"Секстет" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

День Благодарения

12

В ту среду, накануне Дня Благодарения, в Оксфорде Катя переживала последние пятнадцать минут неприятного разговора со своим старшим преподавателем доктором Мириам Старк, чей отточенный и холодный интеллект всегда ее несколько пугал. Разговор шел о двух романах сестер Бронте. Сначала Катя читала вслух свое эссе, где сравнивала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте с «Незнакомкой из Уайльдфелл-Холла» ее сестры Анны, потом доктор Старк должна была подвергнуть его критическому анализу.

Катя сама знала, что эссе никуда не годится. Уже больше месяца Катя пребывала в состоянии полного смятения, и теперь, читая вслух свое эссе, она видела, что это смятение отразилось в каждой строчке. Она упорно продолжала читать, надеясь, что доктор Старк может не заметить слабости аргументов и что на нее произведут сильное впечатление две ссылки на редкие источники, которые Катя нашла в последний момент. Если же все это не поможет, то оставалась надежда, что ее отвлечет бунтарский тон очерка.

Но доктор Старк не попалась на эти уловки, и вот уже двадцать минут она громила эссе в пух и прах.

Катя мрачно взирала на эту американку, которая блестяще закончила Барнардский университет, но магистерскую и докторскую степени получила уже в Англии, в Оксфорде. Ей было сильно за тридцать, она была хороша собой, всеми уважаема и стройна, что казалось Кате несправедливым.

Доктор Старк, как всем было известно, ни разу в жизни не побывавшая замужем, обладала особой аурой, излучала стальной, непреклонный феминизм. Она преподавала в последнем женском колледже Оксфорда, колледже, в который Катя поступила также в припадке феминизма, о чем потом жалела. Доктор Старк могла по полчаса обсуждать значение одного слова.

– Катя, я вижу, что, когда вы писали, вы думали о чем-то другом и продолжаете это делать сейчас. – Доктор Старк замолчала, увидев, что Катя с отсутствующим и недовольным видом смотрит в окно на внутренний дворик, мокнущий под сильным дождем.

– Да, возможно, – вяло пробормотала Катя. – И вообще мне не нравятся оба романа. – Он перевела взгляд на преподавательницу. – Все эти надуманные истерические страсти… Вообще, я не в восторге от Бронте.

– Это заметно, – отпарировала доктор Старк. – Катя, вы не спрашивали себя, почему у вас всегда возникают проблемы с женской прозой? Со всеми писателями-женщинами?

– Не спрашивала, – угрюмо бросила Катя, которая из принципа никогда не признавала, что у нее могут возникнуть какие бы то ни было проблемы.

– Тем не менее это весьма заметно и весьма показательно. Это хорошо видно в ваших работах. Я предложила вам эту тему, поскольку надеялась, что в этих романах, которые ни в коей мере не являются женскими излияниями, как вы, очевидно, склонны считать, вы увидите строгую схему и тщательно продуманный план. В обоих романах рассказчиками являются мужчина и женщина. Как вы думаете, Катя, какому из рассказчиков, по замыслу автора, должен верить читатель? Мужчине или женщине? Вы не отвечаете на этот вопрос. – Должна сказать, что в вашей работе полностью отсутствует проникновение в предмет, что обычно вам не свойственно.

Катя была уязвлена.

– Я думала… – начала она.

– Думали вы очень мало.

Доктор Старк протянула Кате листы, теперь испещренные пометками, и окинула ее долгим холодным взглядом.

– Одна из целей нашего курса – научить вас читать. Научить вас тонкостям процесса чтения. Нельзя читать наспех и подходить к произведению с готовыми мерками, воспринимать его предубежденно. – Она сделала паузу. – Я чувствую, что искусство читать в наше время находится на грани вымирания. Между тем навыки, полезные в литературе, могут оказаться полезными и в повседневной жизни. – Катя, я вижу, у вас что-то не в порядке. У вас есть способности, но, как показывает эта работа, вы их тратите впустую. Вы можете быть весьма интеллигентны, когда хотите. В том, что вы написали, интеллигентности нет ни на грош, а сейчас вы даже не пытаетесь воспринимать мои слова. Катя, совершенно ясно, что вас что-то беспокоит. Не хотите ли сказать мне, что именно?

– Нет, – буркнула Катя.

– Ну что ж, попытайтесь справиться сами, – ответила доктор Старк, вставая. – Вы вольны даром тратить свое время, но не мое. Шесть тысяч слов о роли временной схемы в «Грозовом перевале» к следующему четвергу. Если у вас возникнет желание переписать эту работу, оно будет всячески приветствоваться.

Черта с два, подумала Катя, приподнявшись, когда доктор Старк проскользнула мимо нее к своему столу. Она подумала о собственном романе, который, повинуясь внезапному импульсу, начала писать на этой неделе в три часа утра, когда Том крепко спал. В нем повествование велось от лица женщины на двадцать лет старше самой Кати. Глядя, как доктор Старк собирает свои бумаги и книги, Катя решила, что повествование от первого лица было ошибкой. Она уже начала переделывать в уме четвертую страницу, когда поняла, что идет к двери вместе с доктором Старк, которая продолжает что-то говорить.

Они вместе вышли на улицу. Там Катя, которая пребывала в чрезвычайно дурном расположении духа и шла, низко опустив голову, надвинув на глаза кепку с козырьком, налетела на человека в черном плаще.

– Бог ты мой! – воскликнула доктор Старк, резко остановившись. – Роуленд? Не могу поверить. В последний раз мы виделись пятнадцать лет назад.

Несомненно, это был он, Роуленд Макгир. Волосы у него были совсем мокрыми, выражение лица – угрюмым.

– Мириам, – недоуменно произнес он, и доктор Старк залилась алым румянцем. – Вот так сюрприз. Я вообще-то искал Катю.

– И вот вы ее нашли.

– До чего же невозможный город! Парковаться нельзя, ездить нельзя. Катя, я ищу Тома, он мне очень нужен… Да, Мириам, почти пятнадцать лет. – Он помолчал, нахмурившись. – Кажется, это был ежегодный бал?

– Ты точен, Роуленд. Впрочем, ты всегда был точен. – Доктор Старк улыбнулась несколько насмешливой улыбкой. – А насчет транспорта в этом городе я согласна. В конце концов, приходится ездить кругами. А теперь я должна вас покинуть. Опаздываю на лекцию.

Она исчезла, а Катя незадолго до этого момента решила, что она все-таки верит в судьбу.

– Ни на какую лекцию она не опаздывает, – угрюмо доложила она Роуленду. – Она идет покупать бараньи котлеты на ужин. Почему она так покраснела? Она никогда не краснеет.

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Роуленд тоном, в корне пресекавшим дальнейшие расспросы. – Он двинулся в том же направлении, что и доктор Старк, потом вдруг резко остановился.

– Том, – проговорил он с несвойственным ему возбуждением. – Я должен видеть Тома.

– Сегодня ничего не получится. Том в Шотландии, в Эдинбурге. Он улетел сегодня утром на какой-то идиотский семинар.

– В Шотландию? Сегодня? Черт побери!

Катя злорадно взглянула на него.

– И он вернется не раньше, чем завтра вечером. Вам нужно было позвонить.

– Позвонить? Я звоню с девяти утра. Я звонил в его колледж, в ваш колледж. Чуть не угодил в кювет, когда звонил из машины. В Шотландию? Но сейчас ведь разгар семестра.

– Ну и что? – сказала Катя, прибавляя шагу. – У него нет лекций, а с преподавателями он договорился. Времена меняются, Роуленд. Оксфорд уже не тюрьма, как было в ваше время. Черт! – Она внезапно остановилась. – Эта мерзкая женщина!

– Какая женщина?

– Доктор Старк. Она разнесла мое эссе.

– Это ее работа. – Роуленд теперь шел бок о бок с ней. – Я не знал, что она ваш преподаватель. А работа хорошая?

