"Секстет" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

13

– Колин, сколько времени сейчас в Англии?

Линдсей вздохнула, освободилась из его объятий, выпуталась из скомканной простыни, села, скрестив ноги, и стала набирать номер.

– Они на пять часов впереди нас. – Колин сладко зевнул, потянулся и поцеловал ее сзади в обнаженную шею. – Я не представляю даже, который час здесь, – добавил он, целуя теперь ее спину. – Может быть, вчера, а может быть, послезавтра.

– Сейчас шесть пятнадцать. Шесть пятнадцать! Как это может быть? Куда девался день?

– А куда девалось утро?

– Они канули. – Линдсей укоризненно взглянула на него. Она снова набрала номер. – А теперь мы должны произвести трансформацию. Народ уже скоро начнет собираться. Нам надо принять душ, одеться, спуститься вниз и иметь респектабельный вид. Джини ужасно пунктуальна…Черт! Не отвечает!

– Расскажи мне о Джини, – попросил Колин, целуя ее в ухо. – Она мне понравится?

– Вероятно. Она красивая, и большинство мужчин от нее в восторге. – Она снова положила трубку. – Ну вот, я не могу дозвониться до Тома, а мне нужно было бы с ним поговорить. Он должен был вернуться из Эдинбурга. Я хочу удостовериться, что с ним все в порядке, иначе я весь вечер буду как на иголках.

– Нет, не будешь. – Колин обнял ее за талию. – Дорогая, в Оксфорде сейчас начало двенадцатого. Если бы с ним что-то случилось, Катя тебе бы уже позвонила.

– Да, правда. – У Линдсей прояснилось лицо. – Попробую позвонить ему утром, перед тем как мы выедем в аэропорт. – Она задумалась. – Колин, завтра мы будем в Англии…

– Пока я с тобой, мне все равно, где мы будем, – отвечал Колин.

– Ты так хорошо умеешь утешать. – Линдсей порывисто взяла его за руку. – Мне с тобой так спокойно, Колин. Я чувствую себя счастливой. Сегодня утром я проснулась рядом с тобой, и впереди был день, от которого я ожидала только приятного. Я уже забыла, что бывают такие дни.

От ее взгляда у Колина кружилась голова. Он ощущал такую радость, что не мог говорить. Он обнял ее, и Линдсей прижалась головой к его плечу. На мгновение у него в голове мелькнули слова: «ибо я изнемогаю от любви…»

– «О возлюбленная моя, ты прекрасна», – подхватил он, лаская ее грудь. – Дальше не помню. Что-то насчет лилий. – Его плоть пробудилась, и губы Линдсей приоткрылись под его губами.

– Дорогой, мы не должны… Уже очень поздно…

– Они подождут.

– Колин – нет. Это нечестно. Мы не можем… Я не могу спуститься вниз в таком виде. Мне надо принять душ. От меня исходит запах секса. Милый, перестань, они сразу поймут, чем мы занимались.

– Они и так поймут. – Колин улыбнулся. – Это видно по твоим глазам. И моим.

– По глазам? Не может быть. – Она посмотрела ему в глаза. – Да, видно.

– Конечно. В твоих глазах я вижу все возможные формы секса – прошлое, настоящее, будущее, пассивный и активный залог. Совокуплялись, будут совокупляться и так далее. Это очень красиво. Ничего более эротичного я в жизни не видел.

– Ну ладно, может быть, если мы попробуем побыстрее… – сказала Линдсей.

– Ты все еще волнуешься, Джиппи? – спросил Марков, заметив в высоком зеркале бледное лицо Джиппи у себя за спиной. Они собирались в «Плазу», и Марков занимался тем, что выбирал шляпу.

– Не надо, дорогой. – Он обернулся. На Джиппи был строгий костюм, в котором он походил на бухгалтера. Растроганный Марков нежно погладил его по руке. – Все будет хорошо, правда?

Джиппи не ответил. Даже Маркову он не мог объяснить, что это такое – видеть ауру грядущих событий. Уже много дней – с того самого времени, как они вернулись с Крита, – его донимали шепоты, шорохи, призрачные звуки. Они не давали ему ни минуты покоя. Этим утром он проснулся среди ночи от леденящего душу страха. Он видел темную тень, скользнувшую по комнате, и ощутил запах зла. У зла был особый запах – запах железа, паленой шерсти и соли. Джиппи подозревал, что на некоторых людей этот запах оказывает живительный эффект – как морской бриз, но сам он от него впадал в болезненную апатию, страдал от собственного бессилия, зная, что может предвидеть несчастья, но не может их предотвратить.

Как обычно, когда грядущая беда еще имела неясные, расплывчатые очертания, у него сильно болела голова, и он уже принял несколько таблеток кодеина, причем без всякого результата. Он стоял рядом с Марковым, а в глазах у него мелькали огненные вспышки, и он мечтал только о том, чтобы они наконец исчезли.

Марков в конце концов выбрал черную шляпу из мягкого фетра. Он повернулся к Джиппи. Только когда они бывали вдвоем, он говорил без своей обычной аффектации.

– Я люблю тебя, Джиппи, – сказал он.

– Я т-тоже тебя люблю, – твердо ответил Джиппи. Его заикание также заметно сглаживалось, когда они были наедине друг с другом. Марков называл это явление эффектом надежности.

– Дорогой, голова все еще болит?

Джиппи кивнул. Марков обнял его.

– Я тебя вылечу, – проговорил он. Он поцеловал его в лоб, погладил по голове. – Теперь лучше?

Джиппи кивнул. Боль действительно отступила.

– Я обещаю тебе ни во что не вмешиваться и ничего не портить. – Марков покаянно взглянул на Джиппи. – Я не произнесу ни единого лишнего слова. Даже если под руку подвернется Роуленд. Скажи, Джиппи, он подвернется?

Джиппи не знал ответа на этот вопрос. Как только Марков отпустил его, в голову вернулась резкая пульсирующая боль.

Марков открыл дверь маленького аккуратного домика в Ист-Сайде.

– Смотри-ка, опять идет снег, – сказал он.

Роуленд стоял у окна номера-клетушки в «Пьере» и смотрел в темное небо. Он уже принял душ, побрился, сменил один темный костюм на другой, но все еще пребывал в нерешительности. Пойти или остаться? Пойти на риск или отступить? Было уже почти семь, а он никак не мог принять решения. На одной чаше весов лежали его привязанность к Колину, подкрепленная аргументами Эмили, на другой – его собственные надежды и желания.

Будучи решительным человеком, Роуленд ненавидел сомнения. Он презирал нерешительность в других и тем более в самом себе. Он перечитал письмо, которое недавно получил от Линдсей. Когда он читал его в первый раз, в Лондоне, ему казалось, что интерпретировать его можно только одним способом, но теперь он видел, что возможны и другие трактовки. С глухим отчаянием он теперь думал, что это письмо вполне можно расценивать как прощальное. В нем Линдсей словно бросала последний взгляд на что-то, что она с сожалением, но решительно отвергала.

