"Секстет" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

Пятница, тринадцатое ноября

8

– На берегу, – сказал Томас Корт.

– Черт побери, – сказала строго одетая, седовласая дама в очках, сидевшая рядом с Кортом и делавшая пометки в сценарии. Ее звали Талия Наг, она была одним из самых старых соратников Корта и походила на типичную библиотекаршу. За целую неделю переговоров с Кортом Колин так и не привык к ее манере выражаться – настолько резко она контрастировала с ее внешностью.

– На берегу, – повторил Корт, не обращая ни малейшего внимания на слабые попытки возражения. – Первый раз он видит героиню на берегу.

– Почему? – спросила Талия Наг.

– Потому что я так хочу, – обаятельно улыбнулся ей Корт.

– Лично я считаю, – ядовито-нежно проговорила Талия, – что Гилберт Маркхем – полный болван, а Элен – фригидная сучка. В общем-то мне решительно наплевать, где они встречаются, но…

Взгляды Марио, главного ассистента Корта, и Колина скрестились. Талия Наг пока отставала от них обоих по количеству произнесенных «но» и теперь быстро набирала очки.

– Они не встречаются, – Корт бросил на нее холодный взгляд. – Я сказал, он ее видит. Она у самой воды, он наверху, на скалах. Он следит за ней. Она только недавно появилась в этих местах, и он не знает, кто она такая. На случай, если ты не заметила – обрати внимание, в этом романе очень много подслушивания и подглядывания.

– Да, а в твоем сценарии еще больше. Ладно, черт с ним, я это переживу, но ты уже четыре раза передумывал. Четыре раза, Томас. Сначала они у тебя встречались на пустоши, и это было… Да, это было снято в 1939 году у Сэма Голдуина.

– Совершенно верно, Талия, – вежливо заметил Томас Корт.

– Потом, – продолжала Талия, – потом ты передумал, и они у тебя стали встречаться в доме Маркхэма, как в самом романе. Обалденная скучища. Потом – я говорю об идее номер три, Томас, мне ведь приходится вести счет всему этому дерьму, – потом ночь, она в доме, в Уайльдфелл-Холле, а этот придурок Маркхэм шастает по саду, пытаясь в окно взглянуть на нее. И вот очередная великая идея. Встреча происходит, видите ли, на каком-то дурацком пляже. Этот пляж мне тоже кое-что напоминает, Томми. Как насчет «Женщины французского лейтенанта»? Самого говенного фильма всех времен и народов. Поэтому, может быть, прежде чем снова переворачивать с ног на голову весь график, я услышу хоть что-нибудь вразумительное? Ты это серьезно насчет пляжа? Ты уверен?

Томас Корт сухо улыбнулся. Колин не мог понять, злится ли Корт на Талию или восхищается ею. В его душе крепло подозрение, что все эти споры между Кортом и Талией были просто небольшой пьесой для двоих, и что и тот, и другая от души наслаждались игрой. Он подозревал даже, что сцена была отрепетирована.

Марио Шварц неожиданно ткнул Колина локтем в бок. Он, видно, был того же мнения, что и Колин, и таким образом выражал ему свою поддержку.

– Талия, график все равно приблизительный, – говорил Корт, – поэтому перестань спорить и просто запиши, что я сказал, ладно?

Талия испустила презрительный вздох и что-то нацарапала в сценарии. Корт с хрустом потянулся.

– Хорошо. Идем дальше. Сцена номер восемь, – сказал он. Колин ждал, пока его режиссер как следует увязнет в построениях по поводу сцены восемь, и тогда можно будет вставить следующее «но», если у него, конечно, хватит на это сил. Когда он удостоверился, что никто не смотрит в его сторону, он осторожно пристроил запястье на краешек стола, а потом миллиметр за миллиметром отодвинул обшлаг, чтобы бросить взгляд на часы.

Было почти шесть вечера. Он сидел за этим длинным столом с восьми утра. Предыдущие встречи с Кортом были ужасны, но эта не шла с ними ни в какое сравнение. Корт начал с сообщения, что Ник Хикс наконец подписал контракт и будет играть главную роль – Гилберта Маркхэма. Ника Хикса Колин ненавидел больше всех людей на свете. Он с отвращением вспоминал последнюю встречу с ним в театральном баре и с ужасом думал, что ему придется провести почти год съемок в теснейшей близости с этим человеком. Ник Хикс обладал безграничным самомнением и непрерывно рассуждал об искусстве.

Не успел он оправиться от этого первого удара, нанесенного Кортом с дьявольской усмешкой, как Талия Наг объявила, что звонит Ник Хикс, он вылетает в Нью-Йорк и просит передать Колину Ласселу, что они очень скоро увидятся. Колин решил, что если в мире есть справедливость, то в этот день ничего худшего произойти уже не может. Оказалось, что он ошибся. Теперь он чувствовал себя совершенно вымотанным, опустошенным, ничтожным и страстно мечтал о сигарете.

Где-то на столе, заставленном ингаляторами, без которых Корт не мог обойтись, погребенный под грудой цветных карточек с какими-то пометками, исковерканный до неузнаваемости, лежал безупречно продуманный план натурных съемок, который он с гордостью привез из Англии. И там же лежал черновой график съемок, составленный им в первые дни пребывания в Нью-Йорке, когда он еще не утратил оптимизма.

Этот аккуратный документ, где все было предусмотрено и рассчитано, теперь переделывали, исправляли, кромсали и дополняли. Уже в первые два дня Корт внес весьма существенные изменения, сегодня же он превзошел сам себя. Он менял места натурных съемок – для пятнадцати основных сцен и десяти менее важных. Функции Талии Наг – помимо пререканий с Кортом и взаимных оскорблений – заключались в фиксировании вносимых им изменений, и каждое из них казалось Колину едва ли не катастрофическим. Исполнители, техника, обслуживающий персонал, транспорт, затраты – все это рушилось, как ряд домино в милю длиной, в котором кто-то толкнул первую фишку. Колин уже давно потерял представление о том, где и когда должна происходить та или иная сцена, у него кружилась голова, и его подташнивало, словно он стоял на скале и смотрел вниз, в пучину отчаяния.

Висконти был еще хуже, говорил он себе. Висконти, этот гений, был истинным мегаломаньяком, но все же он сумел к нему приспособиться. Он работал с раздражительным, стареющим, мелочным Дэвидом Лином над фильмом, который так и не вышел на экран. Он выдержал Лина, Трюффо, корейца, поклонника кун-фу, сумасшедшего Поула, не менее сумасшедшего австралийца, нескольких невменяемых британцев и двоих немцев новой волны. Я могу с этим справиться, угрюмо уговаривал он себя. Он на собственном опыте убедился, что режиссер, обладающий трезвым умом и здравым смыслом, – большая редкость, так что ему ничего не оставалось, кроме как пытаться справиться. Однако справляться было бы гораздо легче, имей он возможность закурить.

– Прошу меня извинить, – пробормотал он, вставая.

Томас Корт все так же продолжал свой монолог, и Талия Наг похлопала его по руке.

