"Замужество Сильвии" - читать интересную книгу автора (Синклер Эптон Билл)

КНИГА ПЕРВАЯ

Я хочу рассказать историю Сильвии Кассельмен. При этом предпочла бы совсем не упоминать о себе, но в книге судеб было написано, что я сыграю решающую роль в ее жизни, и поэтому ее история неразрывно связана с моей. Представляю себе нетерпение читателя, которому вместо описания жизни героини из романтического и блестящего светского общества приходится начать с автобиографии скромной жены фермера из уединенного уголка Манитобы. Но ведь Сильвия находила меня интересной! И вот, припоминая ее нетерпеливые вопросы и восклицания, я готова сама почувствовать себя героиней романа.

Для Сильвии я была каким-то неизвестным ей существом, женщиной, которая сама пробила себе дорогу в жизни. Я, по всей вероятности, была первой простой женщиной, которую она близко узнала. До тех пор она видела таких только издали и удивлялась нашему существованию, утешая себя мыслью, что мы, должно быть, сами не сознаем всей горечи своей доли. Но тут она встретилась со мной и убедилась, что в духовном отношении мы ничем не отличаемся друг от друга. Оказалось даже, что в некоторых вопросах я более осведомлена, чем она, и как раз в тех самых вопросах, которые мучили ее страстную натуру. Поэтому вся роскошь, власть и светский престиж, которыми судьба наградила Сильвию Кассельмен, померкли перед Мэри Аббот с ее взглядами современной женщины и здравым смыслом.

Я провела свою юность на ферме в Айове. У моего отца было восемь человек детей, и он сильно пил. Иногда под пьяную руку он поколачивал меня, и поэтому, когда мне минуло семнадцать лет, я убежала с двадцатилетним юношей, который работал на соседней ферме. Мне хотелось иметь свой угол, а у Тома были кое-какие сбережения. Мы отправились в штат Манитоба и обосновались там на ферме, где я и провела последующие двадцать лет своей жизни в беспрерывной упорной борьбе за существование. Когда я рассказывала Сильвии об этом периоде моей жизни, то ей она казалась просто невероятной.

Человек, за которого я вышла замуж, оказался мелочным тираном. В течение первых же пяти лет нашей совместной жизни он убил во мне всякую любовь к себе. Но за это же время я родила ему троих детей, и мне не оставалось ничего другого, как примириться со своей участью. По внешнему виду я превратилась в забитую рабу, но в душе ни на минуту не теряла надежды на освобождение. И, когда во время четвертой беременности у меня случился выкидыш и доктор объявил, что я не смогу больше иметь детей, я увидела в этом приговоре как бы освободительную грамоту и приняла непоколебимое решение: я воспитаю своих детей, сама буду развиваться вместе с ними и вместе с ними начну новую жизнь.

Все это я обдумала, работая по восемнадцать часов в сутки при свете лампы, во мгле наших северных зим. Несчастье случилось, когда я стряпала для батраков, работавших на пшеничном поле, от которого зависело все наше благополучие. Я поскользнулась и потеряла своего ребенка. Однако, несмотря на страдания, я тихо высидела, пока мужчины съели ужин, а затем перемыла посуду. Такова была моя жизнь в те дни, и я, как сейчас, вижу ужас, написанный на лице Сильвии, когда она слушала мой рассказ. Но такие вещи часто случаются в жизни женщин, ведущих хозяйство на дальних фермах, где они тяжко трудятся с тех самых пор, как там зародилась цивилизация.

Дела наши шли хорошо, и мой муж сделал накопления. Я напрягала все свои силы, чтобы дать детям возможность посещать школу. Я не хотела, чтобы они переросли меня в умственном отношении, и просиживала сама целые ночи, перечитывая их учебники. Когда старший мальчик оказался подготовленным к высшей школе, мы перебрались в город, где мой муж начал хлебное дело. К тому времени я превратилась уже в настоящего инвалида, и список моих болезней занял бы чересчур много места, если бы я вздумала привести его. Но я по-прежнему стремилась к знаниям, и болезнь была моим спасением: благодаря ей я могла держать прислугу и посвящать свободное время чтению книг из библиотеки.

У меня никогда не было никаких суеверий или предрассудков, и потому, проникнув в мир книг, я быстро нашла в нем свою дорогу. Конечно, вначале мне пришлось немало поблуждать, я плохо разбиралась в богословии и не умела дать решительный отпор идеологам «новый мысли». У меня и по сию пору сохранились кое-какие странности, которые читатель, без сомнения, назовет «заскоками». Так, например, я и сейчас верю в некое «духовное исцеление» и не всегда решусь высказать свои задушевные мысли о теософии и спиритуализме. Но тем не менее я почти сразу отказалась от религии, в которой меня воспитали, от политических взглядов моего мужа и от лекарств, которыми меня пичкали доктора. Первое, с чем я поспешила познакомиться, были вопросы здоровья и гигиены. Мне попалась книга о лечении голодом; я отправилась погостить к знакомым и попробовала этот метод на себе. После этого я вернулась домой совершенно новым человеком, перед которым открывалась неизведанная жизнь.

Но муж на каждом шагу старался ставить мне палки в колеса. Он хотел властвовать не только над моим телом, но и над моей душой, и всякое вновь приобретенное мной знание он воспринимал чуть ли не как личное оскорбление. Не думаю, чтобы образование делало меня неприятнее, чем я была раньше; единственное, на чем я твердо настаивала, – это чтобы детям была предоставлена возможность свободно развиваться и иметь свои взгляды.

Однако в этот период мой муж был занят главным образом тем, что усиленно наживал деньги, и это целиком наполняло его жизнь. Во всех его делах сказывалась психология зажиточного человека, деятельного и неутомимого лидера той группы общественных сил, которая видит перед собой только одну цель – накопление. И когда усиленные занятия привели меня к неизбежному результату и я вступила в местную организацию социалистической партии, то это подействовало на него, как пощечина. Он никогда не мог примириться с этим «позором», и, если бы дети не оказались на моей стороне, он воспользовался бы своей привилегией английского мужчины и избил бы меня палкой. Но при сложившихся обстоятельствах ему не оставалось ничего другого, как впасть в мрачную ипохондрию, и я в конце концов научилась смотреть на него, как на человека, не вполне отвечающего за свои поступки.

Я начала посещать городской колледж вместе со своими детьми, и когда они получили ученую степень, я окончательно решила развестись с мужем, убедившись, что не могу доставить ему ничего, кроме мучений. Я помогла ему составить себе состояние, скрепив его фундамент собственной кровью, и имела полное право потребовать себе половину того, что он скопил на ферме. Но отвращение мое к женщине-паразиту было так велико, что я предпочла от всего отказаться, лишь бы только не уподобиться ей. Итак, в сорок пять лет я снова стояла перед дорогой и должна была сама зарабатывать свой хлеб. Мои дети скоро переженились, и я не желала обременять их. Поэтому я отправилась на Восток, рассчитывая побыть там совсем недолго, но совершенно неожиданно устроилась в комитете по охране детского труда.

Вам, разумеется, покажется невероятным, чтобы женщина моего положения могла встретиться с миссис Дуглас ван Тьювер, урожденной Кассельмен, и стать ее ближайшим другом; но это докажет только, что вы не совсем в курсе современных социальных течений. Нам удалось потревожить совесть богатых и знатных, они охотно приглашали нас на вечера, чтобы мы своими речами нарушали там тишину их существования. А кроме того, для Сильвии я имела особую притягательность. Когда мы встретились, я держала в руках ключ к великой тайне ее жизни. Как это произошло – само по себе целая история. Об этом я и расскажу сейчас.

Случилось так, что мой приезд в Нью-Йорк с Дальнего Запада совпал с появлением Сильвии, приехавшей с Юга. И произошли оба эти события в период, когда ни война, ни землетрясения, ни футбольные состязания не привлекали внимания читателей газет, все разговоры вертелись вокруг предстоящей светской свадьбы. Достаточно того, что красавица-южанка выходила за самого блестящего из местных молодых миллионеров, чтобы услужливые газеты наперебой старались облечь фигуру жениха в одежды пылко влюбленного рыцаря. То обстоятельство, что отец невесты был в своем округе богатейшим человеком, нисколько не влияло на них. Да и откуда было знать столичным репортерам о великолепии поместий Кассельменов? Они представить себе не могли, чтобы в Америке мог существовать такой уголок, обитательница которого не сочла бы для себя верхом счастья сделаться миссис Дуглас ван Тьювер.

Издатели, правда, затребовали по телеграфу фотографии Кассельмен Холла, а телеграфное агентство отрядило из ближайшего города человека со специальным поручением во что бы то ни стало снять никому не ведомую красавицу-невесту. Однако отец невесты прогнал дерзкого фотографа и вдребезги разнес тростью его фотографический аппарат. Зато, когда Сильвия вышла из поезда, ее поджидала на платформе целая батарея аппаратов, и на следующий день весь город любовался ее изображением.

Я заинтересовалась этой южной красавицей с того самого момента, когда, раскрыв за утренним чаем газету, увидала ее портрет, смотревший на меня широко раскрытыми по-детски невинными глазами. Она показалась мне ребенком, пришедшим к нам из какого-то иного, прекрасного и светлого мира, сохранив вокруг своего чела лучезарный ореол. Выйдя из вагона и окунувшись в сутолоку грохочущего города, она остановилась изумленная и испуганная, и я тотчас же поняла по ее взгляду, что она знает о его ужасах и пороках не больше грудного младенца. За этой ангельской внешностью скрывалась не менее прекрасная душа, и я не могла оторваться от ее изображения, обомлев от восторга. Я уверена, что даже в этом обиталище Мамоны, каким представлялся мне Нью-Йорк, тысячи людей полюбили ее с первого взгляда на этот снимок и сотворили шепотом молитву за ее счастье.

Когда я пишу эти строки, мне кажется, что я слышу, как она смеется надо мной. Она всегда утверждала, что я просто неравнодушна к ней и что лучезарное сияние, будто бы окружающее ее голову, не более чем театральная иллюзия. Она прекрасно знала, какое впечатление производили эти широко раскрытые невинные глаза. Недаром же Леди Ди, самая циничная из светских женщин, учила ее играть ими, когда Сильвия была еще маленькой девочкой с косичкой за плечами. Она, несомненно, испугалась, когда, выйдя из вагона, увидела вокруг себя толпу чужих людей, защелкавших своими аппаратами под самым ее носом. Я прекрасно понимаю, что это всякого взволновало бы не меньше, чем разбойничье нападение. Что же касается Сильвии, то, увы! Кроме близоруких мужчин и сентиментальных старых женщин, никто, пожалуй, не поверил бы, что нечто подобное может сохраниться в душе современной светской девушки.

Я считала себя эмансипированной женщиной, когда приехала в Нью-Йорк. Но тот, кто отказался от дьявольских соблазнов, будучи знаком с ними только по иллюстрированным журналам и воскресным приложениям, скоро почувствует необходимость прибегнуть к посту и молитве. Для меня лично искушение таилось в этой фотографии будущей новобрачной. Я почувствовала непреодолимое желание увидеть ее и простояла несколько часов в толпе любопытных женщин, чтобы посмотреть, как свадебный кортеж подъедет к церкви на Пятой авеню. Тут я открыла, что у моей Сильвии волосы золотые, а прекрасные глаза редкого рыжевато-коричневого цвета. В этот же момент судьба столкнула меня с Клэр Лепаж и таким образом дала мне возможность заглянуть в будущее Сильвии.

Не знаю, нужно ли мне подробно останавливаться на жизни Клэр Лепаж. Подобные истории часто встречаются на страницах романов известного сорта, а я не гонюсь за подобными дешевыми эффектами. К самой Клэр я отнеслась без всякого предубеждения, не чувствуя к ней ни презрения, ни любопытства. Для меня она была просто продуктом общественного строя, который я изучала в этой великой новой Ниневии. А позднее, узнав ее ближе, я увидела в этой женщине лишь слабую, беспомощную сестру, которой я по мере сил старалась помочь.

В дальнейшем оказалось, что благодаря одной семейной драме я больше осведомлена в некоторых вопросах, чем обыкновенная женщина. Когда мне было двадцать пять лет, мой деверь переехал со своей семьей в наши края, и я очень привязалась к одному из его сыновей. Много времени спустя с этим юношей приключилась беда, и он, скрыв это от всех, застрелился.

Таким образом, мне стало известно многое такое, что обычно держится в тайне от нас, женщин. Имея в виду благо своих собственных сыновей, я принялась изучать скрытые черты мужского характера. У меня развилась странная привычка копаться в самых сокровенных тайниках мужской души и заставлять каждого мужчину обнажать передо мной свою внутреннюю жизнь. Теперь вы понимаете, что, столкнувшись со мной, Клэр Лепаж попала в не совсем обыкновенные руки.

В самом начале я объясняла ее пороки влиянием среды, но вскоре поняла свою ошибку. Не все женщины ее круга падали так низко. Многие из них, как я убедилась потом, делались свободными, независимыми женщинами, а одна или две, которых я знала, оказались вполне интеллигентными и интересными личностями. В большинстве случаев женщины ее уровня, с точки зрения света, удачно выходили замуж и жили так же хорошо, как и те, которые с самого начала страхуют свое жизненное благополучие браком.

Если бы вы встретили Клэр в начале ее «карьеры» и если бы она захотела вам понравиться, вы нашли бы ее очаровательной. Она происходила из хорошей семьи, воспитывалась в монастыре и вообще была много образованнее большинства светских американок. По-английски она говорила так же свободно, как по-французски, была знакома с литературой и могла при случае прикинуться идеалисткой. Она не была лишена некоторой религиозности, умела поговорить о возвышенных вещах и сама глубоко верила в искренность чувств. И прошло бы, без сомнения, немало времени, прежде чем вы сумели бы обнаружить ее слабости.

Вначале я осуждала ван Тьювера, но под конец пришла к убеждению, что большую часть невзгод она навлекла на себя сама, а может быть, виноваты в этом были ее предки, передавшие ей некоторые наследственные черты характера. Она могла говорить самые благородные вещи и поступать, как самая низкая тварь. Я никогда не встречала женщины, в которой уживалось бы столько противоречий. Она жаждала приятных ощущений и ожидала, что жизнь будет постоянно доставлять ей их. Она инстинктивно постигала психологию человека, с которым имела дело, и не останавливалась ни перед чем, лишь бы произвести на него впечатление.

В то время я, разумеется, еще ничего не знала ни о Сильвии Кассельмен, ни о ее женихе, кроме того, что было известно всем. Но тут я заглянула вдруг в самую глубь их существования – и в какую глубь! В одной из газет мне попалось описание того, как Дуглас ван Тьювер встретился с несравненной красавицей, жемчужиной Юга, и, бросив Гарвардский университет, отправился следом за ней до самого ее дома. Я рисовала себе это приключение в романтическом свете и была уверена, что тут действовало большое неподдельное чувство. И вдруг я заглянула в душу этого влюбленного принца.

– Он здорово трусит, уж поверьте мне, – сказала Клэр. – Он никогда не был уверен в том, что я могу сделать через минуту.

– А видел он вас в толпе перед церковью? – осведомилась я.

– Нет, – ответила она, – но он подумал обо мне, будьте спокойны.

– Он знал, что вы придете?

– Я сказала ему, – ответила она, – что раздобыла пригласительный билет. Нарочно сказала, чтобы он все время помнил обо мне…

Мне не нужно было выслушивать до конца историю Клэр, чтобы составить себе мнение об этом молодом человеке. Я поняла, что Дуглас ван Тьювер, один из самых богатых и видных женихов Нью-Йорка, не более чем черствый эгоист. Он страстно влюбился в несравненную красавицу, и, когда та отвергла его, он обратился за утешением к другой женщине и заставил ее притворяться, будто она сочувствует его душевным мукам. А между тем он знал, что она любила его со всей силой своей ревнивой и страстной натуры.

У Клэр было свое собственное мнение о Сильвии Кассельмен, мнение, к которому я, разумеется, отнеслась с некоторым предубеждением. По ее словам, Сильвия была ловкая интриганка. Она с самого начала знала, чего она добивается, и мастерски разыграла свою роль. А тем временем она, Клэр, бродила в темноте, пытаясь победить ее своим слабым оружием. Характерно, что она нисколько не обвиняла себя за эту ошибку. Всему причиной были низость ван Тьювера, его неспособность оценить истинное чувство и то, что он не стоил ее любви. Она изложила мне это, наивно рассказав сначала о том, как пыталась настроить ван Тьювера против Сильвии, притворно восхищаясь ею. Но я в этот момент отнеслась к Клэр снисходительно, находя, что обстоятельства подвергли слишком жестокому испытанию ее женский альтруизм.

Однако все ухищрения Клэр не привели ни к чему, и между обеими соперницами разгорелась жестокая борьба. По словам Клэр, хитрая интриганка Сильвия сделала вид, что смягчилась, ван Тьювер снова помчался на Юг, окрыленный надеждами, а Клэр осталась дома и погрузилась в изучение книги об отравителях итальянского Ренессанса. Вскоре последовало объявление о помолвке, а вслед за тем доблестный завоеватель в панике примчался обратно и стал засылать к Клэр своих приятелей для дипломатических переговоров. Он то сулил ей золотые горы, то грозил полным разорением, старался возбудить в ней то страх, то ненависть и даже взывал к ее любви.

Слушая эти излияния, я все время видела перед собой широко раскрытые невинные глаза, сразу очаровавшие меня на портрете, и в душе проливала слезы. Должно быть, нечто подобное испытывают боги, взирая с небес на жизнь смертных и видя, как они губят себя по собственному невежеству и безумию, точно слепцы, смело заносящие ногу над пропастью.

Я, конечно, оценила по достоинству язвительность Клэр. Однако могло быть и так, что эта воплощенная невинность действительно расставила ловушку ван Тьюверу, поймала его и вышла за него ради денег. Но, даже допустив это, я продолжала надеяться, что она сама не знала, что творила. В то время как она торжествовала свою победу, ей, должно быть, и в голову не приходило, что рядом с ней неизменно будет находиться тень другой женщины.

Клэр не один, а по крайней мере десять раз повторила мне:

– Увидите, что он вернется к своей Клэр. Другая не сумеет сделать его счастливым.

