную рвом усадьбу? Почему не пожар, наводнение или драка между слугами?

Женские страхи, строго сказала она про себя, нащупав халат. Но она еще не успела накинуть его на плечи, как за дверью послышалось легкое звяканье, и сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди. На мгновение она застыла, скованная ужасом, но потом все-таки заставила себя сделать шаг к двери. «Что за ерунда, — сказала она себе. — Я дочь рыцаря и не должна обращать внимания на всякие глупости».

Но звон раздался снова, и сердце бешено заколотилось. Она сделала еще шаг, нащупывая во тьме невидимую дверь…

Дверь сама распахнулась перед женщиной, медленно, скрипучим зевком, и она остановилась, как вкопанная. Уже не страх, но ужас пронизал ее: на фоне слабого света лампы, висевшей в коридоре, перед ней возвышался черный силуэт человека, облаченного в рыцарские доспехи. Волна ужаса чуть не заставила ее броситься наутек, но в последний момент леди Элизабет обуздала этот порыв и спросила:

— Кто ты, что входишь столь неподобающим образом в мою опочивальню?

Из-под закрытого забрала не донеслось ни слова.

— Кто ты? — повторила она, с облегчением чувствуя, как страх превращается в злость. — Как посмел ты пугать меня, вваливаясь сюда нежданно, без объявления? Имей же хоть малую толику вежливости и скажи мне свое имя!

Неподвижная фигура все так же пялилась на нее.

— Открой хоть забрало! — в отчаянии вскрикнула она. Хорошо, славно — она уже приближалась к бешенству. Что угодно, только не этот непереносимый страх!

— Открой забрало и позволь хотя бы увидать тебя!

Рука человека поднялась к шлему, и пока он поднимал забрало, она ощутила дрожь триумфа…

Голый, весело оскалившийся череп смотрел на нее пустыми дырами глазниц.

Ужас сразил ее, и она завопила, и вопила, и вопила до тех пор, пока милосердное бесчувствие не заявило своих прав, и она не упала в долгожданном забытьи.

Род надеялся, что это пройдет, если он не будет обращать внимания, но прошло уже восемь дней, а маленький Грегори все еще хотел быть монахом, когда вырастет. Какое-то время Род уповал на то, что это просто заскок, но понимал, что уделить этому хотя бы показное внимание придется. Вот почему он со своим младшеньким сейчас пробирался через лес (пешком, а не по воздуху, чтобы не перепутать местных обитателей), направляясь к хижине новоиспеченной раннимедской обители ордена Святого Видикона Катодного.

Зачем он вел туда мальчика, если с таким скептицизмом относился к подобной перспективе? В этом-то и было все дело — Гвен вовсе не разделяла его скептицизма, напротив, она пребывала в восторге. Любой средневековый родитель был бы в восторге — отдать сына в монастырь значило мгновенно получить определенное положение в обществе. Не то чтобы главная ведьма всея Греймари всерьез беспокоилась о таких мелочах (хотя определенно была бы довольна, если бы большинство людей смотрели на нее с одобрением), просто ей приятно было бы сознавать, что и она тоже «в близких отношбениях» с Миром Иным.

Хотя Род знал, что дело даже не в этом. Гвен была просто счастлива при мысли о том, что одного из ее детей ждет верная дорога в рай, в отличие от всех остальных. Должен признаться, подумал Род, это неплохая идея, но… но он не был в этом так уверен. Слишком многих духовников он повидал за свою жизнь.

— Это несколько больше, чем видно снаружи, сынок, — с этими словами они ступили на тропинку, ведущую К дверям хижины. — Это не просто молитвы и размышления.

Тут он указал на трех монахов, пашущих поле.

— Вот так они проводят большую часть времени — в добродетельной, тяжкой работе.

— А почему они называют ее добродетельной? — спросил Грегори.

— Они думают, что работа помогает отгонять грешные помыслы прочь. А на мой взгляд, так она их просто выматывает.

