"Александр II" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А.)
ГЛАВА 2 Братья Узуновы. Вручение знамени ополчению.У полковника Артамонова. Переправа. Письмо первое.В Систово. Генерал Гурко. Армия Сулейман-пашипересекла Мраморное море. Бездеятельность генералаКриденера.
У подъезда особняка графини Узуновой, что поблизости от Исаакиевского собора, под мелким, моросящим дождём мокли извозчики, в свете фонарей воронёной сталью сверкали мокрые фаэтоны и коляски.
Всю ночь не гасли в окнах особняка огни. Офицеры-измайловцы провожали на театр военных действий братьев Узуновых. Стояна – на Дунай, Василька – в Кавказскую армию. Не в поисках героических поступков покидали братья Петербург, а из-за желания способствовать освобождению Болгарии от турецкого ига и облегчить участь многострадального армянского народа.
Братья – близнецы, друг от друга не отличишь: оба коренастые, крепкие, как грибы боровики, черноволосые, черноглазые, с аккуратно подстриженными усиками. Носили Узуновы в свои двадцать пять лет погоны поручиков, оба были добрыми и службу знали.
Когда война стала реальностью, братья написали императору прошение о переводе их в боевые полки. Прочитав его, царь спросил у флигель-адъютанта:
– Уж не старой ли графини Росицы внуки?
И, услышав «да», добавил:
– Похвально! У поручиков в жилах болгарская кровь, кому как не им освобождать бабкину родину…
Пирушка была шумной, хлопали пробки, и шампанское плескалось через край бокалов. Громкие речи и клятвенные заверения, напутствия и пожелания.
– А помнишь, Стоян, как тебя в корпусе в карцер вместо Василька посадили?
– Друзья, друзья! За наш родной Дворянский полк!
Впоследствии этот полк был переименован в Константинопольский кадетский корпус.
– Генерал Черняев, гордость нашего полка. Слава Черняеву!..
К утру гости разъехались. Опустел, затих особняк. В большой зале братья остались вдвоём.
– Я свеж, брат, и голова у меня ясная. Если не возражаешь, пойдём к бабушке, она, поди, заждалась своих беспутных внуков.
Обнявшись, братья направились на половину старой графини.
– Не пойму, Стоян, почему государь нас разлучил: тебя на Дунай, к генералу Столетову, а меня на Кавказ, в Эриванский отряд генерала Тергукасова?
– Сие загадка, и ключ от неё у государя.
– А может, это к лучшему. Ты будешь описывать мне, как идёт война на Балканах, а я о своих походах.
– Ты, Василько, славно придумал. Слушай, брат, – Стоян приостановился. – На прошлом балу у князя Васильчикова обратил я внимание, как ты за Верочкой Кривицкой ухаживал. Уж не влюбился ли?
– Пока нет, но она мне нравится. И кто знает, не уезжай я из Петербурга, может, и сразила бы меня стрела Купидона.
– Верочка славная, только бы с годами не превратилась в свою сварливую маменьку.
Оба рассмеялись.
– А уж мужем помыкает, не доведи Бог, – снова сказал Стоян. – Мыслю, он у неё артикулы выделывает.
– Что и говорить, у такой не токмо артикулы, во фрунт будешь тянуться, – поддержал брата Василько.
В гостиной ровно горели свечи. Со стен строго смотрели на братьев их дальние и близкие предки. От времён Ивана Грозного тянулась родовая ветвь Узуновых, а графский титул жалован им самим Петром Великим за подвиги одного из Узуновых в Полтавской битве, чем в семье несказанно гордились.
С той поры всё мужское поколение в их роду носило офицерскую форму. Известно, что были Узуновы и у генералиссимуса Суворова в Альпах, и у фельдмаршала Кутузова на Бородинском поле. Многие предки братьев сложили голову на поле брани, защищая Россию.
А вот писанные маслом портреты деда и графини Росицы, а с ней рядом отец и мать братьев. Стоян и Василько, по воспоминаниям кормилицы Агафьи, в мать удались. Графиня Росица об умерших говорила неохотно и скупо: «Живые о живом думают», – когда братья просили рассказать им о родителях.
– Ну-с, прихорошимся, – сказал Василько. – Предстанем пред очами графини молодцами.
Причесавшись и одёрнув мундиры, братья вступили в комнату Росицы.
Графиня не спала. Она сидела в обтянутом красным бархатом кресле у камина. Несмотря на свои семьдесят лет, была она красива: пышноволосая, со смуглым, почти без морщин лицом, чуть горбоносая, а рот, не потерявший зубов, украшали яркие губы.
– Пришли, бабушка-матушка, – проговорили в один голос братья и опустились на колени по обе стороны кресла.
Увидев внуков, графиня нахмурила брови:
– Явились, повесы. Думала, про бабку и забыли.