– Нет, чертовски поганая. – Катя ниже наклонила голову. – У меня другое было в голове. – Сказав это, она пристально посмотрела на Роуленда, который не обратил на этот взгляд ни малейшего внимания. – Эти Бронте, – с яростью в голосе продолжала Катя. – «Грозовой перевал» и чертова «Незнакомка». Страсти! Много эта Старк понимает в страсти! Любовь… Скучища, смертная скучища.

– Она должна довольно неплохо разбираться в предмете. Мириам Старк написала блестящую книгу о Бронте. – Роуленд с хмурым видом продолжал шагать по улице. – Когда мы были знакомы, она как раз занималась исследованиями. Один раз мы вместе с ней ездили в дом Бронте в Хауорте. – Он оборвал себя и повернулся к Кате. – Впрочем, это не важно. Могу я как-нибудь добраться до Тома? Ему можно позвонить? Он мне очень нужен. – Роуленд отрешенным взглядом блуждал по улице, словно ожидая, что Том может в любое мгновение возникнуть из воздуха.

Катя посмотрела на него испепеляющим взглядом и зашагала дальше.

– Если хотите, я могу ему что-нибудь передать, – бросила она через плечо, – или оставьте записку. Я сейчас зайду к нему домой, так что решайте.

– Записку? Блестящая идея! – Роуленд прибавил шагу, обогнал Катю и пошел впереди. Катя с трудом за ним поспевала.

– Это ваша машина? – спросила она обвиняющим тоном, когда они оказались на месте, пройдя довольно большое расстояние под проливным дождем и не обменявшись ни словом. Катя вопросительно глядела на машину, поставленную перед воротами так, что одно колесо оказалось на тротуаре.

– Да, моя.

– Интересно, – сказала Катя и пнула колесо ногой. – Я всегда хотела знать, на чем вы ездите. – Она прошла за Роулендом через ворота и нагнала его у двери. – И каким бы странным это ни казалось, – ядовито продолжала она, – но толкать и дергать дверь не имеет никакого смысла. Обычно бывает нужен ключ. К счастью, у меня он есть.

Вот, – сказала она, когда они вошли в комнату Тома. Катя протянула ему блокнот и ручку. Взяв ручку, Роуленд застыл и, казалось, глубоко задумался.

– Господи, – проговорил он. – Что же написать?

– Это вам решать, Роуленд, – язвительно заметила Катя. Она смерила его взглядом с головы до ног и медленно расстегнула куртку, сняла кепку, встряхнула длинными, мокрыми рыжеватыми волосами.

«Том, я должен с тобой поговорить», – написал Роуленд. Он опять задумался, нахмурился, прибавил «как можно скорее», нахмурился еще больше и закончил: «Позвоню тебе на будущей неделе».

– Дата, – он взглянул на Катю. – Какое сегодня число?

– Двадцать пятое. Среда, двадцать пятое. – Катя безжалостно сверлила его глазами. – На самом деле вы могли бы посмотреть на свои часы. Там есть такой специальный экран…

– Да, конечно, завтра День Благодарения. Черт! – выругался Роуленд. Он поставил дату на записке, приписал: «С наилучшими пожеланиями, Роуленд» – и шагнул к двери.

– Если хотите, я могу сварить вам кофе, – поспешно произнесла она тем же неприветливым тоном.

– У меня нет времени, – ответил Роуленд, – надо возвращаться в Лондон. Надо успеть на самолет.

Катя слушала, как он спускается вниз по лестнице. Из этого окна она смотрела в тот день, когда он подъехал на роскошном «Астоне» Колина Лассела. Именно тогда, думала Катя, она впервые ощутила эту дрожь. Это произошло у книжных полок, когда Роуленд Макгир листал роман Анны Бронте, и с той минуты в ее жизни все пошло кувырком.

Она бродила бесцельно по комнате, прижимая к груди свитер, оставленный Томом. Она чувствовала гнев и смущение и была близка к тому, чтобы разреветься. Отбросив в сторону свитер, она подошла к письменному столу и взяла неколько страниц своего романа, отпечатанных сегодняшним утром после отъезда Тома. Она не хотела, чтобы Том видел, что она пишет, и теперь, перечитав написанное, она поняла, почему. Теперь она находила собственное произведение слабым и плоским. Она разорвала листы пополам, потом еще раз и еще раз и разбросала обрывки по полу, чувствуя себя жалкой и несчастной.

– Черт, черт, черт, – громко проговорила она, пытаясь излить ярость, которую вызывал в ней Роуленд Макгир, а также то обстоятельство, что роман у нее получался не об одиночестве, как первоначально предполагалось, а о любви.

Она взяла один из романов, о которых писала эссе, и, скривившись, стала листать страницы. Потом ее взгляд зацепился за какую-то фразу, и она начала читать.

Она читала, перебирая в уме презрительные замечания доктора Старк, и, к ее удивлению, по мере того, как она все больше сосредоточивалась, ее страстное влечение к Роуленду Макгиру все больше угасало. Может быть, интеллектуальная деятельность окажет целительный эффект, с надеждой подумала Катя, потому что это влечение не было похоже ни на что, испытанное прежде. Оно становилось похожим на наваждение, и это ее пугало.

Два часа спустя Катя все еще читала, полностью поглощенная книгой. Три часа спустя она поняла, что ее переполняют чувства, которыми нужно с кем-то поделиться. Тогда она села и стала писать письмо Тому.

– Похоже на настоящую бурю, сейчас повалит снег, – заметил Колин, когда встречавший их в аэропорту Кеннеди лимузин выехал из-под прикрытия зданий. Томас Корт, сидевший с ним рядом и не проронивший ни слова с тех пор, как они вылетели из Монтаны, вздохнул.

– Еще не сейчас. Я, пожалуй, продержусь до дома, – ответил Корт и искоса взглянул на Колина. – Когда у вас назначено свидание?

– В час тридцать. В «Плазе».

Колин обернулся, чтобы посмотреть на тучи, собиравшиеся на западе. Их края окаймляла темная зловещая полоса. Он заставлял себя не смотреть на часы, хотя его выдержки хватало всего лишь на пять минут.

– Успокойтесь, – Корт вяло улыбнулся. – Я вас не задержу настолько, чтобы вы опоздали. Мне кажется, для вас очень важно успеть вовремя.

– Это так заметно? – спросил Колин.

– Я узнаю симптомы, – ответил Корт дружелюбно. – Как ее зовут? – Этот вопрос, несомненно, был задан из вежливости.

– Линдсей, – ответил Колин, и у него подпрыгнуло сердце, как было всегда, когда он произносил, слышал или видел это имя.

– Мы высадим вас у «Конрада», – продолжал Корт. – Вы найдете эти заметки и фотографии и привезете их ко мне. Это не займет у нас много времени. Самое большее полчаса, а потом вы свободны.

Колин чувствовал в его тоне легкую насмешку. Он собирался было заспорить, но передумал. На фотографиях, о которых шла речь и к которым прежде Корт не проявлял никакого интереса, была изображена пустошь, окружавшая предполагаемый Уайльдфелл-Холл. Сейчас фотографии находились в «Конраде», в комнате Колина. Под утро Корту пришло в голову, что он должен срочно их просмотреть. Колин, весьма недовольный этим решением, все же не осмеливался протестовать. Теперь он испытывал к Корту уважение и даже некоторую привязанность, хотя вполне отдавал себе отчет в его странностях. Если Корту сейчас возразить, он вполне может продержать Колина за работой до позднего вечера.

Пусть только попробует, думал Колин, уверенный, что в случае необходимости докажет Томасу, что у него есть воля. А пока проще было ублаготворить его и привезти эти проклятые фотографии, соглашаться с каждым его словом, а потом благополучно удрать.