Идти или не идти? Он смотрел на улицу, на людей, спешивших на праздничные вечеринки. Почему он бездействовал раньше? Почему именно в этом случае он сомневался и чего-то опасался? Он снова поднес письмо Линдсей к свету, пытаясь проникнуть в смысл фраз: «После твоего звонка ко мне пришел Колин… Эти ставни, которыми я так восхищалась, – открыты они или закрыты? Кляксы из-за ручки, она плохо пишет… Ты увидишь, я очень изменилась».

Он сложил письмо. В сердце звучала невнятная мольба о чем-то. Он прижался лбом к стеклу и стал смотреть на падающий снег. У него возникло ощущение, что время остановилось, а стрелки часов замерли. Он поднес часы к уху и услышал, что они тикают.

– Нам обязательно надо идти? – спросил Паскаль жену, завязывая галстук. Галстуки он терпеть не мог. – Смотри, какой снег! «Плаза» в тридцати кварталах отсюда. Может, лучше позвонить Линдсей и сказать, что мы не сможем прийти?

– Я не знаю, где она. – Джини сидела за туалетным столиком в комнате для гостей в доме своих друзей, живших в северной части Вест-Сайда. Она сосредоточенно собирала свои светлые волосы в узел. Сегодня вечером она хотела быть красивой и чувствовала, что это ей удастся. Она внимательно разглядывала строгий овал лица, гладкую кожу. Ни одной морщины, отцовский дом продан, она свободна и начинает новую жизнь. Она взяла нитку жемчуга и приложила ее к платью.

– Нельзя ее подводить, – сказала она, отложив жемчуг. – Мы можем не задерживаться там надолго.

– Мы не можем задерживаться там надолго. Нам надо вернуться сюда к обеду. Это совершенно сумасшедшее предприятие. А вдруг Люсьен проснется?

– Дорогой, он не проснется, а если проснется, за ним здесь присмотрят. Они его вконец испортят. Неужели тебе не интересно посмотреть на нового ухажера Линдсей? Я заинтригована.

– Как все женщины. У меня это не вызывает ничего, кроме скуки. Надеюсь, им будет хорошо вместе, остальное меня не интересует.

– А меня интересует. Все это так неожиданно. А я уже начала подозревать, что она нацелилась на кого-то другого. – Она помолчала, изучая свое отражение в зеркале. – На совершенно неподходящего ей человека. Поэтому я рада, что она взялась за ум.

Паскаль не ответил. Он подошел к окну, раздвинул шторы и посмотрел на улицу. Окна квартиры, расположенной на четвертом этаже дома на Риверсайд-драйв, выходили на Гудзон. Сейчас река и небо слились воедино и еле просматривались за пеленой снега. Паскаль отошел от окна и стал раздраженно мерить шагами комнату.

Джини наблюдала за ним в зеркало. Она вдела в уши жемчужные серьги. Она знала, что именно раздражает ее мужа, и это не имело никакого отношения к встрече с Линдсей. Паскаля уже начинала угнетать домашняя обстановка. И она понимала, что, когда они начнут работать над книгой, это чувство у него притупится, но не исчезнет.

– Тебе не хватает твоих войн, Паскаль, – произнесла она, чувствуя, что выбрала неверный тон.

– Мои войны? – Он метнул на нее острый взгляд. – Это не я устраиваю войну, я ее только фотографирую.

– И все равно ты по ним скучаешь.

– Возможно, я скучаю по тому, что умею делать лучше всего остального, – холодно бросил он. – Джини, нам уже давно пора выходить. Ты наконец готова?

На мгновение Джини охватил страх. Она смотрела на свое отражение в зеркале, и ей казалось, что она проходит сквозь стекло и видит, как повторяется история. Когда Джини сообщила Элен, первой жене Паскаля, о том, что он решил порвать с войнами, та улыбнулась странной улыбкой.

– Джини, дорогая, – сказала она. – Какая победа! Мне не хотелось бы этого говорить, но могу поспорить, что он не продержится и полгода.

С тех пор прошло почти два года.

– Паскаль, ты мне обещал… – проговорила она.

– Я знаю, знаю, знаю. – Он посмотрел на нее долгим проницательным взглядом. – Ты вытянула из меня это обещание после рождения Люсьена. Ты всегда умела выбирать нужное время.

– Что, собственно говоря, ты имеешь в виду?

– Ничего, моя дорогая. Только женившись на тебе, я понял, какая у тебя железная хватка. Ты всегда в конце концов получаешь то, что хочешь, верно, Джини? – Он окинул ее испытующим и полным сожаления взглядом, пожал плечами, поцеловал ее в лоб и направился к двери.

– Нам действительно пора выходить. Так кто там еще будет?

– Только Линдсей и этот Колин. И Марков с Джиппи.

– Слава Богу. Мне симпатичен этот Джиппи.

– Паскаль, ты меня еще любишь? – Она встала.

– Все еще? Звучит очень жалобно. Конечно, люблю, и ты это знаешь. – Он взял ее за руку и пристально посмотрел ей в глаза. – А теперь, когда ты наконец сделала из меня то, что хотела, ты меня еще любишь? Никаких сожалений?

– Конечно, люблю. – Она помолчала, потом нерешительно проговорила: – Все люди когда-нибудь о чем-нибудь жалеют. Это ничего не значит.

– Правда? Скажи мне, твои сожаления принимают какую-то определенную форму?

– Нет, точно нет.

– Хорошо. – Холодные серые глаза мужа задержались на ее лице. Она обманывает других ненамеренно, подумал он, но ей нет равных в искусстве обманывать себя.

– Тогда беспокоиться не о чем. Идеальная пара. Предназначены судьбой друг для друга. – Он говорил легким, беспечным тоном, но вдруг почувствовал, что страшно устал. – Мы должны идти, Джини, иначе опоздаем.

– Добрый вечер, – сухо поздоровалась Эмили с высоким мужчиной, стоявшим у лифта. За ее спиной горничная закрыла дверь квартиры Генри Фокса, расположенной на десятом, последнем этаже «Конрада», отрезав шум вечеринки, которая происходила там по случаю Дня Благодарения. Эмили разглядывала мужчину с интересом, в значительной степени подогретым сплетнями. По существу, она в первый раз видела Томаса Корта, бывшего мужа Наташи. Он тоже был в числе гостей Генри Фокса, но за весь вечер не произнес ни слова, так что это нельзя было считать знакомством.

– Вам вниз? – спросил он.

Эмили посмотрела на потолок.

– Наверх не получится, – едко заметила она.

– Пожалуй, нет. – Томас Корт улыбнулся.

Эмили засунула под мышку сумочку из крокодиловой кожи и запахнула шубу, которая стоила жизни нескольким рысям и в 1958 году была последним писком моды. Она устремила на Томаса Корта свой знаменитый пронзительный взгляд и, к собственному удивлению, поняла, что он ей нравится. У него было усталое лицо, но хорошие глаза, ей понравились его седеющие коротко подстриженные волосы, спокойствие и сдержанность.

