"Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I." - читать интересную книгу автора (Мусатов Алексей Иванович)

БУДЕТ ТАК!

С утра Степа выехал на Фефеле бороновать вспаханную под пар землю. Земля уже засохла, отвердела, и железные зубья бороны оставляли на полосе еле приметный след.

Приходилось пускать борону по одному и тому же следу по нескольку раз.

Сначала Фефела ходила в постромках довольно исправно, но потом, когда начало припекать солнце и налетели слепни, она стала яростно хлестать себя хвостом, часто взбрыкивать и останавливаться.

Степа, помня наказ Тани и Нюшки о том, что с Фефелой надо обходиться построже, зло дергал вожжами и орал на лошадь страшным голосом. Но это мало действовало на Фефелу.

Когда от слепней стало совсем невтерпеж, лошадь вдруг легла на бок и, дрыгая ногами, принялась кататься по вспаханной земле. При этом она так запуталась в постромках, что Степе пришлось перепрягать ее заново.

И началось единоборство. Степа выломал длинный лозняковый прут и нещадно хлестал им лошадь, как только она пыталась повалиться на бок. Фефела же, скосив глаз, все выжидала момент, когда ее хозяин зазевается, и снова старалась лечь.

Но вскоре и прут уже не пугал Фефелу.

Тогда разъяренный Степа схватил глыбу земли и метнул в спину лошади. Фефела рванулась вперед, и мальчик даже не успел подобрать волочившихся по пашне вожжей.

— Тпру! Сто-ой!.. — закричал он, а лошадь, чувствуя, что ее преследуют, свернула с полосы и как ошалелая помчалась к деревне.

Борона запрыгала по комковатой пашне, заметалась из стороны в сторону.

Паровое поле кончилось. Фефела вырвалась на зеленое клеверище и, как гребенкой, процарапала по нему черный след. Потом она попала на чью-то картофельную полосу.

Степа обомлел. Сейчас лошадь с бороной ворвется в деревню и наделает такого переполоха, какого, наверно, еще никогда не бывало в Кольцовке...

Но тут от дорог и навстречу Фефеле шагнул какой-то человек. Он шел медленно, широко раскинув руки, потом вдруг кинулся к лошади и ловко схватил ее под уздцы.

Фефела, затанцевав на месте, остановилась.

Степа подбежал к незнакомцу. Сердце его гулко колотилось.

— Спа... спа... сибо, дядя!

«Дяде», державшему лошадь под уздцы, было лет под тридцать. Среднего роста, широколицый, с маленькими белесыми усиками, в запыленных сапогах, он лукаво поглядывал на красного, запыхавшегося Степу.

— На здоровье. Получай-ка свою лошадь. И скажи, кто это тебя научил швырять в нее комьями земли?

— Слепни одолели, — сконфуженно сказал Степа.

— Это бывает. А зачем ты за лошадью следом гнался, когда надо бы вперед забежать? Ты что, не деревенский?

— Да нет... я здесь живу, — помявшись, признался Степа.

— Скажи тогда отцу, чтобы он научил тебя с лошадью обращаться, — посоветовал незнакомец, передавая мальчику вожжи.

После этого он направился к дороге, где стоял оставленный им чемодан, и, взяв его, зашагал к Кольцовке.

Степа, проводив взглядом незнакомца, перевернул борону вверх зубьями и тронул лошадь обратно к паровому полю.

В сумерки, когда мальчик вернулся домой, к нему прибежал Шурка:

— Ты знаешь, кто к нам приехал? Отцов брат, дядя Матвей.

— Это что с усиками?

— Ага... Ты уже видел?

— Встречались...

— Отец говорит, Матвей что-то интересное будет рассказывать. Приходи к нам завтра утром.

Утром Степа направился к Рукавишниковым.

Их изба стояла недалеко от околицы. Большая, приземистая, она глубоко осела в землю и от старости наклонилась вперед, словно сгорбилась, и, как на клюку, опиралась на толстую дубовую подпорку. Одна сторона избы была обита тесом, другая, по-зимнему, закутана соломой. Фасад выкрашен яркой охрой, на крыше красовался щеголеватый резной петух, а у крыльца прогнили две ступеньки — у хозяев никак не доходили руки, чтобы их починить.