А я думала о том, что Сильвию во время ее медового месяца будет неотступно преследовать невидимый призрак, но она никогда не услышит его голоса, никогда не узнает его имени. Все, что ван Тьювер вынес от близости с Клэр, – чувственность, пресыщение, презрение к женщине – все это будет терзать и пугать его молодую жену, отравляя ей жизнь. Я не решалась заглядывать дальше в те бездны, куда не проникло даже мое воображение и о которых француженка, несмотря на всю свою смелость, говорила лишь намеками, часто непонятными для меня.

Клэр Лепаж чувствовала себя в то время глубоко несчастной и одинокой. Убедившись в том, что мои руки, привыкшие к мужскому труду, представляют собой надежную опору, она уцепилась за них. Она умоляла меня проводить ее домой, прийти к ней в гости, наконец, поселиться с ней. До этого времени она жила с одной из своих подруг, пожилой женщиной, которую она выдавала за свою тетку. Таким образом, Клэр не нарушала приличий во время пребывания на яхте ван Тьювера и в его замке в Шотландии. Но подруга эта умерла, и у Клэр не осталось никого, с кем бы она могла поделиться своими горестями.

Имея годовой доход в восемь тысяч долларов, она занимала великолепный особняк в западной части города, недалеко от набережной. Но денег не хватало не только на шофера, но даже на то, чтобы прилично одеваться, и ей приходилось влезать в долги. Тем не менее она готова была разделить со мной все, что имела. Передо мной открылась новая профессия, и я познакомилась с новой формой паразитизма.

Я часто навещала ее в начале нашего знакомства, отчасти потому, что меня интересовала она сама и ее друзья, отчасти потому, что я искренно надеялась помочь ей. Но я очень скоро поняла, что пытаться повлиять на Клэр – все равно что толочь воду в ступе. Когда я рассказывала ей, например, о разрушительном действии алкоголя, она соглашалась со мной, обещая в будущем быть умереннее. Но уже при следующем свидании я убеждалась, что все мои доводы испарились из ее головы, как дым. В то время я готовилась к работе на Востоке и попробовала заинтересовать ее такими предметами, как социальная реформа, но все это были для нее пустые слова. Она жила жизнью праздных искателей удовольствий, каких очень много в огромной столице, и мне при каждой новой встрече казалось, что я вижу ухудшение в ее внешности и характере.

Тем временем я собирала, как могла, сведения о ван Тьюверах. В газетах иногда попадались заметки о том, что яхта «Тритон» прибыла на Азорские острова, или что она налетела на тендер в гавани Гибралтара, или что мистер и миссис ван Тьювер удостоились чести быть принятыми в Ватикане, или что они проводили сезон в Лондоне, представлялись ко двору и были гостями германского императора во время военных маневров. А в столице Соединенных Штатов Америки миллионы рабов наемного труда утром, отправляясь на работу, и вечером, возвращаясь домой в битком набитой грохочущей подземке, читали об этом и радовались триумфальным похождениям своих соотечественников.

Посещая Клэр, я научилась интересоваться светскими новостями. Она читала мне выдержки из одной еженедельной газеты, печатавшей сплетни о богатых и знатных, и разъясняла двусмысленные намеки, срывая покровы со всевозможных скандальных историй. Некоторых мужчин она сама знала довольно близко и в разговоре со мной называла их попросту – Берти, Реджи, Виви, Элджи. Она немало знала и о женщинах этого высшего круга и сообщала о них подчас чрезвычайно интимные подробности, которые, наверное, неприятно поразили бы этих важных дам.

Нечего и говорить, что знакомство с миром Клэр давало много материалов для моих отдельных выступлений в качестве социалистического оратора. Из тепличной атмосферы ее роскошного дома я отправлялась в жалкие наемные трущобы, где маленькие дети, работая по двенадцать-четырнадцать часов в день, зарабатывали немного больше цента в час за изготовление бумажных цветов. Случалось, что я, покатавшись по парку в автомобиле одного из расточительных друзей Клэр, пересаживалась в подземку и отправлялась на какое-нибудь собрание, где обсуждался вопрос о невыносимых условиях труда, ежегодно обрекающих на гибель известный процент молодых фабричных работниц.

Эти вопиющие контрасты все сильнее возмущали меня, и речи, которые я произносила на партийных собраниях, стали понемногу привлекать внимание своей горячностью. В то лето, помнится, я испытывала враждебное чувство даже к прелестной Сильвии, портрет которой висел в рамке у меня в комнате. В то время как она представлялась ко двору, я изучала положение рабочих на стекольных фабриках в штате Нью-Джерси и видела там, как десятилетние мальчики работали перед раскаленными печами, пока не падали от истощения или, нередко, совсем теряли зрение. Пока она и ее супруг гостили у германского императора, я под видом работницы-польки проникала в тщательно охраняемые тайны сахарного треста в Бруклине, где не проходит дня, чтобы кто-нибудь из рабочих не задохнулся от вредных испарений.

Но вот ранней весною Сильвия вернулась из свадебного путешествия домой. Она приехала на одном из роскошнейших новых пароходов. На следующее утро я снова увидела в газете ее портрет и прочла несколько слов, которыми ее супруг поделился с одним из ехавших с ними путешественников о гостеприимстве Европы к приезжим американцам. Затем прошло несколько месяцев, в течение которых я больше ничего не слыхала о них. Я погрузилась в свою работу по обследованию условий детского труда и, должно быть, так ни разу и не вспоминала о Сильвии вплоть до той достопамятной встречи у миссис Эллисон, когда она сама подошла ко мне и взяла меня за руки.

Миссис Роланд Эллисон была одна из тех женщин, которые, несмотря на окружающее их внешнее благополучие, постоянно испытывают некоторое душевное беспокойство. Я случайно встретилась с ней на собрании и рассказала ей о том, что видела на стекольных фабриках. После этого она решила, что мои слова должны услышать все интересующиеся общественными вопросами, и с этой целью устроила прием у себя на Мэдисон авеню.

Не помню точно, что я говорила тогда, но, по словам Сильвии, запомнившей все до мельчайших подробностей, я произвела на слушателей сильное впечатление. Я рассказала им, между прочим, историю маленького Анджело Патри. Этот итальянский мальчуган поддерживал пьяницу отца и работал, как взрослый, невзирая на законы о детском труде, действующие в штате Нью-Джерси. Его родители жили в нескольких милях от стекольной фабрики, на фруктовой ферме, которую они арендовали, и маленький Анджело ежедневно ходил на работу по полотну железной дороги. Особенность стекольных фабрик заключается в том, что дети там работают и в дневных, и в ночных сменах. Поэтому, проработав шесть часов до полуночи и шесть часов после полуночи, маленький Анджело бывал очень утомлен. Возвращаясь однажды весенним утром домой, он не слышал пения птиц и не видел цветов, поскольку глаза его слипались. Он опустился на полотно и заснул. Машинист первого утреннего поезда заметил на пути какую-то груду, но принял ее за брошенное тряпье и не остановил поезд, чтобы как следует рассмотреть, в чем дело.

Все это рассказала мать ребенка, которая работала на фабрике в качестве упаковщицы стекла. Она горячо любила маленького Анджело. Когда я повторила несвязные слова, в которых она старалась описать мне вид маленького истерзанного тела ее сынишки, некоторые дамы украдкой прослезились.

После моего сообщения несколько женщин подошли ко мне поговорить. Гости понемногу разъезжались, и зал был почти пуст, когда ко мне приблизилась еще одна дама, ожидавшая своей очереди. Прежде всего меня поразила ее необычайная привлекательность, что всегда с первого взгляда на нее изумляло и пленяло людей, сталкивавшихся с ней. Затем ее наружность показалась мне почему-то очень знакомой. Где я встречала прежде эту молодую женщину?

Она сказала то, что всегда говорят в таких случаях: все это очень интересно, она и представить себе не могла, что на свете существуют такие ужасы. Чтобы испытать ее, я ответила:

– Столько людей говорили мне это, и я начинаю верить в их искренность.

– Да, мне вы можете поверить, – поспешно ответила она. – Видите ли, я прожила всю свою жизнь на Юге, а там не существует таких тяжелых условий труда.

– Вы уверены?

– Во всяком случае, наши негры всегда могут взять достаточно, чтобы насытиться.

Я улыбнулась. Затем, помня, что я должна пользоваться каждой минутой для своей пропагандистской работы, я поспешила добавить:

– У вас есть лесопильные заводы в Луизиане и сталелитейные в Алабаме, а также табачные и бумажные фабрики, фабрики тростниковых изделий, но знаете ли вы, как живут люди, работающие на них?

Все это я произнесла совершенно машинально, ибо подобные аргументы не более как привычный шаблон для каждого мало-мальски опытного агитатора. Но в то же время мозг мой, охваченный каким-то странным смятением, работал в совершенно ином направлении. Меня волновали прелесть этой молодой женщины, порывистость и глубина чувства, отражавшегося на ее лице, и, главное, это странное сознание, что я уже встречалась с ней когда-то. Однако, если бы мы действительно столкнулись с ней раньше, я никогда не забыла бы ее лица. Это было невозможно.

Хозяйка подошла к нам и рассеяла мое недоумение.

– Вам следовало бы завербовать миссис ван Тьювер в ваш комитет по охране детского труда, – сказала она.

Я почувствовала что-то вроде испуга. Мне хотелось воскликнуть: «Так это Сильвия Кассельмен!» Но как мне было объяснить им, почему я знаю ее? Не могла же я в самом деле сказать: «У меня в комнате висит ваш портрет, который я вырезала из газеты». Еще меньше могла я сослаться на знакомство с приятельницей ее мужа.

К счастью, Сильвия не заметила моего волнения, – к тому времени она уже научилась принимать, когда нужно, соответствующий вид.

– Пожалуйста, не сочтите это за лицемерие. Я действительно ничего не знаю об этих вещах. И если бы могла, с удовольствием помогла вам чем-нибудь.

Говоря это, она смотрела мне прямо в глаза своими рыжевато-карими глазами, и во взгляде этом выражались такая чистота, ясность и честность, какие можно было бы представить себе только во взоре ангела, случайно спустившегося на землю и увидевшего, в какую ужасную сеть запутались мы, грешные.

– Берегитесь! – засмеялась наша хозяйка. – Вы попали в опасные руки.

Но Сильвия не обратила внимания на ее предостережение.

– Я хочу узнать побольше обо всем этом, – сказала она. – Вы должны сказать мне, чем я могу быть полезна в вашем деле.

– Ловите ее на слове, – обратилась ко мне миссис Эллисон. – Куйте железо, пока оно горячо!

От меня не ускользнула нотка удовлетворения, прозвучавшая в ее голосе. Если она сможет сказать, что вовлекла миссис ван Тьювер в работу нашего комитета, – это будет для нее воистину ценный трофей.

– Я с удовольствием расскажу вам все, что знаю, – сказала я. – В этом заключается моя задача здесь, на земле.

– Возьмите мисс Аббот с собой, – посоветовала Сильвии моя энергичная хозяйка.

И прежде, чем я успела что-либо толком сообразить, оказалось, что я приняла приглашение миссис ван Тьювер покататься в парке. Исполняя свою роль deus ex machina, хозяйка постаралась освободить меня от других гостей, и я вскоре очутилась в большом новом автомобиле, скользившем по Мэдисон авеню так же бесшумно и быстро, как тень облака по полям. Когда я пишу эти строки, на моем столе лежит социалистическая газета, а в ней карикатура, где талантливый Вилли Дайсон изобразил двух дам на светском приеме. Одна из них говорит: «Это социальное движение становится, право, очень интересным». «Да, – отвечает другая, – на собраниях можно увидеть такое хорошее общество».

Во всей этой истории роль Сильвии была гораздо благороднее моей. Сидя в роскошном автомобиле в обществе одной из любимиц этого мира, я должна была чувствовать глубокую уверенность в святости своей миссии, чтобы не испытывать никаких сомнений. Ведь я ничего не могла принести ей, кроме страданий. Я говорила об условиях работы на фабриках, об ужасах, скрытых за стенами сахарных заводов, и видела, как тени одна за другой набегают на ее лицо. Вы, может быть, скажете, что с моей стороны было жестоко срывать повязку с этих прелестных глаз, но в подобных случаях я чувствовала себя ангелом Господним и носителем его идей.

– Я ничего не знала об этом! – снова воскликнула она.

И я убедилась потом, что это была правда. Мне было трудно представить себе, чтобы, живя в наше время, можно было стоять так далеко от действительности. В тех мужчинах и женщинах, с которыми ей приходилось встречаться, Сильвия разбиралась с необычайной проницательностью. Но для нее существовало только два сорта людей – люди ее круга и их слуги – негры. Целый полк родичей ревниво охранял ее от знакомства с другим миром, и, если случайно какой-нибудь опасный факт проникал за семейные заграждения, у них всегда были наготове освященные традицией формулы, чтобы лишить его всякого значения.

– Но теперь, – продолжала Сильвия, – у меня есть деньги, и я могу помогать. Поэтому я не имею права оставаться в прежнем неведении. Вы должны указать нам путь, мне и моему мужу. Я уверена, что он тоже не знает, чем тут можно помочь.

Я обещала сделать все, что будет в моих силах. Ее помощь будет неоценима не только благодаря деньгам, которые она сможет дать, но главным образом благодаря блеску и влиянию ее имени. Она привлечет внимание общества ко всякому делу, за которое возьмется.

Я объяснила ей методы работы и цели нашего комитета по охране детского труда. Мы добиваемся издания новых законов, мы осаждаем всевозможных должностных лиц и настаиваем, чтобы они следили за исполнением уже существующих законов. Но главная наша задача – популяризировать этот вопрос, внушить обществу, какое негативное для общества значение имеет тот факт, что новое поколение растет без образования и тупеет от преждевременной непосильной работы. Тут-то она и могла оказать нам большую поддержку. Пусть она собственными глазами убедится в том, что все это правда, а затем пусть выступит зимой перед законодательной комиссией в защиту нашего нового законопроекта.

При этих словах она испуганно посмотрела на меня. Ее понятия о том, как делают добро в этом мире, можно было назвать по меньшей мере устарелыми. Она считала, что для этого достаточно посещать бедных и раздавать милостыню. Она знала о современных способах борьбы с социальным злом не больше, чем о современных болезнях.

– Но ведь я же не сумею произнести речь! – воскликнула она.

– Почему? – спросила я.

– Я никогда даже не помышляла об этом. Я слишком мало знаю.

– Но вы можете научиться.

– Я привыкла думать, что только мужчины способны на такую работу.

– Мы дали возможность мужчинам проявить себя, но они-то как раз и создали это зло. Кто же, если не женщины, позаботятся теперь о детях?

С минуту она молчала в нерешительности, затем сказала:

– Боюсь, что вы станете смеяться надо мной.

– Нет, нет, – пообещала я, но, взглянув на нее, я догадалась: – Вы хотите сказать мне, что место женщины – у семейного очага?

– Так думали по крайней мере у нас, в округе Кассельмен, – ответила она, невольно улыбаясь.

– Но вы видите, что детей отрывают от семейного очага, – возразила я. – Они вернутся назад только тогда, если мы, женщины, пойдем за ними и приведем их обратно.

Вдруг она засмеялась тем веселым ясным смехом, который много лет согревал меня потом, словно апрельское солнце.

– Несколько лет назад кто-то произнес в нашем штате суфражистскую речь. О, если бы вы видели, в какой ужас пришли мои родные. Тетя Ненни – она жена епископа Чайльтона – уверяла, что ничего ужаснее не случалось с тех пор, как Джеферсона Дэвиса заковали в кандалы. Она не переставала говорить об этом целыми днями и кончила тем, что поднялась к себе наверх и заперлась там. Ее младшие дети, вернувшись из школы, стали спрашивать, где их мама. Никто не знал этого. Скоро явился повар и спросил: «Что прикажете подавать к обеду, мистер Базиль? Я был наверху у миссис Ненни, но она сказала, чтобы я убирался и не надоедал ей – она занята». Приехали гости, и началось великое смятение, ибо никто не знал, что делать, а тетя Ненни продолжала сидеть взаперти. Наконец наступил час обеда, и все собрались к столу. Дворецкий отправился наверх и, вернувшись, передал ее приказ есть, что найдется, позаботиться о гостях, а затем отправиться на молитвенное собрание: ее же пусть оставят в покое – она пишет письмо в «Ведомости» Кассельменского округа об обязанностях женщины как хранительницы домашнего очага.

С этого началось мое знакомство с Кассельменским округом. Мне не скоро пришлось побывать там, но я быстро познакомилась с его обитателями по рассказам Сильвии. Ее рассказы были похожи на смешные и трагические анекдоты, дикие и невероятные, напоминавшие мне полуварварские времена. Обе мы часто смеялись, когда она поверяла мне свою семейную хронику, но иногда глаза ее вдруг становились задумчивыми, и веселье умолкало. Вскоре я убедилась, что моя Сильвия скучает по дому. В течение всего нашего знакомства она неизменно считала своим родным домом Кассельмен Холл. Все ее убеждения исходили оттуда, и туда же устремлялись ее новые мысли.

Мы поговорили немного о суфражизме, и я рассказала ей, как живут женщины на уединенных фермах, как они жертвуют своей молодостью и здоровьем, помогая мужьям бороться за существование, однако в барышах они не участвуют и не могут в случае необходимости потребовать у мужей свою долю.

– Но ведь вы не хотели бы, конечно, еще больше облегчить развод? – с ужасом спросила Сильвия.

– Я хочу только, чтобы условия развода сделались справедливее в отношении женщин.

– Но тогда женщины станут требовать его еще чаще. И так уже много разведенных женщин. Папа говорит, что развод грозит обществу еще большими бедствиями, чем социализм.

Она рассказала мне о суфражизме в Англии, где женщины в то время только что начинали бороться открыто. Ведь не стану же я оправдывать то, что они бросают свои дома ради подобных целей? Я с величайшей осторожностью указала ей, что в Англии существуют очень своеобразные условия, обостряющие борьбу. Там, например, до сих пор сохранился нелепый устаревший закон о том, что муж имеет право в некоторых случаях бить свою жену палкой. Разве американская женщина согласилась бы подчиниться подобному закону? Другой закон запрещает женщине требовать развода в случае неверности мужа, если только измена его не сопровождалась жестоким обращением или если он сам не бросил ее. Несомненно, даже отец Сильвии не найдет это справедливым. Я рассказала ей об одном решении, которое незадолго перед тем вынес высший суд в Англии. Суд нашел, что муж, приведший к себе в дом любовницу и заставивший жену прислуживать ей, по смыслу английских законов не может считаться виновным в жестоком обращении. У Сильвии вырвалось восклицание ужаса, и взор ее с недоверием устремился на меня. Тут в голове моей мелькнула мысль о Клэр, и по спине у меня пробежал холодок. Да, этот первый разговор о миссис Дуглас ван Тьювер был во многих отношениях нелегким испытанием для меня.