Тем временем Корт замкнулся в молчании. Колин похлопал себя по карману пиджака, где лежало письмо от Линдсей, и уже не в первый раз за сегодняшний день поблагодарил судьбу, что он путешествует с необщительным Кортом. Талия Наг улетела на День Благодарения к вдовой матери во Флориду, Марио Шварц должен был воссоединиться со своей семьей в каком-то Хиксвилле, штат Айдахо, остальные члены команды также распределились по всей Америке, что позволило Колину путешествовать с человеком, не прерывавшим его размышлений. Держа руку на драгоценном письме от Линдсей, Колин начал мысленно повторять фразу за фразой.

Он был почти уверен, что слышит в этих фразах какую-то новую нотку, как будто Линдсей, писавшая ему в номере отеля несколько дней назад, начала слышать ту же музыку, что переполняла сердце Колина. Он выскочил из лимузина в большой спешке и вошел в «Конрад», представляя себя красноречивым и обаятельным, когда наконец заключит Линдсей в объятия.

А Томас Корт отпустил шофера у своего дома и сам внес вещи в лифт. Когда дверь лифта закрылась, ему показалось, что он слышит звук – еле слышный, похожий на звук шагов по бетону. Этот звук доносился сверху. В лифте пахло духами, пахло женщиной, и когда он вышел из лифта, то увидел ее. Она стояла у его двери. Услышав лифт, она вздрогнула и обернулась.

Она слегка вскрикнула, густо покраснела и отступила от двери. Корт заметил у нее в руке маленький пакет, пакет с его именем, написанным крупными буквами. Корт никогда прежде не видел эту женщину, но немедленно определил тип. Безработная актриса, с раздражением подумал он, или поклонница.

Он внимательно оглядел ее. У нее было хорошенькое, но незапоминающееся лицо, большие глаза необыкновенного желтовато-карего цвета были слишком близко посажены и окаймлены короткими, густо накрашенными ресницами. Эти глаза – с застывшим в них выражением благоговения, восторга и страха – были устремлены на него.

– Да? – холодно проговорил он. – Вы хотите что-то передать мне? Этот пакет для меня?

– Для вас. – Она не сделала попытки отдать пакет. – Я не ожидала… то есть я имею в виду, что надеялась вас застать, но потом решила, что передам его горничной…

– У меня нет горничной.

– Я хотела… Не могли бы вы уделить мне десять минут?

– У меня нет десяти минут. У меня нет даже пяти минут. – Он пристально посмотрел на нее. – Вы ведь не курьер? Может быть, вы мне объясните, каким образом вы узнали мой адрес?

– Мне дал друг. – Она провела языком по губам, потом, слегка нахмурившись, опустила глаза. – Он работал с вами в последнем фильме. Мне пришлось его довольно долго упрашивать. – Она указала на пакет. – Это просто видеокассета. Я хотела… – Она растерянно переступила с ноги на ногу, просяще взглянула на Корта. – Можно мне войти? Если вы не можете уделить мне пять минут, то как насчет четырех? Трех? Двух с половиной?

Корт взглянул ей в лицо более внимательно. Он посмотрел на темные волосы, распущенные по плечам, на одежду, не шикарную, но вполне достойную, на линии фигуры. Она предлагает отнюдь не кассету, подумал он. Под расстегнутым пальто была видна блузка из искусственного шелка, и верхняя пуговичка, намеренно или случайно, была расстегнута, так что Корт видел ложбинку между грудями. Он отметил также маленькие, красивые руки с хорошим маникюром.

– Две минуты, – сказал он и открыл дверь. – Вы актриса, верно? – полуутвердительно проговорил он, когда дверь за ними закрылась. Он увидел, что квартира тщательно убрана, и подумал, что это дело рук Талии и Колина. Без штабелей коробок комната казалась чужой. Он повернулся к женщине, гадая, будет ли ее монолог почти дословным повторением пылких речей многочисленных предшественниц или она удивит его чем-нибудь более оригинальным. Незнакомка со странным отрешенным выражением лица аккуратно положила кассету на его рабочий стол и начала расстегивать блузку.

– Да, я была актрисой. Снималась в нескольких глупейших фильмах, в крошечных эпизодиках. Снималась в нескольких телешоу. Вот здесь на кассете как раз это – мои лучшие сцены, лучшие роли. Где я действительно что-то говорю, веду диалог. – Она немного помолчала, и по ее лицу скользнуло насмешливое выражение. – Кроме того, я занималась всякими другими вещами – была моделью, одно время работала на бензоколонке. Что еще… Официанткой… Но это было, еще когда я училась в Университете кинематографии.

Корт услышал в ее голосе злость, заметил огонек в желтоватых глазах, и это ему понравилось. Он передумал.

– Послушайте, – сказал он уже менее холодно, – застегните блузку. Вас дезинформировали. Я прослушиваю актрис не таким способом.

– Правда? Мне говорили другое. Я наводила справки. Вы меня очень интересуете – уже давно. – Она нерешительно смотрела на него, придерживая на груди расстегнутую блузку. – Я хотела вам сказать, что восхищаюсь вашими фильмами, по-настоящему восхищаюсь. Я их смотрела сотни раз. Я считаю, вы действительно великий режиссер.

Корт раздраженно отвернулся. Ее голос с легким калифорнийским акцентом уже начал действовать ему на нервы. Теперь ему не нравился ни ее голос, ни ее излияния, и от симпатии, которую он почувствовал к ней минуту назад, не осталось и следа.

– Некоторым нравятся мои фильмы, других от них тошнит, но мне и то, и другое абсолютно безразлично, – сказал он. – К тому же у меня аллергия на комплименты, особенно на преувеличенные. Застегните же блузку. Ко мне сейчас должен прийти коллега.

Ее реакция его поразила: он привык к повиновению, а девушка, казалось, его не слышала, она словно не заметила презрения в его словах. Пока он говорил, она продолжала, слегка нахмурясь, смотреть на него. Потом она вздохнула, бросила на него еще один взгляд необычных глаз и начала медленно двигаться по комнате, двигаться неспешно и плавно, словно она была здесь одна и ждала чьего-то возвращения.

Она подошла к высокому окну, вернулась к рабочему столу, мимоходом провела рукой по стопке бумаг, взяла книгу, посмотрела на обложку, положила на место. Она двигалась с грацией, которая заинтересовала Корта, ее молчание и полная поглощенность собственными движениями начинали на него действовать. Он спросил себя, осознает ли она, что молчание с его недосказанностью, двусмысленностью вызывает в нем гораздо более сильную ответную реакцию, чем слова.

Пока она двигалась по комнате, он следил за ней взглядом, как если бы это была камера, он видел, что сама атмосфера комнаты меняется, становится плотнее, гуще. Теперь она полностью владела его вниманием, и он понял, что ему интересно, что он с нетерпением ждет ее следующего шага. Что она сделает? Все испортит, заговорив? Уйдет? Она двинулась к двери, и Корт ощутил острый укол возбуждения. Первый раз за три года он вспомнил о том, как подогревают его подобные приключения и как надежно, хотя и ненадолго, они изгоняют все мысли о жене.

Он подошел к женщине и увидел, что по ее лицу бегут полосы света, а в желтоватых глазах появилось новое выражение сосредоточенности.

– Когда к вам должен прийти коллега? – спросила она. – Прямо сейчас?

Ее глаза на мгновение встретились с его глазами, затем она отперла замок, распахнула дверь и остановилась на пороге.

Корт сделал к ней шаг, потом еще один. Он приблизился к женщине, он ощущал запах ее тела, тепло, исходящее от него, он видел, как поднимаются и опускаются ее груди при дыхании. В нем росло желание прикоснуться к ней, его тело ожило. Через открытую дверь донесся звук лифта – лязганье и гудение механизма. Он идет вверх или вниз? Сказать наверняка было трудно. Корт был почти уверен, что Колин не появится раньше чем через двадцать минут, но, когда женщина начала двигаться по комнате, время замедлилось, поэтому он мог ошибаться.

