"Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I." - читать интересную книгу автора (Мусатов Алексей Иванович)

НА КАЗЕННЫЙ ХАРЧ

Как все это произошло, было известно только Фильке да Семке Уклейкину.

Втравив, по наущению Фильки, Степину компанию в историю с телегами, Уклейкин успел вовремя скрыться и не попал в руки Никиты Еремина.

После этого в дело вступил Филька.

Прихватив с собой Уклейкина, он повел его по деревне и потребовал показать те места, куда были угнаны телеги.

— Зачем тебе? — поинтересовался Уклейкин.

— Да так... полюбоваться хочу.

Уклейкин показал. Первая телега, принадлежащая Филькиному отцу, была запрятана в ветлах около пруда, за околицей.

Филька предложил столкнуть ее в воду.

— Да ты что! — удивился Уклейкин — Свою же телегу — и в пруд! Такого уговора не было.

— Подумаешь — телегу укатили! — фыркнул Филька. — Это каждый год бывает. Что тут такого? И ребятам ничего не будет. Подержат их ночь в сарае, а утром поругают и выпустят. А вот ежели телегу в пруду найдут или еще где — это уж не забава. Всыплют тогда артельщикам по первое число! Соображаешь?

— Ну и жлоб ты! — покачал головой Уклейкин. — Чего только придумал!

Понатужившись, Филька и Семка столкнули ковшовскую телегу в пруд, сплошь заросший зеленой ряской.

Рессорную тележку Кузьмы Шмелева они пригнали к дому вдовы Карпухиной и привязали веревкой к крыльцу. В деревне все знали, что старик частенько захаживает к молодой вдове.

Дроги Якова Глухова мальчишки нашли на высоком берегу, над омутом. Перевернув дроги вверх колесами, они вытащили чеки, сняли колеса с осей и одно за другим спустили с обрыва вниз. С тяжелым звучным плеском колеса разбили черную гладь омута и, как поплавки, закачались на воде.

Наконец добрались до ереминской телеги. Разохотившийся Уклейкин предложил сбросить ее в реку.

— Что-нибудь поновее надо, — заметил Филька и, сняв с пояса одноручную пилу, принялся подпиливать ось.

Приятель обомлел:

— Это уж ты чересчур... За такое по головке не погладят.

— Балда! Лоб чугунный! — фыркнул Филька. — Не твоя ж голова в ответе. Пусть артельщики плачутся... Пили́ вот.

Но Уклейкин продолжал упрямиться:

— На темное дело подбиваешь.

— Струсил, сума переметная! А зачем я тебе рубль чистоганом выложил?

— Оси за рубль подпиливать — такого уговора не было. Если хочешь, плати еще два целковых.

— Да я тебе рожу растворожу! — пригрозил Филька. — Зуб на зуб помножу!

Уклейкин отскочил в сторону.

— Будешь драться — три запрошу. А то и пять... Ось-то все равно подпилена. Я ведь могу и рассказать кому...

Филька понял, что сейчас ссориться с приятелем ему никак нельзя.

— Ладно, выжига! — согласился он. — Еще полтинник набавлю. Пей мою кровь!

— Сам выжига!.. Полтора целковых — последняя цена. И весь разговор.

Мальчишки долго торговались и наконец сошлись на том, что Филька платит приятелю еще один рубль и уступает на две недели в безвозмездное пользование футбольный мяч, а Уклейкин хранит на всю жизнь гробовое молчание про то, что было сегодняшней ночью.

Подпилив две оси и одну оглоблю, мальчишки разошлись по домам.

Утром Никита Еремин, Илья Ковшов, Шмелев и Глухов разыскали свои телеги.

Но то, что они увидели, превзошло все их ожидания.

Рассвирепевший Глухов заявил, что он своими руками выпорет всех озорников, сидящих в сарае, и навек отучит их устраивать такие безобразия.

— Зачем же своими! — остановил его Никита Еремин. — Свершим все по закону. Пригласим свидетелей, представителя власти. Актик составим. Тем более, что улик вполне достаточно. И телеги пока трогать не будем — как-никак вещественное доказательство.

Мужики согласились с Ереминым.

Один лишь Кузьма Шмелев попросил не вмешивать его в эту историю. Он быстро отвязал свою телегу от крыльца вдовы Карпухиной и задами, хоронясь от любопытных глаз, потащил ее к дому.

— Кузьму можно и не вмешивать, — засмеялся Еремин. — Дело у него щекотливое.

Мужики подняли на ноги председателя сельсовета Горелова, собрали родителей «артельщиков», что сидели в сарае под замком, и повели их к телегам.