Я очень быстро обнаружила, что при всем своем детском неведении Сильвия не была заражена предрассудками. Когда вы приводили ей какой-нибудь факт, она не заявляла, что он слишком ужасен, чтобы соответствовать действительности, или что Библия говорит другое, или что об этом даже неприлично знать. И, встретившись с ней в следующий раз, вы тотчас же убеждались, что она ничего не забыла из того, о чем шла речь на предыдущем свидании. Напротив, оказывалось, что она рассмотрела вопрос со всех сторон, глубоко продумала его до мельчайших подробностей и только ждала вас, чтобы вы разрешили ее сомнения. Помню, как во время первой нашей совместной прогулки в автомобиле я говорила себе: «Если эта девочка начнет размышлять, она пойдет далеко. Но ей придется остановиться на полпути ради спокойствия своих близких».

– Вы должны познакомиться с моим мужем, – сказала она и добавила: – Я посмотрю в свою записную книжку. У меня так много всяких обязательств, что я никогда не могу сказать заранее, найдется ли у меня свободная минута.

– Должно быть, вас очень занимает такая жизнь? – осведомилась я.

– Да, вначале все это интересовало меня. Но я начинаю уставать от этих бесконечных выездов. Ведь большей частью я встречаю одних и тех же лиц и заранее знаю, о чем они будут говорить.

Я рассмеялась.

– Вы успели заразиться болезнью общества – скукой.

– Я давно уже познакомилась с ней и ни за что не покинула бы семью, если бы это не было необходимо ради ее блага. Вот почему я завидую такой женщине, как вы…

Я не могла удержаться от смеха. Это было чересчур забавно – миссис Дуглас ван Тьювер завидовала мне!

– В чем дело? – спросила она.

– Меня рассмешила ирония судьбы. Я, знаете ли, вырезала из газеты ваш портрет и вставила его в рамку. Глядя на него, я думала: «Вот самое прелестное личико, какое я видела когда-либо, вот женщина, которая больше всего достойна зависти».

Она улыбнулась, но сразу стала серьезной.

– Я очень рано узнала, что я красива, и мне кажется если бы я утратила свою красоту, то мне, наверно, недоставало бы ее. Однако, с другой стороны, я часто думаю, что красота большое бремя. Это ставит нас в зависимость от внешности. Большая часть красивых женщин, которых я знала, сделали из своей красоты род профессии. У них в жизни только одна цель – блистать и вызывать восхищение.

– А вам разве это не доставляет удовольствия? – спросила я.

– Это суживает жизненные рамки. Мужчины только этого и ждут от нас и бывают недовольны, когда у нас появляются другие интересы.

– Итак, – серьезно произнесла я, – несмотря на вашу красоту и богатство, вы не вполне счастливы.

– О, да! – воскликнула она, невольно выдавая себя больше, чем хотела бы. – Я говорила себе, что буду счастлива, потому что смогу делать очень много добра. Ведь деньгами, наверное, можно исправить много зла. Но теперь я уже не так уверена в этом. Столько разных осложнений вырастает на пути. Только вы соберетесь помочь кому-нибудь, как вам сейчас же укажут, что вы своим вмешательством принесете один только вред.

Она снова остановилась в нерешительности.

– Вы говорите, по-видимому, о благотворительности, – сказала я.

Она посмотрела на меня блестящими глазами.

– Как вы понимаете все с первого слова! – воскликнула она.

– Зная современное общество, легко предвидеть результаты, когда сталкиваешься с известными причинами.

– Я хотела бы, чтобы мне объяснили, почему благотворительность вредна.

– Это будет равносильно лекции о системе заработной платы, – засмеялась я. – Тема чересчур серьезная для беседы во время прогулки.

Мои слова могли показаться ей простой отговоркой. Но в этот момент я сидела закутанная в роскошные меха и каталась в автомобиле в сумерках прелестного осеннего вечера, а когда приходишь в непосредственное соприкосновение с собственностью, мысль об уничтожении ее кажется чем-то несообразным. Между прочим, этим объясняется, по-моему, оппортунизм министров-социалистов, и та же причина заставила меня принять внезапное решение – скрыть от миссис Дуглас ван Тьювер, хотя бы только на этот вечер, что я разведенная жена и митинговый агитатор, проповедующий революцию.

Во время этой первой беседы Сильвия открыла мне многое, сама того не сознавая. Я, например, вполне убедилась, что она вышла за мистера Дугласа ван Тьювера не по любви, иначе она не могла бы в первый же год страдать от скуки и не стала бы искать приложения своих сил в благотворительности.

Она с удовольствием подольше покаталась бы и поболтала со мной, но, к сожалению, была приглашена на обед. Она попросила меня навестить ее, и я обещала зайти к ней утром в назначенный день. Когда автомобиль остановился перед подъездом ее дома, я вспомнила свою первую поездку по городу в экскурсионном фургоне и как я вытаращила глаза, когда руководитель указал нам на этот дворец. Все мы, как один человек, с трепетом подумали о том, какая волшебная жизнь течет за этими массивными дверями, какие неоценимые сокровища хранятся за этими толстыми бронзовыми решетками. И вот теперь хозяйка всего этого великолепия приглашала меня зайти и осмотреть его изнутри.

Она хотела, чтобы шофер отвез меня домой, но я не согласилась на это, боясь, как бы машина не натворила бед на моей улице, кишевшей детьми и ручными тележками. Я вышла из автомобиля и пошла пешком, сердце мое учащенно билось, и вся я горела от волнения. Придя домой, я первым делом взглянула на портрет. Но, Боже, как он изменился! Теперь это не была уже серая газетная фотография, чудесные краски преобразили ее. Я видела перед собой золотые волосы, чудесные рыжевато-карие глаза и нежные щеки, алеющие румянцем юности. Но самое замечательное было то, что портрет говорил. Он говорил с восхитительным, немного тягучим южным акцентом, расспрашивал меня о работе комитета по охране детского труда. И когда я рассказывала ему что-нибудь забавное о моих соседях по квартире, евреях или итальянцах, он рассыпался серебристым смехом и восклицал: «О Господи! Какие чудаки!»

Расставаясь в это утро с портретом, я и представить себе не могла, какое чудо совершится с ним к концу дня.

Я, конечно, понимала, что происходит со мной. Симптомы были чересчур ясны. Лишь только мне удалось убедить себя, что я уже старуха и что мне не осталось в жизни ничего, кроме работы, маленький шутник вдруг прострелил мне сердце одной из своих самых острых золотых стрел. Я испытывала трепет и восхитительные муки восторженной любви. Я жила только мыслью о ней. Двадцать раз в день я подходила к портрету, восклицая вслух: «О, как она прекрасна! Как хороша!»

Не знаю, сумела ли я хоть приблизительно описать ее. Я передала наш первый разговор. Но слова так холодны, так мертвы. Мне все хочется подыскать ей подходящее сравнение в природе. Помню, я наблюдала однажды, как стрекоза освобождалась от куколки. Она была необычайно нежной, зеленой и юной и, уцепившись за ветку, сушила на солнце свои крылышки. Когда чудо превращения окончилось, она замерла на минуту, переливаясь радугой красок, вся трепеща от юного восторга. Вот такую стрекозу напомнила мне Сильвия. Она казалась мне существом из другого мира, незапятнанным грязью действительности, не опаленным ее жаром. Мне буквально становилось жутко при мысли, что здесь, в этой юдоли борьбы и зла, цветет юное существо с такой горячностью, надеждой, трепетом и наивностью стремящееся навстречу жизни. Вот какое впечатление производила Сильвия даже в те моменты, когда слова ее, казалось, говорили обратное. Она могла высказывать самые пошлые и банальные мысли, извлеченные из поучений Леди Ди, но даже тогда в словах ее прорывались горячность и заинтересованность, таившиеся в глубине ее существа.

Однако главная прелесть Сильвии заключалась в том, что она никогда не думала о себе. Даже в те моменты, когда она откровенно говорила о своей красоте и о себе самой, она на самом деле думала о других и о том, как помочь им. Я особенно подчеркиваю это. Мне не хотелось бы чтобы у читателя создалось впечатление, будто я просто подпала под обаяние красивой внешности, а также автомобиля аристократической фамилии. В Сильвии было, разумеется, много аристократизма, да иначе и быть не могло. Но она была бы так же очаровательна в простом коттедже, и это подтвердит дальнейшая история ее жизни.

Итак, я была влюблена. В то время я учила немецкий язык и просидела целый день над двумя строчками Гёте:

Помню, как я воскликнула в восторге: «Я знаю ее!» И после этого я про себя стала называть ее «Фрейя божественная». Только одно прозвище понравилось мне еще больше этого. Несколько времени спустя Сильвия рассказала мне о Франке Ширли, о том, как она любила его и как их радужные надежды рассыпались в прах. Он называл ее «Леди Солнышко!» в счастливые времена их любви, и, когда Сильвия повторяла: «Леди Солнышко! Леди Солнышко!» – мне казалось, что я слышу в этих словах отзвук голоса Франка.

В течение нескольких дней после нашего знакомства я поджидала почтальона, и, когда приглашение наконец пришло, я отпросилась в комитете и с трепетом поднялась по мраморным ступеням дворца ван Тьюверов. Лакей-англичанин недоверчиво осмотрел меня с головы до ног. По его чинному виду и выправке я решила, что у себя на родине он, вероятно, состоял при особе какого-нибудь епископа. У меня сохранилось смутное воспоминание о вестибюле с расписными панелями и о двойной лестнице, покрытой белоснежным ковром. Я как-то прочла в газете, что этот ковер соткан одним куском и стоит баснословные деньги. Меня провели в будуар Сильвии, который художник-декоратор, знавший ее внешность, отделал в розовых, белых и золотистых тонах. В этой комнате свободно поместилось бы полдюжины таких квартир, как моя, и солнце широкой волной заливало ее. Из боковой двери вышла Сильвия, протягивая мне обе руки.

Она была искренне рада увидеть меня и тотчас же стала извиняться, что так долго не писала мне. Она была очень занята все это время. Выйдя замуж, она попала в круг людей, чрезвычайно серьезно относившихся к своим светским обязанностям. Это были «праздные богачи», но они трудились, как настоящие рабы, на своем поприще.

– Знаете, – сказала она, когда мы уселись на розовой атласной кушетке и лакей принес нам кофе, – если вы прочтете, что миссис такая-то – «царица общества», не подумайте, что это простая фраза. Она в самом деле чувствует себя царицей, и то же самое думают о ней все остальные люди ее круга. Она с такой торжественностью выполняет все церемонии, словно действительно считает себя помазанницей Божией.

Сильвия рассказала мне несколько приключений из своей жизни. Она обладала острым чувством юмора и, очевидно, искала ему выход. Ей сразу бросались в глаза глупость и претенциозность многих людей, с которыми она сталкивалась в обществе, но все это были такие важные и величественные господа, что она ради мужа не смела обнаружить перед ними свою проницательность.

Она стала рассказывать мне о своих заграничных впечатлениях. Европа не понравилась ей. Сильвия откровенно призналась, что чувствует себя глубокой провинциалкой. В округе Кассельмен всякий иностранец считался подозрительным и темным субъектом, про которого можно было с презрением сказать, что он или скрипач, или оперный певец. Люди, с которыми Сильвию познакомил в Европе ее муж, не внушали никаких сомнений в смысле своего общественного положения, но все же это были иностранцы, и Сильвия никак не могла раскусить, что они собой представляют.

Познакомилась она там, например, с одним молодым человеком, сыном стального короля. Он отличался прекрасной репутацией, писал книги, рисовал картины и так много путешествовал, что знал даже о существовании Кассельменского округа. Он предложил однажды Сильвии показать ей достопримечательности Берлина. Они прокатились по Аллее Победы, причем молодой человек безжалостно высмеивал художественные вкусы кайзера, и наконец остановились перед огромной мраморной колонной, на верху которой высится статуя Победы.

– Обратите внимание на то, что греческая дама находится на высоте ста метров над землей, и туда нет никакой лестницы. По этому поводу в Берлине существует восхитительная острота, что она единственная целомудренная женщина в Берлине.

Я хорошо знала жизнь и поэтому легко читала между строк, когда Сильвия рассказывала мне о своих приключениях. Она казалась мне человеком, который разгуливает вблизи вулкана, не подозревая об опасности, но чует при этом в воздухе легкий запах серы. И я знала, что настанет момент, когда земля разверзнется под ее ногами. В Риме, например, она встретилась с каким-то герцогом, меланхолическим юношей, и пофлиртовала с ним немного со свойственной ей живостью, как делала это со всеми мужчинами. Выйдя замуж, она решила, что может забавляться таким образом сколько ей заблагорассудится. Но молодой итальянец отнесся к этому иначе и шепнул ей слова, имевшие серьезное значение. Это признание так испугало Сильвию, что она бросилась к мужу и рассказала ему все, умоляя его пощадить молодого человека. В ответ на это ей было сказано, что она вела себя предосудительно и одна виновата во всем. Знатные итальянки строги и чопорны, и Сильвии не следовало ожидать, что пылкий молодой герцог поймет ее природную живость.

В каждой стране с ней случалось что-нибудь такое, что приводило ее в глубокое изумление, и мистеру ван Тьюверу то и дело приходилось напоминать своей юной жене о приличиях. Одна из кузин ван Тьювера была замужем во Франции за маркизом, и Сильвия с мужем посетили их замок. Семья была строго католическая, очень древнего происхождения. Один из родственников, высокопоставленный прелат, пригласил гостей осмотреть его собор.

– Вообразите мое изумление, – рассказывала мне Сильвия. – Я думала, что встречу важного почтенного духовного сановника, а вместо этого увидела остроумного светского человека. Слыхали бы вы только, что он говорил мне! Я пришла в восторг от величия и красоты собора и сказала: «Если бы я знала, что здесь так красиво, то приехала бы сюда венчаться». «Вы американка, – возразил он, – так приезжайте в следующий раз». Когда я заметила ему, что я не католичка, он ответил: «Ваша красота – сама по себе религия». И когда я запротестовала, уверяя, что он делает мне слишком много чести, прелат возразил: «Честь будет всецело для церкви». И так как все это меня шокировало, я удостоилась звания провинциалки.

Затем молодые отправились в Лондон, туманный город, «где вы никогда не видите солнца, и если уж оно покажется, то напоминает яйцо всмятку». Там вам приходится учиться есть рыбу с помощью особых ножей, а в обществе вы можете свободно говорить о самках, но ни в коем случае не должны упоминать о своем желудке. Одно из воскресений они провели в Хазелгерсте, замке вдовствующей герцогини Дэнбюри. Ван Тьювер когда-то принимал у себя в Америке ее сына, и теперь герцогиня, ввиду отсутствия старшего сына, желала сама отплатить за оказанное ему гостеприимство. Старая леди сидела за столом, а по обеим сторонам ее восседали на детских креслицах два жирных пуделя, которые ели с золотых подносов. Около одного из пуделей сидел священник, робкий маленький человек, заехавший к ней в гости. Желая показать, что он чувствует себя вполне непринужденно, гость сунул кусочек хлеба сидевшей около него собаке.

– Не смейте кормить моих собак! – набросилась на него старая леди. – Я никому не позволяю кормить своих собак.

Там же Сильвия встретила высокочтимого Реджинальда Эннерсли, младшего сына герцогини, приехавшего домой на каникулы из привилегированной школы. Высокочтимому Реджинальду было двенадцать лет, но он был плохо развит в физическом отношении и очень худ.

– Их скверно кормят там, – объяснила его мать, – да и учат неважно, но зато из этой школы выходят настоящие джентльмены.

– Честное слово, – рассказывала Сильвия, – это был презабавный маленький человечек. Он напоминал мне тех типов, которых часто приходилось видеть в гостиницах на материке. На нем был итонский мундир. Представьте себе костюм взрослого мужчины, у которого отсутствуют полы сюртука и цилиндр. Он сидел за чайным столом и болтал с развязным видом и ужимками котильонного дирижера. Так и казалось, что, когда он снимет шляпу, на голове его окажется лысина. Он говорил о своем брате герцоге, который отправился куда-то поохотиться на морских котиков: «Этот шалопай только и знает, что сорить деньгами, а вот мы, младшие сыновья, когда вырастем, должны жить, как псы». Я спросила его, что он намерен делать в будущем. «Да, кажется, ничего не остается, кроме церкви, – ответил он, – тощища смертельная, но это дает средства к жизни».

– Это было слишком для меня, – продолжала Сильвия, – и я начала рассказывать бедному, преждевременно состарившемуся ребенку о своем детстве, о том, как мы с моей сестрой Селестой скакали по пастбищам на полудиких лошадях, тогда как были еще так малы, что наши маленькие толстые ножки торчали врозь почти горизонтально, о том, как мы объелись зелеными яблоками в фруктовом саду, и о том, как нас каждое утро приходилось наказывать, потому что мы не давали расчесывать себе волосы. Я рассказала ему, как мы, услышав однажды историю из времен войны о поезде с грузом пороха, решили устроить такой поезд на чердаке и подожгли его. Я готова была целый день посвящать этого будущего прелата в наши детские проказы, если бы взгляд мой случайно не упал на лицо мужа.

Все эти истории я услышала не сразу. Я связала их здесь воедино, чтобы дать вам некоторое представление о том, как Сильвия провела свой медовый месяц, а также чтобы показать, как она, сама того не сознавая, представила мне своего мужа.

В жизни молодого Дугласа ван Тьювера было еще меньше приключений, чем в жизни высокочтимого Реджинальда Эннерсли. Познакомившись с подробностями воспитания этого «ребенка-миллионера», можно было простить ему его эгоизм. С возрастом он превратился в человека, живущего исключительно ради исполнения своих светских обязанностей, а между тем женился на девушке отважной и пылкой, в душе которой сохранялись черты почти необузданной гордости.