Возможность попасться возбудила его еще больше, а женщина, как видно, либо разделяла его пристрастия, либо просто принимала их как должное. В ее глазах Корт читал спокойное понимание соучастницы. Она взяла его руку и направила ее в расстегнутую на груди блузку. Ее груди казались неестественно твердыми на ощупь, что выдавало имплантацию силикона, а шрамы под ними, оставшиеся после пластической операции, были еще очень выпуклыми. Он обнаружил, что эта искусственность тоже его возбуждает. Женщина быстро и коротко вздохнула, и Корт положил руку на ее шею, слегка наклонив ее. Этот сигнал или предложение были сразу же поняты и приняты. Она улыбнулась, показав красивые зубы, потом бросила на него взгляд, в котором светилось нечто похожее на торжество, и, не говоря ни слова, опустилась на колени.

– Нет, нет, только не сейчас, – говорил Колин, стараясь проскочить мимо тети Эмили, которая изо всех сил старалась его перехватить. – Эмили, я сейчас не могу говорить, я опаздываю. Мне надо спешить.

Он схватил стопку фотографий, предназначенную для Корта, и, налетая на мебель, ринулся в холл.

– А вдруг произойдет какой-нибудь кризис? – сказала Эмили, не отставая от него. – Я должна иметь возможность с тобой связаться. Я имею в виду только в случае крайней необходимости.

– Кризис? Какой кризис? Почему должен наступить кризис? – в отчаянии вскричал Колин. – Эмили, я опаздываю. Не задерживай меня.

– Может произойти все, что угодно, – с оттенком драматизма объявила Эмили. – А вдруг я умру? Или упаду с лестницы? А сердечный приступ? В моем возрасте он может произойти в любую минуту, и, если это случится, мне необходимо будет срочно с тобой связаться.

– Господи! – Колин закатил глаза.

– Я никому не скажу. Ни одной живой душе. И клянусь, что не позвоню, разве только что и в самом деле начну помирать. – Голос у нее стал вкрадчиво-умоляющим, и Колину он был хорошо знаком, потому что он сам в случае необходимости пользовался этим приемом и знал, что он, как правило, оказывается беспроигрышным.

– «Пьер»? «Плаза»? «Карлейл»?

– Оставь меня в покое, – закричал Колин, открывая дверь.

– «Ридженси»? Я надеюсь, не «Уолдорф»?

– Ни то, ни другое и ни третье! Я не скажу, а ты ни за что не догадаешься. – Колин вылетел на лестничную клету.

– Это «Плаза», правда? Вид на парк! Я так и знала! Ах, Колин, какой ты романтик!

– Вовсе не «Плаза», – пробормотал Колин, багрово покраснев. – Я ушел. Меня уже нет.

– Ах, любовь! Какая прелесть, – усмехнулась Эмили, закрывая за ним дверь.

Ах, любовь, думал Колин, вылетая из «Конрада» и бросаясь в такси.

– Поезжайте как можно быстрее, – сказал он шоферу и просунул в окошечко несколько долларов. Шофер изумленно взглянул на него и рванул с места. Колин решил, что он еще не выбился из графика: если Корт не задержит его, то он успеет в «Плазу» самое позднее к половине второго. И как только он это подумал, машина свернула налево и резко остановилась. Колин устремил вперед трагический взгляд – перед ними стоял огромный грузовик, он перегораживал всю улицу. Шофер дал сигнал за пятнадцать секунд до того, как Колин попросил его об этом, но в этом было мало смысла. Теперь они были заперты машинами со всех сторон, а грузовик явно не собирался трогаться с места.

Томас Корт привел в порядок одежду и отошел от женщины. Он не привык попусту тратить время, когда все уже было кончено. Влечение угасло, и он мгновенно потерял интерес к незнакомке. Единственным его желанием было как можно скорее от нее избавиться. Он смотрел на нее сверху вниз, уже прикидывая, какая из испытанных формул поведения с наибольшей вероятностью обеспечит ее быстрый уход, но тут что-то привлекло его внимание.

Женщина все еще стояла на коленях с опущенной головой, лица ее не было видно. Незадолго до того, в процессе этого непродолжительного совокупления, она сняла блузку, которая теперь лежала рядом с ней на полу. Когда она наклонилась, чтобы ее поднять, взгляд Корта упал на ее обнаженную шею, скользнул по линии спины, по прядям темных волос, и в эту секунду Корт увидел нечто, заставившее его издать возглас изумления.

Женщина резко вскинула голову, рванулась, но Корт ее опередил. Прежде чем она успела подняться, он снова прижал ее к полу. Он раздвинул густые пряди темных волос, обнажив плечо. Да, действительно, на левой лопатке была татуировка – маленький черный паук.

С глухим яростным рычанием он оттолкнул ее и сам отскочил в сторону. Он был бледен, как полотно. Девушка медленно поднялась на ноги. Она вытерла рот ладонью, посмотрела ему в глаза и нахмурилась.

– Я же говорила, что восхищаюсь вашими фильмами.

– Выражать восхищение таким способом глупо. В следующий раз напишите письмо. Одна из моих секретарш вам ответит.

– Письмо? – Кровь бросилась ей в лицо. – Вы советуете написать письмо? Хорошо, мистер Корт, я запомню.

Она надела блузку и начала ее застегивать. Корт молча наблюдал за ней. Когда она надела пальто и двинулась к двери, тревога, охватившая его, немного утихла. Он уже говорил себе, что ему повезло, что риск был слишком велик, однако все обошлось, но в дверях она задержалась.

– Значит, вы не помните? – спокойно спросила она, глядя на него желтоватыми глазами.

– Не помню что? – Корт отошел от двери.

– Как мы этим занимались в последний раз? – Она лениво оглядывала комнату.

Корт нахмурился.

– Вы ошибаетесь, – начал он. – Я думаю, сейчас вам лучше уйти. Я говорил вам…

– О-о, ошибаюсь не я, а вы. – В ее голосе появилась нерешительная, почти застенчивая интонация. – Все в порядке, я вас не виню. Почему вы должны помнить? В то время я была блондинкой. И, разумеется, была гораздо моложе. Тогда это тоже произошло очень быстро, ничего особенного. В конце концов, я у вас была третьей за неделю.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Мы никогда не встречались. Я даже не знаю вашего имени.

– Джеки. – Она исподлобья взглянула на него. – Не помните? Не важно. Я все понимаю. И тогда понимала. Было видно, что вам довольно тяжело. Конечно, великий режиссер! Только фильм-то не получался. У вас были технические проблемы, и, наверное, проблемы с Наташей…

Услышав имя жены, Корт вздрогнул.

– Какие бы проблемы у меня ни возникали, не думаю, что я стал бы ими делиться с вами, – холодно проговорил он. – Так что…

– Конечно, нет, – она издала хриплый смешок. – Насколько я помню, вы вообще ничего не говорили. Вы просто меня трахнули. – Она помолчала, между бровями снова пролегла морщинка. – Подумайте, может быть, вспомните. На выездной съемке под Лос-Анджелесом? «Солист»? Мы пошли в фургон вашей жены… Знаете, я всегда любила этот фильм. Один из ваших лучших. Я прямо помирала со смеху, когда все эти дуболомы-критики стали восхвалять его задним числом, уже после того, как вышел «Смертельный жар». Господи, какие же они идиоты! Мне хотелось им сказать…

– Послушайте, – перебил ее Корт, различив в ее голосе истерическую нотку фанатизма, – вы ошибаетесь. Извините, но давайте оставим все, как есть, хорошо? К вашему сведению – хотя это и не имеет к вам никакого отношения, – когда я снимал этот фильм, я был женат и счастлив с женой.

– Вы никогда не были счастливы в браке. Если вы были так счастливы, то почему все это делали? Вы трахнули меня сзади. Я лежала грудью на гримировальном столике вашей жены, а прямо у меня перед глазами стояла фотография вашего сына. Он тогда еще был совсем младенцем. Вам потребовалось меньше пяти минут – от начала и до конца. Женщины обычно помнят такие вещи.