– Колин хочет пописать, – громко объявила она.

– Разве Талия вам не показала? До конца коридора, потом направо, потом первая дверь налево. Так вот, Талия, в этой сцене, о которой ты упоминала, – где Гилберт Маркхэм ночью в саду. Я хочу это оставить, только надо ее перенести…

Из груди Колина вырвался сдавленный стон. Он быстро вышел. Сегодня в половине восьмого он должен был увидеться с этой удивительной Линдсей Драммонд. Он пригласил ее на обед, и лишь мысль о предстоящей встрече позволяла ему сохранить остатки рассудка.

Ничего страшного, думал он, продвигаясь по длинному неуютному помещению, где Корт жил и работал. Здесь все оскорбляло искушенный взгляд Колина, все казалось заброшенным и неухоженным, все выглядело так, словно Корт только что сюда въехал или собирался съезжать. Сигарета, и он вернется к жизни, почувствует уверенность, мысленно подбадривал он себя. Он вернется к столу и внесет свой вклад, что, вероятно, всех поразит, потому что за весь день он практически ни разу не открыл рта.

А потом он просто объявит, что ему пора уходить. Остальные могут торчать здесь до полуночи, если пожелают, а он будет сидеть в тихом ресторане, есть вкусную еду и давать советы очаровательной Линдсей. А она будет его внимательно слушать и жалеть, когда он пожалуется ей на этого сумасшедшего Корта.

Всю прошлую неделю он только и делал, что давал ей советы – по поводу ее будущего, новой работы, финансовых трудностей и возможности их устранения путем продажи лондонской квартиры и приобретения чего-нибудь подешевле в пригороде.

Не то чтобы он мог удовлетвориться ролью советчика, но надо же было с чего-то начинать, и он постоянно совершенствовал исполнение. Спокойствие, забота, мудрость, благоразумие – именно эту линию, по его мнению, следовало разрабатывать. Колин знал, что роль не совсем ему подходит – спокойствие давалось ему с трудом, а благоразумие было неестественным состоянием, – но он старался изо всех сил. Опыт Колина в отношении прекрасного пола, гораздо более обширный, чем представляли себе большинство женщин, знакомившихся с ним, подсказывал, что с Линдсей надо обращаться с осторожностью. Она была и сама по себе достаточно странной (это ему в ней нравилось), а кроме того, в данное время, по всей видимости, находилась в стрессовом состоянии. Именно поэтому было особенно важно не торопиться.

Принимая во внимание, какое впечатление могло у нее сложиться от первой встречи с ним в Оксфорде, Колин понимал, что путь предстоит нелегкий, но он весело катил вперед на разумной скорости. Он решил, что сегодня вечером можно будет отпустить тормоз и прибавить газу.

Он дошел до грубой кирпичной стены в дальнем конце помещения. Колин открыл дверь и оказался в темном узком коридоре. Он повернул направо, согласно инструкции, и стал шарить рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель. Перед тем как у него над головой вспыхнул омерзительный неоновый свет, он успел пройти еще несколько шагов и вдруг замер как вкопанный.

Когда утром Талия вела его этим коридором, все остальные двери, кроме двери в туалетную комнату, были заперты. Теперь же дверь напротив туалета, явно ведущая в спальню Корта, была распахнута. «Частная жизнь. Неприкосновенно», – произнес в его сознании голос, порожденный воспитанием и всеми устоями класса, к которому принадлежал Колин, но было уже поздно.

Он заглянул в спальню, слабо освещенную мертвенным неоновым светом из коридора и уличным фонарем, свет которого проникал в комнату сквозь зарешеченные окна. В комнате стояла чудовищных размеров кровать, задрапированная покрывалом цвета темной запекшейся крови. Рядом с постелью на столике на колесиках, наводившем на мысль об операционной, стоял старомодный магнитофон – не с кассетами, а с бобинами. Колину уже давно не приходилось видеть таких допотопных приспособлений. По бокам от него громоздились горы пленок. На стене за постелью, увеличенный до таких размеров, что он напоминал алтарь, висел знаменитый черно-белый снимок – Наташа Лоуренс в «Смертельном жаре». Колин уставился на него, не в силах оторвать глаз от разреза, идущего по диагонали и рассекающего тело Наташи от левого плеча с маленьким черным пауком до нежной впадины на правом бедре.

– О Боже, – пробормотал Колин себе под нос, отступая. Нетвердо ступая, он двинулся вперед, намереваясь закрыть дверь и спрятать за ней увиденное. Как только он пересек невидимую линию в дверном проеме, зажегся свет – маленькая красная лампочка над кроватью. Колин нервно поглядывал на нее, потому что она могла оказаться частью системы сигнализации, вроде инфракрасных датчиков, которые его отец установил за огромные деньги в большом зале своего дома. С другой стороны, принимая во внимание профессию Томаса Корта, можно было подумать, что лампочка связана с камерой, которая теперь запечатлевает Колина Лассела, вторгающегося в чужую спальню.

Он покраснел до корней волос. Он будет выглядеть шпионом, да он и чувствовал себя шпионом. Сделай вид, что ошибся, посоветовал внутренний голос. Колин постарался придать лицу беспечное выражение, просвистел какую-то мелодию, захлопнул дверь, бросился через коридор к туалетной комнате, распахнул окно, высунул наружу голову и очень быстро выкурил спасительную сигарету.

Через час, к удивлению Колина, Корту вдруг надоело обсуждение. Он объявил, что хочет навестить сына, и даровал всем свободу. Колина мутило от усталости и тревожного предчувствия, все бесконечные разговоры прошедшего дня крутились у него в голове, словно исполняя ритуальный танец, и он отчетливо слышал звуки тамтама, возвещавшие опасность.

Он, Марио и Талия в полном молчании вошли в мрачноватый лифт. Внизу Марио помахал рукой и вприпрыжку удалился.

Талия, которая, несмотря на свою фамилию, была итало-американкой и выросла в Бронксе, смерила Колина взглядом с головы до ног. Колин покорно снес этот взгляд. Где-то вдали, как всегда в этом городе, завывали сирены полицейских машин, из здания напротив доносились тяжелые глухие удары. Никогда Колин не чувствовал себя более англичанином, которому здесь не место, и никогда еще он не чувствовал себя таким подавленным.

Ему очень хотелось спросить Талию, видела ли она разрезанную пополам картину в спальне Корта, но ему мешало прочно укоренившееся в сознании представление о приличиях. Не было ли у Корта какого-либо особого извращения? Мысль о подобной возможности вызывала у Колина испуг и смятение. Ему хотелось выкрикнуть: «Что все это означает?» Колин шел по коридору рядом с Талией и стонал:

– О Боже, Боже, Боже!

– Ничего страшного, скоро привыкнете, – с неожиданной теплотой ответила Талия.

– Декабрь! – простонал он. – Сейчас декабрь. Он собирается начать меньше чем через месяц! Интересно, он представляет себе, что такое Йоркшир в декабре? А в январе? Или ему все равно? Там дожди. Льет как из ведра почти без перерыва. Или идет снег. Деревни отрезаны от мира…

– Спокойно, спокойно, – повторяла Талия.