Совсем другое дело, чем его жена, сказала себе Эмили. Жена, разодетая во что-то пунцовое, еще оставалась на вечеринке. Хотя она мало говорила и вела себя вполне скромно, но все же было видно, что она любит быть в центре внимания, по крайней мере, так казалось Эмили, недолюбливавшей красавиц. Генри Фокс ходил вокруг нее кругами и предлагал напитки и закуски, а бедный Бифф весь вечер стоял поблизости и пялился на нее, слегка покачиваясь от избытка сухого мартини. Каждая фраза, которую он произносил, начиналась с ее имени: Наташа думает то, Наташа говорит это…

В какой-то момент Эмили поняла, что Наташе начинает надоедать это преданное поклонение. Она вздохнула и слегка нахмурилась, и двое людей, весь вечер не отходившие от нее, молниеносно среагировали. Ее маклер Жюльетт Маккехни проворковала: «Бифф, дорогой, вам не кажется, что вам следует немного отдохнуть?» А телохранитель актрисы, красивый рослый парень с техасским акцентом, выступил вперед, и больше Эмили Биффа не видела.

– Лифт не работает, – сказал Томас Корт. – Боюсь, нам придется спускаться пешком, мисс Ланкастер. Вы ведь мисс Ланкастер, верно?

– Да. – Она оглядела его с головы до ног. – Если хотите, можете предложить мне руку. Этот лифт становится настоящим бедствием. У вас работает мой племянник Колин, вы это знаете?

Когда Эмили устремила на Корта свой самый пронзительный взор, он спокойно улыбнулся в ответ, предложил ей руку, и они стали неторопливо спускаться вниз. На одной из лестничных площадок Эмили задержалась.

– Здесь обитают призраки, – твердым голосом произнесла она. – Вы это заметили?

Это был один из ее тестов, и Корт его прошел.

– Конечно, сразу же, как только я сюда вошел. – Он нахмурился. – Мне ли не заметить? Я хорошо знаком с призраками.

– С тех пор как здесь появилась ваша жена, стало хуже, – с нажимом проговорила она. – У меня также возникают подозрения насчет лифта. Есть что-то явно зловещее в том, как он трогается с места. Должна сказать вам откровенно, разумеется, я была единственным человеком в правлении, который голосовал против вашей жены.

– Я уже слышал об этом.

– Весьма странно, что она умудрилась получить четыре остальных голоса.

– Ничего странного. Моя жена умеет покорять людей, как вы, должно быть, заметили сегодня вечером. – Он говорил все тем же невыразительным, спокойным тоном. – Она вкладывала деньги то в одно, то в другое дело, которое, разумеется совершенно случайно, оказывалось любимым детищем то одного, то другого из двух членов правления. Это были большие суммы, но моя жена очень богатая женщина. Ее маклер Жюль Маккехни давал советы, а она им следовала.

– Жюльетт Маккехни? – Эмили негодующе фыркнула. – Не выношу эту женщину. Терпеть ее не могла. Хотя, надо признать, она очень умна. Она из тех самых Маккехни и играет на этом.

– Понятно. – Он оглянулся через плечо. – Значит, меня просто сбило с толку имя. Я думал, что маклер моей жены мужчина, – объяснил он.

– Ну тут ты не особенно ошибся, дружок, – пробормотала Эмили себе под нос.

– Что касается двух других членов правления, – продолжал Корт, – то мистера Фокса просто нежно уговорили. Он вдовец, он одинок. У мистера Фокса случайно нет дочери?

– Была. Единственный ребенок. Она умерла.

– Ну вот. Думаю, моей жене это было известно. Она всегда хорошо информирована. – Его взгляд блуждал по полутемной галерее. – А что до Биффа Холлоука, то он вообще не представляет проблемы для женщины, обладающей такой красотой, как моя жена. – Он замолчал и настороженно взглянул на Эмили. – Вы должны понять, я ни в коем случае ее не осуждаю, наоборот, одобряю. Она просто сражается за то, что ей дорого.

– А вы? – Эмили пристально посмотрела на него. – Я чувствую, что вы отнюдь не в восторге от этого здания.

– Я испытываю к нему сильнейшее отвращение. – Он обратил на нее спокойный взгляд светлых глаз. – Разумеется, это отвращение не распространяется на конкретных его обитателей.

Эмили посмотрела на Корта с уважением.

– Моя квартира здесь, внизу. Пока мы будем разговаривать, будет готов праздничный обед, и уверяю вас, он будет отменным. Скоро приедет мой племянник. Я была бы очень рада, если бы и вы к нам присоединились.

Он покачал головой.

– Вы очень добры, но я обедаю с женой и сыном. Воссоединение семьи. Сын ждал этого дня с нетерпением. Сейчас я к нему иду. Передайте сердечный привет Колину.

Войдя в квартиру, Эмили направилась прямо в кухню, где Фробишер, которая была не только наперсницей и другом, но и отличной кухаркой, колдовала над огромной золотистой индейкой. Эмили положила сумочку на кулинарную книгу Алисы Б. Токлас и уставилась на блюдо со сдобными булочками. Когда Фробишер отвернулась, она отщипнула кусочек булочки и быстро-быстро сжевала его. Фробишер засунула индейку обратно в духовку, захлопнула дверцу, вытерла руки о передник. Эмили посмотрела на ее раскрасневшееся лицо и растрепанные седые волосы и уже открыла было рот, чтобы объяснить, что только что встретилась с великим режиссером, который оказался таким интересным мужчиной, но осеклась под укоризненным взглядом Фробишер.

– Этот проклятый телефон не умолкал ни на минуту, с тех пор как вы ушли, – сказала Фробишер, очень отчетливо выговаривая слова, что свидетельствовало о том, что она нервничает. – Как я могу одновременно говорить по телефону и готовить?

– Конечно, не можешь, Фроби, – почтительно проговорила Эмили.

– Проблемы! – мрачно продолжала Фробишер. – Развитие событий, и могу заранее сказать, что Колину это все не понравится.

– Неужели? – Эмили спрятала руку за спиной.

– Беспорядок! – Тон Фробишер стал еще более угрожающим. – Вот что я предрекаю. – Она пронзила Эмили взглядом. – И беспорядка будет еще больше, если вы не перестанете таскать мои булочки. Положите ее на место.

– Боже, ты видела шубу Эмили Ланкастер? – спросила, понизив голос, Жюльетт Маккехни и взяла Наташу за руку. Они стояли на площадке второго этажа.

– Тише! – Наташа засмеялась. – Говори тише. Мы не должны этого делать, Жюль.

– Она была в ней похожа на медведя гризли, тебе не кажется? – Жюльетт тоже засмеялась. – Хотя в своем роде она хороша. Она меня не выносит, и очень жаль. Конечно, она старая карга, но я всегда испытывала к ней слабость.

– Почему она тебя не выносит? – Наташа достала ключи и открыла маленькую неприметную дверь в том же коридоре, где была и квартира Эмили, только в другом отсеке. Она приложила палец к губам. – И говори тише.