Сильвия относилась ко всему остальному миру, как истая аристократка. Ей никогда не приходило в голову, что на свете могут существовать люди, стоящие выше Кассельменов из округа Кассельмен. Если вы оказывались достаточно невежественны, чтобы высказать подобное предположение, глаза ее тотчас начинали сверкать, а ноздри трепетать. Она окидывала вас полным недоумения взглядом и осыпала насмешками и презрением. Так она поступала в отношении людей, окружавших ее мужа. Беда заключалась в том, что ван Тьювер не мог понять это и положиться на ее отвагу в отношении других зверей, водившихся в этих социальных джунглях.

Странное впечатление производила на меня внутренняя жизнь этих двух любимцев богов. Я не переставала думать о них и о том, как возник этот союз. Что заставило Сильвию выйти за него замуж? Она не была счастлива с ним и при своей острой прозорливости должна была предвидеть это заранее. Уж не пожертвовала ли она собой сознательно ради блага своей семьи?

Я начинала подозревать, что дело обстояло именно так. Как ни возмущалась Сильвия снобизмом того мира, где вращались ван Тьюверы, в душе ее все же жила вера в силу денег, и глубина этой веры даже испугала меня, когда я познала ее. Все нуждаются в деньгах. Общественное положение и аристократическое достоинство немыслимы без них. Они нужны богатым и совсем не лишни для бедных. Не случилось ли так, что они понадобились и гордым Кассельменам из округа Кассельмен?

Но если я верно разгадала то, что таилось на дне ее души, то какой трагедией должна была явиться ее встреча со мной, человеком, презиравшим деньги и доказывавшим это своими смелыми поступками, да к тому же с человеком ее же пола.

Что это за новая религия, которая бросает вызов жрецам Мамоны? Так в далекой древности дочь какого-нибудь римского консула, сидя в отцовском дворце, с любопытством расспрашивала рабыню-христианку, которой предстояло не сегодня-завтра быть растерзанной львами на арене цирка.

Эта параллель не пострадает от того, что в данном случае рабыня была неверующей, а дочь патриция выросла в колыбели христианства. Сильвия давно уже начала задумываться над догматами церкви, торговавшей местами в своих храмах, и открыто заявляла, что, по ее мнению, существование церкви может быть оправдано только благотворительностью и попечением о бедных. Во время наших бесед она совершенно ясно чувствовала, что из нас двоих у меня есть религия, а у нее нет никакой. Этим и объяснялось волнение, которое неизменно охватывало ее при наших встречах.

Но я сама ни на минуту не забывала об этом. Когда она сидела предо мной в своем залитом солнцем будуаре, одетая в восхитительное вышитое платье из розового японского шелка, мне хотелось заплакать от восторга перед ее красотой. Но какой-то голос, мрачный и безжалостный, предостерегал меня: «Ведь она существо другой веры, и между твоей и ее верой не может быть компромисса». В один прекрасный день она узнает, что я думаю о богатстве ее мужа и о том, сколько зла оно приносит миру. Она узнает мое мнение о поклонении автомобилям и коврам ручной работы.

И день этот был совсем не так далек. Она сидела против меня и вдруг, слегка наклонившись вперед, взволнованно произнесла:

– Вы должны помочь мне стать человеком. Я не успокоюсь, пока не смогу принести хоть какой-нибудь пользы в мире.

– С чего же вы думаете начать? – спросила я.

– Не знаю еще. У моего мужа есть тетка, которая интересуется яслями для детей женщин-работниц. Я хотела заняться этим, но мой муж говорит, что это приносит только вред, превращая бедняков в нищих. А вы как думаете?

– Я могу сказать больше, – ответила я. – Это дает женщинам возможность свободно конкурировать с мужчинами и сбивает заработную плату рабочих.

– О, какая головоломная задача! – воскликнула она. – Но неужели же не существует такого способа помогать бедным, который не вызывал бы подобных возражений?

Это снова привело нас к теме, от которой я уклонилась при нашем первом свидании. Она не забыла этого разговора и потребовала объяснения: что я подразумевала под системой заработной платы?

Я рассказываю историю жизни Сильвии Кассельмен не только для того, чтобы показать, чем она была до нашей встречи, но и чем она стала потом. Я хочу изобразить процесс роста ее души, и в этот момент поворотным пунктом для нее явилось знакомство с вопросом классовой борьбы и то, как она реагировала на это открытие. Вы, может быть, скажете мне, что вас борьба классов нисколько не интересует, но вы не станете отрицать факта, что в наш век миллионы меняют свою жизнь в зависимости от подобного открытия. Передо мной, например, была молодая женщина, которую учили держать свои обещания, и она обещала любить и почитать своего мужа и повиноваться ему; но задача эта усложнилась для нее, когда она поняла, что такое заработная плата, тогда как он не понимал этого, да и не желал понимать. Если это покажется вам немного странной канвой для развития семейной драмы, я отвечу, что вы, несомненно, упустили из виду несколько реальных факторов нашего времени.

И я прочла ей маленькую лекцию по политической экономии […]

Наслушавшись от меня рассказов о жизни трудящихся, Сильвия горела желанием навестить меня, а я, конечно, с радостью пригласила ее к себе. Я раздобыла чай какой-то фантастической марки и посуду для его приготовления. Она приехала и пришла в восторг от моих трех комнат и ванной, каждая из которых была меньше чулана в ее собственном доме. Я заподозрила в этом восторге южную noblesse oblige.[1] Но в моей комнате было несколько полок с книгами, и я знала, что для Сильвии ван Тьювер они значили в тот момент больше, чем гардеробы, набитые платьями.

Я с удовольствием убедилась, что мои усилия не пропали даром. Она много размышляла после нашего свидания и даже нашла среди своих развлечений время прочесть выдержки из книги, о которой я как-то упомянула в разговоре. Это был Веблен, и я с удивлением следила за тем, как она реагировала на то, что прочла в его труде.

Когда я говорила ей о заработной плате и условиях труда, то все это должно было казаться моей южной принцессе чем-то очень далеким, чем-то таким, что она с трудом представляла себе в реальности. Но тема, которой касался Веблен, – праздные богачи и те способы и приемы, которыми они осуществляют свою власть, – была непосредственно близка ей. Тонкости светского тщеславия, едва ощутимые различия между новоиспеченными богачами и людьми, разбогатевшими в давние времена, величественная самоуверенность последних и беспокойная робость первых – все это Сильвия знала так же хорошо, как птица ощущала направление ветра. Но для нее было неожиданностью найти в мире книг научное объяснение всех этих знакомых деталей, к тому же изложенное словами, объяснение которых ей приходилось искать в словаре. «Недопустимая праздность…», «Неправильное разделение благ…»

– О, Боже мой, как странно! – восклицала Сильвия.

Какой поток воспоминаний пробудила в ней книга знаменитого социолога! Этот поток унес ее обратно в Кассельмен Холл, всколыхнув со дна ее памяти все мельчайшие впечатления юности. Если бы только Леди Ди могла прочесть книгу Веблена, сколько очков она дала бы ему вперед! Никто не знал так хорошо технических деталей светского механизма, как двоюродная бабка Сильвии. Она вникала во все мелочи и умела по шелесту нижней юбки отличить, из дорогого или дешевого шелка она сделана. И при этом ее техника была достаточно богата, чтобы охватывать не только самого человека, но и весь окружающий его ландшафт. «Каждая девушка должна иметь свой реквизит» – это было одно из ее любимых изречений, и Сильвия должна была иметь специальную коляску для катания, специальную лошадь для верховой езды и специальные розы, которыми не разрешалось пользоваться никому, кроме нее.

Веблен считал все это «непроизводительной тратой времени».

– Странно, – рассказывала Сильвия, – но у нас все только и гордились такой непроизводительной тратой времени. Вот, например, милый дядя Базиль. Более достойного епископа никогда не существовало, но у него была слабость всегда самому разрезать за столом мясо. По его мнению, истинного джентльмена можно всегда отличить по тому, насколько ловко он умеет разрезать жаркое. И дядя горячо восставал против современной тенденции возложить эту обязанность на дворецкого. Он любил распространяться на эту тему и иллюстрировал свои высказывания изящными движениями ножа. Сильвия помнила, как ее отец и дети Чайльтона скрепили раз проволокой суставы утки, чтобы задать работу епископу. Трудясь над птицей, дядя Базиль сохранял полное достоинство, но неожиданно уронил утку на колени своей жене. Эта высокорожденная леди, обладавшая также длинным рядом предков и традиций, не обнаружила при этом никакого замешательства и, не прерывая своей беседы с дворецким, спокойно сняла дымящуюся утку со своих колен.

Так жили в Кассельмен Холле. Необузданные, беспечные люди, точно малые дети, наполняли жизнь шалостями и пустяками. Для них не существовало ничего чересчур сумасбродного, и всякая самая нелепая фантазия тотчас же приводилась в исполнение. Однажды какая-то кузина, гостившая в Кассельмен Холле, заявила, что она не понимает, почему люди не едят полевых крыс. Крыса, питающаяся зерном, – животное вполне чистое и гораздо более разборчивое в еде, чем свинья. Тогда «мисс Маргарет» потихоньку приказала поймать на гумне крысу, зажарить ее и подать на одном блюде с жареными белками, а сама наблюдала, как ничего не подозревавшая гостья с удовольствием уплетала крысу. И ведь это была миссис Кассельмен из Кассельмен Холла, мать пятерых детей, представительная дама, так величественно выступавшая в паре с губернатором, открывая бал. «Майор Кассельмен, – говорила она обычно своему супругу, – вы можете отвести меня в спальню и, когда дверь будет плотно заперта, можете плюнуть в меня, если хотите, но не пробуйте даже вообразить про меня что-нибудь недостойное на людях».

С течением времени мы с Сильвией сделались добрыми друзьями. Несмотря на всю свою гордость, она очень страдала от одиночества и нуждалась в человеке, которому она могла бы открывать свою мятущуюся душу. А кому же ей было довериться, как не мне, простой женщине, уроженке Запада, которая была так далека от ее мира, далека не только в смысле общественного положения, но и в смысле идеологии.

Прежде чем проститься со мной, она сочла нужным затронуть вопрос о моих отношениях с этим миром. Сильвия обладала очень остро развитым чувством общественности. Она точно знала свои обязанности в отношении каждого члена общества, она знала, когда ей следует сделать визит, сколько времени пробыть, и чего, в свою очередь, она вправе ожидать в этом отношении от другого лица; она предполагала, что и другое лицо знает это так же хорошо, как она, и, совершив малейший промах, сама страдала от этого. Поэтому теперь, затрагивая подобный вопрос, она рассчитывала на мою снисходительность.

– Видите ли, – объяснила она, – мой муж не поймет этого. Мне, может быть, удастся постепенно изменить его взгляды, но если я сразу напугаю его…

– Дорогая миссис ван Тьювер… – начала я с улыбкой.

– Вы, право, не представляете себе, как это сложно, – настаивала она. – Дело в том, что он необычайно серьезно относится к своему общественному положению. И вот, если я начну действовать чересчур решительно, если все станут говорить о том, что я делаю, и каждый пустяк, нарушающий общепринятые правила, будет преувеличиваться…

– Моя дорогая девочка! – перебила я ее снова. – Помолчите минуту и дайте мне сказать.

– Но мне неприятно думать, что…

– Не беспокойтесь о моем мнении. Я вполне довольна. Вы должны понять, что социалист не может относиться к подобным вещам так, как вы. Мы оцениваем их с точки зрения экономики и после этого считаемся с ними не больше как с простыми данными. Я могу встретиться с одной из ваших лучших приятельниц, и она может отнестись ко мне свысока, но я не подумаю при этом, что она хотела оскорбить меня как личность. Я пойму, что тут сыграли роль мой западный акцент, моя шляпа в сорок центов и тому подобные мелочи, по которым она определяет, к какому классу я принадлежу. Моего настоящего я никто не может осудить, пока не проникнет в него.

– Ах! – воскликнула Сильвия, и глаза се заблестели. – Я вижу, что и вам не чужд своего рода аристократизм.

– Я хочу только одного, – продолжала я, – приблизить вас. Я старая наседка, а цыплята мои выросли и покинули свою мать. Вот мне и хочется понянчить кого-нибудь. Ваше великолепное общество в моих глазах одна только помеха, потому что оно мешает мне заключить вас в объятия так, как бы я этого хотела. Вам надо будет придумать для меня какую-нибудь роль, которая давала бы мне возможность видеть вас. Выдайте меня за кого хотите: за специалистку по вопросу о яслях, которыми вы интересуетесь, за преподавательницу или симпатичную почтенную швею, штопающую ваши шелковые чулки.

Она рассмеялась.

– Неужели вы воображаете, что мне разрешается донашивать свои чулки до дыр? Будьте уверены, что они много раньше поступают в собственность моих горничных. – Она подумала минуту и добавила: – Вы могли бы заняться отделкой моих шляп.

Из этих слов я заключила, что мы уже стали настоящими друзьями. Если вам не кажется смелой ее шутка насчет моей шляпы, то это происходит только потому, что вы еще не знаете Сильвии. Я уже говорила о ее отношении к деньгам и светским обязанностям. Но я согрешу против истины, если не упомяну об одной черте ее, которая вначале даже меня испугала, – о ее любви к нарядам. Она знала каждую разновидность тканей, каждый оттенок цвета, каждый рисунок, – словом, все, что когда-либо создавала безудержная фантазия ткачей и портных. Ее приучили с детства разбираться в бесконечных тонкостях, которыми настоящее изящество отличается от «почти» настоящего. Она с первого взгляда оценивала человека и, основываясь только на его внешности, давала ему характеристику. Впоследствии, отдав себе отчет в том, насколько рискованны подобные заключения, она сказала мне, что в девяносто девяти случаях из ста этот метод оценки человека оказывается вполне пригодным для целей, которые преследует светское общество. Как характерно для нашей цивилизации, что люди, предъявляя требования друг к другу, основываются целиком на впечатлении от одежды.

Я задалась целью просветить миссис ван Тьювер насчет того, что ей, по моему мнению, надлежало знать. В мою задачу входило найти людей, сочувствующих современным идеям, но в то же время занимающих известное общественное положение, чтобы Сильвия могла встречаться с ними, не нарушая традиций своего круга. Прежде всего я вспомнила о миссис Джесси Фросингэм, начальнице привилегированной школы для девочек. Заведение миссис Фросингэм находилось по соседству с пансионом мисс Аберкромби, где закончила свое образование сама Сильвия. Школа эта отличалась такой исключительной дороговизной и была так мало доступна, что даже самый требовательный светский человек не мог желать в этом отношении ничего лучшего. Представьте же себе изумление Сильвии, когда я сказала ей, что начальница этого аристократического заведения – член социалистической партии и без стеснения поднимает публично свой голос в нашу пользу.

– Как же ей удается совмещать такие крайности?

– С одной стороны, – ответила я, – школа ее очень хороша, и никто никогда не пробовал оспаривать это. С другой же, она обладает такой безмятежной ясностью духа и независимостью, что, не стесняясь, высказывает в глаза миллионерам-папашам всю правду. При этом случалось не раз, что у кого-нибудь из великих мира сего возникало желание, чтобы дочь его сделалась такой же умной и дельной женщиной, как эта начальница, а там уж все равно, пусть ее голосует, за кого хочет.

Это опять-таки могло послужить доказательством того, как сильно мы шагнули вперед. Передовые женщины перестали быть жупелом и приобрели в глазах общества несомненный интерес…

Я протелефонировала от Сильвии миссис Фросингэм, и та ответила:

– Не хочет ли миссис ван Тьювер послушать мою речь? Я буду говорить на следующей неделе на митинге на Уолл-стрите.

Я передала вопрос Сильвии, и та с восторгом согласилась.

– Разве спрашивают маленького мальчика, хочет ли он пойти в цирк?

Мы условились, что Сильвия отвезет нас в своем автомобиле. Вообразите себе меня с моими знатными друзьями – старую рябую курицу в обществе двух золотистых фазанов. Я держалась в стороне, представляя им познакомиться самим. Я знала, что мое дело находится в руках такой женщины, как миссис Фросингэм.

Сильвия была в восторге от того, что она услышит социалистическую речь, и выражала удивление перед мужеством миссис Фросингэм. Тем временем мы проскользнули между вереницей автомобилей, омнибусов и трамваев, заполнявших Бродвэй, и наконец остановились на углу Уолл-стрита. Здесь миссис Фросингэм выразила желание выйти из автомобиля и дойти до места пешком. Миссис ван Тьювер легко могли заметить и узнать, а ей, пожалуй, не следовало открыто показываться на улице с митинговым агитатором. Сильвия попробовала было протестовать, но миссис Фросингэм, добродушно рассмеявшись, уверила ее, что миссис ван Тьювер еще успеет скомпрометировать себя, когда познакомится с ее убеждениями.

Митинг должен был состояться у подножия лестницы Казначейства. Мы обогнули этот квартал по Брод-стриту и остановились за углом. Подобные митинги на открытом воздухе устраивались в городе в течение всего лета и осени, так что публика успела привыкнуть к ним. Поэтому, хотя до двенадцати часов оставалось еще несколько минут, на улице толпилось уже порядочное количество людей. На широких ступенях лестницы стояла группа мужчин. Один из них держал в руках красное знамя, а остальные – пачки брошюр и книг. Среди них была и наша приятельница. Она посмотрела в нашу сторону и улыбнулась, но не подала вида, что знает нас.

Сильвия откинула воротник своего собольего пальто и сидела, напряженно выпрямившись. Ее карие глаза возбужденно блестели, а золотистые волосы выбились из-под маленьких полей мягкой бархатной шляпы светлым ореолом. Она с жадным любопытством разглядывала группы озабоченных людей, спешивших к этому углу.

Я не испытывала такого волнения со дня своего первого бала, – шепнула она мне.

Толпа так возросла, что пробраться через Уолл-стрит стало почти невозможно. На башне старой церкви Святой Троицы часы пробили полдень, и митинг должен был начаться с минуты на минуту. Вдруг я услышала восклицание Сильвии и, обернувшись, увидела прекрасно одетого господина, который, выйдя из конторы «Морган и компания», пробирался к нам сквозь толпу. Сильвия схватила меня за руку, лежавшую на сиденье автомобиля, и еле слышно прошептала:

– Мой муж!