– Если мы вообще когда-нибудь начнем! Я не удивлюсь, если он перенесет место действия в Калифорнию. Калифорния? Что я говорю! Почему не Индонезия? Бронте в Эквадоре. А как насчет Замбези? Или пусть все происходит в бассейне Амазонки. Почему нет?

– Да успокойтесь вы наконец, – сказала Талия. – Вы ему нравитесь. Он ценит вас.

– Нравлюсь? Я ему нравлюсь? Да он просто хочет меня раздавить. Он пустил псу под хвост несколько месяцев работы.

– Он всегда так делает. И со всеми.

– Этот негодяй сводит меня с ума. Я сижу здесь двенадцать часов, и что я сделал за все это время? Говорил все время «но». Только «но», и ничего больше.

– Послушайте, – заговорила Талия, когда эхо его негодующих возгласов замерло вдали, – если вы хотите выжить, помните одно. Я работаю с ним десять лет, и я знаю…

– Что же вы такое знаете? – вскричал Колин.

– Что он самый лучший, ясно? – Талия похлопала его по руке. – Невозможный, это да, но лучший из всех.

– Он со мной играет. Я это знаю. Я чувствую.

– Ну и что? – Талия улыбнулась. – Черт возьми, вы ведь тоже можете с ним играть. Привет, Колин. – Она покровительственно помахала ему рукой. – Желаю приятно провести вечер. Увидимся завтра. О-о, чуть не забыла. Он хочет, чтобы завтра мы собрались на час раньше. Будем переделывать концовку. Значит, в семь утра, запомнили?

В номере «Пьера» Линдсей готовилась к обеду с Колином. Она сидела на кровати в бюстгальтере и трусиках, а ее приятельница и помощница Пикси накладывала ей на волосы гель с противным запахом. Пикси прониклась симпатией к Колину, чрезвычайно интересовалась предстоящей встречей и возлагала на нее большие надежды. Она решила, что в честь этого события Линдсей должна полностью преобразиться. Для процесса преображения требовалась горячая ванна, а потом великое множество всевозможных масок, мазей, кремов, духов, спреев. У Линдсей, побывавшей в этот день на шести показах, не было сил ни спорить, ни сопротивляться. Пикси, от природы склонная командовать, в полной мере воспользовалась несвойственной Линдсей пассивностью.

– Сиди спокойно, – говорила она, больно впиваясь зубьями расчески в голову Линдсей. – Не забывай, что я тебя преображаю, и, если ты будешь все время крутиться, у меня ничего не получится.

– Пикси, лучше бы ты от меня отстала. Кому какое дело, как я буду выглядеть? Я пытаюсь прочесть эти проклятые телефонные сообщения, а это не так-то просто, когда с тебя снимают скальп.

– Колину есть дело. А эти сообщения ты уже прочла раз пять. Поверни голову налево, мне нужно посмотреть, что у тебя с затылком.

Линдсей, вздохнув, послушно повернула голову. Она действительно знала все эти сообщения наизусть. Во время ее отсутствия звонили Марков и Джиппи. Теперь они были на Крите. «Вот-вот отправимся прямо в объятия Минотавра», – говорилось в послании. Звонила Джини Ламартин-Хантер, так как до сих пор было неясно, собирается ли к ним Линдсей на День Благодарения. Звонил какой-то печальный человек из офиса Лулу Сабатьер (седьмой раз за неделю). Звонили разные скучные люди по поводу ее работы, звонила даже мать Линдсей и заказала сотни две вещей, которые Линдсей должна была непременно купить в Нью-Йорке.

А Роуленд Макгир не звонил ни разу. Ни разу за всю неделю. Возможно, он раздумал проверять ее интуицию, а возможно, его что-то отвлекло. Все та же интуиция подсказывала Линдсей, что именно его отвлекло. Учитывая прошлые победы Роуленда, можно было предположить, что объект его внимания значительно моложе Линдсей, имеет идеальные размеры и в ближайшем будущем будет отвергнут – такова жизнь и таков Роуленд.

– Не знаю даже, зачем я это делаю, – недовольным тоном проговорила Линдсей.

– Ты просто нервничаешь. Что значит «зачем»? Ты собираешься пообедать с очень красивым и сексуальным мужчиной. Тебе повезло. Расслабься.

– Красивым? Сексуальным? Ты о ком?

– Ты что, слепая? – Пикси мечтательно улыбнулась. – Один взгляд этих голубых глаз, и у меня набухают соски. Он восхитителен, этот Колин!..

– Он приятный, – поправила Линдсей. – Добрый, воспитанный, несколько старомодный…

– В постели это не имеет значения. Он не покажется тебе старомодным, уж поверь мне на слово. Вот так всегда, все самое хорошее достается вам, старухам.

– Да мне даже идти не хочется, – вздохнула Линдсей. – Я хочу остаться здесь, лежать в постели и есть шоколад. Из чего все-таки сделана эта штука для волос? Она пахнет пороком.

– Пахнет она просто волшебно. – Пикси с удовольствием потянула носом. – На самом деле это ямс. Не беспокойся, запах скоро выветрится. Это самое последнее слово, новейшее средство. Экологически чистое, только натуральные ингредиенты, препятствует образованию свободных радикалов.

– Ты хочешь сказать, что у меня есть свободные радикалы в волосах?

– В твоем возрасте, Линдсей, у тебя полно свободных радикалов везде. Смотри правде в глаза.

Линдсей смотрела. Она чувствовала, как по всему ее телу ползают свободные радикалы. Они давно уже перестали заниматься такими мелочами, как цвет лица, морщины, думала Линдсей, теперь они взялись за ее голову и сердце.

– Держи голову вот так. – Пикси придирчиво изучала свое творение. – Да, великолепно! Я попыталась воспроизвести изящество причесок тридцатых годов с легким налетом берлинского ночного клуба. Вспомни прическу Марлен Дитрих. Страсть и изысканность одновременно – вот к какому имиджу я стремилась. И, надеюсь, достигла желаемого.

– Никогда в жизни я не выглядела страстной и никогда не чувствовала себя менее изысканной, чем сейчас. Отпусти меня на минутку, Пикси. Я всем этим сыта по горло. От этой дряни у меня голова кружится, а от этой натирки ноги одеревенели.

– Так и должно быть. Это спрей с экстрактом папайи. Подожди немного, скоро ты почувствуешь, что не идешь, а летишь. Слушай, а ведь у тебя очень хорошая кожа. Ты случайно не проходила курс гормональной терапии?

– Дашь ты мне хоть немного передохнуть или нет? И никакого курса гормональной терапии я не проходила. А до климакса мне еще далеко. Имей в виду! – Я только спросила. Нечего обижаться, ты просто слишком чувствительна.