— Что же, и усталость может удержать плоть от искушения, — кивнул Грегори.

Род уставился на мальчика, изумленный (в который раз) тем, что парень понимает уже очень многое. Он прав, наверное — после того, как десять часов кряду тащишь за собой плуг, на прегрешения остается не очень много сил.

Старший из пахарей поднял голову, заметил их и поднял руку. Его товарищи остановились, старший высвободился из упряжи и запрыгал через борозды им навстречу. Подойдя поближе, он окликнул:

— Приветствую вас… Ба, да это лорд Чародей! И его младшенький.

— Рад встрече, — Род был удивлен, узнав в монахе отца Боквилву.

— И добро пожаловать, — священник подошел к ним, отряхивая руки. — Что привело вас к нам, лорд Чародей? Наши братья снова причиняют вам хлопоты?

— Нет… впрочем, да, но ничего неожиданного. К нашему визиту это не имеет никакого отношения, — тут он хлопнул Грегори по плечу. — Вот причина.

— Ваш мальчик? — на мгновение на лице священника отразилось удивление, затем он улыбнулся и жестом пригласил их к дому. — Да, здесь парой слов не обойдешься. Пойдемте, сядем, поговорим.

Род пошел вслед за ним, сжав плечо Грегори, чтобы придать уверенности. Не себе, а Грегори, конечно.

— Брат Клайд! — позвал отец Боквилва, когда они подошли поближе к дому.

Здоровенный монах удивленно поднял голову, затем отложил кельму и направился к ним.

— Это брат Клайд, — представил подошедшего отец Боквилва Грегори. — Как видишь, он трудится в поте лица своего, как и все мы. И если его работа кажется легче моей, то знай, что вчера он трудился на моем месте.

Большой монах улыбнулся и протянул Грегори руку. Ладошка мальчика утонула в здоровенной лапище, и Грегори, раскрыв рот, уставился на здоровяка.

— А этот джентльмен — Род Гэллоуглас, Лорд Верховный Чародей, — обратился отец Боквилва к брату Клайду. — Я должен немного поговорить с этими добрыми людьми, поэтому не займешь ли ты пока мое место, рядом с братом Нидером и отцом Мерси?

— Конечно, с радостью, — вздохнул брат Клайд. — Не моя ли это работа?

Он кивнул им и зашагал к плугу.

— Такова жизнь монахов, — продолжал отец Боквилва, пока они входили в дом. — Молитвы утром и вечером, и тяжкий труд днем, а потом еще вставай на полуночную молитву. Но ты ведь, кажется, уже видел все это, когда вы подглядывали за нами.

Грегори удивленно вскинул голову.

— А откуда вы знали, что мы подглядываем?

— Ну, вы ведь бросились помогать нам в бою, — лукаво усмехнулся отец Боквилва, усаживаясь за длинный стол из наскоро отесанных досок. — Смотри, не занозись… и откуда бы вы об этом узнали, если бы не подглядывали, а? Но какова наша обитель изнутри, вот этого ты еще не видел. Смотри же, вот как живут монахи.

— Как все просто и чисто… — огляделся Грегори.

Удивительно точно подмечено. Род сказал бы — пусто и стерильно.

— Да, чисто, трудами братии. Мы сами белили стены, сами сколачивали столы и лавки — и вырезали деревянные чашки.

Отец Боквилва налил в кружку воды из кувшина и поставил ее перед Грегори.

Осенью у нас будет эль, а весной — вино, но пока — только вода. Но даже когда будет и эль, и вино, все равно большей частью мы пьем простую воду. А едим в основном хлеб, овощи и зелень, фрукты; мясо только по праздникам.

— Вот это да! — вытаращил глазенки Грегори.

— Вот так-то, и знай, что нужно быть воистину призванным, чтобы служить Господу, — отец Боквилва жадно приник к кружке, потом глянул на Рода. — Итак, Лорд Чародей! Чем могу помочь вам?

— Вы уже помогли, — усмехнулся Род. — Мой парень решил, что когда вырастет, станет монахом.