И хоть говорила Росица сурово, в голосе её слышалась неподдельная доброта и любовь к внукам. Оба они были, можно сказать, её детьми: мать их умерла при родах, а отец, сын графини Росицы, погиб в Севастополе в Крымскую кампанию.
Графиня погладила братьев по волосам, вздохнула:
– Жаль, не видят вас ныне ни отец ваш, граф Андрей, ни дед, граф Пётр Васильевич…
И задумалась. Молчали Стоян и Василько, не нарушали мыслей старой графини.
А ей вспомнилась юность, родное село в горной Болгарии, отец и мать, подруги, с кем ходила с кувшином к роднику и полола огороды, срезала виноград и молола зерно на ручной мельничке.
Наконец графиня заговорила:
– Много-много лет назад, вот уже полвека, привёз меня ваш дед в Санкт-Петербург, но я помню родную землю, горы, сады… Мой многострадальный народ… Если бы не граф Пётр Васильевич, лихой штабс-капитан, что было бы со мной? Болгария, мой край отчий! Русские солдаты приходили нам на помощь не единожды. И ныне будет священная кампания. Потому, благословляя вас, радуюсь: на правое дело идёте. Ведь и в вас течёт частица болгарской крови. Там, в Болгарии, живут ваши братья и сёстры. – Она поерошила им волосы. – Ну, ступайте с Богом, не следует вам видеть, как плачет старая графиня Росица.
Откинув полог, Стоян вышел под тёплое майское солнце. День только начинался, а лагерь болгарского ополчения оживал. Царила праздничная суета. Из Ясс прибыл главнокомандующий со штабом, ожидалось освящение Самарского знамени, вручаемого ополчению городом Самарой. Знамя привезли самарский голова и общественные деятели волжского города.
У белых, ровных рядов палаток в ожидании сигнала толпились дружинники в чёрных куртках с алыми погонами: на каракулевых зеленоверхих шапках нашиты кресты, обуты в высокие яловые сапоги, через плечо серые шинельные скатки. Каждый день вливаются в дружины всё новые и новые добровольцы. Разные по годам, но почти все одной судьбы. Кто-то, участвуя в восстании против турок, нашёл приют в России, иные перешли границу и влились в черногорскую и сербскую армии. Трудными дорогами добирались они к месту формирования ополчения, и всех их объединяло неуёмное желание скорее принять участие в освобождении своей родины.
На зелёном лугу болгарские священники в полном облачении. Солнечно, и только в стороне синевшей Карпатской гряды клубились кучевые облака. Они лениво сползали в предгорные долины. А над Балканскими горами небо ясное. Там родина бабки Стояна Росицы, и поручик Узунов вдруг почувствовал, что на Балканах частица и его родины…
Тихо и тепло на плоештинском лугу. В цвету сады, яркая зелень, и оттого луг, где расположилось ополчение, нарядный и весёлый.
Из просторной палатки вышел главнокомандующий великий князь Николай Николаевич со штабом, с ним генерал Столетов и другие офицеры. Подошёл начальник штаба ополчения подполковник Рынкевич в болгарской форме и с ним самарские гости.
Запели трубы, понеслись слова команды «в ружьё!», и пять дружин, выстроившись в каре, замерли. У стола, покрытого белой льняной скатертью, остановились главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, начальник штаба генерал Непокойчицкий, генерал Столетов и подполковник Рынкевич.
– На колени! – прозвучал голос Столетова.
К аналою подошли священники, отслужили молебен и, вскрыв ящик, освятили знамя. Развернув полотнище, священники показали дружинникам трёхцветное знамя Болгарии – малиновое, белое, светло-синее. Все увидели золотой по чёрному фону на белой полосе широкий прямоугольный крест, а в его центре образ Иверской Божьей Матери. Повернули полотнище другой стороной. На ней такой же крест и образы славянских первоучителей Кирилла и Мефодия[32].
Настала минута прикрепления полотнища к древку. Первый гвоздь забили главнокомандующий и Непокойчицкий, затем выбранные дружинники. Крестясь, они подходили к древку, целовали его и только после этого ударяли по серебряной шляпке гвоздя.
Торжественно застыли ряды дружин. Вот к древку приблизился войник в национальном костюме. Был он стар, но держался бодро. Его грудь украшали награды, а за широким поясом устрашающе торчали турецкие пистолеты и отделанный золотом ятаган[33].
Это был знаменитый болгарский воевода Цеко Петков, снискавший уважение боевыми подвигами в Балканских горах, где его отряд многие годы наводил ужас на турок.
Столетов протянул Петкову молоток:
– Герою Болгарии!
У старого войника навернулись слёзы.
– Всю свою жизнь я ждал этого часа, вот оно, рождение болгарского воинства! – Повернулся к дружинникам, вытер глаза. Голос его зазвучал по-молодому: – Да поможет Бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную землю болгарскую! Да осушит его шёлк скорбные очи наших матерей, жён и дочерей! Да бежит в страхе всё нечистое, злое перед ним, а вслед за ним придут мир и благоденствие!