Наступило молчание. Корт слушал ее с растущим вниманием. Он прекрасно помнил те натурные съемки, помнил фургон, о котором она говорила, очень живо помнил бесчисленные трудности – переписывание сценария, бесконечные дубли, подъем и отчаяние, сопутствующие творчеству.

Но в памяти отсутствовал даже проблеск воспоминания об этой девушке. Это не означало, впрочем, что она лжет. Она вполне могла ему понадобиться на короткое время, а потом этот незначительный эпизод просто стерся из его памяти.

– Вы мне угрожаете? – тихо проговорил он, прервав затянувшееся молчание. – Зачем вы пришли сюда? Чего вы хотите? Мести? Извинений? Если вы ждете извинений, то совершенно напрасно.

– Извинений? – с удивлением повторила она. – Нет, я пришла… Я думаю, я пришла для того, чтобы посмотреть, изменились вы или нет. За это время вы могли измениться. Я думала… – Она помолчала в нерешительности. – Вы теперь старше, вы разведены. Говорят, что вы здорово больны. Я подумала, что вы могли стать… добрее.

– Ну и как вы теперь считаете? Я изменился? – спросил Корт, пристально глядя на нее.

– О, нет. – Она отвела глаза. – Вы остались точно таким же. Видите ли, я никогда не могла по-настоящему выкинуть вас из головы, вот и решила удостовериться…

– Может быть, мы встретимся еще раз? – осторожно предложил он. – Возможно, вы измените мнение. Дайте мне ваш адрес или телефон. Вы живете в Нью-Йорке? Я пробуду в городе еще несколько дней…

Ее губы дрогнули в насмешливой улыбке.

– Мне пора идти, – сказала она. – Может быть, нам еще доведется встретиться, кто знает?

Прежде чем он успел ее остановить, она вышла, не закрыв за собой дверь. Корт, знавший, что существуют более надежные способы преследования, не пытался ее догнать. Он все еще слышал ее шаги на лестнице, когда снял трубку и начал набирать номер. Потом ему пришла в голову другая идея. Он положил трубку и взял кассету, которую она принесла с собой. Когда он вставлял ее в видеомагнитофон, у него слегка дрожали руки, а дыхание стало хриплым.

Он ожидал какого-то откровения, хотя бы зацепки, но кассета оказалась пустой. Поняв это, он снова взялся за телефонную трубку.

– Так вот, – услышал через дверь Колин, когда добрался наконец до квартиры Корта, – меня это не интересует. Просто найдите все сведения, они должны быть в файле. Я хочу знать ее имя и кто ее нанимал… Я же сказал – «Солист», это было пять с половиной лет назад. Проверьте копии. Что? Нет, я не знаю. Попробуйте костюмерш и визажистов. Вы думаете, я сам этого не понимаю? Черт побери, я знаю, что завтра День Благодарения. Мне наплевать на День Благодарения, Рождество и что бы то ни было еще. Вы должны добыть эту информацию и сделать это сейчас.

Колин, немного поколебавшись, постучал, потом приоткрыл дверь. Корт круто обернулся, словно испугавшись чего-то, потом, увидев, что это Колин, рукой указал на стул и продолжал разговор. Колин, проигнорировав жест, посмотрел на часы, положил на стол пачку снимков и направился к двери.

– Сколько времени займет эта проверка? – говорил Корт. – Да, но она могла менять имя. Что? Все – кредитные карточки, лицензионные удостоверения, потом проверьте эту фотолабораторию в Лос-Анджелесе. У вас еще есть список служащих? Прекрасно. Потом попробуйте Университет кинематографии – возможно, она там училась. Что? Не знаю, трудно сказать. Двадцать пять – двадцать шесть, не старше. – Некоторое время он молча слушал, поглядывая на Колина. – Да, она говорила о каком-то друге. Что? Я сам понимаю, что должен быть замешан мужчина. Я не знаю. Она сказала, что он актер, но она может врать.

Снедаемый нетерпением, Колин снова подошел к двери. Сначала он подумывал о том, чтобы прервать Корта, но, видя выражение его лица, решил этого не делать. В голосе Корта было что-то, чего Колин в нем никогда раньше не слышал, – напор, тревога, и он вдруг забеспокоился. Он начал понимать, что это не обычный разговор, что Корт действует под влиянием какого-то сильного чувства. На время забыв о ждущем его такси и своей спешке, он внимательно посмотрел на Корта и увидел, что тот очень бледен и тяжело дышит. Корт положил трубку и теперь стоял, тяжело опираясь о стол и опустив голову.

– Томас, что с вами? – спросил Колин, подойдя к нему. – Что случилось? Вот, садитесь. – Он потянулся за стулом, но Корт выпрямился и нетерпеливым жестом отказался от стула.

– Ничего страшного. – Его тусклый взгляд скользнул по лицу Колина. – Возникли кое-какие проблемы, это вас не касается. Это те самые снимки? Спасибо.

– Томас, вы неважно выглядите. – Колин колебался. В нем происходила борьба между желанием уйти и долгом остаться. Он вспоминал ночной разговор с Кортом несколько дней назад на ранчо, когда он узнал, что человек, найденный в Глэсьер-парке, оказался не Джозефом Кингом, а австралийским туристом. Он вспомнил искренность, с которой Корт говорил о своей любви к жене и неумирающей надежде на примирение. Колин тогда понял, что Корт первый раз в жизни открывает себя другому человеку. Тогда он испытывал к нему острую жалость, и теперь, глядя на его помертвевшее лицо, испытывал ее снова.

– Давайте я вызову кого-нибудь, Томас, – предложил он. – Вам нельзя оставаться одному. Может, мне вызвать вашего врача, просто на всякий случай? – Колин колебался, потом, поддавшись голосу совести, проговорил: – Я могу остаться. Если это вам поможет, я останусь.

– Думаю, не стоит. – Взгляд Корта оживился, в нем блеснула дружеская насмешка. – Ценю ваше великодушие, но вы не должны заставлять Линдсей ждать. Я обещал вам, что вы успеете, и не хочу нарушать слова.

– Я могу позвонить, – возразил Колин. – Правда, Томас, она поймет. У вас совсем больной вид, вы так бледны.

– Ничего страшного. Это пройдет. Идите. – Он сухо улыбнулся. – И я надеюсь, вы не забыли о подарке. Как-никак День Благодарения.

Колин ощутил прилив благодарности и симпатии. Он подумал об элегантной бледно-голубой коробке от Тиффани, лежащей в чемодане.

– Не забыл. Я купил подарок заранее в Нью-Йорке, перед тем как вылететь в Монтану. Подумал, что в Монтане можно ничего не найти.

– Очень мудро. То, что можно найти в Монтане, не всегда приятно получить в подарок. – Корт помолчал, потом неловко добавил: – Надеюсь, вам понравилось ранчо?

– Да, очень, – ответил Колин.

– Конечно, оно слишком далеко от цивилизации, но моему сыну там нравится. Ну, до свидания. – Он вздохнул и крепко пожал руку Колина. – Желаю приятно провести праздники. Встретимся в понедельник в Англии, как договорились. И не волнуйтесь, раньше я вас дергать не стану.

Колин не уходил, встревоженный необычной усталостью, звучавшей в голосе Корта. Корт еще раз сухо улыбнулся, отвернулся от него и склонился над фотографиями. Колин вспомнил слова Талии о том, что у Корта нет друзей. По-видимому, она была права. Было видно, что Корт не привык к близким отношениям и не доверял людям. Его неловкие попытки выразить расположение – на ранчо и здесь, сейчас, – глубоко тронули Колина. Он попрощался с Кортом, но беспокойство не оставляло его.

Потом он подумал о Линдсей. Он сразу ощутил подъем и мигом слетел по ступеням, потом велел шоферу как можно быстрее ехать к «Плазе».