Отец Боквилва даже не шелохнулся, и это было единственным признаком удивления, может быть, потому, подумал Род, что он уже догадался. Потом священник плеснул себе еще немного воды.

— Ну что ж, уже бывало, что призвание служить Богу проявлялось еще в раннем отрочестве. Хотя чаще бывает так, что стремление к смиренной монашеской жизни — лишь одно из мимолетных влечений, посещающих юношу прежде, чем он ощутит могучий зов истинного призвания. Да, малыш, наша жизнь нелегка, как видишь, и многие послушники возвращаются к своим семьям, даже не успев принять постриг. Из тех же, кто остается, многие уходят, так и не став дьяконами, а порой даже дьякон возвращается к мирской жизни, так и не приняв монашеских обетов.

— Так значит, монах может вернуться в мир и даже жениться?

— Конечно, и растить детей, и многие из тех, кого мы зовем братьями, могут покинуть орден, когда захотят. Ты можешь быть мужем и отцом, и исполнять обязанности дьякона: в первую голову ты исполняешь свой семейный долг, и лишь потом — долг перед Церковью. Более того, многие братья остаются в рядах ордена до конца жизни, и так и не принимают обетов священнослужителя, потому только, что не чувствуют себя достойными служить мессу и совершать причастие. И тем не менее, кое-кто из их числа в святости своей творил чудеса, и у нас есть все основания думать, что сейчас они вкушают райские наслаждения.

— А как быть юношам, таким, как я, которые уверены в своем призвании служить Господу? — помедлив, спросил Грегори.

— Тебе придется подрасти, в наш орден принимают с восемнадцати. А до тех пор ты должен прилагать все силы, чтобы вести праведную жизнь и помогать ближним своим.

— Молитвы, пост и усердный труд, — кивнул Грегори.

— Ты не должен поститься, пока тебе не исполнится четырнадцать, да и то лишь раз в месяц, и только с рассвета до заката, — сейчас отец Боквилва уже не улыбался. — И это твое первое испытание — послушание. Если ты не можешь повиноваться старшим твоим, в тебе нет монашеской закваски.

— Я буду слушаться, — торопливо пообещал Грегори. Род испустил вздох облегчения, возблагодарив про себя отца Боквилву. Пост, да еще доведенный до крайности пылом новообращенного, мог бы серьезно навредить мальчишке.

Его изумило, что Грегори способен на такое подвижничество. Его милый, задумчивый малыш — откуда в нем этот фанатизм? С беспокойно забившимся сердцем он припомнил кое-какие рьяные выходки из своей собственной юности, но… но ведь мальчишке только семь!

— А когда мне исполнится восемнадцать, святой отец?

— Тогда ты сможешь отправиться в обитель святого Видикона в… — тут по лицу монаха скользнула тень. — А может быть, ты придешь сюда. Какая разница?

Он пожал плечами, отгоняя прочь тяжелые мысли.

Но Род разницу все же заметил. Он заметил, что отец Боквилва сожалеет о бегстве из монастыря. Это говорило в его пользу: должно быть, ему потребовалось немало сил, чтобы совершить то, что он считал правильным, невзирая на все свое нежелание. Но в этом была и слабость королевских позиций. Что будет, если раннимедские монахи дрогнут и не выдержат, в свете текущего кризиса? Если их столь переполнит раскаяние, что они решат вернуться к своим братьям — и к аббату?

Значит, надо сделать так, чтобы они не дрогнули, решил Род.

— А что я там буду делать? — не унимался Грегори.

— Там ты испытаешь, насколько крепко твое призвание. Таких юношей, которые пришли, чтобы узнать, достойны ли они быть монахами, мы зовем послушниками. Ты будешь жить, как все монахи, исключая отправление священных обрядов, и если после года, проведенного так, ты все еще пожелаешь стать монахом, тебя испытают, чтобы решить, годишься ли ты быть монахом и жить в стенах монастыря, или же достоин стать приходским священником.