Мне, конечно, интересно было взглянуть на Дугласа ван Тьювера. Я слышала о нем от Клэр Лепаж и самой Сильвии, видела его портреты в газетах и тщательно всматривалась в них, стараясь разгадать, что это за человек.

Я знала, что ему двадцать четыре года, но господину, приближавшемуся к нам, я смело дала бы все сорок. У него было усталое лицо с крупными чертами и резко очерченными линиями в углах рта. Он был высок ростом и худощав. В движениях его сквозила решительность и не было заметно ни малейших признаков волнения, хотя он несомненно был очень удивлен в этот момент.

– Что вы здесь делаете? – были его первые слова.

Должна сознаться, что такой неожиданный оборот событий порядком ошеломил меня, и по судорожному пожатию Сильвии, не выпускавшей мою руку, я понимала, что она испытывает то же самое. Но тут я получила наглядный урок светской выдержки. Лицо ее чуточку побледнело, но голос звучал вполне спокойно, и слова лились естественно и просто, когда она ответила:

– Мы не можем пробраться сквозь толпу.

При этом она обвела вокруг себя взглядом, как бы желая сказать: «Убедитесь сами».

Одно из правил Леди Ди гласило, что всякая леди имеет право прибегать ко лжи в том случае, когда другого выхода нет.

Муж Сильвии оглянулся кругом.

– Почему же вы не обратились к полицейскому? – сказал он, делая движение, чтобы тут же сделать это.

Я решила, что моей приятельнице так и не суждено услышать митинг. Но она оказалась тверже, чем я ожидала.

– Нет, – сказала Сильвия, – пожалуйста, не делай этого.

– Почему же? – В его холодных серых глазах по-прежнему не отражалось и тени волнения.

– Потому что… здесь, кажется, происходит что-то интересное.

– Что же из этого?

– Я не тороплюсь и хотела бы посмотреть. Он постоял минуту, глядя на толпу.

Миссис Фросингэм как раз выступила вперед, собираясь, по-видимому, заговорить.

– В чем тут дело, Феррис? – спросил ван Тьювер у шофера.

– Право, не знаю, сэр, – ответил тот. – Кажется, социалистический митинг.

Он, конечно, прекрасно понимал смысл той маленькой комедии, которая разыгралась за его спиной. Меня интересует только, что он думал об этом?

– Социалистический митинг? – переспросил ван Тьювер, затем, обернувшись к жене, он спросил: – Не собираетесь же вы оставаться здесь ради этого? Снова Сильвия удивила меня.

– Мне очень хотелось бы послушать, – просто ответила она.

Он ничего не возразил. Я увидела, как он поглядел на нее и затем на меня. Я сидела в углу, стараясь быть как можно менее заметной. В эту минуту я ломала себе голову над тем, кого я изображаю здесь: наставницу или швею, и принято ли представлять столь незначительных особ и подавать им руку. Миссис Фросингэм заняла свое место у подножия статуи Вашингтона. Не узнала ли она случайно высокого безукоризненного господина, стоявшего у автомобиля? Но не успела она произнести три первые фразы, как я уже убедилась в том, что мое предположение верно, и дерзость ее поразила меня.

– Товарищи и граждане! – начала она. Товарищи разбойники с Уолл-стрита! – И когда взрыв смеха стих, она продолжала: – То, что я хочу сказать, относится к американским миллионерам. Полагаю, что хотя бы один из них находится здесь, а кроме него найдется, несомненно, несколько человек, которым предназначено стать миллионерами, и не менее тысячи питающих надежду стать таковыми. Итак, я обращаюсь к вам, господин миллионер, – продолжала она с улыбкой, за которой чувствовался неисчерпаемый запас силы и юмора.

Симпатии толпы сразу перешли на сторону оратора, симпатии всех, кроме одного. Я украдкой взглянула на миллионера и увидела, что лицо его хмуро и неподвижно.

– Не хотите ли сесть в автомобиль! – спросила его жена, но он холодно ответил ей:

– Нет, я подожду, пока вы наслушаетесь вдоволь.

– Прошлым летом я испытала странное впечатление, – продолжала миссис Фросингэм. – Я была приглашена на состязание в теннис, происходившее на площадке государственной лечебницы для душевнобольных. Игроками были доктора этого заведения. В прекрасный солнечный день дамы и мужчины в праздничных светлых нарядах развлекались игрой, забыв о мрачном здании с железными решетками, откуда изредка долетали до нас крики безумцев. Несколько из этих несчастных, меньше других обиженных судьбой, находились на свободе и подбирали мячи. Весь этот день, попивая чай, болтая и следя за игрой, я говорила себе: «Вот самое совершенное подобие нашей цивилизации, какое мне когда-либо приходилось видеть.

Одни одеваются в белое и играют целыми днями в теннис, а другие подбирают мячи или воют в отделении для душевнобольных за решетками тюрем». Вот в этом и заключается проблема, которую я хочу предложить моему американскому миллионеру, проблема, которую я назову стадией цивилизации в сумасшедшем доме. Заметьте, что такие условия могут существовать только до тех пор, пока мы утверждаем, что больные неизлечимы, что нам не остается ничего другого, как заткнуть себе уши, чтобы не слышать их криков, и продолжать игру. Но представьте себе, что у нас мелькнет мысль: «Не оттого ли сумасшедшие дома так переполнены, что мы целыми днями играем в теннис?» – и тогда вопли их станут невыносимо терзать наш слух, а игра утратит всю свою прелесть.

Бросая украдкой взгляды на толпу, я заметила, что многие наблюдали за миллионером. Они, по-видимому, узнали его и забавлялись этой игрой.

– Не довольно ли с вас? – спросил он вдруг жену, она простодушно ответила:

– Нет, подождем еще. Мне очень интересно.

– Так вот, послушайте меня, господин американский миллионер, – продолжал оратор. – Вы играете в теннис, а мы, подбирающие для вас мячи, мы – сумасшедшие. Моя цель – доказать вам сегодня, что нам приходится целый день бегать за мячами только потому, что вам угодно целыми днями играть в теннис, и что скоро настанет время, когда мы из душевнобольных превратимся в таких же здоровых людей, как вы, а тогда придется уж вам самому побегать за мячами. Однако не забавляйтесь чересчур моим примером и не забывайте о серьезности вопроса, который я ставлю перед вами, вопроса об ужасном экономическом безумии, имя которому – нищета. Не забывайте, что ему мы обязаны большинством зол, которые терзают сейчас мир, – преступлениям и проституции, самоубийствам, душевным болезням и войной. Моя цель показать вам – не с помощью собственных предположений или обращения к вашей вере, а холодными деловыми фактами, которые могут быть поняты и на Уолл-стрите, – что это экономическое сумасшествие вполне излечимо, что лекарство находится в наших руках, и не хватает только разумения и желания, чтобы применить его.

Я не стану утомлять вас цитированием социалистической речи…

Мне хотелось бы только хоть отчасти передать вам впечатление, произведенное оратором. Она изумительно овладела положением и заразила своим добродушным юмором аудиторию. По толпе то и дело пробегала рябь смеха, на всех лицах было написано живое любопытство, каждое слово ловилось на лету. Все были заинтересованы ее речью, все, кроме одного, – Дугласа ван Тьювера. Лицо его оставалось таким же непроницаемым, на нем ни разу не мелькнуло тени улыбки или какого-нибудь чувства. Однако, наблюдая за ним вблизи, я заметила, что суровые линии около рта углубились еще сильнее, а длинное худое лицо стало еще более неподвижным.

Оратор указал на средство борьбы с этим злом – изменение системы производства ради прибыли на систему производства ради пользы. Она объяснила, что перемена эта надвигается, умалишенные начинают сомневаться в божественном происхождении правил сумасшедшего дома и готовы каждую минуту возмутиться и взять в свои руки власть над этим жестоким заведением.

В этот момент я заметила, что терпение мужа Сильвии лопнуло. Он повернулся к ней:

– Что же, с вас еще недостаточно?

– Нет, право, – начала она, – если вы не имеете ничего против…

– Имею и даже очень много. Мне кажется, что вы нарушаете приличия, оставаясь здесь, и я буду вам чрезвычайно признателен, если вы уедете.

Затем, не дожидаясь ответа Сильвии, он приказал:

– Поезжайте назад, Феррис.

Шофер пустил в ход машину и затрубил в рог, что, разумеется, нарушило порядок митинга. Люди решили, что мы собираемся пробираться вперед сквозь толпу, а там податься было некуда. Но ван Тьювер обошел автомобиль и сказал спокойным властным тоном: «Немного места, пожалуйста!» Подвигаясь шаг за шагом задним ходом, мы покинули митинг. Когда мы выбрались из толпы, хозяин сел в автомобиль, мы повернули и помчались по Брод-стриту.

Тут я познакомилась с тем, что считается высшим аристократизмом. Ван Тьювер был, несомненно, рассержен. Мне казалось даже, что он подозревает свою жену в том, что она приехала ради митинга. Я думала, что он станет расспрашивать ее, что он, по крайней мере, выразит свое мнение о речи оратора и негодование по поводу того, как светская женщина может позорить себя таким образом. Мужья, которых я знала до сих пор, никогда не стеснялись выражать свое неудовольствие при подобных обстоятельствах. Но Дуглас ван Тьювер не произнес ни единого слова. Он сидел, выпрямившись, неподвижный, словно сфинкс, глядя прямо перед собой. И Сильвия, раза два взглянув на него, принялась весело болтать о своих планах насчет яслей для детей женщин-работниц.

Мы проехали таким образом несколько кварталов, как вдруг Сильвия наклонилась вперед.

– Остановитесь здесь, Феррис, – сказала она и обратилась ко мне: – Вот Банк Америки.

– Банк? – переспросила я в немом изумлении.

– Ну да, здесь вы можете разменять свой чек, – сказала Сильвия, ущипнув меня.

Я поняла в чем дело, собрала свои вещи и вышла. Она горячо пожала мне руку, муж ее очень официально приподнял шляпу, и автомобиль покатил дальше. Я стояла на тротуаре, глядя им вслед, и чувствовала себя жалкой деревенщиной, которой было бы как раз в пору жить в те времена, когда Илья-Пророк носился по небу в огненной колеснице.

Сильвия поступила со мной не совсем вежливо, а потому не успела я вернуться домой, как посланец принес мне от нее записку. Чтобы успокоить ее, я обещала зайти к ней на следующее утро. Увидя на другой день ее прелестное расстроенное личико, я совсем забыла о ее светскости и сделала то, о чем мечтала с самого начала нашего знакомства, то есть обняла ее и поцеловала.

– Дорогая моя девочка, – сказала я, – я не хочу быть для вас обузой. У меня одно желание – помочь вам.

– Но, – воскликнула она, – что вы должны были подумать…

– Я подумала, что счастливо отделалась, – засмеялась я. Она была горда, горда, как индеец, ей тяжело было говорить о своем муже. Но в этом случае мы, действительно, были очень похожи на двух школьниц, которых поймали на какой-нибудь проделке.

– Не знаю, что мне предпринять, – сказала она с легкой усмешкой. – Он просто не желает ничего слушать, я не могу повлиять на него.

– Догадывается ли он, что вы поехали туда не случайно? – спросила я.

– Я сама сказала ему, – ответила она.

– Вы сказали ему!

– Я не собиралась выдавать ему свою тайну. Но я не хотела лгать по такому пустяковому поводу. Он отнесся к этому так серьезно.

По ее тону я поняла, что он отнесся очень и очень серьезно. Однако я не стала расспрашивать ее и подождала, чтобы она сама рассказала мне то, что найдет нужным.

– Оказывается, что одна из кузин моего мужа – воспитанница миссис Фросингэм. Представьте себе!

– Я представляю себе, что миссис Фросингэм может потерять одну ученицу.

– Нет! Мой муж говорит, что его дядя Арчибальд всегда отличался глупостью. Но как можно быть таким ограниченным человеком! Он принял речь миссис Фросингэм за личное оскорбление.

Она в первый раз упрекнула мужа в моем присутствии. Я решила обратить это в шутку.

– Миссис Фросингэм будет очень приятно узнать, что ее поняли, – сказала я.

– Нет, серьезно, почему люди не могут без предубеждения подходить к политике и деньгам? – продолжала она взволнованным голосом. – Я сразу поняла, что он такой, когда встретилась с ним в Гарварде. Он жил в собственном доме и держался в стороне от бедных студентов, которые казались мне достойными всяческого уважения. И когда я заметила ему, как дурно это должно отражаться на них и на нем самом, он заявил, что сделает все, что я захочу. Он даже отказался от своей квартиры и перебрался в общежитие. Из этого я заключила, что могу иметь на него некоторое влияние. Теперь я столкнулась с той же чертой его характера, но вижу, что на собственного мужа влиять невозможно. По крайней мере, он не признает за мной этого права. – Она заколебалась. – Пожалуй, это не совсем хорошо, что я говорю так.

– Дорогая детка, – сказала я в приливе нежности. – Вы не сказали мне ничего нового. Мое собственное счастье разбилось вдребезги об эту скалу.

На лице ее отразилось удивление.

– Я еще не рассказывала вам о себе, – продолжала я. – Я сделаю это в тот день, когда почувствую, что мы стали достаточно близкими друг другу, чтобы быть вполне откровенными.

В этих словах заключался ясный намек. Помолчав немного, Сильвия сказала:

– Каждый человек инстинктивно скрывает свои неприятности.

– Сильвия, – ответила я, – я хочу поговорить с вами о наших отношениях. Вы должны понять, что для меня вы были диковинкой. Вы принадлежите к миру, с которым я никогда не имела ничего общего. Я даже никогда не представляла себе, что загляну в него. В этом и заключается зло нашего классового общества. Человеческие существа лишены возможности просто, по-человечески подходить друг к другу. Король едва ли может иметь друга. Даже поборов к себе невольное благоговение, которое вызывает во мне окружающая вас роскошь и пышность, я не могу отделаться от сознания, что все остальные люди падают ниц перед ними. Стоит мне только упомянуть о том, что я знакома с вами, как все тотчас же с изумлением раскрывают глаза, и я в один миг превращаюсь для них в важную особу.

Сильвия молча смотрела на меня.

– Я никогда не представляла себе, – продолжала я, – чтобы человек, находящийся в вашем положении, мог остаться правдивым, искренним и человечным. Однако теперь я вижу, что вы воплощаете все это. Поэтому сердце мое полно любви к вам и желания помочь вам всем, что только будет в моих силах. Но вы должны понять, что я не жду от вас откровенности, как от всякой другой женщины, да и не требую ее. Богатые и знатные всегда возбуждают вокруг себя пошлое любопытство, и я, конечно, понимаю, до какой степени оно должно быть ненавистно вам. Во мне самой при одной мысли об этом поднимается отвращение. Поэтому я скажу вам только следующее: «Если я нужна вам, если вы когда-либо нуждались в настоящем друге, я тут, подле вас. Вы можете быть спокойны, что я пойму вас и никому не открою ваших тайн».

Глаза Сильвии были влажны, когда она протянула мне руку. Мы вошли вместе в комнату и забыли на некоторое время о холодном, недоверчивом мире, простиравшемся за этими стенами.

Теперь мы достаточно хорошо знали друг друга, чтобы обсуждать вопрос, интересовавший женщин еще в те времена, когда они сидели на порогах своих пещер и толкли семена диких растений в каменной ступке. Это был вечный вопрос о наших властелинах, которые отправились на охоту и, быть может, вернувшись, пожелают побить нас. Сильвия рассказала все, что она знала о мужчинах со слов людей, воспитавших ее. Таким образом, я познакомилась с единственным в своем роде сборником женских традиций – с заповедями Леди Ди Лайль.

Леди Ди – двоюродная бабушка Сильвии со стороны матери – была важная дама великого века и при этом, как ни странно, – суровым седым ветераном в борьбе женщин против мужчин. Ее философия базировалась на признании полного физического и экономического подчинения женщины, и ни одна воинственная суфражистка, разбивающая оконные стекла, не сумела бы лучше сформулировать этот принцип. Но средство борьбы, которое предлагала Леди Ди, носило чисто индивидуальную окраску. Единственным орудием женщины, принадлежавшей к классу собственников, является ее пол. Леди Ди, конечно, не употребляла этого слова, ведь это было почти то же самое, что заговорить об несварении желудка. Она пользовалась другим термином – «очарование» и внушала Сильвии, что в этом «очаровании» – весь смысл жизни женщины. Сохраняя «очарование», она оставалась настоящей «леди», а утратив его, становилась презреннее всякого животного.

Все это Леди Ди доказывала Сильвии не только собственным примером и случайными фактами, но наставлениями и изречениями, которые она произносила с такой же торжественностью, как если бы это были библейские тексты.

– Помни, дорогая моя, что женщина, имеющая мужа, подобна укротителю льва с кнутом в руке, – говорила старая леди и начинала объяснять, как опасна и тяжела жизнь укротителей львов; как само существование их может считаться безопасным лишь до тех пор, пока они исполнены недоверия к тварям, которыми управляют.

Она рассказывала о жалкой участи тех, кто, хотя бы на короткий миг, забывал, что имеет дело со зверями.

– Да, дорогая моя, – заключила она, – верь в любовь, но раньше заставь поверить в нее мужчину.

Ее заповеди никогда не страдали многословием.

Целью этой борьбы являлись не только стол, кров и дети, но и первенство и торжество пола, дававшие женщине возможность устраивать жизнь по своему желанию. С помощью магического «очарования» женщина обращала свои слабости в преимущества и свои цепи в украшения. Она окружала себя ореолом чего-то редкого и чудесного, и мужчина с благоговением взирал на нее. Это была «романтическая любовь», но, вместо того чтобы окончиться браком, она продолжалась всю жизнь.

Все женщины из рода Кассельменов были знакомы с этим искусством и широко пользовались им. Вот, например, тетя Ненни: когда она щелкала своим бичом, милый старый лев, епископ, подпрыгивал, точно от выстрела. Весь свет знал историю о том, как однажды на званом банкете он поднялся и сказал:

– Леди и джентльмены, я собирался произнести сегодня речь перед вами, но так как среди приглашенных я вижу свою жену, то прошу извинить меня.

Все захохотали, а тетя Ненни пришла в ярость. Но бедный славный епископ Чайльтон сказал святую правду – он не мог расправить крылья своего красноречия в присутствии своей «лучшей половины».