Подняли древко с серебряным, золочёным копьём. Священник прочитал шитое вязью на ленте: «Город Самара – болгарскому народу в 1877 году… Да воскреснет Бог, и расточатся врази его».
Зашелестело знамя, и радостные крики «ура!» огласили луг. Когда всё стихло, великий князь повернулся к Столетову:
– Ваше мнение, генерал, по использованию ополчения? Как силу вспомогательную или боевую?
– Считаю, ваше высочество: болгарские дружины не только способны занять достойное место в рядах действующей Дунайской армии, но и почитаю для себя за честь вместе с русскими солдатами освобождать свою отчизну…
Газета «Русский инвалид» в № 100 за 1877 год, высоко характеризуя боевой дух болгарских дружинников, писала: «Успех формирования первых двух батальонов превзошёл ожидания. Понятливость, дисциплина, рвение и любовь к делу, добровольно на себя принятому, отличают всех этих болгар, до последнего человека».
В приёмной начальника разведки Дунайской армии больше часа дожидался полковника Артамонова средних лет болгарин, худой, как высохший сук, с тёмной, задубевшей кожей. На нём – льняная рубаха, расшитая в крестик, и латаные, потёртые штаны: ноги плотно обхватывают стоптанные кожаные поршни[34].
Адъютант начальника разведки читал, делая какие-то пометки, вопросов болгарину не задавал, твёрдо усвоив, что, если появляются подобные посетители, разговаривать с ними должен только полковник с глазу на глаз.
Посетитель не скучал, не проявлял нетерпения. Усевшись у стены, он дремал. Но стоило скрипнуть двери, как болгарин тут же вскочил. Артамонов широко раскинул руки:
– Здравствуй, Димитр, гость дорогой, здравствуй! В самый раз прибыл.
Пропустив болгарина в кабинет, сказал адъютанту:
– Нам кофе. – Сняв фуражку, причесал коротко стриженные волосы: – Рад видеть тебя, Димитр, в полном здравии. В твоих сведениях нужда превеликая.
– Им удалось, не вызвав подозрений османов, пройти в самое низовье Дуная, а Живко Нешов пробрался в верховье. Связь держали через голубиную почту. По сведениям, турки не ожидают русских у Систово.
– Почему? – насторожился Артамонов.
– Дунай широкий, и берега крутые.
– Так. А какие силы сосредоточил здесь Абдул-Керим?
– Три табора пехоты в Систово при трёх дальнобойных орудиях да батарею и шесть таборов в Вардимском лагере.
Полковник подошёл к карте на стене:
– Зимница, Зимница… Что же, Димитр, подумаем. А тебе спасибо. Увидишь товарищей, поклонись им. Передай: Артамонов просил их на своей родной земле в тылу неприятеля быть нашими ушами и глазами.
Прощаясь, обнял болгарина.
– Переплывая Дунай, остерегайся.
– Не первый раз. Пусть братушки скорее освобождают нас. Башибузуки свирепствуют, терпение наше иссякло.
– Скоро, скоро уже.
– Помогай вам Господь.
Восьмой армейский корпус, переправившись на второй день после объявления войны через Прут, не встречая сопротивления противника, продвигался по румынской земле.
Встали на Дунае.
Июнь выдался жаркий. На горных вершинах таяли снега, и полноводный Дунай местами вышел из берегов, мутной водой затопил прибрежные луговины и тальник.
Объезжая дивизии, командующий корпусом генерал-лейтенант Фёдор Фёдорович Радецкий заметил генерал-майору Драгомирову:
– Здесь турок намерен удержаться. Преграда серьёзная. – И, оглядев из-под ладони речную ширь, добавил: – Кому-то доведётся первому на ту сторону перейти.
На что Драгомиров ответил:
– Почту за честь, Фёдор Фёдорович.
И будто душа чуяла.
Тринадцатого июня разыскал Радецкого фельдъегерь штаба армии поручик Узунов, вручил пакет строгой секретности. В нём генерал-лейтенанту Радецкому поручалось начать переправу через Дунай в ночь с 14 на 15 июня.
Тут же приписка главнокомандующего Дунайской армии великого князя: «Полагаюсь на Вас, Фёдор Фёдорович, и на русского солдата. Дай Бог Вам удачи».
– Узунов? – переспросил генерал. – Не покойного ли графа Петра Васильевича сын?
– Внук, ваше превосходительство.
Лицо Радецкого посветлело:
– Знавал я вашего деда, служил у него. Вы что же, при штабе главнокомандующего состоите?
– Никак нет, ваше превосходительство. Прикомандированный от болгарского ополчения при ставке главнокомандующего, имею разовое поручение.
– Прекрасно. Особенно если в деда удались. – И уже уходившему Стояну сказал: – Советую вам, поручик, задержаться в дивизии генерала Драгомирова. Не пожалеете.