– Моя бабка увела у нее из-под носа Генри Фокса. – Жюльетт улыбнулась. – Это было лет пятьсот тому назад, я думаю. С тех пор она с предубеждением относится ко всем женщинам из семьи Маккехни.

Обе женщины ступили в узкий проход, потом спустились на несколько ступенек. Оказавшись в длинном коридоре со сводчатым потолком и стенами, увешанными акварелями, они остановились и посмотрели друг на друга. Жюльетт взглянула на дверь слева, которая вела в нижний этаж Наташиной квартиры. Она была заперта.

– Томас не…

– Нет, нет. – Наташа помотала головой. – Конечно, он хотел сюда подняться. Он хотел посмотреть все, настаивал, но я не поддалась.

– Вот видишь? Я же говорила, что ты можешь.

– Теперь уже все закончено. – Щеки Наташи окрасились легким румянцем. – Последние картины я повесила вчера утром. Мне помогали Джонатан и Анжелика. Хочешь посмотреть?

– У нас есть время?

– А мы быстро. Он внизу в гостиной с Джонатаном. Анжелика на страже. Она не уйдет, пока я не приду.

Взяв Жюльетт за руку, она повела ее за собой по коридору. Жюльетт увидела комнату Джонатана, комнату с телевизором, маленькую гостиную, ванные и наконец спальню Наташи. Она была тронута простотой и очарованием комнат и особенно застенчивостью, с которой Наташа показывала свое творение, ее очевидным восхищением, смешанным с беспокойством. Она вела себя так, будто боялась, что Жюльетт в любой момент начнет критиковать ее за отсутствие вкуса.

Жюльетт оглядела спальню, прохладную и тихую, с огромной кроватью под балдахином. Она взяла Наташу за руку.

– Кровать выглядит грандиозно, – сказала она. – Я знала, что так и будет.

– Я никогда бы не решилась ее купить, если бы не ты. – Наташа опустила глаза. – Я бы себе запретила.

– Ты должна научиться доверять себе. И ты уже учишься. Но ты слишком долго была в тюрьме, так что на это потребуется время.

– Жюльетт, не надо. Это нечестно по отношению к нему.

– Хорошо, не буду. – Жюльетт пожала плечами. – Но, Наташа, получилось очень красиво. – Она запнулась. – И ты очень красива, дорогая. Никогда не видела тебя такой красивой, как сегодня. – Она сжала ладонями лицо Наташи и повернула к себе. Она убрала с чистого лба густые темные волосы, взглядом ласкала тонкие брови, серые широко расставленные тревожные глаза. Притянув Наташу к себе, она поцеловала ее в губы.

Поцелуй – продолжительный, исполненный сладости для обеих, становился все более страстным.

Наташа, издав низкий стон, отпрянула первой.

– Дорогая, мы не должны, мы не должны, – повторяла она. – Я не могу слишком задерживаться – он узнает. Один взгляд на меня, и он обо всем догадается.

– Рано или поздно он все равно узнает. – Жюльетт снова притянула ее к себе. Наклонившись, она поцеловала ее в шею, расстегнула ее платье и поцеловала каждую грудь. Потом с насмешливой улыбкой она застегнула платье и отстранила от себя Наташу на расстояние вытянутой руки.

– Ну вот, смотри. Образец скромности. Причешись, завяжи волосы сзади, и он ни за что не догадается. Наташа, он все равно тебя не видит. Он видит свою идею, а не тебя. А эта идея не включает меня, я уверена. Я весь вечер простояла рядом с тобой, желая тебя, вспоминая прошлую ночь, и он ничегошеньки не заметил. – Она улыбнулась. – Он был слишком занят. Следил ревнивым взором за твоим красавцем-телохранителем, я думаю.

– Возможно. – Наташа нахмурилась. – Однако ты не должна его недооценивать. Томас видит, правда, он всегда смотрит с какой-то странной точки зрения. – Она умолкла. – Жюльетт, он такой прекрасный режиссер…

– Он великий режиссер. Никогда этого не отрицала. Я не имею против него ничего, когда он стоит за камерой. Но я против того, чтобы он режиссировал твою жизнь.

– Я знаю, знаю, но… Ах, Жюльетт, я когда-то его любила. Я так его любила…

Когда она произносила эти слова, ее бледное лицо порозовело. Вздохнув, она отвернулась. Жюльетт смотрела, как она двигается по комнате – с обычной грацией, но возбужденно. Она подошла к кровати, потом к окну, посмотрела на падающий снег. Жюльетт ждала.

– Я скажу ему, Жюльетт, – воскликнула она. – Я пытаюсь сказать ему уже давно, пытаюсь его подготовить, заставить понять, что он мне здесь не нужен, что я не позволю ему вернуться. Но он меня даже не слушает. Я говорю, но все мои слова как будто тонут в нем. – Она печально взглянула на Жюльетт. – Он такой человек, ничего не поделаешь. Он всегда слушает какую-то другую музыку, другой оркестр…

– Которым он сам дирижирует.

– Наверное. – Она чуть заметно улыбнулась. – Но надо отдать ему должное – его музыка волнует. Все эти инструменты – флейты, виолончели, трубы, скрипки, – они надрывают сердце. А я хочу чего-нибудь более тихого и спокойного. Просто секстет. Или квартет, трио… – Она мельком взглянула на Жюльетт. – Кто знает? Может быть, я соглашусь на дуэт.

После долгого молчания первой заговорила Жюльетт.

– Ты тоже художник, – твердо заявила она. – Он не обладает монополией на искусство.

– Нет, нет, я хорошая актриса, я знаю. Но я играю гораздо лучше, когда он мной руководит, и еще лучше, если играю по его сценарию.

– Не хочу этого слышать. – Жюльетт подошла к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало. Она одернула роскошный темный пиджак, пригладила короткие, блестящие черные волосы и наложила на губы новый слой агрессивно-красной губной помады.

– Я люблю тебя, – сказала она, глядя в глаза Наташиному отражению.

– Я начинаю любить тебя. Ты даешь мне силу.

– Я могу дать больше, если ты мне позволишь. – Жюльетт обернулась, нежно поцеловала Наташу. – А теперь я собираюсь улизнуть. Оставляю тебя с твоим священным чудовищем. Позвони мне завтра утром. Он надолго?

– Не знаю. Он опять хочет поговорить о Джозефе Кинге. – Наташа устало повела плечами. – Он думает, что знает, кто это. Вчера он так много говорил об этом, что я опять стала бояться. Жюльетт, можно я тебе скажу одну вещь?

– Что, дорогая?

– Я иногда думала… То есть было время, когда я думала… Это было незадолго до того, как я ушла от Томаса. Нет, не могу…

– Дорогая, скажи мне.

– Я думала, что Томас и есть Кинг. Я думала, что это он посылает все эти письма и звонит по телефону. Не знаю, почему я так думала, ведь это было нелепо. Иногда Кинг звонил мне, когда Томас был рядом со мной, в той же комнате. Голос был не Томаса и почерк не Томаса, и Томас никогда бы не стал угрожать Джонатану, но для меня они все равно как-то связаны друг с другом. – Она тяжело вздохнула. – Наверное, я просто сходила с ума. Трудно передать, какой это был ужас. Я все время чувствовала, что за мной следят, меня подслушивают. – Она оглянулась через плечо. – Я думала, что здесь я найду спасение. Но приходит Томас, он говорит и говорит, и приносит все это с собой.