Пикси показала ей язык и продолжала священнодействовать, а Линдсей еще глубже погрузилась в пучину уныния. До климакса, к счастью, и правда еще довольно далеко, но, с другой стороны, как без устали напоминали ей журналы для женщин, он может подкрасться в любое время, потому что Линдсей, как и прочие представительницы ее пола, всецело зависит от гормонов. Гормоны, биологически активные вещества, свободные радикалы! Господи, в ее теле происходит какая-то грандиозная гражданская война. Пикси, разумеется, верила, что эту войну можно выиграть, но так уж была устроена Пикси. Она верила в тофу, аэробику, мантры, коллагеновые инъекции и чудодейственные кремы по двести долларов за крошечную баночку. Она верила в индустрию красоты, где смешивались наука и знахарство, и еще она верила в магию одежды. В евангелии от Пикси говорилось, что в жизни практически нет проблем, которые нельзя было бы разрешить, походив по магазинам, и что духовного совершенства можно достигнуть, только надев новое платье.

Некогда Линдсей тоже была приверженцем этой религии. Конечно, она никогда не дотягивала до фанатизма Пикси, но она тоже склонялась ниц перед модой и возносила жертвы на ее алтарь. Но теперь она наконец осознала, как глубоко она заблуждалась. Долой ложных богов, думала Линдсей, чувствуя себя очищенной, смиренной и добродетельной.

Пикси отступила, потому что ее работа была закончена, а Линдсей повернулась к зеркалу, чтобы оценить ее творение. Новая прическа, более сложная, чем ее обычная, оказалась удивительно эффектной. Уныние начало рассеиваться.

– Ты знаешь, мне кажется, эта штука с папайей и вправду действует, – сказала Линдсей. – Я чувствую себя помолодевшей и посвежевшей.

– Конечно, я же говорила. Теперь надо тебя во что-то одеть.

Пикси направилась к стенному шкафу и зарылась в нем. Линдсей потянулась, посмотрела на ногти, которые Пикси покрыла каким-то необычным темно-пурпурным, почти черным лаком. Как это ни удивительно, но Пикси считает Колина Лассела красивым, подумала она. Надо будет сегодня к нему присмотреться.

– Скажи мне, Пикси, – сказала она, с симпатией глядя на Пикси, – как ты думаешь, ты когда-нибудь выйдешь замуж?

Пикси недавно исполнился двадцать один год.

– Ни за что, – уверенно ответила та.

– А как же дети? Я думаю, когда-нибудь ты захочешь иметь ребенка.

– Может быть. Но только если я буду достаточно богата. Дети доконали мою мать. Не хочу, чтобы со мной случилось то же самое.

– А как насчет любви, Пикси? Что ты думаешь о любви?

Пикси резко выпрямилась и сложила крестом средний и указательный пальцы, словно отгоняя нечистую силу.

– Любовь – это черная магия, – без колебаний заявила она.

На Линдсей это произвело впечатление. Не то чтобы она полностью соглашалась с Пикси, но что-то в этом заявлении нашло в ней отклик. Пикси, одна из шести детей в малообеспеченной ливерпульской семье, уже прошла большой путь, и Линдсей, которая продвигала ее в первые пять лет, хотела помочь ей продвинуться еще дальше. Поэтому, увольняясь, она настойчиво советовала Максу отдать Пикси ее место, место редактора раздела, посвященного моде. Макс, никогда не обращавший внимания на младших помощников редактора, но приметивший Пикси, потому что ее нельзя было не приметить, глухо простонал:

– У нее же зеленые волосы! Ты с ума сошла – предлагать мне эту перекрашенную пигалицу.

– Не будь смешным. Зеленые волосы у нее были год назад. Теперь она похожа на Сюзи Паркер, супермодель пятьдесят восьмого года. Ты, наверное, ее видел – очень стильные костюмы, маленькая шляпка с вуалью, туфли на высоких каблуках, чулки со стрелками, перчатки и сумочка как у английской королевы-матери.

– Ах, эта? – Макс дрогнул, но потом перешел в наступление. – Она совсем ребенок, – объявил он.

– Ей двадцать один. Редактор отдела моды и должен быть молодым. Возьми ее.

– Я подумаю, – сказал Макс.

Линдсей продолжала кампанию по продвижению Пикси. До отъезда из Лондона она разработала сложный план действий и была уверена, что ей удастся перехитрить Макса. Они с Пикси должны были примерно неделю посвятить просмотру коллекций и еще десять дней съемкам. После Дня Благодарения Линдсей возьмет отпуск, а Пикси вернется в Лондон. Во время отсутствия Линдсей Пикси обрабатывает материал и сдает его в печать, и Макс видит, на что она способна как редактор.

Линдсей держала свои планы в тайне и открыла их Максу прямо перед отъездом. Это был ее последний день в Лондоне, а Макс как раз разбирался с очередным кризисным положением дел.

– Прекрасно, великолепно, – сказал он, когда у него наконец нашлось время ее выслушать. Он улыбнулся сладчайшей кошачьей улыбкой. – Другими словами, Линдсей, я оплачиваю тебе дорогу и счета в далеко не самом скромном отеле в течение трех недель, а ты половину этого времени тратишь на свои изыскания по поводу биографии Шанель, биографии, которая не имеет никакого отношения к нашей газете. Я прав?

Линдсей мысленно выругалась.

– За эту биографию мне пока что ничего не платят, а летать за свой счет мне не по карману. Макс, я буду заниматься этим только в свободное от дел время.

– Нет, не будешь. Ты с головой зароешься в какой-нибудь архив, а Пикси будет заниматься коллекциями и конкурсами. А потом, когда материал будет готов и я его похвалю, ты сообщишь мне, что его делала Пикси, и тогда я уже не смогу отвертеться. – Он вздохнул. – Линдсей, детка, Макиавелли из тебя не выйдет. Я вижу тебя насквозь. И ты совершенно не похожа на других журналистов, которые только и делают, что стараются выторговать побольше для себя.

– Пари держу, что Роуленд тоже не старается.

– Роуленд? – Макс пожал плечами. – Ну, на Роуленде просто написано крупными буквами: «Я честный». Линдсей, дорогая, я тебя очень люблю. И сегодня я в прекрасном настроении. Ладно, считай, что дело сделано.

Он подписал бумагу, утвердив план поездки со скоростью, которая сразу показалась Линдсей подозрительной.

– А как насчет Пикси? – осторожно спросила она.

– Я еще не решил, – уклончиво ответил Макс. – Навожу справки. Мне еще надо обдумать эту идею. Не дави на меня, детка!

Линдсей продолжала строить планы, придумывать новые ходы и наконец, уже в Нью-Йорке, она рассказала о своей идее Пикси.

– Пикси, ты получишь это место, – пообещала она, – если правильно разыграешь свою карту.

Пикси густо покраснела, что было заметно даже под толстым слоем безупречного макияжа в стиле пятьдесят восьмого года, и наконец выложила все начистоту.