Четырнадцатая пехотная дивизия генерала Драгомирова и приданные ей подразделения, составившие Передовой отряд, подтягивались к Зимнице скрытно, ночью. Генерал Драгомиров наказал:
– Огня не разводить, передвижение без песен и барабанного боя. А по прибытии на место соблюдать меры предосторожности: кучно на Дунае не появляться, артиллерию и понтоны маскировать на улицах, у реки, коней на водопой водить малыми партиями.
Для себя Драгомиров облюбовал квартиру в Зимнице, в доме, что выходил окнами на Дунай. Солдаты выставили рамы, и генералу открылся обзор противоположного берега полный.
Ночью слышно, как в Систово гуляют в ресторане турецкие офицеры, перекликаются караульные солдаты. Систовский гарнизон не велик. У Систово турки переправы не ожидают. Сердер-экрем Абдул-Керим-паша, главнокомандующий турецкой армией, лично провёл рекогносцировку этой местности, после чего уверенно заявил: «Скорей у меня вырастут волосы на ладони, чем русские здесь переправятся через Дунай».
Но Передовой отряд уже изготовился.
На рассвете 14 июня к генералу Драгомирову вызвали полковника Волынского полка Родионова с офицерами.
Дожидаясь их, генерал времени не терял. Склонившись над листом бумаги, он писал: «Пишу накануне великого для меня дня, где выяснится, что стоит моя система воспитания и обучения солдата, и стоим ли мы оба, то есть я и моя система, чего-нибудь».
Вошли офицеры. Драгомиров поднялся из-за стола:
– Господа, великая святая борьба начинается. Честь первыми пересечь Дунай выпала на нашу дивизию. Ваш полк начнёт. В этой лощине, – Драгомиров подошёл к окну, указал на устье ручья Текир-Дёре, – будут приставать понтоны. Ваша задача – закрепиться и удерживать плацдарм до переправы остальных частей.
– Ваше превосходительство, – подал голос Родионов, – здесь нет бродов, большая глубина. Ко всему, турецкий берег Дуная обрывистый и высокий.
– Полковник, приказ есть приказ. И я верю русскому солдату.
…Поручик Узунов явился в 14 –ю дивизию лишь к вечеру следующего дня. На той стороне Дуная в зелени садов белели дома Систово, высились минареты.
Никакого особого движения, означавшего бы, что именно у Зимницы сосредоточен Передовой отряд, Стоян не увидел. Однако встретившийся знакомый офицер Брянского полка доверительно сообщил, что брянцам поручено прикрывать фланги переправляющихся частей…
Ночь выдалась тихая, лунная. Серебристый свет отражался в дунайской воде. Поручик Узунов, на сутки задержавшись в дивизии Драгомирова, стоял на берегу. Переправа уже началась. Солдаты понтонного батальона бесшумно спускали на воду понтоны. Офицеры подавали команды вполголоса. Молча входили на понтоны солдаты-волынцы.
Тихо на том берегу, спит Систово, и только лениво перебрехиваются собаки. Один за другим отчаливают от левого, низменного берега реки понтоны и лодки, а к переправе уже подошли солдаты Минского полка. Унтер сказал негромко:
– Ранцы оставить на берегу, потом доставят. Патроны в карманы. Коли неприятель откроет пальбу, не отвечать. В штыки его, братцы.
Поодаль от Стояна сапёры наводили паромную переправу. Туда же подъезжали артиллерия, конные казаки. Всё делалось без суеты и шума.
Стоян взглянул на часы: около двух ночи.
Медленно тянется время. Набежавшие тучи закрыли луну. Стало темно. Но вот на том, нагорном берегу всполошённо закричал дозорный и поднялась беспорядочная пальба. Турецкие пикеты обнаружили переправу.
Рядом с Узуновым остановилась группа офицеров штаба. Стоян узнал среди них генерала Драгомирова. Кто-то из офицеров докладывал:
– Как в русло вошли, начало сносить течением.
Генерал перебил:
– Понтоны на том берегу не задерживать. Передайте, плацдарм держать любой ценой…
Огонь со стороны турок усиливался. Понтоны и лодки оказались под орудийным обстрелом. Теперь уже в бой ввязались турецкие войска, стоявшие лагерем под деревней Вардим.
Когда возвратились первые паромы, Стоян бросился к переправе и, прежде чем перегруженная лодка отчалила от берега, вскочил в неё.
– Ваше благородие, и без вас водицу черпаем, – заметил один из солдат.
– И-иэх! – Солдаты взмахнули вёслами, вырвались на течение.
Дунай бушевал, пенился от разрывов, в воздухе свистела картечь, лопались гранаты. Стоян увидел, как прямым попаданием снаряда накрыло один из понтонов. Опрокинулась плывшая рядом лодка. Солдаты спасались вплавь, захлёбывались.
– Господи, не допусти утопнуть, – перекрестился солдат, сидевший рядом со Стояном. – Дай добраться до басурмана на земле.
По участившейся стрельбе можно было понять: к туркам подошло подкрепление из Систово. Теперь переправа затруднится.