– Дорогая, не плачь. Послушай. Хочешь, я останусь? Черт с ним, пусть думает, что хочет.

– Нет, нет. – Наташа нежно подтолкнула ее в спину. – Со мной все будет хорошо. К полуночи вернется Анжелика, а Мария – она очень милая девушка – посидит с Джонатаном.

– Томас об этом знает?

– Конечно, нет. Он сказал бы, что я порчу Джонатана, потворствую его страхам. Он всегда говорит, что вокруг его сына слишком много женщин. Но Джонатан действительно просыпается от страха, поэтому лучше, чтобы она была здесь. У нее есть ключ от верхней двери. Томас не должен знать…

Жюльетт улыбнулась, приподняв бровь.

– Так проще, – оправдывающимся тоном объяснила Наташа. – Таким образом я смогу избежать сцены. Уже через два месяца после того, как я вышла замуж, я научилась действовать украдкой.

– Дорогая, так ведет себя большинство женщин, – сказала Жюльетт.

– Катулл? – сказал Колин, глядя на сборник поэм, подаренный ему Линдсей на День Благодарения. В книге была закладка, поэтому она открылась на любовной поэме, которую он цитировал в своем письме к Линдсей из Монтаны. Колин вздохнул. Его дьявольская бровь изогнулась еще больше.

– Ты хитрая, лживая, опасная женщина, – сказал он.

Линдсей, которая была в красном платье и в новых серьгах от Тиффани, подавила улыбку и ответила ему удивленным взглядом.

– Почему? Ах, латынь… Да, я читаю на латыни. В меня ее вбивали в школе целых восемь лет.

– Я неприлично счастлив. – Колин прижал книгу к груди и увидел, что она как раз помещается в карман его пиджака. – Я люблю тебя до умопомрачения, – продолжал он, подходя к ней. – А это платье оказывает на меня очень странный эффект.

– Это платье? Пикси его ненавидит.

– Что она понимает? Дорогая, с точки зрения мужчины…

– Колин, нет. Даже не думай об этом. Мы опаздываем уже больше чем на пять минут. Я…

– Боже мой, что со мной происходит? – проговорил Колин пять минут спустя. Он оторвался от Линдсей. – А с тобой это тоже происходит?

– Тоже.

– О Господи, я не могу показаться там в таком виде. Быстро придумай что-нибудь расхолаживающее и скажи вслух.

– Мы вернемся в эту комнату только через пять часов.

– Не годится, стало только хуже.

– Сколько будет девятью восемь? Двенадцать умножить на пятнадцать? Сколько будет шесть с половиной процентов от трехсот двадцати девяти? Почему Вселенная сжимается? Что увидел Платон на стенах пещеры? Как звали первую жену Рочестера? Сколько штатов в Америке? Колин, уже должно было сработать.

– Нет, еще нет. Продолжай.

– Назови столицу Мозамбика, Чада. Кто убил Кассандру? Самый высокий горный хребет в Канаде? Самая длинная в мире река? Самое глубокое озеро? Почему ты мне так нравишься, Колин?

– Вот это действительно интересный вопрос, – ответил Колин. Они дошли до лестницы, и он взял ее за руку.

– Неужели ты знаешь ответы на все эти вопросы?

– Конечно, не на все. – Линдсей искоса взглянула на него. – Но на последний я могу ответить.

– Правда?

На половине пути вниз Колин вдруг остановился. Внизу вестибюль был полон людей. Не обращая на них внимания, Колин повернул ее лицом к себе.

– Скажи мне, – потребовал он. – Ответь на этот вопрос. Пока не ответишь, мы не спустимся, даже если нам придется остаться здесь на всю ночь.

Линдсей на мгновение задумалась. Потом она погладила его по щеке и заговорила низким, сначала чуть дрожащим голосом. Но постепенно голос ее звучал все более твердо. Колин слушал.

– И это справедливо для всех женщин? – сказал он, когда она замолчала. – Почему? Ты уверена? Но я думал… О Боже, Боже. Я не могу думать от счастья. Дорогая, послушай…

Теперь начал говорить Колин – без колебаний и с той же убежденностью, что и она. Потом он прислонился спиной к стене и долго смотрел ей в глаза. Линдсей обвила его шею руками, и он поцеловал ее. Это объятие – сладкое, долгое и страстное, привлекло к ним всеобщее внимание. На них смотрели – с сочувствием, с завистью, с любопытством, с раздражением – все те, кто сам находился в подобном состоянии или помнил его муки и радости.

Свидетелем этого объятия оказался и Роуленд Макгир, который вошел в вестибюль в эту минуту. Он узнал эту пару, а потом узнал красное платье Линдсей. Он сразу же отвернулся и, проявив незаурядное присутствие духа, попытался затеряться в толпе. Он уже почти добрался до выхода, когда его выдали рост и спешка. Колин окликнул его по имени и нагнал, прежде чем Роуленду удалось скрыться.

Колин схватил его за руки и с сияющим лицом стал засыпать вопросами. Роуленд смотрел то на него, то на Линдсей, которая медленно к ним приближалась. Он видел их лица – светящиеся, загадочные, отчужденные – невыносимые! Собрав все самообладание, он придумал объяснение – столь точное, что оно никого не могло убедить. Колин, который почти его не слушал, принял его безоговорочно.

– Но это здорово! – говорил он. – Я так рад. Вот удача! Ты говорил с Марковым? Думаю, он уже здесь. Мы… Мы немного опоздали. Ты должен пообедать вместе с нами, Роуленд. Мы идем к Эмили, а Фробишер все равно всегда готовит на целый полк. Эмили мне не простит, если ты не придешь. Нет, нет, перестань. Перестань спорить. Ты же не можешь провести День Благодарения в одиночестве. Линдсей, дорогая, скажи ему. Я сейчас позвоню Эмили и предупрежу. Вы пока побудьте здесь, я сейчас…

С этими словами Колин повернулся и исчез в толпе. Он не заметил ни выражения лица Линдсей, ни выражения лица своего друга. Но, как говорила Эмили, Колин был невинен.

Через некоторое время Линдсей поняла, что она стоит у входа в Дубовый зал. Она не помнила, как они шли сюда, но была почти уверена, что не обменялась с Роулендом ни единым словом. Она была поглощена необходимостью предотвратить опасность. Люди сновали взад и вперед, они то отделяли ее от Роуленда, то снова бросали их навстречу друг другу. Пробираясь сквозь толпу экстравагантно одетых женщин, она уцепилась за рукав его черного пальто.

– Что ты здесь делаешь? О Боже, что ты здесь делаешь? – начала она. – Ты должен уйти. Немедленно.

– Я хочу выпить вместе с вами. А почему я здесь, я только что объяснил.