Но и с майором Кассельменом дело обстояло не лучше, хотя внешне носило несколько иной характер. Мать Сильвии позволила себе растолстеть, что являлось, с точки зрения Леди Ди, опасным признаком доверия к мужчине-животному. Но майор был на пятнадцать лет старше своей жены, а у нее было слабое сердце, чем она держала его в страхе. Время от времени своеволие юного отпрыска семьи Кассельмен становилось просто нестерпимым, и тогда отец хватал мальчика за шиворот, перекидывал его через колено и устраивал маленькую экзекуцию. Крики сына долетали до «мисс Маргарет», и она тотчас же устремлялась к нему на выручку.

– Майор Кассельмен, как вы смеете бить одного из моих детей?!

Она вырывала мальчика из рук отца и, приняв грозный и высокомерный вид, удалялась в свои апартаменты, где и запиралась вместе с ребенком. После этого бедный майор целыми часами бродил по дому, как неприкаянный, страдая от одиночества. Иногда он робко стучал в двери своей повелительницы.

– Душечка! Душечка! Ты еще сердишься на меня?

– Майор Кассельмен, – доносился оттуда полный достоинства ответ, – не будете ли вы добры предоставить мне в доме одну комнату, где бы я могла уединиться?

Но я боюсь, как бы у читателя не создалось превратного представления о Сильвии, и потому спешу оговориться. Дело в том, что моя юная приятельница, несмотря на такую осведомленность в теоретических вопросах пола, обнаруживала наряду с этим поразительное неведение относительно той роли, которую женщина играет в повседневной жизни. Я попробовала заговорить с ней о том виде экономического рабства, который еще сильнее, чем эксплуатация детского труда, возмущает нравственное чувство всякой женщины. Но, к моему величайшему удивлению, эта женщина после целого года замужества не знала, что такое проституция. Впрочем, на этот счет у нее имелись кое-какие подозрения, и она робко спросила меня:

– Неужели правда, что близость, составляющая сущность брака, становится предметом торга?

Узнав от меня правду, она пришла в такой ужас, что разговаривать дальше об экономической стороне вопроса стало невозможным. Как могла я утверждать, что женщину толкала на этот шаг нищета? Женщина с чистым сердцем скорее согласится умереть с голоду, нежели продаст мужчине свое тело. Быть может, мне следовало быть терпеливее, но я не могу спокойно говорить об этих вещах.

– Дорогая моя миссис ван Тьювер, – сказала я, – об этих вещах говорится много ерунды. Но лишь в редких случаях женщина имеет возможность свободного выбора. Большей частью цена ее бывает определена уже заранее.

– Я не понимаю, – сказала она.

– Не знаю, как обстояло дело с вами, – ответила я, – но относительно себя скажу, что я вышла замуж, потому что была несчастна и желала иметь свой угол. И если говорить правду, то большинство женщин выходит замуж только поэтому.

– Но какое же это может иметь отношение к тому?.. – воскликнула она, искренно отказываясь понять меня.

– А в чем же вы видите разницу? Разве только в том, что порядочные женщины выходят замуж, получают постоянное содержание, а проститутка отдается за разовую плату?

Я заметила, что мои слова неприятно поразили ее, и сказала:

– Вы не можете понять этого, потому что никогда не знали нужды, а поэтому не имеете права судить тех, кто испытал ее. Однако вы, несомненно, встречали светских женщин, которые выходили замуж ради денег, и, конечно, согласитесь со мной, что это та же проституция.

Она вдруг как-то притихла, и я поняла, что я наделала. Вы, пожалуй, найдете, что мне следовало устыдиться. Но когда видишь столько горя и несправедливостей, сколько видела их я, поневоле перестанешь считаться с утонченной чувствительностью и щепетильностью праздных богачей. Я рассказала ей несколько случаев из жизни, по которым она могла судить, что значит в наше время нищета для женщины.

Сильвия продолжала молчать, и я спросила ее, как она ухитрилась сохранить подобное неведение. Ведь попадалось же ей, несомненно, в книгах слово «проституция», и она не могла не слышать намеков на «полусвет».

– Конечно, – сказала она, – мне приходилось встречать на скачках в Новом Орлеане подозрительного вида женщин. Я сидела неподалеку от них в ресторанах и догадывалась по возбуждению моей матери и по взглядам, которые она бросала на них, что это дурные женщины. Но, видите ли, я совсем не понимала, что это значит. У меня было только смутное чувство, что под этим кроется что-то ужасное.

Я улыбнулась.

– Значит, Леди Ди не раскрыла перед вами всех возможностей ее системы «очарования»?

– Да, – ответила Сильвия, – очевидно, она не все сказала мне.

Она молча смотрела на меня, стараясь собраться с духом, чтобы продолжать этот разговор. Наконец, набравшись мужества, она воскликнула:

– По-моему, это очень неправильно. Девушек не следует воспитывать в таком неведении. Они должны знать, что означают подобные вещи. Подумайте, ведь я понятия не имела, в чем состоит суть брака!

– Неужели? – спросила я.

– Всю свою жизнь я думала о браке. Меня приучили думать об этом при встрече с каждым подходящим мужчиной. Но в моем представлении это означало, что я буду иметь свой дом, то есть такое место, где я смогу принимать гостей. Я рисовала себе, как буду кататься со своим мужем и устраивать обеды для его друзей. Я знала, что должна буду позволять ему целовать себя, но ничего больше… У меня мелькали какие-то смутные мысли, но я не останавливалась на них. Меня учили ни над чем не задумываться и отгонять все фривольные мысли, которые могли возникнуть в моей голове. И я продолжала мечтать о том, какие платья я стану носить и как я стану встречать своего мужа, когда он будет возвращаться домой по вечерам.

– Но разве вам не приходила в голову мысль о детях?

– Да… но я думала о детях вообще. О том, каковы они будут, как будут говорить и как я буду любить их. Не знаю, все ли молодые девушки нашего круга так же умственно ограниченны?

В голосе Сильвии слышалось волнение, и я читала в ее глазах гораздо больше, чем она могла думать. Я была близка к разрешению загадки, так долго смущавшей меня. И мне хотелось взять ее руки в свои и сказать ей: «Ведь вы никогда не вышли бы за него, если бы понимали, что это значит».

Сильвия держалась того мнения, что ее должны были просветить насчет этих вопросов. Задумавшись над тем, кто бы мог это сделать, она не могла ни на ком остановится.

– А ваша мать? – спросила я.

Но Сильвия только рассмеялась, несмотря на серьезное настроение.

– Бедная милая мама! Когда меня собирали в пансион, она отвела меня в сторону и принялась внушать мне, чтобы я не слушала пошлой болтовни девочек. Она дала мне понять, что я должна избегать подобных разговоров, и я добросовестно старалась избегать их. Я уверена, что даже теперь она охотнее дала бы отрезать себе язык, чем заговорила бы со мной о подобных вещах.

– Я беседовала об этом с моими детьми, – вставила я.

– И вы не чувствовали смущения?

– Вначале немного. Мне приходилось преодолевать некоторую неловкость. Но воспоминание о трагедии, разыгравшейся однажды на моих глазах, придавало мне мужество.

Я рассказала ей случай с моим племянником, робким впечатлительным юношей, который часто приходил искать у меня утешения. Я любила его не меньше своих родных детей. Когда ему минуло семнадцать лет, он сделался вдруг угрюмым и раздражительным. Однажды он убежал из дома и пропадал больше шести месяцев, но потом вернулся и был прощен. Однако это не изменило к лучшему его настроение. Однажды вечером он явился ко мне, и я сделала все, чтобы вызвать его на откровенность. Но он молчал. Через несколько часов после его ухода я нашла письмо, которое он засунул под скатерть. Пробежав его глазами, я стремительно выбежала из дома, вскочила на лошадь и помчалась, как безумная, к моему деверю. Но было уже поздно. Бедный мальчик застрелился. Он взял в свою комнату ружье, вставил дуло в рот, а на курок нажал ногой. В письме он объяснил мне, в чем было дело. Он сошелся в городе с одной женщиной и заразился от нее сифилисом. Он попробовал лечиться, но попал в руки шарлатана, который вытянул из него все деньги и только сильнее расшатал его здоровье. Тогда несчастный юноша с отчаяния и стыда прострелил себе голову.

Я остановилась, неуверенная в том, что Сильвия поняла мой рассказ.

– А вы знаете, что такое сифилис? – спросила я.

– Кажется… я слышала о какой-то дурной болезни, – ответила она.

– Это очень дурная болезнь. Но если вы подразумеваете под этим словом, что только дурные люди болеют ею, то я должна сказать вам, что почти все мужчины подвергают себя риску получить ее. Однако они достаточно жестоки, чтобы презирать тех, кого настигла эта беда. Мой бедный племянник был совершенно несведущим юношей. Я, к сожалению слишком поздно узнала об этом от его отца. В мальчике пробудился инстинкт, о котором он абсолютно ничего не знал. Приятели растолковали ему, в чем дело, и он последовал их указаниям. А затем наступил ужас и стыд. Тяжелым душевным состоянием юноши воспользовался невежественный негодяй, который выгнал его, как только тот остался без гроша. И вот он вернулся домой, затаив в сердце ужасную тайну. Я представила себе, как он бродил вокруг моего дома, стараясь набраться мужества, чтобы довериться мне, как он колебался и, наконец, остановился на своем страшном решении.

Я умолкла, потому что до сих пор не могу вспоминать об этой драме без слез. Я не могу даже держать у себя в комнате его портрет, ибо при взгляде на это милое лицо меня начинают преследовать упреки совести.

– Вы поймите, – сказала я Сильвии, – что я никогда не могла забыть этого урока. Я поклялась над трупом несчастного мальчика, что, коль скоро это будет зависеть от меня, ни один юноша и ни одна девушка не выйдут в свет такими несведущими, как мой бедный племянник. Я стала читать книги по этому вопросу, и одно время бала настоящим фанатиком своей идеи. Я разговаривала об этом со стариками и с молодыми; всюду, где я показывалась, я нарушала установленные запреты; правда, многих это шокировало, но зато я знала, что многим и многим я приношу пользу.

Все это, разумеется, было непостижимо для Сильвии. Какой характерный контраст по сравнению с рассказанной мною драмой представлял собой единственный случай из области венерических болезней, который был известен ей. Она рассказала мне, как познакомила свою приятельницу Гарриет Аткинсон с молодым отпрыском одной старинной и знатной семьи в Чарльстоне. После свадьбы здоровье ее подруги сразу сильно пошатнулось. Теперь она была уже настоящим инвалидом, жила в одиночестве в старой полуразрушенной усадьбе, не видя никого, кроме черных слуг, и призывала смерть, которая одна могла принести ей избавление.

– Конечно, я не знаю, но, может быть… может быть, это была та болезнь, о которой вы говорите. Никто из моих близких не решился бы сказать мне это. Впрочем, я не поручусь вам, что они сами знали что-нибудь. Случилось это перед самой моей свадьбой, и вы поймете, конечно, какое тяжелое впечатление произвело на меня такое несчастье. В это же время я случайно прочла кое-что в одном журнале, и мне пришло в голову, что… что, может быть, мой жених… что, пожалуй, кому-нибудь следовало бы расспросить его, вы понимаете…

Она умолкла, щеки ее запылали при воспоминании о бывшем волнении, к которому теперь присоединилось новое чувство. Существуют ведь болезни души, точно так же как болезни тела, и одна из них называется ложная стыдливость.

– Я понимаю, – успокоила я ее. – Вы, безусловно, имели полное право побеспокоиться об этом.

– Я попробовала заговорить об этом с тетей Вариной, затем написала дяде Базилю и попросила его написать, в свою очередь, Дугласу. Сначала он ответил отказом и решился исполнить мою просьбу лишь после того, как я пригрозила ему, что обращусь к отцу.

– Что же вы узнали?

– Что? Мой дядя написал, и Дуглас очень любезно ответил ему, что он прекрасно понимает мою тревогу, но что все в порядке, и мне нечего беспокоиться. Я никогда не думала, что стану рассказывать кому-нибудь об этом инциденте.

– Множество людей рассказывали мне подобные вещи, – ответила я, чтобы успокоить ее, затем после паузы добавила: – Но объясните мне, как вы могли связывать мысль об этой болезни с замужеством, не зная, в чем состоит суть брака?

Сильвия ответила, глядя на меня широко раскрытыми невинными глазами:

– Я понятия не имела о том, каким образом эта болезнь передается. Я думала, что ею можно заразиться через поцелуи…

Меня снова поразила мысль о том, как ужасен этот предрассудок, называемый ложной стыдливостью. Разве можно представить себе что-либо губительнее запрета, налагаемого на подобные вопросы? Здесь ставится на карту все будущее: здоровье – умственное и физическое – и само существование нации. Какой злой враг мог внушить нам, что мы чувствовали себя преступниками, когда заговариваем на эту тему?

Наша близость все увеличивалась, и наконец настал день, когда Сильвия рассказала мне о своем замужестве. Она согласилась выйти за Дугласа, потому что потеряла Франка Ширли, и сердце ее было разбито. Она не представляла себе, что сможет когда-нибудь полюбить другого человека.

Не зная, что такое брак, она без большой борьбы подчинилась уговорам семьи, имея в виду лишь ее благо. Родные говорили ей, что любовь придет потом, а Дуглас умолял дать ему возможность заслужить эту любовь. Сильвия представила себе, сколько добра она сможет сделать на деньги мужа как для своих близких, так и для тех, кого она очень неопределенно называла «бедные». И вот теперь она все больше убеждалась, что способна сделать для них лишь очень немногое.

– Я не могу назвать своего мужа скупым, – сказала она. – Напротив, стоит мне только намекнуть ему, и я немедленно получаю все, что захочу. У меня есть дома в самых разнообразных углах Америки: он дал мне carte blanche открывать счета в любом городе обоих полушарий. Если кому-нибудь из моих родных нужны деньги, я получаю их без всяких затруднений. Но если я прошу у него деньги для личных расходов, то он сейчас же спрашивает, что я буду с ними делать, и тут я натыкаюсь на каменную стену его убеждений.

Вначале столкновение с этой стеной только изумляло и огорчало Сильвию. Но с помощью Веблена и моей особы она поняла, в чем дело. Дуглас ван Тьювер тратил деньги по определенной системе: траты, которые шли на поддержание его общественного положения или усиливали престиж, мощь и славу имени ван Тьювера, делались легко и охотно. Деньги же, истраченные на всякие другие цели, считались выброшенными на ветер, а к таким расходам относилось все то, что носило идейный характер. И когда глава дома узнавал, что деньги его выбрасываются зря, он бывал недоволен.

– Только выйдя за него замуж, я поняла, какую праздную жизнь он ведет, – рассказывала она. – У нас дома все мужчины несут какие-нибудь обязанности. Одни управляют своими плантациями, другие занимают выборные должности. Но Дуглас никогда не делает ничего такого, что можно было бы назвать полезным.

Его состояние было вложено в недвижимое имущество нью-йоркского городского управления, как объяснила мне Сильвия. Там у него была небольшая контора, которую обслуживала целая армия клерков и агентов. Этот аппарат создали и наладили его предки, и от них он по наследству перешел к Дугласу. Все его обязанности сводились к тому, чтобы заходить туда на часок-другой раз в неделю, когда он бывал в городе, или подписывать пачку документов, когда он находился в отсутствии. Жизнь свою он проводил в обществе людей, которых общественный строй освободил от всяких обязанностей точно так же, как и его. И все они выработав себе в целом ряде поколений новые своеобразные обязательства, жили вне всякой связи с действительностью. В такую-то жизнь вступила благодаря замужеству Сильвия. Словно поток подхватил ее и унес от берегов. Пока она плыла, не размышляя, все шло хорошо, но стоило ей только почувствовать желание уцепиться за что-нибудь и остановиться, как течение с силой отрывало ее и мчало дальше, грозя утопить.

Постепенно мне удалось благодаря Сильвии заглянуть в тот странный мир, где протекала ее жизнь. Муж ее, по-видимому, находил мало удовольствия в этом существовании.

– Он считает обязательным для себя делать все то, что принято делать в его кругу, – говорила Сильвия. – Он больше всего боится выделиться. Я указала ему, что поступая так, как принято поступать в его кругу, он больше обращает на себя внимания, но он ответил мне, что всем еще более бросится в глаза, если она станет поступать иначе.

Мне понадобилось немало времени, чтобы как следует познакомиться с Сильвией, потому что мир, в котором она жила, постоянно заявлял на нее претензии. Как только она сообщала мне по телефону, что у нее есть свободные полчаса, я тотчас же спешила к ней. Обычно я заставала ее за переодеванием, она отсылала свою горничную, и мы беседовали до тех пор, пока она не опаздывала на какой-нибудь званый обед или вечер. А это было далеко не безразлично, потому что кто-нибудь мог почувствовать себя обиженным. Она всегда была, что называется, на иголках из страха совершить какой-нибудь промах. Впечатление получалось такое, точно в светском кругу все только и следят друг за другом. Существовала целая, точно разработанная наука о том, как следует обходиться с людьми, с которыми приходится встречаться, чтобы они не почувствовали себя оскорбленными, или, наоборот, обиделись бы, смотря по обстоятельствам.

Чтобы наслаждаться подобной жизнью, необходимо было верить в то, что она имеет смысл. Дуглас ван Тьювер верил; это была его религия, единственная, которую он исповедовал. Как верующий он был безупречен, но церковь являлась для него частью общественной рутины. Он гордился Сильвией и, по-видимому, с удовольствием показывался с ней. И Сильвия покорно бывала с ним повсюду, потому что она была его женой, а жены светских людей только для этого и существуют.

Она старалась, как могла, быть счастливой и убеждала себя, что она в самом деле счастлива. Однако она сознавала, что женщина, которая счастлива по-настоящему, не станет убеждать себя в этом.

С ранней юности она познала опьянение успехом и насладилась им. Я живо припоминаю рассказы о том, как сильно действовало на нее сознание собственной прелести. Это было самое страшное искушение, какое только может испытывать женщина.

– Входя в блестящую залу, я чувствовала, как по толпе пробегает трепет восторга. Во мне пробуждалось вдруг сознание собственного физического совершенства, оно окружало меня, точно сияние. Я вздыхала всей грудью и чувствовала, как волна ликующей радости пробегает по моим жилам. Я говорила себе: «Ты победительница! Приказывай, повелевай. Чело твое украшает венец женственности и красоты. Ты всемогуща, и весь мир принадлежит тебе».