Она сказала, что у нее есть свой план блестящей карьеры. К тридцати годам она намеревалась издавать английский «Вог», а сразу вслед за этим – американский. В соответствии с этим планом, через полчаса после того, как Линдсей объявила, что уходит из газеты, Пикси отправилась наверх, в святая святых, то есть в кабинет Макса. Три вымуштрованных секретарши сначала не обратили на нее ни малейшего внимания, а потом дружно велели удалиться. Однако Пикси никуда не удалилась, а просидела перед кабинетом два с половиной часа, пока наконец в восемь вечера Макс не сжалился над ней и не дал ей три с половиной минуты аудиенции.

– Очень похоже на Макса, – задумчиво пробормотала Линдсей, еще не оправившаяся от изумления.

Это было замечательно, продолжала Пикси, потому что ей требовалось не больше двух минут. Войдя в святилище, она сразу заявила Максу, что заслужила повышение, и что если она его не получит, то немедленно уйдет в «Вог», который давно за ней гоняется, а если получит, то она намерена внести в раздел некоторые изменения.

– Изменения? – слабым голосом повторила Линдсей, не веря своим ушам.

Пикси представила Максу список этих изменений, коих насчитывалось пятнадцать. Макс прочитал список, рассмеялся и предложил ей выпить. Они обсудили пятерых детей Макса и личную жизнь Пикси. Пикси решила, что, несмотря на его костюм и произношение, с Максом можно иметь дело. В результате было решено, что, если Линдсей не передумает, место редактора раздела моды займет Пикси.

– Да, и я раскрутила его на пять тысяч, – как бы невзначай добавила Пикси.

– Пять тысяч? Ублюдок! Лживый, двуличный…

– Это было очень легко, Линдсей. Ты могла бы добиться этого в любое время. Ты просто никогда не сражалась на финансовом фронте. Макс – душка, котик…

– Да, с очень острыми когтями. Ты уверена, что он не выцарапает из тебя обратно эти пять тысяч? Он наверняка попытается. Послушай, неужели вы действительно обсуждали даже твое жалованье?

– Конечно, а как же иначе?! Но, разумеется, пока предположительно.

И тут Линдсей, уже несколько оправившаяся от потрясения, разразилась смехом. Она смеялась над самоуверенностью Пикси, над Максовыми замашками завзятого игрока в покер, но больше всего она смеялась над собственной наивностью и тщеславием. Ей не приходило в голову, что она может оказаться заменимой. Она думала, что Макс будет изо всех сил стараться ее удержать, что Пикси никогда не придет в голову рассчитывать на ее место. Прозрев, она вначале сильно расстроилась, потому что оказалось, что ее можно заменить и как жену, и как мать, и, наконец, как редактора. После приступа жалости к себе ее доброжелательность, здравый смысл и природный оптимизм взяли верх. Такие уроки, небольшие репетиции, которые жизнь устраивает для каждого, приносят пользу – начинаешь понимать, что в конечном счете незаменимых людей нет, и главное доказательство тому – смерть.

Теперь, глядя, как Пикси усердно перерывает содержимое платяного шкафа, выбирая наряд для встречи, которая вопреки ее представлению вовсе не была любовным свиданием, Линдсей подумала, что откровения Пикси принесли ей двойную пользу: во-первых, они породили в ней приятное сознание собственной мудрости и терпимости, а во-вторых, теперь она твердо знала, что обратной дороги нет. Возможности менять решения, возможности, которой, как Линдсей теперь понимала, она слишком часто пользовалась, теперь не стало. Это было хорошо – мосты сожжены, и Рубикон перейден. Она почувствовала прилив энергии и вскочила с кровати.

– Вон то красное платье, – твердо сказала она. – Я пойду в красном платье.

У Пикси округлились глаза.

– Из магазина готовой одежды? – только и сказала она.

– А что в нем плохого? Прекрасное платье. Многим нравится. Например, Роуленду Макгиру.

Пикси перевесила красное платье в самый дальний угол шкафа. Она достала черный костюм, белую шелковую блузку, чулки, черные туфли на высоких каблуках и нитку искусственного жемчуга, который при подходящем освещении выглядел как искусственный жемчуг от Шанель.

– Отверни бра в сторону, – приказала она Линдсей. – Мне нужен мягкий свет. Так, прекрасно, сосок чуть обозначен – это для Колина. Не спорь со мной, я лучше знаю. И никогда не ссылайся на Роуленда Макгира, когда речь идет об одежде. Он мне безумно нравится, но он ничего не понимает в том, что делает женщину красивой. Роуленда должно больше интересовать, что у нее под одеждой. – Она улыбнулась. – И конечно, он…

– Да, да, да, – поспешно произнесла Линдсей. Она повернула бра и быстро надела блузку. Она знала, что Пикси вот-вот разразится речью на тему физических совершенств Роуленда Макгира, его выдающихся сексуальных достоинств и любовных похождений. Этот монолог мог иметь то более, то менее приличную форму и обычно тянулся долго и нудно, как поэма Гомера. Линдсей совершенно не нравилось слушать ни о прошлых романах Роуленда, ни о подробностях нынешних. Мнение Линдсей в любом случае оказывалось совершенно бесполезным, потому что, по убеждению Пикси, она подходила к Роуленду с заведомо неверных позиций. Пикси считала, что любой мужчина в присутствии женщины думает только о том, как бы с ней переспать.

Линдсей заткнула уши, чтобы не слышать комментариев Пикси, но это не помогло.

– Так вот, скажи мне честно, – говорила Пикси. – Я права? Вы с Роулендом когда-нибудь…

– Что? – негодующе воскликнула Линдсей. – Конечно, нет. Ради Бога, Пикси…

– Очень жаль, судя по тому, что говорят, это божественно. Хотелось бы знать, правда это или нет. – Она глубоко вздохнула. – Лучший в мире секс! Восемь раз за ночь! Мечта!

– Не будь идиоткой. – Линдсей начала натягивать чулок. – Никто не делает этого восемь раз за ночь. Больше не значит лучше, Пикси. Запомни это.

– Конечно, Линдсей, тебе лучше знать, – самым смиренным тоном ответила Пикси. – Тебе лучше знать… – Глаза у нее сузились. – А ты говоришь мне правду? Ты уверена, что никогда с ним не трахалась? Ни разу? Ты, случаем, не забыла?

– Ни разу. Роуленд – мой коллега. Не могли бы мы сменить тему, и прямо сейчас?

– Хорошо, хорошо. – Вид у Пикси был задумчивый. – Просто… я раз или два замечала, как он смотрит на тебя, и могла бы поклясться, что…

Линдсей надела юбку, жакет и туфли. На это потребовалась минута. За это время ей удалось обрести присутствие духа.

– В чем ты могла бы поклясться? – спросила она наконец.

– Ни в чем. Это я так. Может быть, он просто восхищался твоей работой, хотя у меня сложилось другое впечатление.

– Ерунда, – твердо сказала Линдсей. – Чушь. Романтические бредни. А, кстати, когда это было?

– Давно, еще летом. – Пикси нетерпеливо взмахнула рукой. – Ты тогда была в том кремовом платье.

– Правда? Оно мне всегда нравилось.

– И в другой раз, когда вы с ним прямо с работы должны были идти в театр. Кажется, в сентябре.

– Я помню. Восьмого сентября.