– Господи, почему ты мне не позвонил?

– Я два дня пытался тебе дозвониться. Не знаю, где ты была.

– Роуленд, пожалуйста, уйди. Будет лучше, если ты уйдешь.

– Сейчас я уже не могу уйти.

– Роуленд, разве Марков тебе не сказал, кто еще здесь будет?

– Нет, не сказал. Это так важно?

– Да, думаю, что важно. Роуленд, послушай…

– Мне наплевать, кто здесь будет, – сказал Роуленд, – я хочу поговорить с тобой.

– Сейчас? Ты сошел с ума. Роуленд, пожалуйста, уходи! Отпусти меня.

Линдсей вырвала у него руку и рванулась вперед. Она посмотрела в зал и увидела Маркова и Джиппи, увидела Джини и ее мужа. Она уже начала пробираться назад, когда Джини подняла голову и заметила ее. Джини приветливо улыбнулась, но улыбка застыла на ее лице. Побледнев, она смотрела куда-то мимо Линдсей. Линдсей обернулась и увидела рядом с собой Роуленда. Как всегда в минуты волнения, она начала говорить, одновременно пытаясь оттолкнуть Роуленда назад. Она лихорадочно тянула и дергала его за рукав. Но Роуленд не сдвинулся ни на дюйм, он даже не заметил, что она тормошит его, а когда заметил, то схватил ее за запястья.

– Что на тебя нашло? – прошипела Линдсей. – Ради Бога, отпусти меня.

Она подняла глаза и сразу поняла, что на него нашло. Выражение его лица не оставляло никаких сомнений. Сначала она подумала, что он увидел Джини, потом поняла, что он ее не видел, что он даже не смотрел по сторонам, был слеп и глух ко всему окружающему, а причиной этого выражения была она сама.

– Мне все равно, – произнес он глухим голосом. – Мне все равно, что сейчас не время и не место. Я не уйду, пока не скажу всего, и я хочу сказать это, пока Колин не вернулся.

Линдсей услышала собственный сдавленный возглас, ее сердце быстро забилось. Она взглянула в зеленые глаза Роуленда, и на миг ее пронзило ощущение его удивительной красоты. Герой романа, каким она его воображала с детства. Все надежды, вся боль трех прошедших лет словно разом ожили, навалились на нее, и она поняла, что не испытывает ничего, кроме гнева.

– Не смей ничего говорить, – низким, полным ярости голосом проговорила она. – Ни до того, как Колин вернется, ни после. Колин твой друг. Он тебе доверяет. Он… О, как ты мог так поступить? Это непростительно, непростительно.

– Ты можешь меня выслушать? Я все объясню, – начал Роуленд, пытаясь дотянуться до ее руки, но она уже проскользнула мимо него в зал, уверенная, что он за ней не последует. В ушах у нее все еще стоял шум, грохот, похожий на грохот прибоя. Когда она подошла к столику, трое мужчин встали ей навстречу. Она обняла Джини, потом Маркова, потом Джиппи. Повернувшись к Паскалю, которым она восхищалась, она увидела, что он смотрит не на нее, а на кого-то другого, смотрит с выражением гнева и изумления.

Оборачиваясь, она еще успела отметить, что у Джиппи больной вид, а у Маркова блестят глаза, как блестят всегда в предвкушении скандала. Роуленд Макгир стоял прямо за ее спиной, а рядом с ним стоял Колин. Колин был бледен, словно он только что стал свидетелем автомобильной катастрофы. Он начал говорить взахлеб, затравленно оглядываясь:

– О Боже, Боже, это ужасно! Нам надо уходить. Здесь нельзя оставаться. Объяснять – нет времени. О, черт!

– Колин, дорогой, вот ты где, – раздался мелодичный и всем знакомый голос. Колин в ужасе устремил взгляд на стол, словно хотел под ним спрятаться.

– Поздно, – простонал он, и чья-то рука легла ему на плечо. Линдсей поняла, что она смотрит в мертвенно-бледное, порочное и очень знаменитое лицо.

– Колин, я гоняюсь за тобой по всему Нью-Йорку. Где ты прятался? Я только что от Тины и Гарри. Тысячи газетных писак, весь цвет Голливуда. Там был Марти, Мишель передавала тебе привет… Колин, ты грандиозно выглядишь. Подтянутый, стройный, загорелый. Официант, официант, сюда еще шампанского, да побыстрее. Колин, счастлив тебя видеть. Надеюсь, я не помешаю? Ты не хочешь меня представить?

Мужчина умолк, уверенный, что он не нуждается ни в каком представлении. Он опытным взглядом оглядывал группу и остановился на Джини, как на единственной более или менее значительной персоне. На его лице тут же появилось выражение преклонения перед красотой. Он протянул руку.

– Ник Хикс, – сказал он. Собственное имя он произносил всегда с благоговением.

Линдсей, которая слышала в воздухе приближающийся грохот взрывов и выстрелов, села. Джиппи украдкой пожал ей руку. Пока все знакомились и здоровались, она оглядывала стол. Паскаль Ламартин и Роуленд Макгир обменялись вежливыми кивками. Роуленд выбрал место как можно дальше от Джини и как можно ближе к Линдсей. Увидев это, Джини нахмурилась и вопросительно взглянула на Линдсей. Линдсей видела, что во всех направлениях тянутся бикфордовы шнуры, и с минуты на минуту ожидала страшного взрыва. Через этот изрытый окопами и воронками от снарядов ландшафт Ник Хикс вел танк своего эго, нацелив пушку на Джини и давя гусеницами всех, кто попадался на пути.

– Хорошие новости, Колин. – Он на мгновение оторвал глаза от Джини. – Я общался с этой горничной Эмили, как бишь ее имя?

– Фробишер. И она не горничная. Она…

– Дорогой, я с вами обедаю – это ли не восхитительно! Жду с нетерпением. А-а, шампанское. Официант, хорошо сработано. Кто хочет мой автограф? Что, вон та молодая женщина? Скажите ей, что я буду в восторге. Поклонники! – Он скромно потупился. – Нигде не могу от них скрыться. Так что я говорил, Джини? Ах, да, ваша статейка о Наташе Лоуренс. Очень хороша, просто очень. Вы, женщины-журналисты, заставляете меня трепетать. Да, на днях начинаем снимать… Нет, не мужа. Довольно невыразительная роль этот муж. Я играю Гилберта Маркхэма, любовника. Захватывающий характер. Трудный. Довольно мрачный. Чувствительный. Невероятно сложный, конечно. Я не был уверен, что это я, но Томас Корт буквально меня умолял.

Колин поймал взгляд Линдсей, сидевшей напротив. Он сжал руками горло, высунул язык, закатил глаза и очень удачно изобразил висельника. Ник Хикс этого не заметил, Марков послал Колину одобрительный взгляд, Роуленд слегка улыбнулся, а Линдсей, которой хотелось завизжать или зареветь, вместо этого закатилась смехом.