— Радуйся и веселися! — ласково сказал Никита Еремин, подводя Горелова к пруду, в ржавой воде которого торчала телега Ильи Ковшова.

Из омута мужики долго вылавливали намокшие колеса и тащили их по обрыву вверх, к перевернутым дрогам.

Но особенно поразили мужиков подпиленные оси и оглобли ереминской телеги.

— Это уж не потеха ради праздника, а чистое хулиганство! — покачал головой Василий Хомутов, внимательно рассматривая подпиленные оси.

— Вот-вот! — согласно закивал Еремин. — Так дальше пойдет — и лошадь вилами могут пырнуть, и дом подпалят, и дверь в амбаре высадят.

— Это кто же дошел до такого разбоя? — спросил Егор Рукавишников. — Наши парни с пьяного угара или пришлые какие? — И он осведомился у Горелова, какие принимаются меры к розыску хулиганов.

— Разберемся! Найдем следы! Сегодня же найдем, — ответил председатель. — Милицию из города затребуем.

— Что там милиция! — вздохнул Никита Еремин. — Они и без того в сарае у меня сидят. С поличным вчера захватили. Пойдемте, покажу!

Он привел мужиков к сараю, открыл замок и распахнул ворота:

— Вот они, голуби сизокрылые!

Сжавшись от утреннего холодка и прильнув друг к другу, мальчишки сладко спали на сене.

Первым открыл глаза Афоня Хомутов.

Он быстро вскочил, смахнул прилипшие к рубахе сенины и виновато взглянул на отца.

Лицо у Василия побагровело, на скулах выступили тугие желваки. Потом он медленно расстегнул широкий лоснящийся ремень. В тишине отчетливо звякнула железная пряжка. Сложив ремень вдвое, Василий молча кинул сыну на открытые ворота.

Афоня, втянув голову в плечи, медленно зашагал к выходу.

— Дядя Вася, не надо! — бросился к Хомутову Степа, — Я все объясню... Не виноват...

Он не договорил — Илья Ефимович схватил его за руку и потянул к себе:

— Вот как! Вы еще и святы! Может, и ты не виноват?..

А кругом мужики уже расправлялись со своими сыновьями. Стегали ремнями, драли за волосы, кричали на них, грозили. Горелов, как веником, хлестал Митю рыжим брезентовым портфелем. Егор Рукавишников, расстроенный не меньше Шурки, таскал сына за уши и все приговаривал, что Шурка зарезал его без ножа.

— Ну что же вы? — выкрикнул Степа, не в силах унять охватившую его противную дрожь. — Лупцуйте! Чего от других отстаете?

— За такое не лупцевать... голову оторвать надо, — сквозь зубы процедил Илья Ефимович. — Будь ты мне родным сыном, я бы с тебя три шкуры спустил. А ваше благородье тронуть не смей. Зараз жаловаться побежишь! — Он брезгливо оттолкнул племянника, вышел из сарая и направился к дому.

Степа с недоумением посмотрел ему вслед. Потом догнал его и глухо спросил:

— Может, мне из вашего дома уйти? Вы прямо скажите.

— А это уж как знаешь, племянничек дорогой! Сам смекай— не малолетка, — не замедляя шага, сухо бросил Илья Ефимович.

Все утро Степа провел на огороде у Ковшовых, стараясь не попадаться никому на глаза. Здесь его и разыскала Таня.

Встревоженная и заплаканная, она рассказала, что дядя сильно разбушевался и кричит на весь дом, что Степка стал первым хулиганом в Кольцовке, опозорил семью Ковшовых и он, Илья Ковшов, ничего не может с ним поделать.

— Ой, Степа! — всхлипнула вдруг Таня. — Не любит тебя дядя Илья. Совсем ты чужой в доме...

— Уйду я... в сапожники... теперь уже твердо, — мрачно заявил Степа.

Таня расплакалась. Вот и опять она останется одна с дядей¹ да с Филькой. Снова тяни лямку, ухаживай за поросятами, мой полы. Пожалуй, и в школу ей не удастся пойти.

— Ладно, будет тебе! — принялся утешать сестру обескураженный Степа. — Я еще пока никуда не ушел. Ты лучше покорми меня.

Пробравшись во вторую половину дома, Степа поел вчерашних щей, попил молока, потом отоспался и к вечеру направился к Рукавишниковым — надо было навестить Шурку,

Приятеля он увидел в переулке. Вместе с отцом Шурка пилил дрова. Острозубая пила с хрустом врезалась в сухой березовый кряж, брызгала розовыми опилками.