К углу избы был прибит вместительный дощатый ящик с надписью: «Для газет и писем», хотя письмоносец, по обыкновению, передавал письма через окно.

В сенях стоял закапанный клеем большой верстак, за которым обычно столярничал Шуркин отец, стена была увешана столярным инструментом, на полу лежали пахучая щепа и завитые в колечки и трубочки стружки.

Степа заглянул в избу; в ней никого не было. Тогда он пошел в огород.

Здесь было полно людей. То ли ради воскресного дня, то ли по случаю приезда Матвея к Рукавишниковым собрались родственники, соседи и немало односельчан.

Они расположились под старой раскидистой яблоней на траве. Кто сидел, поджав под себя ноги, кто полулежал, опершись на локоть, кто стоял на коленях — казалось, что люди собрались у костра для хорошей беседы.

Все с любопытством посматривали на Матвея Рукавишникова. Нет, он, пожалуй, ничуть не изменился. Тот же крутой лоб, густые белесые брови да шрам на виске — след давнишней мальчишеской драки. Только Матвей стал шире в плечах, завел усики, да светлые глаза смотрят внимательнее и строже.

— Так как же, Матвей? — заговорила Аграфена. — Надолго к нам-то? Или проездом?

— Теперь, думаю, надолго... — Матвей сощипнул с грядки стрелку зеленого лука, надкусил крепкими белыми зубами. — Хватит, побродил по белу свету.

— А не сжуют снова тебя, как вот этот лучок зеленый? — осторожно заметил Дорофей Селиверстов. — Зубастые-то у нас еще не перевелись.

— Не сжуют — подавятся, — усмехнулся Матвей. — Я теперь жесткий стал... горький.

Среди собравшихся прошел сдержанный смешок. Они вновь, и теперь уже с нескрываемым любопытством, смотрели на Матвея.

Кто из них не помнил Мотьку Рукавишникова? Мальчишкой он был первым озорником — ни одна драка без него не обходилась. Он водил ребят конец на конец, деревня на деревню, чистил чужие сады и огороды.

Но больше всего доставалось садам и посевам богатеев Шмелевых, Глуховых, Ереминых.

«Грабь награбленное», — вычитал Мотька в какой-то книжке, и с этим кличем он водил свою компанию на штурм чужих садов.

Не раз на Мотькину компанию составлялись суровые акты «о нанесении убытков культурным крестьянам» и дело передавалось в суд. Приходилось потом родителям за озорство детей выплачивать штрафы.

С тех пор так и повелось. Что бы ни случилось в Кольцовке— околела собака, завалился забор, пропал хомут, оборвали яблоки в саду, — за все был в ответе Мотька Рукавишников.

Егора, старшего брата Мотьки, замучили штрафами, вызовами в сельсовет, в милицию.

Потом Мотька уехал в город и поступил в педагогический техникум. Через четыре года он вернулся в родную деревню с дипломом учителя начальной школы. Жители Кольцовки отнеслись к нему с недоверием: что можно ждать от такого учителя! Ребятишки звали его Матвеем Петровичем, а для взрослых он по-прежнему оставался Мотькой.

Но Матвей Рукавишников стал другим.

С первых же дней приезда в родную деревню он затеял переписку с уездным начальством, потом не раз ездил в область и добился того, что старый помещичий дом, арендованный кулаком Шмелевым у сельсовета для своей торговой лавки, отдали под школу. По вечерам в школе собиралась молодежь, пела песни и ставила спектакли. Спектакли были не совсем обычные. На сцену выходили ряженые комсомольцы и школьники, а зрители, сидящие в зале, очень быстро узнавали своих земляков: здесь были и кулак Глухов со своими тремя батраками, и торговец Шмелев, спаивающий сельсоветчиков, и знахарка Спиридониха, за яйца и сало врачующая кольцовских крестьян от всех болезней.

Школьные спектакли завоевали широкую известность.