В конце концов ее спас Джиппи. Он за все это время не произнес ни слова, его тревожный взгляд медленно перемещался от одного человека к другому, а лицо принимало землистый оттенок. Марков, который безошибочно улавливал все оттенки его настроений, ощущал его растущее беспокойство. Он видел, что Джиппи смотрит то на Паскаля, то на Роуленда, потом его взгляд устремился на пустое место справа от Паскаля. Некоторое время печальный взгляд Джиппи скользил по лицам, пока не остановился на Линдсей. Губы Джиппи беззвучно шевелились. Марков наклонился к нему и взял его за руку.

– Что такое, Джиппи? – прошептал он. – Не волнуйся, скажи мне.

Джиппи умоляюще посмотрел на него. Единственный звук, который беспрепятственно слетел с его губ, был звук «п».

Марков сжал его руку и попытался догадаться, что за слово пытается произнести Джиппи. Ему не удавалось придумать ничего, в чем был бы хоть какой-то смысл. Он посмотрел на напряженную фигуру Паскаля Ламартина, который молчал весь вечер и не сводил холодных серых глаз с Роуленда Макгира, сидевшего рядом с Линдсей. У Роуленда же был такой вид, словно он стоит на краю пропасти и решает, прыгнуть в нее или отойти от края. Линдсей героическими усилиями пыталась не дать разговору окончательно заглохнуть. Последние пять минут она говорила о погоде с отчаянным выражением человека, который в случае необходимости будет развивать эту тему бесконечно. Джиппи вдруг вздрогнул.

– Парацетамол, – произнес он чистым, звучным голосом. Марков испуганно взглянул на него, потом наклонился к Линдсей.

– Дорогая, – сказал он. – Думаю, нам пора. У Джиппи мигрень, и ему становится все хуже.

– Нам тоже пора, – облегченно проговорила Линдсей. – Колин, я только возьму свое пальто.

– Я пойду с тобой, – сказала Джини.

Прежде чем кто-либо успел возразить или вмешаться, женщины поднялись со своих мест. Пересекая зал, Линдсей оглянулась. Она увидела, что Роуленд решительно встал и подсел к Паскалю. Джини тоже это увидела и остановилась как вкопанная. Линдсей поймала ее за руку и увлекла в вестибюль.

– Пусть Роуленд с ним поговорит, – сказала она. – Джини, не ходи туда. Роуленд ему все объяснит, он скажет, что не знал, что ты здесь будешь. О, Джини, мне так жаль! Я не знала, что Роуленд здесь появится, клянусь, не знала. Я бы никогда этого не допустила… Пошли наверх. Пальто у меня в номере.

И Линдсей устремилась вверх по лестнице. Джини следовала за ней. Войдя в номер, Линдсей с облегчением увидела, что в ее отсутствие горничные уже навели там порядок, во всяком случае, кровать была аккуратно застелена. Но на двух подушках лежали две шоколадки, на спинке одного стула висела рубашка Колина, а на спинке другого – чулки Линдсей. Комната прямо-таки вопила о любовной близости, и Линдсей густо покраснела.

Джини вошла вслед за ней. Было видно, что она встревожена и напряжена. Она взглянула на нелепые шоколадки, на подушки, постель. Не говоря ни слова, подошла к окну, раздвинула шторы и посмотрела на улицу.

– Снег все еще идет, – бесцветным голосом сказала она. Она вздохнула, повернулась к Линдсей. Линдсей заметила, что у нее дрожат руки, а глаза лихорадочно блестят.

– Значит, Роуленд рассказал тебе о Париже? – спросила она.

– Нет, конечно, нет. – Линдсей еще гуще покраснела. – Он бы никогда этого не сделал. Но в то время я тоже была в Париже, и все было видно без всяких слов.

– Правда?

– О, Джини, ты же знаешь, как это бывает. Достаточно было одного взгляда на его лицо, на твое лицо. Не будем об этом говорить, это не мое дело, к тому же прошло уже столько времени…

– Я любила Роуленда. По-своему. Я просто голову потеряла тогда. Никакая сила не могла меня удержать. Паскаль почувствовал, что со мной что-то случилось. Господи! Как я металась тогда, я не знала, что мне делать! С тех пор я его больше не видела. – Джини беспомощно развела руками. – А теперь… Паскаль будет в ярости. Он так до конца и не простил меня. Ты знаешь, что ему все стало известно? Он застал нас в номере отеля. – Она помолчала в нерешительности. – Сцена была дикая, я боялась, что они бросятся друг на друга. Это я решила положить конец нашим отношениям, а не Роуленд. Роуленд был в отчаянии. А сегодня он со мной почти не разговаривал.

– Пожалуйста, Джини, я не хочу это слушать. Я… Послушай, сейчас мне надо позвонить Тому в Оксфорд. Я пытаюсь ему дозвониться весь вечер. А потом мы должны идти к Эмили. – Она прошла к телефону и стала набирать номер. В Оксфорде была ночь. Линдсей ждала довольно долго, прежде чем повесить трубку.

– Все это было так сложно. И очень болезненно. Самое ужасное время в моей жизни. – Джини говорила так, словно не слышала Линдсей. В глазах у нее стояли слезы. Линдсей растерянно поглядывала на нее и жалела, что не может дозвониться до Тома. Она знала, что один лишь его голос принесет ей успокоение и облегчение.

– Что мне теперь делать? Что я скажу Паскалю? – Джини закрыла лицо руками. – Линдсей, он такой ревнивый.

– Просто скажи ему правду, – посоветовала Линдсей. – Ведь существует очень простое объяснение, Джини. Он поймет. Послушай, извини, но я должна идти.

– До сих пор не могу понять, как я допустила, чтобы все это произошло, – говорила Джини, пока Линдсей открывала шкаф и доставала свое пальто. – Я оглядываюсь назад и не могу ничего понять – ведь в какой-то момент я должна была принять решение, сказать себе «да». Но зачем? Это принесло столько горя. Может быть, он оказался рядом в какое-то особенное время? А может быть, все дело в его внешности? – После минутной паузы она продолжала: – Надеюсь, что не только. Но он так красив. Я уже забыла, как он красив.

– Дело не только в его внешности. – Линдсей отвернулась. – Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Джини, перестань травить себе душу.

– Думаю, что я могла бы полюбить его. Однажды я это ему сказала. – Теперь ее лицо было мокрым от слез, она сидела на кровати. – Но иногда мне кажется, что это неправда, я говорила это в оправдание себе, а сама его просто использовала.

– Джини, я уверена, что это не так. Ты была просто больна, такие вещи случаются. Любовь к одному человеку не всегда предохраняет от влечения к другому.

– Может быть. – Джини с сомнением взглянула на Линдсей. – Но после моего романа с Роулендом у Паскаля изменилось отношение ко мне. Он испугался. Он боялся меня потерять и согласился на ребенка. Может быть, я просто использовала Роуленда для того, чтобы манипулировать Паскалем? – Она безнадежно махнула рукой. – О, я все-таки надеюсь, что это не так. Эта мысль просто невыносима. Самое ужасное, что Паскалю это теперь представляется именно таким образом. Сегодня… Знаешь, что он сказал мне сегодня? Он сказал, что у меня железная хватка и я всегда добиваюсь того, чего хочу.