Он опоздал всего на пять минут. Увидев Линдсей, которая ждала его и вскочила при его появлении, он сразу понял, что она волнуется еще больше, чем он сам. Он взял ее маленькие холодные руки в свои. Она смотрела ему в глаза с испуганным выражением и то краснела, то бледнела. Колин, заготовивший смешную речь, вдруг понял, что не может вымолвить ни слова.

Он записал их обоих под фамилией Лассел, велел ни с кем не соединять, дал слишком щедрые чаевые портье, показавшему им номер, и, как только тот ушел, вывесил на двери табличку «Не беспокоить».

Потом он запер дверь. Оглянувшись, он увидел, что Линдсей стоит у высокого окна, выходившего на Центральный парк. Сердце Колина наполнилось радостью. На ней было новое платье и новое пальто – черные. Он заметил, что Линдсей любила этот цвет. Она казалась меньше ростом и тоньше, чем ему помнилось. Это внезапное осознание ее хрупкости наполнило его сердце щемящей нежностью. Он заметил, что ее маленькие руки крепко сжимают отвороты пальто, а в глазах застыла тревога. Она казалась такой беззащитной, такой родной, что его собственное беспокойство растаяло без следа.

– Я так боюсь, – проговорила она, когда Колин подошел к ней.

– Не надо, – ответил Колин.

– Я заранее придумала, что я буду говорить и как себя вести. А теперь… ты как-то изменился, и я боюсь сказать или сделать что-нибудь не то.

– Тебе не нужно ничего говорить, – сказал Колин. – Милая, говорить совсем не обязательно.

Он нежно поцеловал ей руку, отвел к кровати и усадил. Она сидела и смотрела на него снизу вверх. Колин увидел, что у нее дрожат руки.

– Я все утро бегала по магазинам, – нервно заговорила она. – Купила слишком дорогое пальто и слишком дорогое платье. Но я совсем не чувствую себя прожигательницей жизни.

– Я тоже, – тихо сказал Колин. В нем угасло желание произвести впечатление, в глазах появилось новое серьезное выражение. Линдсей, поняв это выражение, испуганно взглянула на него и прерывисто вздохнула.

Колин вспомнил все, что он собирался ей говорить, и понял, какими пустыми и ненужными были эти заготовленные фразы. Ее лицо, поднятое к нему, выражало сомнение и вопрос, и ему казалось, что комната наполняется каким-то странным движением, подобным приливу. На миг ему показалось, что он остался один в безбрежном океане и не знает, куда плыть.

– Я люблю, когда на тебе дорогие вещи, – нервно начал он. – Я люблю смотреть, как ты одеваешься и как раздеваешься…

Он замолчал. Линдсей видела, что он борется со своей гордостью, готовится нарушить некий последний запрет.

– На самом деле я люблю тебя, – тихо произнес он. – Думаю, ты уже это поняла. Я все время пытался это скрыть – и сейчас пытался, но у меня ничего не получилось. Я так сильно тебя люблю, что мне больно. У меня это первый раз в жизни.

Линдсей, тронутая печалью в его голосе, простыми и прямыми словами, почувствовала, что ее сердце наполняется теплом. Она подняла на него глаза и быстро отвела их в сторону.

– О Боже, – заговорила она со слезами в голосе, – ты не должен… Я не могу… Я сама не знаю, что я делаю…

Колин был задет этим ответом, но не показал виду. Ему казалось, что сейчас лучше обойтись без слов. Он решительно поднял ее на ноги и обнял. Потом он поцеловал ее, и этот поцелуй заставил замолчать их обоих. Словно ослепнув от внезапной радости и уверенный, что видит то же ослепление и в ее глазах, он прижал ее к себе. Он ощущал твердую убежденность в том, что слова им не нужны, что говорить должно его тело.

Он любил ее всеми способами, о которых мечтал и которые продумывал в течение ста одного часа разлуки. К тому времени, когда красноречие его тела иссякло, на улице было уже темно, а над деревьями Центрального парка стояла полная луна. Линдсей, чье тело ощущало блаженный покой, а разум пребывал в смятении, слабо вскрикнула, когда он вышел из нее. Она начала покрывать поцелуями его шею и грудь, она что-то бормотала, она брала его за руки и со смешанным чувством печали и счастья целовала его лицо и глаза.

У Колина пылало сердце, он ощущал уверенность и глубокое спокойствие, которого еще не испытывал никогда в жизни. Он нежно поцеловал Линдсей, а потом молча лежал, прижав ее к себе. Он ничего не сказал и ни о чем не спросил, когда она тихо заплакала в его объятиях.

– Роуленд, вы стали еще красивей, – сказала Эмили Ланкастер, излучая симпатию и щедро наливая Роуленду виски. Роуленд, стоявший у окна в ее гостиной, не ответил. – Будьте добры, задерните шторы, – продолжала Эмили. – Не люблю смотреть на луну через стекло, это приносит несчастье.

– Это только когда луна молодая, – ответил Роуленд. Он еще секунду помедлил, глядя, как в парке колышутся деревья, потом задернул шторы. Эмили, задумчиво наблюдавшая за ним, подошла к дивану. – А теперь садитесь, – сказала она. – Вы, должно быть, безумно устали – такой долгий перелет. Одному Богу известно, сколько это будет по биологическим часам. Вы уверены, что мне не следует попросить Фробишер принести вам что-нибудь поесть?

Роуленд вежливо отказался. Он сел на диван рядом с Эмили, рассеянно гладившей свою собачку. Она внимательно разглядывала Роуленда, нацепив для этой цели одну из пар очков. Рассмотрев его, она слегка нахмурилась.

– Да, с возрастом вы определенно становитесь все лучше и лучше, – объявила она. – У вас какой-то опасный вид, как будто вы одержимы сильным чувством. Я всегда находила это чрезвычайно привлекательным в мужчинах. Роуленд, если бы я была на сорок лет помоложе, я влюбилась бы в вас без памяти и мы закрутили бы такой роман…

Роуленд с любовью посмотрел на Эмили. За пять лет, что они не виделись, она заметно постарела. Она уже не держалась так прямо, как раньше, но он видел, что дух ее остался все таким же несгибаемым. Он вспомнил, как первый раз увидел ее в Оксфорде, в день выпуска Колина. В шестьдесят пять она была царственна. И в восемьдесят пять, завернутая в пеструю шерстяную шаль, она оставалась царственной, но Роуленд не мог не видеть, что сделало время с ее спиной и руками.

Роуленд любил ее, признавал за ней неженскую стойкость и потому постарался скрыть собственную усталость и подавленность и взять себя в руки.

– Эмили, если бы вы были на сорок лет моложе, вы разбили бы мое сердце, – сказал он. – И я бы не ограничился романом, я тут же сделал бы вам предложение.

Эмили улыбнулась.

– И это был бы очень умный шаг. Я одна из немногих женщин, с которыми вы могли бы быть счастливы. Я вычисляла бы вас без труда, я была бы вам не просто женой. Что вам нужно, Роуленд, так это женщина, которая все время была бы на голову впереди вас.

– Вы думаете? – сказал Роуленд, бросив на нее мерцающий взгляд зеленоватых глаз, от которого даже сердце восьмидесятипятилетней Эмили забилось быстрее.

– Дорогой, я действительно ужасно рада вас видеть. – Эмили рассмеялась. – Я уже забыла, как хорошо вы умеете флиртовать. Негодник! Какой подарок – и весьма неожиданный.

– Да, я вылетел в Америку совершенно неожиданно. Это решилось в последнюю минуту.

– Что за дела у вас в Нью-Йорке?

– Работа, – ответил Роуленд. – Моя газета ведет переговоры с «Таймс». У нас неожиданно возникли некоторые проблемы.

– Как интересно! А вы уверены, что кого-нибудь застанете сейчас на месте? Ведь завтра День Благодарения.

– Это не важно.