Лодка ткнулась в землю.
– Давай, ребята! – крикнул Стоян и выпрыгнул на берег.
Перед ними возвышалась круча. Солдаты вскарабкивались, помогая прикладами, лопатками. Узунова поддерживал солдат. Подсаживая, приговаривал:
– Держись, господин поручик. Сейчас мы турку в штыки примем!
А на берегу уже кипел штыковой бой. Полковник Родионов, размахивая саблей, подбадривал солдат:
Перед Стояном возник турок в красной феске. Не успел поручик отразить удар сабли, как подбежавший солдат ударил турка прикладом. Другого Стоян сразил саблей.
А у Зимницы молодой генерал Скобелев в белом мундире отыскал Драгомирова.
– Михаил Иванович, позволь высадиться добровольцем на тот берег.
Драгомиров промолчал, вслушивался в гул боя.
– Михаил Иванович, не доведи Бог, сбросят наших, сорвут переправу.
– С Богом, Михаил Дмитриевич. – Драгомиров повернулся к Скобелеву: – Я со штабом вслед за тобой. Медлить нельзя…
Бой разгорался. Светало. К туркам прибыло подкрепление, и они снова двинулись в атаку. Их плотные колонны из Вардима грозили смять редкие цепи русских солдат.
Драгомиров со штабом заторопился к переправе.
– Пехоту, пехоту на паромы, конных казаков последними! – приказал Драгомиров.
Адъютанты бросились исполнять распоряжение.
С понтонов и лодок вслед за Волынским и Минским полками высаживались житомирцы, 4 –я стрелковая бригада и пластуны[36]. А по переправе, катили горные орудия, зарядные ящики. У Зимницы, держа коней в поводу, ждали очереди казаки 23-го Донского полка и уральцы.
С румынского берега по Систовским высотам ударила русская артиллерия. Скобелев поднял солдат левого фланга:
– Вперёд, молодцы, турок бежит!
Оказавшись на вражеском берегу, Драгомиров крикнул адъютанту:
– Поспешайте на правый фланг, к волынцам. Передайте генерал-майору Петрушевскому: надо взять Систовские высоты. Пополнение он получит.
Поднялось солнце. Коптя и чадя, пароход «Анкета» подтянул две баржи. С них густо посыпалась пехота. Драгомиров перекрестился:
– Теперь веселей пойдёт! – неожиданно заметил Стояна, подозвал: – Поручик, ежели вы своевременно не воротились к генералу Столетову, поручаю вам быть неотступно при генерале Скобелеве. От пули и штыка турецкого оберегайте его. Передайте Михаилу Дмитриевичу: ему место у Петрушевского!..
Стоян увидел Скобелева, когда тот, в белом кителе нараспашку, шагал вдоль залёгших солдат, весело приговаривая:
– Сейчас, братцы, подмога к нам пожалует, и снова ударим на турку, а покуда передохните да неприятеля отражайте. – И, не кланяясь свистевшим пулям, пошучивал: – Однако, братцы, не спать. Выиграем баталию, в баньку париться – и спи на здоровье.
– Ваш благородь, – поднял голову молодой солдатик, – ну коль убьют, и на полке не полежу.
– Дурень, – перебил его седоусый товарищ. – Его превосходительство о смерти не думает, его и пули не берут, а ты к земле, ровно вошь к кожуху, прилип и балабонишь чего не след.
По залёгшей цепи на всю трёхверстовую линию фронта передавалось:
– Скобелев… Скобелев! Глянь-ко, белый енерал!
Поспешавший за Скобелевым поручик Узунов, прислушиваясь к вжиканию пуль, молил: «Лучше – в меня, нежели в генерала…»
О Скобелеве ходило много былей и небылиц ещё со времён Туркестанской войны, и поручику они были известны с кадетского корпуса. Поручение генерала Драгомирова озадачило Узунова: как можно охранять жизнь не остерегающегося генерала при таком горячем обстреле?
Скопившись большим отрядом, турецкие аскеры длинными перебежками устремились к русским позициям.
– Поручик, – заметил Скобелев. – Вот вам момент проявить храбрость. Подымайте солдат и следуйте за мной!
Стоян повернулся к залёгшей цепи, но его опередил офицер-волынец. Узунов узнал поручика Моторного, с которым учился в кадетском корпусе. Накануне Моторный со взводом своих солдат отбил турок от переправы.
За поручиком бросились солдаты-волынцы. Поднялись в контратаку подольцы. Опережая их, рванулся Узунов. Впереди мчался рослый солдат. Неожиданно он споткнулся и тут же рухнул. Подхватив его винтовку, Стоян оказался в гуще боя. Дрались молча, озверело. Стреляли редко, работали штыками, схватывались в рукопашной и тогда в ход пускали ножи.
Обе стороны то и дело пополнялись набегавшими солдатами.
Теперь уже бой кипел на склонах Систовских высот, поросших садами и виноградниками.