– Он подавал тебе пальто, и я заметила у него на лице такое выражение… – Пикси пожала плечами. – Может, мне просто показалось. Ты, как обычно, пилила его, наверное, поэтому не заметила.

– Я пилила его? – Линдсей недоуменно подняла брови. – Пикси, ты с ума сошла! Я никогда этого не делаю.

– Ты никогда не перестаешь это делать. – Пикси взглянула на нее с жалостью. – Я знаю, что ты не со зла, и он это знает, но у тебя гадкий язык, ты все время обижаешь Роуленда. Очень жаль, потому что у тебя мог бы быть шанс.

Линдсей повернулась к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она откусит этот язык, отрежет его. Никогда, никогда больше Роуленд Макгир не услышит от нее резкого ответа, как бы он ее ни провоцировал. Отныне она будет говорить с ним – как друг, разумеется, – нежно и мягко, будет источать на него бальзам своей женственности. Она будет ангелом, обещала она себе, и не только с Роулендом, но и со всеми остальными мужчинами. Может быть, именно резкость и была причиной всех ее проблем? И как удивительно, что Пикси с ее острой чувствительностью считает, что у Линдсей может быть шанс в отношении Роуленда.

Приняв решение измениться и начать практиковаться в мягкости и женственности немедленно – можно прямо сегодня попробовать на Колине, – Линдсей повернулась перед зеркалом. Пикси придирчиво осмотрела ее с головы до ног. Взгляды женщин встретились в зеркале, и обе улыбнулись.

– Ну что ж, должна сказать, ты выглядишь потрясающе. Я неплохо поработала – кожа светится, глаза сияют. Ты совершенно преобразилась. – Пикси искоса взглянула на нее. – Но, по-моему, здесь не только моя заслуга, должна быть еще какая-то причина. Может быть, предвкушение?

– Что? – Линдсей ответила непонимающим взглядом. – Ах, ты имеешь в виду Колина? Ну да, приятно будет спокойно пообедать в каком-нибудь тихом месте.

– Спокойно? – Пикси недоверчиво хмыкнула. – Наверное, он тебе все-таки нравится? Могу понять. Стройный, байронического типа, хорошо сложен, буйные волосы, джинсы на нем сидят потрясающе, хорошо держится.

– До чего же ты наблюдательна, Пикси! Надо будет запомнить все, что ты сейчас сказала.

– И между прочим, довольно предприимчив.

– Предприимчив? – Линдсей энергично помотала головой. – Нет, Пикси, ничего подобного. Он милый, немного ветреный, слегка наивный, не очень уверенный в себе…

– Что ты говоришь? – насмешливо протянула Пикси. – Сначала он узнает, каким рейсом ты летишь, и летит тем же. Потом он убалтывает стюардессу в Хитроу – я сама видела, как он это делает, – и добивается, чтобы вас обоих посадили в первый класс. Я видела тебя с ним в баре. Он пялился на тебя своими голубыми глазами с ангельски-невинным видом. Я вижу этого человека насквозь, Линдсей, и точно знаю, что у него на уме и чего он хочет. – Она захихикала. – И если бы я была на твоем месте, я бы ему это дала. Сегодня же!

Линдсей слушала эту речь молча. С высоты только что обретенной мудрости она с жалостью поглядывала на бедняжку Пикси, которая так узко мыслила.

– Пикси, – сказала она, – ты становишься циничной. Ты отдаешь себе в этом отчет? Когда станешь старше, ты поймешь, что иногда мужчинам и женщинам нравится встречаться и разговаривать. Без всяких задних мыслей, без продолжений в постели.

Пикси презрительно фыркнула. Линдсей почувствовала, что ее характер снова утратил некоторую часть мягкости.

– Черт возьми, Пикси, – начала она и поняла, что язык тоже ее подвел, – знаешь, что мы будем делать после ресторана? Мы поедем туда, где он остановился. И там, Пикси, он меня представит своей тетке, вернее, двоюродной тетке, поскольку она почему-то выразила желание со мной познакомиться. Мне жаль тебя разочаровывать, но ей восемьдесят пять лет, поэтому вряд ли она…

– О-о, он везет тебя к тетке? – Было видно, что Пикси напряженно размышляет. Потом ее лицо озарилось светом. – Тогда, знаешь ли, это серьезно. Это хорошо. Я рада за тебя, Линдсей. Теперь у меня сложилась более определенная картина – это может быть надолго, я имею в виду несколько месяцев, даже больше. Как хорошо, что мы привели тебя в порядок, у тебя впереди великая ночь! Я все вижу как наяву – ты очаровываешь старую леди, она тебя одобряет, а потом старушке пора баиньки. Он как истинный джентльмен привозит тебя обратно в «Пьер», ну а потом – приглушенный свет, чарующая тихая музыка и тому подобное… – Пикси доверительно взяла Линдсей за руку. – Хочешь я дам тебе с собой немного травки? У меня есть запас. Иногда очень помогает, когда надо с кем-то трахнуться в первый раз – снимает напряжение, дает уверенность, что все идет как надо.

После этой фразы мягкость характера окончательно испарилась, и Линдсей возмущенно оттолкнула ее руку.

– Пикси, ты что, совсем спятила? Или, может, оглохла? Сколько раз я должна повторять? Мы просто обедаем, потом едем к его тетке, а потом я возвращаюсь в отель. Одна. Если ты не слышишь, читай по губам: я не собираюсь ни с кем трахаться, как ты выражаешься. Ты усвоила?

Пикси была смертельно оскорблена. Она одарила Линдсей возмущенно-недоверчивым взглядом, отпустила несколько едких замечаний относительно женщин, которые носятся со своей псевдодобродетелью, и решительно направилась к двери.

– Бедный Колин, – сказала она на прощание. – Линдсей, это низко и подло с твоей стороны. Я в тебе разочаровалась. – Она открыла дверь. – Знаешь, как я называю подобное поведение?

– Лучше не говори, – взмолилась Линдсей.

– Я называю его чертовски аморальным, – возвестила Пикси и ушла, гордо хлопнув дверью.

Линдсей очень удивилась, когда поняла, что именно понимает Колин под «тихим ресторанчиком». Ресторан находился на Пятьдесят пятой Восточной улице, был очень знаменит и роскошен. Поняв, что именно он является местом назначения, Линдсей резко остановилась в нескольких метрах от входа под розовым навесом. Она уже собиралась сказать, что выбор Колина слишком экстравагантен, а посетителей в этом ресторане обдирают как липку, но вспомнила о своем решении избегать резких высказываний.

– Колин, вам не кажется, что здесь может оказаться не совсем подходящая обстановка? – сказала она.

Колин озадаченно взглянул на нее, не понимая, что она имеет в виду.

– Да нет, это очень приятное место, – наконец ответил он. – Я уверен, вам понравится. Здесь прекрасная кухня и карта вин в милю длиной. Метрдотель очень симпатичный. Его зовут Фабиан, и он за нами присмотрит.