Когда она произносила эти слова, голос ее трепетал от восторга. Я глядела на нее – о да, она была прекрасна! Па челе ее действительно сиял чудеснейший из всех венцов.

– Я видела других прекрасных женщин, – продолжала она и в голосе ее зазвучали гневные нотки. – Я видела, как они употребляют власть, которую дает им красота. Они удовлетворяют свое тщеславие тем, что обращают мужчин в рабов своих прихотей. Они швыряют деньги на пустые капризы, а кругом них распространяется ужасная язва нищеты. Я обращалась к отцу: «Папа, почему на свете так много бедняков? Почему у нас есть слуги, почему они должны работать на меня, а я ничего не делаю для них?» Он пытался втолковать мне, что таков закон общества. Мама говорила мне, что это воля Божья: «Бедные да будут с вами», «Слуги да повинуются своим господам» и так далее. Но библейские тексты не могли успокоить моих сомнений, и я по-прежнему продолжала чувствовать на себе какую-то вину. А теперь, когда я обращаюсь с теми же вопросами к Дугласу, он раздражается. Он учился в университете и имеет в запасе кучу ученых фраз, поэтому он говорит мне, что это «борьба за существование», «устранение непригодных» и т. д. Я возражаю ему, что мы сами сперва делаем людей непригодными, а потом устраняем их. Он не может понять, почему я не хочу соглашаться с тем, что говорят ученые люди, почему я продолжаю допытываться и терзаюсь этими вопросами.

Она замолкла и прибавила немного погодя:

– Мне кажется, он боится, как бы я не узнала чего-то, что он хотел бы скрыть от меня. Он заставил меня обещать, что я не увижусь больше с миссис Фросингэм. – Она засмеялась. – О вас я ничего не сказала ему.

Я, разумеется, выразила надежду, что она сохранит нашу тайну.

Все это время я усиленно работала в нашем комитете по охране детского труда. Мы готовились вынести на текущую сессию парламента чрезвычайно важный билль по этому вопросу, и я употребляла все силы на то, чтобы подготовить для него почву в обществе. Я произносила речи всюду, где могла найти слушателей, писала письма в газеты и рассылала по спискам соответствующую литературу. Я ломала себе голову, отыскивая новые пути для агитации, и в такие минуты невольно обращалась мыслью к Сильвии. Как много она могла бы сделать для нас, если бы захотела!

Я никому не давала пощады в этом отношении и меньше всего самой себе. Вы поймете поэтому, что мне нелегко было устранить ее от этой работы. Мое знакомство с Сильвией ни для кого не было тайной, и все в нашем комитете ждали от него каких-нибудь результатов.

– А как насчет миссис ван Тьювер? – справлялось время от времени мое «начальство».

– Ах, если бы она только согласилась помочь нашему комитету печати! – вздыхала моя стенографистка.

Наконец наш законопроект был внесен в законодательную комиссию, место чрезвычайно опасное для всякого рода биллей. Я отправилась в Албани, чтобы прозондировать почву. Там я встретила полсотни законодателей, из которых не больше полдюжины по-человечески интересовались нашим вопросом. От остальных же легко было впасть в полное уныние. Где была та сила, которая могла расшевелить их, заставить их забыть о своих личных маленьких выгодах и ради общего блага подняться над частными интересами. Где была эта сила? Я вернулась в Нью-Йорк с твердым намерением во что бы то ни стало отыскать эту силу и, поговорив с членами нашего комитета, решилась пожертвовать моей Сильвией, чтобы как-нибудь спасти положение.

Я знала, как мне поступить, чтобы заставить ее принять участие в нашем деле. До сих пор она только слышала речи о социально несправедливости и читала о ней в книгах, но никогда не сталкивалась с этим злом непосредственно лицом к лицу. И вот я убедила ее пожертвовать одним утром и осмотреть самой место труда. Мы отвергли автомобиль вместе с царственными мехами и бархатом. Сильвия надела простой темно-синий костюм и отправилась со мной по подземке, как обыкновенная смертная. Мы осмотрели картонажные фабрики, фабрики искусственных цветов, дома с дешевыми квартирами, где целые семьи по пятнадцать – шестнадцать часов в сутки работают над изготовлением игрушек и все же зарабатывают слишком мало, чтобы вырастить из своих детей здоровых, хорошо развитых мужчин и женщин.

Она была Дантом, а я – Виргилием, и ад, по которому мы блуждали, открывал бесконечную вереницу измученных, мрачных, изможденных лиц женщин, истощенных, отупевших голодных детских лиц. Несколько раз мы останавливались, чтобы побеседовать с кем-нибудь их этих людей. Я знала там одну еврейскую девочку, у которой три сестры заживо сгорели во время пожара мастерской. Сама она выпрыгнула из окна четвертого этажа и каким-то чудом была спасена пожарным, который подхватил ее на руки. Она сказала, что видела человека, который поджигал здание; преступника задержали, но полиция почему-то упустила его. Тут мне пришлось объяснить Сильвии суть той замечательной системы извлечения добавочных доходов, которая известна под названием «Арсон-Траст». По сведениям правительства, пожары ежегодно уничтожают имущество на четверть миллиарда долларов, а владельцы получают огромные страховые суммы. Таким образом, организация пожаров может считаться делом доходным, а поджигатели составляют необходимую составную часть этой организации. Отсюда ясно, почему человеку, по вине которого сгорели три сестры этой девочки, дали возможность сбежать.

Девочка случайно расслышала мои слова, и я увидела, как ее печальные глаза устремились на Сильвию. Быть может, эта прекрасная женщина с нежным голосом казалась ей доброй волшебницей, которая явилась освободить ее бедных сестер от злых чар и наказать злодея. Сильвия отвернулась, и я заметила, что она ищет свой носовой платок. Когда мы ощупью спускались по темной лестнице, она схватила меня за руку и прошептала:

– Какой ужас! Какой ужас!

Впечатление оказалось гораздо сильнее, чем я ожидала. Когда мы возвращались домой, она не только обещала мне сделать все, что сможет, но и заявила, что положит предел безрассудным тратам мужа. Он собирался устроить месяца через два грандиозный костюмированный бал, который должен был явиться настоящим событием сезона, поддержать славу имени ван Тьюверов и дать возможность другим людям выбросить сотни тысяч долларов.

Когда мы возвращались домой в грохочущей подземке, Сильвия сидела возле меня, напряженно выпрямившись. Она была очень взволнованна и уверяла, что если этот бал состоится, то он будет происходить в отсутствие хозяйки.

Я старалась ковать железо, пока оно было горячо, и получила от нее разрешение внести ее имя в наш комитетский список. Затем она обещала мне выкроить свободное время, чтобы принять активное участие в нашей работе.

– В чем заключаются обязанности члена вашего комитета?

– Во-первых, – сказала я, – он должен знакомиться с условиями, в которых работают дети, как мы сделали это сегодня, а затем как можно шире распространять эти сведения.

– А как это делается?

– Да вот, например, сейчас наш билль будет разбираться в законодательной комиссии. Помните, я уже говорила вам, что было бы хорошо, если бы вы выступили там.

– Да, – тихо произнесла она, и я догадалась, что она подумала в эту минуту: «А что скажет он?»

Лишь только имя Сильвии появилось в наших списках и в некоторых изданиях комитета, как события начали быстро развертываться. Дня через два к нам явился репортер. Неужели правда, осведомился он, что миссис ван Тьювер заинтересовалась нашей работой? Не буду ли я так любезна сообщить ему кое-какие подробности, которые публика, разумеется, пожелает знать.

Я подтвердила, что миссис ван Тьювер действительно вступила в наш комитет. Она сочувствовала нашей работе и охотно шла нам навстречу. Вот и все. Согласится ли она дать интервью? Я ответила, что она, наверное, не согласится. В таком случае, быть может, я расскажу ему, как это вышло, что она заинтересовалась вопросом о детском труде?

– Ведь этим вы содействуете агитации в прессе, – дипломатически добавил репортер.

Я вышла в другую комнату и вызвала Сильвию по телефону.

– Настало время для вас принять боевое крещение, – сказала я.

– Но я не хочу, чтобы мое имя появилось в газетах! – воскликнула она. – Ведь не станете же вы советовать мне что-либо подобное.

– Я не вижу возможности избежать этого. Ваше имя уже известно, и если репортер ничего не узнает от нас, то он возьмет нашу литературу, призовет на помощь собственное воображение и опишет ваши подвиги.

– И поместит мой портрет? – в ужасе воскликнула она.

Я не могла сдержать смеха.

– Это вполне возможно.

– О, но как отнесется к этому мой муж? Он, несомненно, скажет: «Говорил я вам, что этим кончится».

Я по собственному горькому опыту знала, как неприятно слышать от мужа подобные вещи. Но это не казалось мне достаточной причиной, чтобы складывать оружие.

– Дайте мне время обдумать это, – сказала Сильвия. – Уговорите его подождать до завтра, а я тем временем успею поговорить с вами.

– Итак, дело было решено. Я, кажется, не солгала Сильвии, сказав ей, что ни один член комитета не станет протестовать, если цели, к которым он стремится, привлекут внимание печати. Все комитеты ставят целью главным образом оказывать влияние на прессу. И она не может ожидать, чтобы издатели и читатели изменили вдруг свою точку зрения на этот предмет.

– Позвольте мне рассказать репортеру о вашей поездке по городу, – посоветовала я. – С этой темы мне легко будет перевести разговор на законопроект, который как раз стремится искоренить все эти ужасы. Вам, разумеется, это не может повредить.

Она согласилась, но с тем условием, чтобы разговор шел не от ее лица.

– И, пожалуйста, не позволяйте им делать из меня романтическую героиню! – воскликнула она. – Мой муж ненавидит это больше всего.

Неужели, подумала я, он сам не находит ее романтичной, когда она, сидя в великолепном экипаже, катается в центральном парке под восторженными взглядами толпы?

Но я не сказала этого и, простившись с ней, вернулась к своему репортеру. Я взяла с него клятву, что он не станет употреблять чересчур ярких красок, описывая Сильвию, и должна сказать, что он сдержал свое слово. Заметка появилась на следующее утро; в очень сдержанном тоне в ней сообщалось, что миссис Дуглас ван Тьювер заинтересовалась реформой детского труда. Автор заметки описал с моих слов несколько мест, которые она посетила, и привел кое-какие факты, особенно поразившие ее. Затем он упомянул о нашем комитете и его работе, о нашем проекте билля и о необходимости употребить всю энергию на то, чтобы добиться голосования билля в текущей сессии. Это был великолепный «бум» для нашего дела, и весь комитет ликовал по поводу этого успеха.

Но неудобство гласности заключается в том, что, как бы энергично вы не сдерживали вашего интервьюера, вам все равно не удастся обуздать тех, кто будет пользоваться его материалом. Репортеры вечерних газет явились за более детальными сведениями и ясно дали понять, что желают узнать подробности относительно самой миссис ван Тьювер. Я отвечала им очень сдержанно и дипломатично обошла многие вопросы, но они сами придумали на них ответы и поместили портрет Сильвии наряду с изображениями других деятелей нашего комитета.

Я позвонила Сильвии по телефону в то время, когда она переодевалась к обеду. Я хотела объяснить ей, что не виновата в том, что произошло.

– Кажется, я сама во всем виновата! – воскликнула она. – Я подозреваю, что беседовала с репортером.

– Что вы хотите сказать?

– Какая-то женщина послала мне свою визитную карточку и сказала при этом лакею, что знакома со мной. И я подумала… я не помнила наверное, встречалась ли я с ней когда-нибудь… поэтому я приняла ее. Она сказала, что познакомилась со мной у миссис Гаральд Клайвден, и завела разговор о детском труде. Она изложила свои планы и спросила, какого я о них мнения. Вдруг меня, точно молния, озарила мысль, уж не репортерский ли это фокус? На следующее утро еще до завтрака я вышла из дома и купила все газеты, чтобы посмотреть, как изобразила меня эта предприимчивая особа. Но нигде не было ни слова обо мне, и я решила, что она, по всей вероятности, сотрудничает в воскресных журналах.

Не успела я пройти в комитет, как зазвонил телефон, и я услышала голос Сильвии:

– Мэри, случилось нечто ужасное.

– Что? – воскликнула я.

– Я не могу рассказать вам по телефону. Но известный вам человек страшно взбешен. Могу ли я повидаться с вами, если приду сейчас.

Поскольку я жила в неизвестности, мне и в голову не приходило, что можно испытывать такой страх из-за гласности. Нелегко живется человеку, носящему корону, нелегко живется и жене этого человека, и лучшему другу его жены. Я отпустила свою стенографистку и провела несколько очень тревожных минут, поджидая Сильвию.

Рассказ ее был недолог. Несколько часов назад управляющий конторой мистера ван Тьювера спросил по телефону, не может ли тот принять его по очень важному делу. Затем он явился. Разумеется, он говорил очень сдержанно и не позволял себе критиковать действия супруги мистера ван Тьювера, но тем не менее он считал своим долгом обратить внимание ее мужа на сообщения, появившиеся в газетах. В статьях упоминаются имена и названия некоторых фирм, мастерские которых миссис ван Тьювер нашла неудовлетворительными по условиям труда. При этом оказалось, что две из перечисленных фирм помещаются в зданиях, принадлежащих ван Тьюверу.

Эта история сильно смахивала на мелодраму, и я была в отчаянии от того, что заварила такую кашу.

– Дорогая девочка, – сказала я наконец, – вы не сомневаетесь, конечно, что я понятия не имела, кому принадлежат эти здания?

– Ах, не говорите! – воскликнула Сильвия. – Кому же, как не мне, следовало знать об этом?

Я сидела молча, чтобы дать ей время успокоиться.

– Выжимание пота… Маленькие дети на фабриках… – шептала она.

Я ласково погладила ее руку.

– Я старалась отсрочить это на некоторое время, – сказала я. – Но я знала, что правда когда-нибудь выплывет наружу.

– Подумайте обо мне! – воскликнула она. – Я осуждала других людей за то, что они наживают деньги такими путями. Когда я думала о нашем состоянии, я представляла себе великолепные дворцы и помещения для контор… Все это мне казалось так красиво и чисто.

– Ну, дорогая моя, теперь вы узнали правду и сможете помочь чем-нибудь.

Она вдруг повернулась ко мне, и я в первый раз увидела на ее лице трагически-страстное выражение.

– Вы думаете, что я смогу чем-нибудь помочь вам? Нет, не заблуждайтесь насчет этого.

Я была поражена. Она встала и заходила по комнате.

– О, не обманывайте себя! В последние два часа я заплатила за свой блестящий брак. Подумать только, что его пугает одно: как бы не очутиться в смешном положении и не быть осмеянным. Всех его приятелей время от времени обдавали грязью, а он, стоя в отдалении, посмеивался над их неудачами. Он был безукоризненный джентльмен, истинный аристократ, которого не могли коснуться неприятности, выпадающие на долю торговцев и биржевиков. А теперь, может быть, его подденут, и имя ван Тьюверов станут волочить по грязи благодаря моему легкомыслию и отсутствию здравого смысла.

– Ну, из-за этого не стоит терзаться, – заметила я. – Вы не могли знать…

– Дело не в этом, а в том, что у меня не нашлось ни одного мужественного слова, чтобы возразить ему. Я не сделала ему и тени намека на то, что он должен был бы отказаться от этих денег, политых кровью и потом рабочих. Но я ушла, так и не сказав ему ни слова, потому что у меня не хватило слов отразить его гнев, потому что я знала, что это приведет к ссоре.

– Дорогая моя, – сказала я мягко, – ссору не так уж трудно пережить.

– Нет, вы не понимаете. Мы никогда не могли бы уже наладить отношений. Я знаю, я поняла это из его слов и по его лицу. Он никогда не изменится в угоду мне, не изменит даже такой мелочи, как способы, которыми извлекаются доходы из его владений.

Я не могла сдержать улыбки.

– Дорогая моя Сильвия, это не мелочь. Она подошла и села возле меня.

– Вот об этом-то я и хотела поговорить с вами. Наступило время для меня перестать быть ребенком. Я должна узнать обо всех этих вещах. Расскажите мне.

– О чем, дорогая?

– О способах, которыми извлекаются доходы из владений ван Тьювера и которые нельзя изменить так, как мне этого хотелось бы. Я узнала недавно, что мы заплатили штраф за то, что нарушили в отношении одного из этих зданий какое-то обязательное постановление. И мой муж сказал, что нас оштрафовали, потому что мы отказались заплатить инспектору домов с дешевыми квартирами. Я спросила его: «А почему мы должны платить этому инспектору? Разве это не будет взятка?» Он ответил: «Таков обычай. Это все равно что дать на чай лакею в гостинице». Скажите мне, правда это? Я невольно улыбнулась.

– Ваш муж, несомненно, должен знать это, дорогая, – сказала я.

Она сжала губы.

– За что же дают эти чаевые?

– Я думаю, для того чтобы он не наделал каких-нибудь неприятностей.

– Но почему же нельзя просто исполнять законы и не бояться никаких инспекторов?

– Дорогая моя, иногда закон бывает не совсем удобен, а подчас он чересчур сложен и неясен. Его часто можно нарушить, даже не сознавая этого. Бывает трудно установить, действительно ли вы нарушили его или нет, и для решения этого вопроса приходится тратить уйму денег и прибегать к гласности. Бывает еще и так, что закон невозможно выполнить, что он издан совсем не для того, чтобы его исполняли.

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что его издали с целью отдать вас во власть политиканов.

– Но, – возразила она, – ведь это же шантаж.

– Официально, – ответила я, – это называется «Закон о стачках».

– Но ведь тут не может быть нашей вины!

– Да, если только вы сами не содействовали его изданию. Обычно землевладелец заинтересован иметь на своей стороне какую-нибудь политическую группу. Представьте себе, что он не прочь снизить свои налоги или хочет знать, где будут проведены новые трамвайные линии, чтобы своевременно приобрести участки. Может быть, он хочет, чтобы город благоустроил участки, лежащие по соседству с его владениями или не прочь оказать давление на суд, где у него есть серьезная тяжба.

– Так, значит, мы только и делаем, что раздаем взятки?