Эмили подняла брови, но пожалела его и не стала больше задавать вопросов. Она начала болтать о всякой всячине, ожидая возможности выяснить истинную причину его появления. Как бы она его ни любила, как бы ни льстила ей его галантность, она ни секунды не верила, что он находится здесь ради нее.

Роуленд слушал ее вполуха. Ему было очень трудно, почти невозможно сидеть и терпеливо ждать, ему потребовалась вся его сила воли, чтобы не задавать никаких вопросов. Все, что ему было нужно, это адрес или телефон. Он должен был срочно поговорить с Линдсей. Он не знал, что ей скажет, но был твердо убежден, что, как только услышит ее голос или увидит ее, на него снизойдет вдохновение. Он скажет нужные слова и совершит нужные действия.

Он искал ее с того самого момента, когда человек, стоявший за конторкой в ее отеле, сказал ему, что мисс Драммонд выписалась. В полном отчаянии он в конце концов позвонил в манхэттенскую квартиру Маркова, отнюдь не надеясь на теплый прием.

– Ищете Линдсей? – проворковал Марков тоном, который неизменно выводил Роуленда из себя. – Как это волнительно, мой милый. Я всегда с нетерпением ждал, когда же до этого дойдет.

– Где она? – спросил Роуленд, презрев собственную гордость. – Я должен поговорить с ней, причем немедленно.

– Боюсь, что ничем не могу помочь.

– Пожалуйста, – выдавил из себя Роуленд.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу это слово из ваших уст, – торжествующе вскричал Марков. – Великие да падут.

– Послушайте, Марков, прекратите этот театр. Где она?

– Дорогой мой, я действительно не знаю. Воркует где-нибудь в любовном гнездышке, я думаю. С новым возлюбленным. Жду не дождусь на него посмотреть.

– Марков, вы когда-нибудь испытывали отчаяние?

– Разумеется, дорогой. Почти все время.

– Так вот, я в отчаянии. Несомненно, вас это приводит в восторг, но прошу вас, помогите мне.

Марков задумался.

– Я вижу маленькую хижину в лесу, – заговорил он, и его голос мучил Роуленда. – Где-то далеко-далеко, во всяком случае за пределами этого штата. Уютная хижина с горящим камином…

– Ради Бога, Марков…

– Ну ладно. – Марков наконец поддался искушению посеять раздор, искушению, которому он никогда не мог долго противиться. – Я вижу Дубовый зал в «Плазе». Завтра в семь вечера. Они там будут. День Благодарения, знаете ли. Мы с Джиппи должны поприветствовать героя романа. Я слышал… – Марков понизил голос, – я слышал, что у него златые кудри, сапфировые глаза, брови дьявола, тело Аполлона, и он умеет обращаться с женщинами.

– Какой идиот вам это наговорил? – с яростью в голосе прорычал Роуленд.

– Не припомню, мой милый. Наверное, кто-то, кто хорошо его знает. А теперь мне надо идти. Пока-пока.

Положив трубку, Роуленд понял, что даже он, с его журналистской настойчивостью, не может обзванивать все отели в Америке. Кроме того, существовал более простой способ. Он набрал номер Эмили и в результате оказался здесь – до предела вымотанный, снедаемый сожалением о впустую потраченном времени.

– Мне очень жаль, что я не застал Колина, – наконец перебил он Эмили. – Я слышал, что он где-то путешествует с Линдсей.

– А-а, – протянула Эмили и погладила собачку. – Да, что-то в этом роде.

– И давно они путешествуют?

– Не знаю точно. Колин скрытничает.

– Не очень-то он скрытничал, когда говорил со мной по телефону. – Роуленд слышал горечь в своих словах и осознавал, что утратил власть над собой. Он подумал, что теперь Линдсей вряд ли могла бы упрекнуть его в холодности и бесчувственности. Он повернулся к Эмили. – Я слышал, речь идет о браке?

– Он очень влюблен, – твердо ответила Эмили.

– И ему отвечают взаимностью?

– Не могу сказать. Линдсей со мной не откровенничает. Хотя, надо признать… – Она запнулась и устремила на Роуленда пронзительный взгляд голубых глаз. – Надо признать, что они на редкость хорошо подходят друг другу. Не так ли?

Реакция Роуленда подтвердила все подозрения Эмили. Она увидела, что его красивое лицо потемнело и приняло надменное выражение, за которым он пытался скрыть боль. Он бросил на нее холодный взгляд и отпил виски.

– Я всегда считал, что на такие вопросы невозможно ответить постороннему человеку. Это касается только двоих.

– Ну а я считаю, что они просто созданы друг для друга, – резко возразила Эмили, но, видя в его глазах боль, сменила тон: – Подумайте, они оба ранимы, оба невинны – в хорошем смысле. У обоих открытый, жизнерадостный, оптимистичный характер, хотя Колин склонен драматизировать происходящее. У них обоих есть чувство юмора, что очень важно…

Она замолчала, гадая, следует ли ей пощадить его или продолжать. Она вспомнила о ночном разговоре с Колином, и любовь к племяннику, стремление защитить его взяли верх. И она стала говорить дальше, пытаясь не обращать внимания на окаменевшее лицо Роуленда.

– Есть ведь и другие соображения. Линдсей уже не первой молодости. За ее плечами несчастный брак. Двадцать лет она одна воспитывала сына. Она обладает стойкостью и твердостью, которыми я восхищаюсь, и для Колина было бы большой удачей жить рядом с таким человеком.

– Это было бы большой удачей для любого.

– Разумеется. Но с Колином она будет защищена. Он может быть преданным, любящим и заботливым. Из него может выйти лучший из мужей. Не каждый мужчина может быть хорошим мужем, не так ли?

– Я сказал бы, что внешние проявления могут быть обманчивы, – довольно резко отозвался Роуленд.

– Роуленд, вы когда-нибудь задумывались о браке?

– Да, конечно.

– И конечно, вы хотели бы иметь детей.

– Да, это было бы… – он внезапно замолчал, поняв, к чему она клонит. – У меня ведь нет семьи, поэтому если бы я женился, то, конечно, надеялся бы иметь детей.

Эмили кивнула головой, и Роуленд увидел у нее в глазах жалость.

– Колин тоже этого хочет, – негромко проговорила она. – Несмотря на его беспутный образ жизни, я не знаю более домашнего человека, чем Колин. Он любит дом и нигде не бывает так счастлив, как дома. Хорошая жена и дети – и он чувствовал бы, что полностью реализовал себя. Разумеется, в его случае существуют дополнительные соображения. Это касается продолжения рода, продолжения династии. Он может это отрицать, но я-то знаю, как много значит для него и для его отца возможность передать «Шют» сыну и наследнику.

– Я это знаю. Я знаю, что это для него очень важно. – В глазах Роуленда блеснула надежда. – Мне следовало бы подумать…

– А я уже много об этом думала. – Эмили прервала его фразу, предостерегающе подняв руку. Роуленд видел, что она устала, но полна решимости говорить дальше, и он знал, что не услышит ничего утешительного. Она сочувственно взглянула на него и вздохнула.

– Роуленд, вы умный человек. Нет, сядьте. Прежде чем вы уйдете, я хочу договорить. Итак, возникает проблема детей, то есть наследников. Вам следует знать, что я обсуждала этот вопрос с Колином – здесь, в этой комнате, после того, как он представил мне Линдсей. Я напомнила ему о «Шюте», о том, сколько времени там живет его семья. Я напомнила ему о продолжении рода. – Она немного помолчала. – Тогда я не произнесла слова «жертва», но в разговоре с вами я его произнесу.

– Жениться на женщине, возможно, неспособной к продолжению рода, – величайшая жертва, которую может принести Колин. И все же он намерен на ней жениться, и при этом он не испытывает никаких опасений и колебаний. Я думаю, вам следует это знать. Другие мужчины в тех же обстоятельствах вели бы себя иначе. – Она спокойно посмотрела Роуленду в глаза. – Я бы не стала их за это винить. Но я хочу сказать, что нельзя недооценивать любви Колина к Линдсей. Он ведет себя смело, и я им восхищаюсь.