Брянцы вытягивали в гору орудия, подбадривали друг друга:
– Навались, братцы!
Установили пушки, дали залп.
Ударили дробь полковые барабаны, и русские цепи начали охват высот. От Дуная повели атаку стрелки генерала Цвенцвинского, а с правого фланга давила бригада генерала Петрушевского.
К полудню сражение было в разгаре. Стояну казалось, что время остановилось. Поле усеяли убитые и раненые. Крики и стоны, лязг штыков и звон сабель слились воедино.
Окровавленный мундир поручика Узунова прилип к телу.
Исход боя решила рота Житомирского полка, которую лично повёл в бой генерал Скобелев. Без выстрелов, под барабанный бой она ударила в штыки. Турки дрогнули, побежали. На высотах затрепетали русские флаги, победно заиграли трубы…
В обеденную пору дивизия генерала Драгомирова вступила в Систово. Полки шли под расчехлёнными знамёнами, улицами, запруженными народом. В авангарде колонны двигались казаки.
– Едут! Едут! – Ещё издали завидев конницу, зашумели болгары.
Толпа подалась, качнулась. Мальчишки шустрыми воробьями густо облепили деревья. Возбуждённых недавним боем солдат поили холодной водой, угощали вином и спелыми вишнями. Играла музыка, дудели сопилки, били барабаны. Болгары встречали своих освободителей…
О переправе и взятии Систово императору стало известно в тот же день…
В обеденный час оживлённо за царским столом. Искрилось, играло золотистым янтарём французское шампанское «Вдова Клико». Александр II поднял прозрачный, без рисунчатой резьбы, хрустальный бокал на высокой тонкой ножке, фирмы «Баккара». Сделалось тихо.
– За первую победу российского оружия! – Голос радостный, чуть возвышенный. – За начало освобождения братьев-болгар от многовековой неволи. За будущую свободную Болгарию!
Облобызав великого князя и главнокомандующего, брата Николая Николаевича, вручил ему орден святого Георгия.
– Ура, господа!
Там, где голубая бухта Золотой Рог вытянулась узким рукавом, в долине пресных вод – летняя резиденция султана. В знойные дни роскошный дворец и тенистые сады овевают свежие морские ветры.
День и ночь верные янычары зорко стерегут великого из великих, султана турецкой империи, наместника аллаха в этом неспокойном мире, временном пристанище каждого правоверного мусульманина и гяура, иудея и буддиста – всех, кому волей случая позволено жить на земле.
Высокая каменная ограда скрывает от взора недостойных султана Блистательной Порты. Абдул-Хамид прогуливается по песчаным дорожкам, мимо фонтанов и благоухающих роз, газонов, приятно успокаивающей зелени сочной травы.
В Великий пост – рамазан, когда аллах запретил принимать дневную пищу и даже в помыслах не касаться женщины, в летний дворец нет входа ни одной из жён султана. Им место в гареме Долма Багче.
Умеренная еда после захода солнца, сорокадневное воздержание очищают тело истинного мусульманина от скверны, придают ему лёгкость и возвращают мужскую силу.
В первый день большого байрама[37], когда пировала вся Порта, Абдул-Хамид съедал всего-навсего три чебурека, пил кофе, сваренный на песке, любовался танцовщицами и, дождавшись, когда муэдзин[38] с минарета прокричит слова из Корана, отправлялся к молодой жене.
И впредь велел каждый год доставлять ему новую жену. В этот раз привезли юную красавицу, совсем ещё девочку из южной Румелии[39]. Она была пуглива и застенчива…
Румелия! При воспоминании об этом княжестве на лицо Абдул-Хамида набежала тень, а губы зашептали проклятия. Румелы, которые совсем недавно дрожали, как зайцы, едва завидев янычара, теперь, когда уруские солдаты подошли к границам Порты, сделались дерзкими. На предложение правительственного Дивана о союзе против России румелы посмели говорить о своей независимости и нейтралитете. А едва армия гяуров встала на Дунае, как король Румелии князь Карел, Карл, как именуют его европейцы, позабыв страх, какой наводили на него османы, переметнулся к урусам и объявил войну Оттоманской империи. Его войска вместе с армией царя Александра.
Но настанет час расплаты, и он, султан Абдул-Хамид, бросит князя Карела навечно в Семибашенный замок, а у нечестивцев-румелов будут вырывать их собачьи языки…
Под мягкими, расшитыми бисером чувяками Абдул-Хамида песок слегка поскрипывает. Рысьи глазки султана тревожно бегают. У маленького сухого человека в голубом шёлковом халате, украшенном драгоценными камнями, коварная, не знающая жалости душа. Вкрадчивым, воркующим голосом Абдул-Хамид говорит следующему за ним на почтительном расстоянии великому визирю:
– Парламент, сборище болтливых баб, я терплю больше полугода. Теперь я разгоню его.