– Нет, это не обязательно. Вы можете просто дождаться выборной кампании и тогда внести свою лепту, чтобы придать ей желательное направление. В этом и заключается основа всей системы.

– Системы?

– Системы коррумпированной власти и всех, кто платит ей дань, то есть владельцев игорных домов, салонов, рынков белых рабынь, «Арсон-Траст».

В глазах ее появилось выражение полной растерянности.

– Скажите, вы уверены, что все это правда? Или это только ваши предположения?

– Дорогая моя Сильвия, – ответила я, – вы сами сказали, что хотите сделаться взрослым человеком. Пока и скажу вам следующее: за несколько месяцев до нашего знакомства я произнесла речь, в которой назвала несколько организованных темных сил, действующих в нашем городе. Это «Тамман Холл», «Тракшен-Траст», корпорация церкви Святой Троицы и, наконец, владения ван Тьювера.

В следующее воскресенье в одном из журналов появилась статься, в которой описывалась беседа с прекрасной молодой женой миллионера Дугласа ван Тьювера. В ней излагались взгляды миссис ван Тьювер на детский труд, щедро пересыпанные описаниями ее гостиной и утреннего туалета. Но к тому времени эти мелочи перестали уже трогать нас. Лишь бы в статье не касались владельцев тех помещений, где работали дети и жены бедняков.

После этого я не видела Сильвию несколько недель. Я понимала, что должна дать ей некоторое время, чтобы собраться с силами и принять решение насчет будущего. Я не беспокоилась за нее. Семя принялось, и я была уверена, что оно даст ростки.

И вот однажды она вызвала меня к телефону и спросила, не могу ли я повидаться с ней. Я предложила устроить свидание днем. Она ответила, что условилась пить чай в отеле «Палас», и попросила меня прийти туда после чая. Я хорошо запомнила час и место благодаря одной забавной истории. Часто приходится слышать при неожиданных встречах восклицание: «Как мир тесен!» И я в самом деле подумала, что мир становится чересчур тесен, когда, войдя в ресторан отеля, чтобы подождать там Сильвию, столкнулась лицом к лицу с Клэр Лепаж.

Свидание было назначено в оранжевой комнате. Я остановилась на пороге и, обведя взглядом зал, увидела миссис ван Тьювер в тот же момент, как она заметила меня. Сильвия сидела за столиком с несколькими знакомыми. Она знаком попросила меня подождать. Я заняла столик с таким расчетом, чтобы видеть ее. Сильвия оживленно беседовала со своими друзьями и время от времени посылала мне улыбки. Вдруг я вздрогнула, услышав над собой знакомый голос.

– Ну, как поживаете?

Подняв голову, я увидела Клэр, которая протягивала мне руку.

– Что за чудо? – воскликнула я.

– Почему вы больше не заходите ко мне? – сказала она.

– Дело в том, что… что я была очень занята последнее время, – проговорила я, стараясь побороть смущение.

– Вы, кажется, очень удивлены, что встретили меня здесь, – заметила она со своей обычной наблюдательностью и чувствительностью к отношению других людей.

– Вполне естественно, – ответила я и, вспомнив тут же, что это никак не могло показаться естественным, ибо она проводила большую часть времени именно в таких местах, добавила: – Я искала тут одну знакомую.

– Но пока ее нет, можно мне посидеть с вами? – спросила она, усаживаясь рядом. – Чем это вы так заняты?

– Я работаю в комитете по охране детского труда, – ответила я.

Через минуту, однако, я пожалела о своих словах, сообразив, что она могла прочесть в газетах о вступлении в комитет Сильвии. Я не хотела, чтобы она знала о нашем знакомстве, так как это вызвало бы целый поток вопросов, на которые мне было бы неприятно и отвечать и отказаться от ответа.

Но страх мой был напрасен.

– Я уезжаю из города, – сказала она.

– Куда же? – спросила я, чтобы поддержать разговор.

– Маленькое путешествие на Бермуды.

Я старалась придумать способ, как бы избавиться от нее. Мне невыносима была мысль, что Сильвия может подойти к нам, и еще невыносимее сознание, что они могут увидеть друг друга.

Но не успело это предположение мелькнуть у меня в голове, как Клэр вздрогнула.

– Посмотрите! – воскликнула она.

– Что такое?

– Вон на ту женщину, там, в зеленом бархатном платье.

– Я вижу.

– Знаете, кто это?

– Кто же? – Я вспомнила изречение Леди Ди по поводу лжи.

– Сильвия Кассельмен, – прошептала Клэр.

Она всегда так называла ее, словно желая сказать этим: я такая же ван Тьювер, как и она.

– Вы уверены? – спросила я, чтобы только сказать что-нибудь.

– Я видела ее двадцать раз. Мне удивительно везет на этот счет. Сейчас она разговаривает с Фредди Аткинсом.

– Скажите! – только и произнесла я.

– Я знаю почти всех мужчин, с которыми она бывает в обществе. Но мне приходится делать вид, будто я никогда не встречалась с ними. В каком странном мире мы живем, не правда ли?

Я от всего сердца согласилась с ней.

– Послушайте, – быстро перебила я ее. – Вы свободны сейчас? Если да, то пойдемте выпьем чаю в «Роялти».

– А почему нам не выпить здесь?

– Я ждала оттуда одного человека, и мне надо оставить ему записку. После этого я буду считать себя свободной.

К великому моему облегчению, она встала, и мы вышли. Я чувствовала, что Сильвия провожает меня взглядом, но не осмелилась сделать ей знака и решила, что объяснение я придумаю потом. «Кто была ваша элегантная знакомая?» – спросит она меня, наверное.

Но в эту минуту меня занимало только одно – какой получился бы эффект, если бы Сильвия на глазах у мистера Фредди Аткинса подошла ко мне и Клэр?

Мы уселись в пальмовой комнате другого отеля, и я с удовольствием выпила чай, считая, что вполне заслужила его. Клэр потребовала себе рюмку какого-то ликера фантастического цвета, излюбленного напитка дам в этих местах. Комната напоминала сад с тропическими растениями, брызжущими фонтанами и множеством прелестных птиц в образе женщин. Я любовалась прекрасными созданиями и размышляла о том, сколько их расплачивается за свое оперение той же монетой, что и моя спутница. Ведь если бы я не знала Клэр, то, наверное, приняла бы эту элегантную даму за жену дипломата. Ее костюм стоил не меньше тысячи долларов, и фасон ясно указывал, что она не сберегла его с прошлого сезона. Она была очень красива и умела носить вещи. Ее дерзкие черные глаза ясно говорили, что она знает себе цену, и, глядя в них, можно было поверить в мягкость характера их обладательницы. Я была недовольна, что мое свидание с Сильвией расстроилось, и рассеянно прислушивалась к болтовне Клэр. Но вдруг слова ее привлекли мое внимание.

– Ну вот, я все-таки встретилась с ним!

– С кем?

– С Дугласом.

– С Дугласом ван Тьювером? – спросила я в изумлении.

Она утвердительно кивнула головой, а я с трудом подавила восклицание.

– Говорила я вам, что он вернется ко мне, – со смехом добавила она.

– Вы хотите сказать, что он был у вас?

Я не могла скрыть своего интереса, но в этом, собственно, не было особенной надобности. Тщеславие Клэр было польщено, и она охотно поделилась со мной своим успехом.

– Нет, пока еще не был. Но он придет. Я встретилась с ним у Джека Тэйлора на званом ужине.

– А он знал, что вы будете там?

– Нет. Но, когда он меня увидел, он больше не отходил от меня.

Наступила пауза. Я молчала, боясь выдать себя чем-нибудь. Но Клэр не собиралась мучить меня любопытством.

– Не думаю, чтобы он был счастлив с ней, – заметила она.

– Почему вы так думаете?

– О, я заметила кое-что. Ведь я хорошо знаю его. Он и не пробовал уверять меня, что счастлив.

– Быть может, он просто не хотел говорить об этом с вами.

– О, нет, не потому. Он не стесняется со мной.

– Но мне кажется, что говорить о своей жене при подобных обстоятельствах не совсем удобно, – засмеялась я.

Клэр тоже рассмеялась.

– Слышали бы вы, что Джек рассказывал о своей половине! Она находится сейчас в Пальм-Биче.

– Лучше бы ей было вернуться домой, – заметила я.

– Джек рассказывал, в какой строгости она держит его. Стоит только какой-нибудь женщине взглянуть на него, чтобы она тотчас же закатила ему дикую сцену. Он говорит, что брак этот сущий ад. А Реджи Чаннинг заявил, что семейная жизнь не что иное, как пара стоптанных ночных туфель, к которым вы давно привыкли. На это Джек рассмеялся и сказал: «Вы находитесь в той стадии, когда мужьям кажется, что они разрешают проблему брака, изменяя своим женам».

Я молчала. Клэр на несколько минут погрузилась в размышления. Затем она повторила:

– Он не сказал мне, что он счастлив. Когда мы прощались, я задержала его руку и спросила: «Ну, Дуглас, как же ты живешь?»

– А он что? – спросила я.

Но она не хотела больше говорить. Я подождала еще минутку.

– Клэр, оставьте вы его, – заговорила я. – Не разбивайте их счастья.

– А чего ради? – спросила она враждебным тоном.

– Ведь она не сделала вам ничего дурного. – Я знала, что поступаю глупо, но все же не могла удержаться и не сказать этого.

– Разве она не отняла его у меня? – Глаза Клэр вдруг загорелись ненавистью, часто встречающейся у таких отверженных. – А зачем она женила его на себе? Почему она миссис ван Тьювер, а не я? Потому что отец ее был богат, потому что у нее были положение и власть, в то время как мне приходилось пробиваться в жизни собственными силами? Так, что ли?

Я не могла отрицать, что в этом есть доля правды.

Но ведь теперь они женаты, – сказала я, – и он любит ее.

– Меня он тоже любит. И я до сих пор люблю его, несмотря на то что он так дурно поступил со мной. Он единственный человек, которого я любила по-настоящему. Что же вы думаете, что я запрячусь в нору, пока она будет сорить его деньгами и строить из себя принцессу? Извините…

Я молчала. Попытаться разве еще раз «потолочь воду?» Побранить Клэр, сказать ей, пожалуй, как дурнеет и грубеет ее лицо, отражая такие чувства? Не напомнить ли ей, какую благородную и великодушную особу она старалась изобразить из себя в день нашей первой встречи? Я могла попробовать повлиять на нее, но что-то удержало меня. В конце концов все зависело только от Дугласа ван Тьювера.

Я встала.

– Ну, мне пора. Но я буду наведываться к вам, чтобы узнать, как подвигаются ваши дела.

Она вдруг напустила на себя важность.

– Я, может быть, не захочу рассказывать вам об этом.

– Что же, – равнодушно ответила я, – дело ваше. Но об этом я ничуть не беспокоилась. Клэр нуждалась в человеке, которому она могла бы поверять все свои огорчения или восторги, смотря по обстоятельствам.

С Сильвией я увиделась два дня спустя и извинилась перед ней. Я сказала ей, что встретила приятельницу с Запада, которая уезжала часа через два обратно.

Я убедилась, что семя не заглохло. Со времени нашего последнего свидания она только и делала, что отговаривала своего мужа от костюмированного бала, который он задумал. Она решительно отказалась быть хозяйкой на этом празднестве.

– В одном он, разумеется, прав, – заметила она. – Мы не можем оставаться в Нью-Йорке, не устроив какого-нибудь пышного приема. Все ждут от нас этого. Мы могли бы привести в свое оправдание только одно объяснение, но его-то Дуглас и не хочет приводить.

– Я испортила вам жизнь, Сильвия, – сказала я.

– Не вы одна тут виноваты. Все это назревало во мне, как нарыв, а вы сыграли лишь роль припарки.

У Сильвии было четверо младших братьев и сестер, поэтому у нее, естественно, возникали в голове такие домашние сравнения.

– Нарывы в области головы, – заметила я, – часто обезображивают человека.

Наступила пауза.

– Как обстоит дело с вашим биллем о детском труде? – спросила она вдруг.

– Все благополучно.

– Но я прочла в газетах письмо, в котором сообщалось, что он передан в подкомиссию и что это лишь уловка, чтобы задержать его до следующей сессии.

Я не могла ничего возразить ей. До этой минуты я надеялась, что она не видела этого письма.

– Как вы думаете, – сказала она, – если бы я выступила теперь, удалось бы мне чем-нибудь помочь вам?

Я снова промолчала.

– Если бы я набралась мужества и произнесла речь на митинге и разоблачила бы этот маневр, удалось бы мне добиться цели?

– Мне кажется, что да, – ответила я. Она долго молчала, опустив голову.

– Детям придется подождать, – сказала она наконец как бы про себя.

– Дорогая моя, – ответила я (что я могла ответить ей другое?), – дети уже привыкли ждать.

– Мне противно идти на попятный, – воскликнула она. – Я не хочу, чтобы вы говорили, что я трусиха.

– Я не стану говорить этого, Сильвия.

– Я знаю, что вы слишком добры, чтобы сказать так, но ведь это же правда.

Я постаралась успокоить ее. Но кислоты, которыми я обычно пользовалась, были рассчитаны на более толстую кожу. Они прожгли ее до самых костей и остановить их действие было уже невозможно.

– Вы должны понять, – сказала она, – насколько я считаю серьезным то, что жена выступает против мужа. Мне с детства внушали, что это самая ужасная вещь, которую может совершить женщина.

Сильвия остановилась, и, когда она заговорила снова, лицо ее выражало глубокое страдание.

– Вот к какому решению я пришла. Если я сделаю теперь что-нибудь носящее публичный характер, то муж мой окончательно отшатнется от меня. С другой стороны, если я пережду немного, то мне, может быть, удастся найти выход из этого положения. Мне нужно заняться своим образованием, и я надеюсь попутно перевоспитать и его. Если мне удастся заставить его почитать что-нибудь, хотя бы несколько страниц в день, я смогу постепенно изменить его точку зрения и приучить его относиться терпимее к моим собственным убеждениям. Во всяком случае, я должна попытаться. Я уверена, что это единственный разумный, хороший и справедливый способ выйти из создавшегося положения.

– А как же вы поступите относительно бала?

– Я увезу мужа подальше от этого шума и суеты, одеваний и переодеваний, от бесконечных встреч и пустой болтовни.

– А он согласен?

– Да. Собственно говоря, он сам и предложил мне это. Он думает, что книги, которые я читала, и знакомство с миссис Эллисон и миссис Фросингэм выбили меня из колеи. Он надеется, что вдали от них я успокоюсь и снова обрету здравый смысл. У нас есть теперь хороший предлог. Мне нужно позаботиться о своем здоровье.

Она запнулась и отвела глаза. Я увидела, как краска медленной волной залила ее щеки. Этот румянец напоминал очаровательные тона ранней зари, которыми всегда так восхищались поэты.

– Через четыре или пять месяцев… – и она снова запнулась.

Я ласково положила свою большую руку на ее маленькую ручку.

– У меня тоже было трое детей, – сказала я.

– Таким образом, – продолжала она, – это покажется вполне естественным. Некоторые из наших знакомых знают об этом, а остальные догадаются сами. Никаких разговоров не будет, я хочу сказать, таких разговоров, какие пошли бы, если бы распространился слух, что миссис ван Тьювер из сочувствия к социалистическим идеям отказалась тратить деньги мужа.

– Понимаю, – ответила я, – это, конечно, самое разумное, и я очень рада, что вы нашли такой удачный выход. Мне, само собой, будет тоскливо без вас, но мы можем писать друг другу длинные письма. Куда вы отправляетесь?

– Еще не знаю наверное. Дуглас предлагает морское путешествие в Вест-Индию, но я предпочту сидеть на одном месте. У него есть прелестный дом в горах Северной Каролины, и он хотел бы отвезти меня туда. Но это слишком людное и шумное место, и кругом расположены богатые поместья. Я уверена, что меня снова втянут там в светский водоворот. Я подумывала о лагере в Адирондаке. Там чудесно было бы увидеть среди зимы настоящие леса. Но меня пугает холод, ведь я выросла в теплых краях.

– «Лагерь» – это что-то примитивное и, пожалуй, не годится для вас, – заметила я.

– Вы думаете так, потому что никогда не бывали там. На самом деле это большой дом в двадцать пять комнат, с паровым отоплением и электричеством. Полдюжины слуг находятся там постоянно, чтобы содержать его в порядке, когда никто не живет в нем, а пустует он уже несколько лет.

Я улыбнулась, угадав ее мысль.

– Вы, кажется, готовы чувствовать себя несчастной оттого, что не можете жить сразу во всех домах вашего мужа.

– Я предпочитаю другой дом, – сказала она, не желая отвечать на мою шутку. – Он носит название «Рыбачья хижина» и находится на одном маленьком острове близ Флориды. Туда прокладывают теперь железную дорогу, но пока в «Рыбачью хижину» можно попадать только на баркасе. Судя по фотографиям, это очаровательнейший уголок на земном шаре. Представьте себе, какое наслаждение кататься в моторной лодке по этим зеленым водам…

– Да, все это звучит соблазнительно, – ответила я. – Но не слишком ли это уединенное место для вас?

– Мы будем недалеко от Ки-Уэста, и муж хочет, чтобы с нами поехал врач. Это местечко обладает тем преимуществом, что там мы, при всем желании, не сможем принимать много гостей. Я приглашу к себе тетю Варину – милое, ласковое существо, горячо привязанное ко мне. А затем, если мне понадобятся какие-нибудь новые впечатления, может быть, и вы согласитесь приехать?..

– Не думаю, чтобы это понравилось вашему мужу, – сказала я.

Она быстрым движением протянула мне руку.

– Я совсем не собираюсь отказываться от нашей дружбы. Вы должны понять, что я намерена учиться и развиваться. Сейчас я подчиняюсь его желанию. Я, разумеется, должна считаться с ним и заботиться о здоровье моего ребенка. Но ребенок вырастет, и мужу рано или поздно придется предоставить мне право думать по-своему и жить собственной жизнью. Вы должны быть около меня и помогать мне, что бы ни случилось.

Я протянула ей руку, и мы расстались, как оказалось, на довольно значительное время. Я еще раз побывала в Албани, чтобы сделать последнюю тщетную попытку спасти наш драгоценный билль. Когда я находилась там, от Сильвии пришла записка, в которой она сообщала мне, что уезжает во Флориду.