Это замечание, прозвучавшее очень ненавязчиво, сразило Роуленда. Он встал и отвернулся к стене.

– Я никогда не сомневался в смелости Колина, – сказал он.

– Но вы сомневаетесь в другом? Возможно, вы думаете, что он ненадежен? Излишне импульсивен? Понятно, что вас волнует судьба Линдсей…

– Меня действительно волнует ее судьба, – сказал Роуленд. – Я чувствую…

– Дорогой мой, я очень хорошо понимаю, что именно вы чувствуете. Я не слепая и не глухая. – Эмили глубоко вздохнула. – Роуленд, это читается в ваших словах, в выражении лица, в каждом вашем жесте. Я сочувствую вам, но советую очень тщательно и честно все обдумать, прежде чем предпринимать что-либо, о чем вы, возможно, потом будуте жалеть. Колин видит в вас брата. Я не хочу, чтобы вы думали, что его чувства несерьезны, какой бы заманчивой ни казалась вам подобная мысль. И если вас интересует мое мнение, то я считаю, что он сделал трудный, но очень мудрый выбор.

– Я люблю ее, – вдруг сказал Роуленд. – Эмили, ради Бога… – Он отвернулся, и Эмили, которая за долгие годы ни разу не видела, чтобы он потерял самообладание, теперь увидела, как это самообладание разлетелось вдребезги.

Она молча ждала, пока он возьмет себя в руки. Она откинулась на подушки, внезапно ощутив, что силы ее покинули. Реакция Роуленда ее встревожила, и теперь ее восьмидесятипятилетний разум был охвачен страхом, а каждая косточка восьмидесятипятилетнего тела стонала от боли. Она завела этот разговор, ощущая твердую почву под ногами, но теперь, когда она столкнулась с болью – болью мужчины, выносить которую ей было труднее, чем боль женщины, – ее мысли смешались, а душа была полна сомнений.

– Роуленд, – начала она. – Роуленд, мне так жаль. Простите меня.

– Нет, это вы меня простите. – Роуленд стоял к ней спиной и делал неимоверные усилия, чтобы его голос звучал твердо. – Вы были правы. Я ужасно устал. Надо срочно выметаться.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы уходили. По крайней мере, допейте сначала виски. – Она с тревогой взглянула на него, потом, когда он медленно обернулся, протянула ему иссохшую руку. – Если вы сейчас уйдете, я буду думать, что обидела вас.

– Нет, что вы, вы меня не обидели.

После минутного колебания он взял ее руку с распухшими скрюченными пальцами и сжал в своей с поразившей ее нежностью. Эмили видела, что он почти не в состоянии говорить. Она посадила его рядом с собой и, глядя на его искаженное болью лицо, снова почувствовала угрызения совести и сомнение. Очень глупо судить о Роуленде по его внешности, подумала она. Роуленд Макгир незаурядная личность, и Колин, и вся его семья перед ним в долгу. Кто она такая, чтобы судить о том, выйдет из него хороший муж или нет?

Брак – серьезный предмет, любовь – тоже, дети – еще более серьезный. Это определяющие моменты всей человеческой жизни, и какое право она имеет в них вмешиваться? Она уже слишком стара, слишком поглощена мыслями о грядущей смерти, чтобы оценить муки любви.

– Ах, Роуленд, Роуленд, – сказала она и положила руку ему на плечо. – Я никогда не была замужем, у меня не было детей. Я стара. Я не сразу поняла всю глубину вашего чувства. Мне не следовало говорить с вами так, как я говорила.

– Нет, я рад, что вы это сделали. – Он смотрел в сторону. – Теперь я вижу, что Колин может очень много ей предложить – не только в материальном смысле. Он великодушен, у него доброе сердце. И вы правы, они действительно во многом схожи. Я это заметил, когда они в первый раз встретились. Только я думал… Я думал…

Он осекся, и Эмили, жалея его и отдавая дань уважения его гордости, отвела взгляд. С присущим ей мастерством и тактом она незаметно перевела разговор на другие, более спокойные темы. Роуленд, которому, как и ей, хотелось перед уходом оказаться на нейтральной почве, охотно ей подчинился. Он стал говорить о чем-то постороннем. Эмили делала вид, что слушает его, но в действительности она прислушивалась к совсем другим звукам.

Сначала она заметила лишь легкое движение в комнате – она так долго прожила в «Конраде», что давно к этому привыкла. Настроенная в унисон с голосами духов этого дома, она безошибочно чувствовала, когда они просыпались. Теперь они просыпались все чаще и чаще. Эмили связывала это со своим возрастом, с близостью смерти и с тем обстоятельством, что она больше не считала их порождениями собственной фантазии, как считала в юности.

Она верила, что смятение людей активизирует духов. Сегодня их, сам того не желая, вызвал Роуленд, а может быть, и она сама. Она взглянула на его напряженное лицо, затем на ковер под ногами. Это был настоящий обюссон, все еще красивый, испещренный розами, пунцовый цвет которых в полутьме сгустился до цвета крови. Сегодня эти цветы, как и тени в комнате, жили особой потусторонней жизнью. Это чувствовала и ее собачка, она беспокойно крутилась рядом с хозяйкой, а шерсть у нее на загривке стояла дыбом. Эмили сосредоточилась на другом разговоре, который продолжался уже некоторое время на фоне спокойного голоса Роуленда. Она пыталась разобрать слова этого диалога, слова, исходившие, казалось, из переплетения нитей ковра.

Она слышала два голоса – сначала мужской, потом женский. Постепенно мужской голос словно поглотил женский, поток упреков достиг высшей точки и иссяк. Наступила тишина, а потом послышался тонкий крик, который мог быть криком боли, отчаяния или восторга.

– Что это было? – спросил Роуленд.

Эмили подняла глаза и только тогда поняла, как далеко были ее мысли. Роуленд завершил разговор, даже не подозревая об этом. Он уже стоял и собирался уходить. Она неуверенно взглянула на него, смущенная и удивленная тем, что он тоже слышал звук, звук, с которым она была давно знакома и который считала криком женщины, умершей много лет назад. Вряд ли стоило извещать Роуленда Макгира, человека сугубо рационального, о том, что это был крик Анны Конрад. Он скорее всего подумал бы, что годы берут свое и Эмили теряет рассудок.

Она встряхнулась и мгновенно изобрела прагматический и правдоподобный ответ. Как доложила Фробишер, в свою очередь узнавшая это от швейцара Джанкарло, в нижней квартире находился Томас Корт, навещавший бывшую жену.

– Просто семейная ссора, – сказала Эмили, окончательно придя в себя и протягивая руку Роуленду. – Желаю вам всего самого лучшего, Роуленд. Желаю вам быть мудрым, мой дорогой. Когда вы возвращаетесь в Англию?

– Я еще не решил.

– Понятно. – Она отпустила его руку. – Вам придется спуститься пешком, лифт опять барахлит.

– Я это уже понял.

– Ненавижу эти лестницы. – Она поплотнее закуталась в шаль. – Вы хороший человек, Роуленд. Я рада, что вы меня навестили.

Роуленд остановился.

– Эмили, с вами все в порядке?

– Все прекрасно. Я просто немного устала. – Она взяла на руки собачку, поцеловала ее в смешную мордочку. Роуленд все еще колебался, с беспокойством всматриваясь в полутьму комнаты.

Эмили взмахнула рукой, бриллиант вобрал в себя и отразил луч света.

– До свидания, дорогой мой, – крикнула она вслед Роуленду, когда он шагнул в холл. Роуленд прошел по галерее, с ее растущими из стены руками и неверным светом. Потом он спустился по лестнице и вышел из здания. Он ступил на тонкий белый слой, покрывавший асфальт. В городе было необычно тихо. Шел снег. И будет идти всю ночь, подумал Роуленд.