Линдсей так и подмывало возразить, что к метрдотелям в нью-йоркских ресторанах такого класса применимы какие угодно определения – высокомерный, грубый, заносчивый, – но только не симпатичный. Прежняя Линдсей так бы и сказала, но новая Линдсей лишь издала нечленораздельное восклицание.

Вопреки ожиданиям и страхам Линдсей, столик, за который их посадили, оказался одним из лучших, и какой-то человек – она не сразу поняла, кто это, – человек с приятным глубоким голосом и несомненным французским акцентом произнес фразу «ваш обычный столик». Этот обычный столик был расположен в тихом, уютном углу. На белоснежной льняной скатерти стояли свечи и со вкусом подобранные цветы. Официант под присмотром доброжелательно улыбающегося седовласого мужчины открывал бутылку шампанского. Ей пришло в голову, что улыбающийся мужчина скорее всего и есть тот самый Фабиан.

– Весьма рекомендую, мистер Лассел, – говорил Фабиан. – Урожая семьдесят шестого. Я помню, вам оно понравилось.

Перед Линдсей появилось меню в кожаном переплете. Открыв его, она заметила, что там значатся три вида икры, омары, приготовленные пятью разными способами, но цены не указаны.

– Bon appetite, – сказал Фабиан, и Линдсей поняла, что этот человек ей очень нравится. Он удалился. Колин произнес гаэльский тост, который, по его словам, он услышал в Шотландии.

Линдсей отпила глоток шампанского, на вкус оно оказалось восхитительным, несравненно лучше, чем все, что ей когда-либо доводилось пробовать. Вспомнив о своем новом имидже, Линдсей сладким голосом спросила Колина, как он провел день.

– Отвратительно. Просто ужасно. Посмотрите, у меня до сих пор трясутся руки. – Он протянул ей руку.

Линдсей взяла его за руку и не обнаружила ничего особенного.

– Все в порядке. Совсем не дрожит. По крайней мере теперь.

– Правда? – В невинных голубых глазах мелькнула искорка смеха. – Это удивительно. Пощупайте пульс.

Линдсей нашла пульс и сосредоточенно нахмурилась.

– Учащенный, – объявила она наконец. – Явно учащенный.

– Я так и думал. Это злой гений во всем виноват.

В своей обычной непринужденной манере Колин стал развивать тему злого гения, а потом переключился на несносный характер Ника Хикса. Он был остроумен, но Линдсей слушала вполуха. В глубине ее сознания шевелились неясные подозрения, и она хотела их проверить. Это было не просто, потому что приходилось следить за тем, что говорил Колин, да еще решать, что выбрать из обширного меню.

Во-первых, в поведении Колина появилось что-то новое, она заметила это, когда он взял ее за руку. Однако, возможно, ее подозрения беспочвенны и навеяны разговором с Пикси. Во-вторых, его костюм. До этого дня она никогда не видела его в костюме, а эта великолепно сшитая тройка, темно-серая в тоненькую, едва различимую полоску, несомненно, относилась к разряду выдающихся произведений. Глядя на нее, становилось ясно, что имеют в виду англичане, когда говорят, что костюм «построен». Итак, костюм, выбор ресторана, прием, который был здесь ему оказан… Подозрения приобретали чудовищные размеры. Линдсей пришло в голову, что Колин Лассел может оказаться очень богат.

Хуже этого ничего не могло быть. Линдсей не любила богатых людей вообще и богатых мужчин в частности. Опыт подсказывал ей, что рано или поздно властность и бесчувственность, неизбежно сопутствующие богатству, вылезают из человека наружу. Почувствовав на себе взгляд Колина, она низко опустила голову, вглядываясь в меню. Мясо или рыба, флирт или дружеский интерес, богатый или обыкновенный?

– Не могу решить, – искренне пробормотала она.

– Ну, на икру здесь можно положиться, если вы, конечно, любите икру, – с дружеским участием посоветовал Колин. – Омар всегда великолепен. Тетя Эмили обожает омаров.

Перед Линдсей забрезжил выход – в обоих смыслах.

– Начну с омара, – сказала она. – Отварной, холодный. Потом, я думаю, морской язык. Прекрасный костюм, Колин. Это в честь тети Эмили?

– Разумеется, нет. Это в вашу честь. Рад, что он вам нравится. Я откопал его в одном лондонском магазинчике. Пожалуй, закажу то же, что и вы.

Коллин дал распоряжения официанту, бесшумно возникшему у его стула. Потом он открыл карту вин, больше похожую на том из собрания сочинений классика, быстро полистал страницы и сделал знак другому официанту, также возникшему будто из воздуха.

– У них есть отличное «Монтраше». Линдсей, вы любите «Монтраше»?

Линдсей, для которой алкоголь был просто алкоголем, чем-то вроде лекарства, предназначенного для успокоения нервов, вспомнила, что вроде бы она как-то раз пила вино с таким названием, и ей очень понравилось.

– Я люблю все совиньоны, – ответила она.

– О-о… – Колин смутился. – Это вообще-то белое бургундское, но если вы предпочитаете…

– Нет-нет, – поспешно проговорила она, – бургундское я тоже люблю. Я все люблю.

Колин улыбнулся.

– Пока мы займемся шампанским. Потом «Монтраше» семьдесят восьмого. К рыбе. – Официант ушел.

Колин взглянул на Линдсей со странным выражением.

– Думаю, лучше оставаться трезвым, – многозначительно сказал он.

– Да, – подтвердила Линдсей, все еще продолжавшая прикидывать, что в действительности мог означать безупречный костюм Колина. – После того ленча в Оксфорде я решила никогда больше не напиваться.

– И я тоже, – согласился Колин.

– Кажется, вас здесь знают?

– Немного. – Он встретил ее взгляд не дрогнув. – Это из-за тети Эмили. Это у нее любимое место.

Линдсей открыла было рот, потом снова закрыла и после короткой паузы произнесла лишь:

– Правда?

Оказалось, что большего и не требовалось. Колин охотно пустился в объяснения.

– Видите ли, она живет неподалеку отсюда. У нее квартира в этом поразительном сооружении, которое в десятом году построил знаменитый Хиллиард Уайт. Мне бы хотелось вам его показать – потому я и подумал, что можно было бы навестить тетю. Это одно из самых необычных зданий в Манхэттене, и оно осталось практически в первозданном виде. Ни одна деталь не изменена. Только «Дакоту» можно считать архитектурным сооружением того же класса, но даже «Дакота» не может с ним соперничать.

Линдсей была рада получить свидетельство действенности мягкой и женственной манеры вести беседу, но она не собиралась дать увлечь себя проблемами архитектуры.

– Но ведь и вы часто здесь бывали? – спросила она.

– Когда я бываю в Нью-Йорке, то всегда сюда заглядываю – с тетей Эмили, разумеется. Она-то ходит сюда уже триста лет. Видите ли, я думаю, ее приучил отец. И она впервые привела меня сюда, когда мне было восемь, так что это уже стало семейной традицией и очень ее бодрит. Понимаете, она чувствует себя все более и более одинокой, хотя, разумеется, никогда в этом не признается. Почти все ее друзья поумирали или уже не выходят из дому, а она все еще полна энергии и неутомима. Истинная дочь своего времени! Надеюсь, она вам понравится. Я ее очень люблю.