– Он так сказал? Джини, перестань реветь. – Линдсей взяла ее за руку. – Почему он так считает?

– Потому что я все-таки уговорила его расстаться с работой. – Джини отвернулась. – Я всегда обещала себе, что никогда этого не сделаю. Но когда родился Люсьен, все изменилось. Я тогда так боялась! Мне снились жуткие сны – со снайперами, минами, бомбами. Я хотела уберечь Паскаля. Я хотела, чтобы он оставался рядом, когда Люсьен будет расти.

– Любая женщина этого хочет, – мягко проговорила Линдсей. – Ты не должна себя винить. Даже если бы ты ничего не говорила, Паскаль не мог не знать, что он должен сделать выбор.

– Я вынудила его. Он прав, получается, что я добиваюсь того, что хочу.

– Глупости! Да и что в этом плохого?!

– Но он это видит именно так. Его первая жена потребовала того же, и вот теперь я. Я для него превращаюсь во вторую Элен. Я всегда боялась, что это произойдет. – Она опустила голову и снова заплакала. – О, Линдсей, я боюсь. Я сейчас сидела там внизу и все время боялась. Я смотрела на Роуленда, вспоминала о своем решении, и мне казалось… – Она запнулась. – Мне казалось, что я ни в чем не уверена – ни в мотивах, которые мной руководили, ни в том, что я сделала правильный выбор.

– Ты пожалела, что не осталась с Роулендом? – тихо спросила Линдсей.

– Может быть. – Джини встала и отвернулась. – И чувствовала себя виноватой из-за того, что мне это пришло в голову. У меня есть сын. Я люблю Паскаля. Но… – она снова замолчала, пожала плечами. – Любовь, любовь, любовь! Я всегда уделяла ей слишком много внимания. Так всегда говорил мой отец.

Наступило молчание. Линдсей глядела на подругу с сочувствием и некоторым испугом.

– Разве же это неправильно? – медленно проговорила она. – Разве любовь не самое главное?

– Вспомни, сколько преступлений совершалось во имя любви. – Голос у Джини стал жестким. Она вытерла слезы. – Линдсей, скажи мне честно, ты любишь Роуленда? Он любит тебя? Что означала эта сцена?

– Я не хочу отвечать. Я вообще не хочу об этом говорить. – Линдсей встала и надела пальто. – Пожалуйста, Джини, оставим это. Я опаздываю.

– Он тебе не подходит, – равнодушным голосом сказала Джини. – Линдсей, я должна это сказать. Я знаю Роуленда. Я знаю его как свои пять пальцев, и я желаю ему добра. И я желаю добра тебе. Что бы между вами ни происходило, вы друг другу не подходите. Ты знаешь это?

– Почему ты так говоришь? – Линдсей почувствовала, как у нее сжалось сердце, а в комнате повисла странная тишина.

– По тысяче причин, и каждая из них хорошо известна тебе самой. – Джини опустила глаза. – И не последняя из них то, что он тебя сломает. Он будет пытаться остаться тебе верным и не сможет.

– Понятно. Спасибо. По крайней мере, теперь все стало ясно…

Джини забеспокоилась.

– Линдсей, я не хотела тебя обидеть. Но кто-то должен сказать тебе правду. Просто попробуй посмотреть на это с более объективной точки зрения. Роуленду надо жениться. Ему надо иметь детей. Ему нужна женщина, которая сможет дать ему ребенка. Женщина не твоего возраста, Линдсей. – Она помолчала. – Я знаю, что это тяжело, но ты должна принимать это в расчет – в случае с Роулендом и в случае Колином.

– Я бы предпочла, чтобы ты не обсуждала Колина. – Линдсей резко отвернулась. – Джини, пожалуйста, ничего больше не говори.

– Колин мне понравился. – Джини нахмурилась. – У него хороший характер, он остроумен, масса обаяния… Может быть, несколько мягкотелый.

– Как ты смеешь? – Линдсей обернулась к ней с белым как мел лицом. – Как ты смеешь его обсуждать? Оставь его в покое, Джини. Кто дал тебе право вмешиваться. Я сама принимаю решения.

– Тогда подумай хорошенько, прежде чем их принимать, – ответила Джини жестко. – Ради Бога, крути роман с Колином и с Роулендом, с кем угодно другим, но помни, что для мужчины, которому нужна семья, ты слишком стара. Рожать детей, когда тебе сорок один, пожалуй, поздновато. Линдсей, ты не сможешь иметь ребенка. У тебя есть взрослый сын, и я знаю, как много он для тебя значит. – Она внезапно умолкла, ее тревожный взгляд искал глаза Линдсей. – Роуленд хочет детей, я это знаю. А Колин?

– Не знаю, – ответила Линдсей. – Мы не говорили об этом.

– Сколько ему лет? Он был женат? У него есть дети?

– Он моего возраста. Нет, он не был женат.

– Ах, Линдсей. – Джини вздохнула и сочувственно положила руку на плечо Линдсей. – Тогда думай. Какие бы чувства ты ни испытывала к Роуленду или Колину, подумай и о них. Ты – хороший человек, я уверена, ты не разрушишь ничью жизнь.

Она произнесла это твердо. Слова Джини еще долго звучали у Линдсей в ушах. Они потрясли ее.

– Любовь не должна разрушать, – сказала Джини. Глаза ее были грустны. Она обняла Линдсей, и некоторое время они молча стояли, прижавшись друг к другу.

Как тяжело слышать жестокую правду из уст друга! Линдсей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Потом они с Джини вышли в коридор. В вестибюле их ждали мужчины. Линдсей с изумлением отметила, что Роуленд Макгир и Паскаль Ламартин погружены в беседу, словно от прежней вражды не осталось и следа. Марков и Джиппи ждали ее, чтобы попрощаться. У Джиппи было бледное, больное и взволнованное лицо. Актер Ник Хикс раздавал автографы, а у подножия лестницы ее ждал Колин.

Заметив, как при виде ее его лицо озарилось светом, она почувствовала глухое отчаяние. Колин не мог скрывать своих чувств и не желал этого делать. Она взглянула в его любящие глаза, и ей стало стыдно. Меньше всего на свете ей хотелось бы причинить ему боль, но теперь она понимала, что это неизбежно. И винить в этом можно было только себя.

Они попрощались с Джини на лестнице. Целуя ее, Линдсей почувствовала, что, возможно, они прощаются навсегда. Когда она прикоснулась холодными губами к ледяной щеке подруги, она поняла, что должно пройти много времени, прежде чем она сможет ее простить. Она была не вполне уверена, что Джини говорила под влиянием исключительно дружеских чувств. Она видела лицо Джини, когда та прощалась с Роулендом, и подумала, что ее откровенность могла быть в значительной степени вызвана ревностью. Но это было не важно. Что бы ни заставило говорить так Джини, ее доводы были справедливы. И как ни больно было об этом думать, скрывать правду от себя самой больше не имело смысла.