Род навострил уши — это было что-то новое. Он никогда не слышал, чтобы в монастыре устраивали такие испытания.

— Меня притягивает как раз монастырь, — сдвинул брови Грегори.

— Как и многих, — кивнул Боквилва, — но не все обладают, как бы сказать… талантом, нужным для этого, необходимыми качествами… требуется иная сила духа. В этом ты должен будешь положиться на суждения старших твоих и подчиниться их решению. Впрочем, кое-кто находит это невозможным, и тогда они возвращаются в мир.

Род нахмурился, соображая, чем же монах должен отличаться от приходского священника. Умением работать с книгой?

— А что будет, если меня сочтут достойным быть приходским священником?

— Монастырь Святого Видикона разделен на две части, — пояснил отец Боквилва. — Первая — собственно монастырь, где живут те, кто стали монахами, а вторая — это семинария, в которой учатся те, чье призвание — паства. Они вместе молятся и поют в хоре, но в остальном сталкиваются редко.

— А если даже мне скажут, что я должен стать пастырем, и я подчинюсь?

— Почти ничего не изменится — пост, молитвы, учение и труд. Хотя последнего для семинаристов будет меньше, потому что им немало придется трудиться среди паствы своей, и они должны всего за несколько лет узнать то, на что у монаха уходит вся жизнь. Семинарист должен не расставаться с книгами, чтобы потом, когда ему доверят паству, не впасть по незнанию в заблуждения.

— Ну конечно, — кивнул Грегори. — Я и забыл, что… ведь каждый священник должен быть еще и вроде ученого?

Отец Боквилва согласно качнул головой, и Грегори продолжал:

— Да, должно быть, именно к этому меня и тянет. Но что, если нет? Что, если мне придется стать монахом?

— Тогда ты примешь обеты, как пономарь, и станешь настоящим монахом.

— И дальше всю жизнь буду жить в монастыре? — голос Грегори упал до шепота. — И ни разу больше оттуда не выйду, и не увижу ни девушек, ни рыцарей, и больше не увижу мою семью?

При этих словах Рода вновь кольнуло в сердце, он чуть не подхватил сынишку и не бросился наутек, но отец Боквилва возразил:

— Вовсе нет. Ты сможешь время от времени выходить в мир. Наши монахи время от времени навещают своих родственников, обычно дважды в год — кроме сирот, конечно, которые воспитывались в монастыре. И потом, иногда и в миру требуется наша помощь.

Род не слышал следующего вопроса Грегори и ответа святого отца, потому что был ослеплен неожиданно вспыхнувшей идеей. Итак, монахам разрешено иногда посещать отчий дом, так? Значит, монастырь не так уж отрезан от внешнего мира! Значит, существует какой-то канал связи!

Он пришел в себя, когда отец Боквилва уже подводил черту:

— Конечно, у тебя наверняка возникнет еще множество вопросов. Приходи когда захочешь, ты всегда будешь здесь желанным гостем — только умоляю, не ходи один, приводи с собой твоего отца, — отец Боквилва улыбнулся Роду. — Кажется, и ему это тоже не помешает!

— Несомненно! Никогда не знаешь, чем кончится визит в монастырь! — Род поднялся, пожав руку отцу Боквилве. — Я был очень рад побеседовать с вами, святой отец! Воистину, вы возвращаете меня в мир с обновленными силами!

Что ж, надеюсь, церковные стены всегда будут вдыхать новую жизнь в истинно верующих, — ответил отец Боквилва. — Вот только впервые вижу, чтобы это подействовало так быстро. Вы и в самом деле не хотите задержаться подольше?

— Нет, кажется, во мне проснулся вкус к действиям. Пора двигаться вперед — я бы даже сказал, наступать! — Род взял Грегори за руку и повернулся к дверям. — Идем, сынок, поторопимся, твоему старшему братцу пора в дорогу.

— Но его же никуда не звали!

— Теперь позовут, и лучше бы ему поторопиться!