– Великий и мудрый султан, даровавший Блистательной Порте конституцию…
Едва Мидхат-паша успел промолвить эти слова, как Абдул-Хамид прервал его:
– Мы недостаточно жестоки, мой визирь, не конституция нужна Порте, а ятаган, отсекающий головы непокорным. Слава аллаху, наши взгляды разделяют и советники-инглизы[40]… Когда на Балканах мы разобьём урусов, я на месяц отдам болгар моим воинам…
У высокого куста вьющейся розы Абдул-Хамид задержался. Рука с синими прожилками потянулась к нераспустившемуся бутону. Султан снова заговорил:
– Армяне – собаки на Кавказе – вступают в армию царя Александра II. Против таборов Мухтар-паши стоят отряды армянских генералов Лорис-Меликова[41] и Тергукасова. Кровью подлых армян я залью Кавказские горы.
– Мудрый султан, – осторожно вставил великий визирь, – и здесь, в Стамбуле, армяне готовы отворить ворота города московитам.
Абдул-Хамид хищно оскалился:
– Райя![42] Я не пощажу и стамбульских армян. По нашей милости они держат в руках стамбульские базары и торговлю, раздулись от богатств, как пауки, но я напущу на них янычар и башибузуков. Золото армян пополнит опустевшие кладовые Порты.
Султан остановился, повернулся к визирю. Ярко блеснул крупный алмаз на его чалме.
– Отчего инглизы льстят нам? Ты думаешь, Мидхат-паша, я слеп и не понимаю? Королева Виктория и её лорды дрожат от страха: вдруг корабли гяуров перекроют им путь в Индию? Оттого сладкозвучной серной разливается инглизский посол, убеждая нас отдать Золотой Рог под стоянку броненосцев её величества. Но я сплю спокойно тогда, когда слышу в бухте звон якорных цепей моего флота. Инглизский посол не услышит от нас ни да ни нет, мой достойный визирь Мидхат-паша. Я буду кормить британского льва обещаниями и надеждами.
Карета Лайарда, посла Англии в Стамбуле, катила из шикарного европейского квартала, что в предместье Пера, через еврейский квартал в предместье Хаскиой. Подтянутый, чинный, с седыми бакенбардами, сэр Лайард в Стамбуле третий месяц. Напутствуя его, лорд Биконсфилд наказывал: «Интересы Великобритании не выходят за пределы интересов Великобритании».
Лайард понял премьера: туркам надо обещать, подталкивать к войне с Россией, но конкретной помощи – никакой.
Давать займы некредитоспособной стране банкиры Сити не желали. Оттоманская Порта – государство с внешним долгом в пять с половиной миллиардов франков – не в состоянии выплачивать даже ежегодные проценты.
Посол подумал о том, что Англия достаточно помогла Порте, взяв на себя частичные расходы по поставкам для турецкой пехоты нового образца ружей и стальных крупповских пушек.
За оконцем кареты остались мощённые плитами кварталы с английским и французским, русским и австрийским посольствами, правительственными зданиями, роскошными особняками дипломатов и разноцветными деревянными домами турецкой знати. Потянулись грязные узкие улочки с домишками мелких торговцев, ремесленного и прочего люда, зловонные, неухоженные районы печально известного Стамбула, рассадника всяких заразных болезней.
Как-то в один из погожих майских дней Лайард выбрался на морскую прогулку. Играли в море дельфины, резали крупными, упругими телами голубую гладь, высоко взмывали над водой. Косые лучи солнца падали на город. Посол долго любовался столицей османов. Огромным амфитеатром она спускалась с семи холмов к берегам Босфора и Мраморного моря. В зелени кипарисов и платанов, чинар и орехов прятались черепичные крыши, белели дворцы и мечети: Софийская Ая-мечеть, красавица Сулеймание, мечеть Баязида с большими куполами и многие другие, возведённые султанами во славу их правления…
Хозяин многовёсельной лодки, турок в красных шароварах и синей феске, указывая на видневшиеся вдали городские постройки, пояснял важному англичанину – Лайард владел турецким языком:
– Господин видит ворота византийских крепостных стен великолепного Стамбула. Вон Тон Капусси. Их отворили османы славного султана Магомета…
Мог ли предположить словоохотливый турок, что молча слушавший его англичанин знает историю Византии и Оттоманской Порты лучше, чем он сам, а ориентируется в городских лабиринтах, будто жил в Стамбуле многие годы, у сэра Лайарда топографическая карта столицы Оттоманской Порты, подготовленная Печатным двором Лондона, и на неё нанесены не только примечательные места, но и арсенал с военными заводами, гавани и верфи…
Положив бледные, тонкие пальцы на борт лодки, Лайард смотрел на вершину холма, главную, деловую часть Стамбула, его предместья с многочисленными базарами и рынками, лавочками и палатками, где торг ведут всем, что имеется на свете: скотом и птицей, оружием, одеждой, коврами и всякой всячиной.