Увидев Степу, Шурка бросил на него быстрый взгляд, свободной левой рукой сделал какой-то таинственный жест, а правой резко дернул пилу, так что та изогнулась и тоненько запела.

— Легче дергай! Пилу порвешь! — прикрикнул на Шурку отец.

— Здравствуйте, дядя Егор! — невпопад сказал Степа.

— Здорово, храбрец-удалец! Только мы будто встречались сегодня... — не очень любезно ответил Рукавишников. — Если ты к Шурке, так проходи мимо. Нечего к нему.,,

Степа растерянно затоптался на месте. На крыльцо вышел Матвей Петрович,

— Ладно, Егор, — обратился он к брату. — Смени гнев на милость. Надо же нам еще одного арестованного послушать. Ну-ка, Степа, расскажи, как вы вчера погуляли.

— Знаешь, что про нас плетут? — хмуро сказал Шурка, когда Степа подошел ближе. — Будто мы оси подпиливали...

— Какие оси?

— У телеги Никиты Еремина. И оси и оглобли... — Шурка передал все, что узнал от отца.

Степа побледнел. Так вот почему мужики так свирепо расправились с ребятами! Глупые они, караси-окуни, попались-таки на приманку, И неужели все это сделал Уклейкин? Недаром он сбежал раньше других. Но зачем ему это все понадобилось?.. А может, тут замешан Филька Ковшов?

— Что, крестничек, молчишь? — подозрительно покосился на Степу Шуркин отец.

— Матвей Петрович! Дядя Егор! — возбужденно заговорил Степа. — Слово даю... комсомольское! У нас и в мыслях такого не было, чтобы оси... — Он умолк и зачем-то оглянулся по сторонам. — Это, наверно, Филькина работа. Он мне давно сказал: «Выживу я тебя из дома».

— А Уклейкин ему помогал, — подхватил Шурка. — Вот это верно... Недаром он нас все подзуживал телеги катать... Ну погоди же, Рыжий глист! — И он с силой толкнул ногой отпиленный березовый кругляк.

Матвей Петрович посмотрел на брата:

— Слышишь, Егор! Все это, возможно, не так-то просто. Слишком ты легко Еремину доверился и зря ребят в хулиганы записал. Мне думается, что они не врут, Я в свое время тоже телеги катал, но пакость зачем же делать,,,

— Вот и я говорю ему! — пожаловался на отца Шурка, подмигивая Степе. — А он разошелся, все уши мне пообрывал. А теперь вот еще под арестом держит. Две недели от дома не отлучись и с ребятами не знайся.

Егор озадаченно покрутил головой.

— Скажи на милость, какую паутину раскинули! А мы в нее как мухи попались... — И он кивнул сыну: — Ладно, снимаю с тебя наказание. Только от Ереминых держись подальше — не ровен час, опять заарканят.

Потом дядя Егор обратился к Степе:

— А у тебя, крестник, какие дела дома?

— Ухожу я от дяди, — помолчав, вполголоса признался Степа.

— Да-да, слышал уже об этом, — нахмурился Шуркин отец. — Танька сегодня жаловалась... Не к месту ты, видно, пришелся, коммунаров сын... поперек горла родному дяде стал. Только вот зачем же в город уходишь? На кого сестренку бросаешь?

Отвернувшись, Степа молчал. Над его головой стремглав пронеслась ласточка и юркнула под застреху. «Вот и у нее есть гнездо, — подумал он. — А где же мое гнездо, мой дом?»

— Понимаю... Ни стипендии у тебя, ни угла. И у дяди жить невмоготу!.. Матвей, ты слышишь? — обратился Егор к брату. — Парень гол как сокол, можно сказать — первый бедняк на селе, а ему никакого пособия. Что ж это у вас за порядки такие в школе?

Матвей Петрович признался, что порядки действительно странные. Сколько он ни доказывал директору школы, что необходимо пересмотреть списки стипендиатов, Савин отвечает одно и то же: изменить ничего невозможно. В районе же директора всячески поддерживают. Прямо какая-то круговая порука.

— А может, нашей бедноте в это дело вмешаться? — спросил Рукавишников. — У нас глаз острый, мы многое что в деревне примечаем.

Учитель обрадовался — это было бы очень кстати. Он и сам уже думал об этом.

Матвей Петрович подозвал к себе Степу и попросил его написать директору школы заявление.

— О чем, Матвей Петрович?

— Напиши, что ушел от дяди и нуждаешься в стипендии. Заявление передашь мне.

На другой день утром к Ковшовым зашел директор школы. В деревне знали, что Савин посещал крестьянские избы только в том случае, когда кто-нибудь из ребят совершал в школе лихую проделку. Разговор с родителями у него обычно был короткий, решительный. После ухода директора ученик получал хорошую порку и наутро вел себя в школе тише воды, ниже травы.