Колин говорил так искренне, что у Линдсей потеплело на сердце. Подозрения отчасти рассеялись. Совет присяжных выносит оправдательный приговор, решила она, и действительно, у Колина слишком покладистый характер для богатого человека.

– А эта тетя с материнской стороны или с отцовской? – спросила она. Омар требовал изрядного внимания, и потому она не заметила, что при этом вопросе Колин слегка напрягся.

– С материнской. Моя мать была американкой. – Он замолчал и потом добавил: – Она умерла, когда мне было восемь лет.

– О, Колин, простите меня, я и не знала, – Линдсей с раскаянием взглянула на него и положила ладонь на его руку. К ее удивлению, он покраснел. Он медленно и мучительно заливался краской от воротника своей безупречной рубашки до корней волос, он краснел, как краснели героини в романах прошлого века. Линдсей сочувственно сжала его руку и неуверенно спросила: – Колин, что случилось? Что-то не в порядке?

– Все! – вырвалось у него. – Зачем я все это сделал? Надо было думать. Мне следовало догадаться, что вам здесь не понравится. Я понял это с самого начала, но решил, что все обойдется. А теперь я вижу, что вы стараетесь быть вежливой, но все равно это катастрофа. Зачем я вас тащу знакомиться с тетей? Я просто идиот. Надо было повести вас в ночной клуб или что-то в этом роде.

– Я ненавижу ночные клубы, – вставила Линдсей поспешно.

–…А этот ресторан! Мне надо сходить к психиатру, проверить голову. Вам нужно что-нибудь новое, модное, как, скажем, эти заведения в Сохо. Тысяча столиков, калифорнийская кухня…

– Колин, послушайте…

– Я же знаю эти кабачки, мог бы их обзвонить. Почему я об этом не подумал? И зачем я завожу разговоры об архитектуре? Господи! Я же видел, что вам смертельно скучно, и тогда переключился на тетку. Тетка и злой гений. Можно подумать, вы всю жизнь только и мечтали о них послушать.

– Колин, – Линдсей крепче сжала его руку, и через некоторое время он наконец успокоился.

– Вот так, уже лучше. Теперь выслушайте меня. Я ненавижу эти ресторанчики в Сохо. И везде где бы то ни было. Я терпеть не могу калифорнийскую кухню и нахальных официантов. Мне не нравится, когда люди непрерывно переходят от одного столика к другому и высматривают знаменитостей. А здесь мне нравится. Очень.

– Правда? – Колин недоверчиво взглянул на нее. – Вы это говорите, чтобы меня утешить?

– Нет. Честное слово. Здесь просто замечательно. Такого шампанского я не пила никогда в жизни. Я с нетерпением жду встречи с вашей теткой и мечтаю доесть этого омара. А пока я буду это делать, вы можете говорить об архитектуре, о своей семье и о злом гении – мне ни капельки не скучно. – Она на мгновение заколебалась. – Хотите, я скажу, что меня беспокоило?

– Хочу.

– По правде говоря, меня беспокоил счет, потому что, как мне кажется, это будет что-то катастрофическое.

– Катастрофическое? – Колин понемногу приходил в нормальное состояние. – Я был к этому готов.

– Вот именно. Это очень мило с вашей стороны, но в этом не было необходимости.

– Мило? – Колин нахмурился.

– Я имею в виду, что вы проявили необыкновенную галантность. Но вы же не миллионер, и поэтому…

– Увы, нет. – Колин улыбнулся. – Но, знаете ли, Томас Корт довольно щедр. Вот я и решил, что ничего страшного не случится, если я раз в жизни гульну на всю катушку.

Он сказал это с таким простодушием, с такой подкупающей улыбкой, что Линдсей устыдилась своих подозрений. Ее лицо просветлело, она облегченно вздохнула.

– Я очень рада, что вы не миллионер. Ненавижу богачей, они мешают жить нормальным людям. Вы согласны?

– Согласен, – кивнул Колин после минутной паузы. – Давайте выпьем еще шампанского.

– Но все же, – продолжала Линдсей, – вы вели себя неразумно. Обещайте, что вы позволите мне заплатить половину, хорошо?

Колин колебался. Некоторое время он смотрел на Линдсей с непонятным выражением. Линдсей подумала, что он выглядит так, словно кто-то подкрался сзади и нанес из-за спины неожиданный удар. Потом на его лице появилась улыбка. Брови, которым Катя присвоила эпитет «мефистофельские», приподнялись и изогнулись, голубые глаза засветились теплом. Катя была права, мелькнуло в голове у Линдсей, и Пикси тоже: Колин Лассел не только красив, но и очень привлекателен. Ее не тянуло к нему, но теперь она понимала, что могли видеть в нем другие женщины.

– Люблю независимых женщин, – сказал он. – Теперь вы можете доесть омара, но сначала вам придется убрать руку.

Линдсей, совершенно забывшая о том, что держит его за руку, отпустила ее и принялась за омара. Она размышляла о характере Колина, который, ей казалось, она теперь понимала. Он истинный англичанин, думала она, и в этом ключ к его характеру. Он англичанин, мягкий, добрый, возможно, не настолько неопытный в отношении женщин, как она решила вначале, но трогательно чувствительный и неспособный на обман и предательство. Она начинала понимать, что связывало его с Роулендом: оба были склонны к иронии. Колин, наверное, был немного моложе Роуленда, говорить с ним ей было несравненно легче, чем с Роулендом. Она решила, что должна все время помнить о его уязвимости и щадить его. Своей неуверенностью в себе он напоминал ей Тома. Его хочется защитить, оберегать, подумала она и, подняв глаза, одарила Колина теплой, почти материнской улыбкой. А Колин, заметив свет этой улыбки, испытал острое разочарование, но поскольку он и вправду был истинным англичанином с безупречными манерами, ничем его не выдал.

Он напомнил себе, что только что довольно удачно преодолел крутой поворот. Теперь они снова были на прямой дороге. Прибавь газу, посоветовал он себе и похлопал по карману пиджака, в котором лежал некий конверт.

Когда лучше всего его вручить? Перед уходом? Может быть, за кофе? Или когда он будет провожать Линдсей обратно в отель? Он решил положиться на обстоятельства. А пока, думал он, надо вести себя очень осторожно. Линдсей замечает детали, предательские детали вроде костюмов.

Когда Линдсей отвернулась, он под прикрытием скатерти снял с руки золотые часы от «Патек Филипа», потому что вряд ли можно было заявить, что он и их откопал в одном магазинчике. Он сунул часы в карман и сразу ощутил себя в большей безопасности.

– Итак, – сказала Линдсей, улыбаясь самой чарующей и женственной улыбкой, – расскажите мне о доме, где живет ваша тетя.

От этой улыбки у Колина закружилась голова, хотя он почти не пил.

– Он называется «Конрад», – начал он, – и это очень странное, я бы даже сказал, зловещее место.