Вскоре Матвей организовал в Кольцовке пионерский отряд — в школе зазвучал голосистый горн, посыпалась дробь барабана. Часто пионеры выходили в поле и помогали многодетным вдовам-беднячкам убирать хлеб, копать картошку, возить из лесу топливо на зиму.

На уроках Матвей рассказывал ребятам, что старой крестьянской жизни приходит конец, что скоро мужики будут трудиться вместе. И потом, когда в Дубняках возникла первая сельскохозяйственная коммуна, Матвей вместе с комсомольцами ходил по избам и уговаривал мужиков не отставать от дубняковцев.

На стенах изб появились плакаты и лозунги, призывающие крестьян записаться в коммуну. Но охотников войти в коммуну было немного. Мужики недоверчиво посматривали на молодого учителя, все реже пускали его в избы и даже стали забирать из школы своих детей.

Председатель школьного родительского комитета Никита Еремин написал жалобу и, собрав подписи родителей, отвез ее в уездный отдел народного образования. Оттуда приехал школьный инспектор, и Матвею было предъявлено обвинение в том, что он отошел от школьной программы и учит детей не тому, чему нужно.

Все припомнилось учителю: и то, как он, засучив штаны, лазил с ребятами по болоту, и как играл с ними в лапту, бегал наперегонки, и как ставил оскорбительные для местных жителей пьесы, и как в осеннюю непогоду водил детей в поле.

Вспылив, Матвей обозвал инспектора кулацким прихвостнем и выгнал, из школы.

А через неделю молодого учителя отстранили от работы.

— Ну вот, Мотя, и выжили тебя! Не ко двору пришелся... — с горечью сказал ему Егор. — С нашими тузами лучше не связываться — с потрохами сгложут.

Матвей заявил, что он от своего не отступится и поедет разыскивать правду.

— Поезжай, поезжай! — напутствовал его брат. — Смотри только не заблудись.

Добиться возвращения в Кольцовку Матвею не удалось. Тогда он поступил на курсы повышения квалификации, а потом уехал учительствовать на Кубань — хотелось своими глазами увидеть, как начинается коллективизация.

И вот сейчас Матвей вновь вернулся в родную деревню и намеревался работать здесь учителем.

— Порасскажи, Матвей, о Кубани, — обратился к брату Егор. — Что там слышно?

— Что же вам рассказывать — сами, наверно, читали, — заговорил Матвей Петрович. — Поднялись станичники... Знаете, как в ледоход... Стоит лед, побурел, весь в трещинках, в полыньях, а все еще стоит, как будто зима в разгаре. А весна все же свое берет. Шевельнулась одна льдина, другая, затрещало все кругом, и пошло... Как уж зима ни пыжься, а ледоход не удержишь. Вот и у нас скоро так будет...

— Так уж и будет? — недоверчиво переспросила Аграфена. — Сам помнишь, как ты мужиков в коммуну звал записываться. А кто пошел? Так и теперь каждый в своем закутке сидит да за свою полоску держится.

— Будет, тетя Груня, ледоход, будет! — убежденно сказал Матвей Петрович. — В коммуну мужик не пошел, рано было, а в артель двинется, непременно двинется... Другие времена теперь. На помощь селу город идет, машины посылает, технику. Сколько уж тракторов «Красного путиловца» на полях работает! Одних рабочих двадцать пять тысяч в деревню едет. Будут помогать крестьянам колхозы строить...

Матвей Петрович оглянулся и, заметив, что у изгороди, кроме взрослых, собралось немало ребят, знаком пригласил их подойти поближе, словно хотел сказать: «Слушайте и вы! Вам это тоже знать надо», и принялся рассказывать дальше:

— Довелось мне попасть на Кубани на первый краевой съезд по коллективизации. Съехалось тысячи две делегатов. Выслушали доклад, начались прения. И каждому захотелось выступить, рассказать, как у них лед тронулся. Триста записок в президиум поступило. Прения на две недели можно растянуть. А тут кто-то и предложил: «Покажите нам тракторный завод». И всем это по душе пришлось. Подали специальный поезд. Приехали делегаты в Сталинград на тракторный завод. Завод огромный — за день не обойдешь. И уже совсем к пуску готов. Вошли мы в цех, а с конвейера пробный трактор сходит. Прогрохотал мимо нас, вышел за ворота и хоть сейчас в поле... Тут мы и представили, сколько же тракторов будет выпускать этот завод. И все это для колхозов. И такой на делегатов силой повеяло, слов не подберешь! И каждый, наверно, подумал: «Да, перед такой силой ничто не устоит».