Илья Ефимович был не на шутку встревожен посещением директора.

«Неужели Филька что-нибудь набедокурил? — подумал он. — Да нет, не должно. Это, верно, по поводу Степки».

Встретив Савина на крыльце и введя его в дом, Илья Ефимович кивнул жене на самовар.

— Увольте, Илья Ефимович, не охотник до чаепитий, — предупредил Савин и, покосившись на жену Ковшова, вполголоса добавил: — Кое о чем поговорить надо.

Савин снял полотняную фуражку, вытер платком взмокший лоб, на котором от фуражки остался красный след.

— Недоволен я вами, Илья Ефимович, — сухо сказал он.

— Каюсь, Федор Иванович, просмотрел.:, совсем исхулиганился племянник,., Не сумел его к рукам прибрать.

— Не о том речь, — поморщился Савин. — Вы куда племянника устроить собирались? В город, в мастерскую?

— К тому, кажется, и дело идет. Вчера сам мне заявил, что думает уходить.

— Могу сообщить, что он уже ушел от вас, — насмешливо сказал директор. — Только не в город, а в школьный интернат.

— Как — в интернат?

— А вот так!.. Зеваете, Илья Ефимович! Родного племянника просмотрели. А теперь по вашей милости я должен принять его в общежитие и зачислить на стипендию.

Илья Ефимович ничего не понимал.

Савин заговорил тише. Вчера к нему заявилась группа бедняков во главе с братьями Рукавишниковыми. Они решительно потребовали пересмотра списка стипендиатов. Пришлось с ними согласиться, кое-кого из учеников стипендии лишить. Попал в это число и Филя Ковшов.

— Эх, дела! — с обидой крякнул Илья Ефимович. — И так меня налогами донимают, а теперь еще вы нажимаете...

— Да поймите вы, — не скрывая своего раздражения, продолжал Савин, — нельзя сейчас на рожон лезть! Чувствуете, что в деревне начинается? Только и разговоров, что о колхозе. Беднота голову поднимает. Нельзя не считаться. А вы о какой-то стипендии жалеете! Лучше подумайте, как бы чего другого не потерять.

— А что такое? — встревожился Ковшов.

— Большие события назревают... Боюсь, что крепко вас потрясут, культурных-то хозяев. — Савин взялся за фуражку. — Заходите вечерком, потолкуем. А насчет стипендии, я надеюсь, вы меня правильно поняли, Илья Ефимович.

Ковшов молча кивнул головой и, забыв проводить директора, долго еще сидел за столом.

Вечером он пригласил к ужину Степу:

— Садись-ка с нами. Для тебя новость есть.

Степа неловко примостился у края стола.

Илья Ефимович оглядел притихших домочадцев и сообщил, что у него состоялся серьезный разговор с директором школы.

— Крупно мы с ним поспорили. Но я на своем настоял. Ты, сирота, бывший колонист, имеешь все права на общежитие и стипендию. И братья Рукавишниковы меня поддержали. Так что теперь дело решенное. Учись, старайся, стипендия тебе будет. Филька свою отдает... Так сказать, в пользу родного брата.

— Я... Степке? — Удивленный Филька даже отложил ложку. — Вот уж не подумаю...

— А ты помолчи! — оборвал его отец. — Постарше тебя люди думали — им виднее. Надо ж по справедливости жить, с уважением.

Ничего не понимая, Филька пожал плечами, вновь взялся за ложку и потянулся к общей миске с мясными дымящимися щами.

Илья Ефимович кинул на Степу быстрый, настороженный взгляд:

— Хлебай щи, племяш, наедайся! Скоро ведь на казенный харч перейдешь.

Степа поискал глазами ложку — ее около него не было: как видно, позабыли положить.

— Спасибо, я уже сыт, — усмехнулся он и, поднявшись из-за стола, быстро вышел за дверь.

Степа переночевал в доме дяди еще одну ночь, а утром собрался в общежитие.

Обошел усадьбу, забрал из сарая свои вещички, заглянул в огород, посидел на «бабушкином месте» и потом направился к школе.

Его провожали друзья.

Каждый хотел чем-нибудь помочь мальчику. Шурка нес рюкзак, Митя Горелов — чемоданчик, Таня с Нюшкой поделили между собой Степины книжки.

И много ли надо было пройти до школьного общежития— только пересечь наискось улицу да повернуть за околицей направо, к старому парку, — но ребята шагали с таким видом, словно провожали Степу в невесть какой дальний путь.