И долго еще Матвей Петрович рассказывал о кубанских станицах, где люди начинают новую жизнь, о тракторных колоннах, что уже работают на колхозных полях.

— Артельная жизнь — дело нелегкое. Сама собой не явится, — продолжал он. — Кулачье, конечно, сопротивляться будет, мешать всячески. На Кубани они такую агитацию развели против колхозов — и слухами людей пугают, и огнем, и убийствами! Да еще хлебозаготовки саботируют. Государству хлеб нужен, надо рабочих кормить, Красную Армию, а кулаки придерживают зерно, скрывают хлебные излишки, прячут их, не продают государству: посадим, мол, Советскую власть на голодный паек... Кстати, как у вас с хлебозаготовками?

— Совсем несознательный народ, — пожаловался Горелов, сидевший позади собравшихся. — Ходишь по избам, толкуешь, а хлеба продают с гулькин нос...

— Ты на народ не греши! — перебила его Аграфена. — Кто с совестью, так прошлой осенью еще хлеб продали. Сама помню — красным обозом в город возили, с флагами. А вот наши крепенькие попридержали хлебушек, а потом втридорога на базарах им торговали или бедноте под отработку роздали. Ты ведь, председатель, лучше меня об этом знаешь! Так зачем же шоры на глаза навесил и уши паклей заткнул?

— Ты меня не учи, как хлебозаготовки проводить! — огрызнулся Горелов. — Я в сельсовете не первый день.

— То ли сидишь, то ли место просиживаешь!

— Ну, ну, схватились! — остановил их Егор Рукавишников. — Здесь вам не сходка. Дайте о колхозе-то поговорить. Кубань нам пример, конечно, но у нас и поближе народ зашевелился. В Пустоваловке, говорят, уже в артель сходятся, в Снегирях — тоже... А про Дубняки и говорить нечего. Там колхоз пятый год здравствует. Начали с коммуны, теперь на артель перешли.

Степа, сидя позади взрослых, боялся пропустить хоть одно слово. Рука его лежала на кармане гимнастерки. Значит, твердое это дело — колхозы. И совсем не на песке замешано, как говорит Илья Ефимович, если люди верят в них и всё смелее начинают жить по-новому. Значит, и отец его не напрасно погиб за коммуну...

Степа даже не заметил, как достал из кармана газетную заметку и протянул ее Матвею Петровичу:

— Это про Дубняки...

Матвей с удивлением покосился на мальчика:

— А-а, бороновальщик!

— Не узнаешь? — спросил Егор. — Это крестник мой, Степа. Погибшего Григория Ковшова сынок. Первый, так сказать, коммунар в нашем селе...

— Знакомы уже, — улыбнулся Матвей Петрович.

Степа подумал, что сейчас он со смехом расскажет, как убежала лошадь с бороной. Но тот только подмигнул мальчику и, взяв заметку, принялся читать ее вслух.

Заметка была короткая, и в ней шла речь о том, каких доходов добилась дубняковская артель «Заре навстречу» — за один только прошлый год колхозники приобрели сорок племенных коров и купили трактор.

— Слышите, товарищи! — оживился Матвей Петрович. — Есть и вам у кого поучиться. Надо экскурсию в Дубняки устроить. Лучшей агитации за артель не придумаешь! — Он обернулся к Степе, вернул ему заметку и внимательно заглянул мальчику в глаза. — Давай руку, молодой Ковшов. Я твоего отца хорошо знал. Добрую он память о себе оставил...

Степа доверчиво вложил свою руку в широкую ладонь Матвея Петровича.