Английского посла особенно привлекал самый большой стамбулский базар – Безестан. Здесь всё гудело и шумело многоязычно. Вдоль крытых рядов теснились и плыли десятки тысяч людей, крутились, как в водовороте, турки и персы, армяне и греки, евреи и арабы. Над всем базаром сладко пахло восточными пряностями…
Хозяин лодки ещё говорил о чём-то, но взгляд сэра Лайарда уже остановился на бухте Золотой Рог. Вожделенная мечта корабелов всего мира – иметь такую стоянку. Сколько раз в английском парламенте произносились горячие речи, накалялись страсти вокруг Золотого Рога. Окажись бухта местопребыванием дредноутов её королевского величества, и русский флот, какой с поспешностью возрождается Россией, окажется навсегда блокированным в черноморской луже…
Одна из задач английского посла – убедить султана согласиться на переход британских кораблей из Безикской бухты в Золотой Рог. Но Абдул-Хамид, как хитрый лис, уходит от ответа…
Оставив карету, сэр Лайард, укрываясь от жары в густой тени чинар, пошёл пыльной улицей мимо кофейни, малолюдной в такую пору дня, и харчевни, из чрева которой чадило бараньим салом и жареным луком.
На мраморных ступенях мечети нищий в отрепьях тянул руки, причитая слезливо:
Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и увидел-ощутил в своей ладони туго свёрнутый бумажный комок.
Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, возвратился к карете…
В посольстве, усевшись за стол, развернул, расправил записку, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом. Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остаётся нерешённым.
«Нет ничего тайного, что бы не стало явным», – говорит народная мудрость.
Султану донесли: заптий[44] при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.
Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.
Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.
Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджалов находится в тайных сношениях с английским послом.
Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей «новых османов», «младотурок», как они себя именуют, сообщает инглизам обо всём, что происходит во дворце. Кто, как не они, мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?
А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида, свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Афиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, пытался оказать влияние Мидхат, рисуя прелести конституционного устройства Порты.
А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты – плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в его, султана Абдул-Хамида, руках.
Пусть инглизы и их стамбулский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает: инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…
Абдул-Хамид решает пока не казнить Мидхат-пашу, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить и все «младотурки».
В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:
«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдёт тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе генерала Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.
Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и обнажившееся раздолье местами горбилось курганами – могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязи и караульные землянки.
Степи с высокой травой, после зимы высохшей, – раздолье дня диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.
По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, заросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плёсах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой тьма, вспугнёшь – стая небо закрывает…
Уманская – станица старинная, её курень прибыл на Кубань из Запорожья ещё с полковым атаманом Захаром Чепегой и войсковым судьёй Антоном Головатым.
В Уманской я передохнул два дня. Станица большая, в ней размещается Ейский отдел. Войско Кубанское делится на шесть отделов. Уманская выставляет два полка.
Рядом со зданием атамана отдела – просторная площадь со старинной деревянной Трёхсвятительской церковью.
На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казаков война – дело привычное. Их служба начинается с юных лет и длится подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанник увёл на Дунай две сотни пластунов[45].
В станице мало больших домов, всё больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает тёмный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.
В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в своё время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…
Из Уманской в сопровождении трёх казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.
Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик. Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…
Столица Кубанского казачьего войска – Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.
Живут в городе казачья старшина и разное войсковое начальство, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.
Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар.
В местном театре я ещё побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.
Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.
Заходил в управление Кубанского казачьего войска, атаманом здесь генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, он прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.
В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения – адыгов комплектуется полк, и мне предложили в нём службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…
Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова…»
Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:
– Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.
Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.
– Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.
– Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетённому турками.
– У меня бабушка – графиня Узунова, болгарка.
– Значит, в вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.
Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.
– Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.
– Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.
Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл стол. Беседа продолжалась за завтраком.
– Вам известно, какое поручение готовит нам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнём формировать резерв. Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?
Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.
– «Болгары! Братья!.. Царь объявил войну Порте. Для освобождения многострадального болгарского народа, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества. – Райчо читал и тут же переводил: – …На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.
…Образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.
Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знамёнах, ибо оно есть дело национального возрождения Болгарии…»
Отложив воззвание, Николов задумался. Потом взглянул на Стояна:
– Трудную, многолетнюю борьбу вёл наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Цеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.
– Благодарю, капитан, за вашу любезность, о Петкове я слышал от Асена, вижу часто, но говорить с ним не доводилось.
– Мой народ прожил сотни горьких лет, моя родина задыхалась под владычеством турецких султанов. Нас гнули, пытаясь сломить, отуречить, уничтожить наш язык и культуру, но не поставили на колени. Такие, как Цеко Петков и его товарищи, чувствовали себя на Балканах хозяевами. Они всегда ждали прихода Московцев, своих освободителей, братушек… Я говорю то, о чём в России известно, о наших страданиях пишут российские газеты. Болгары знают: наша боль вам не безразлична.
– Правы, капитан, для России болгарский народ – братский народ.
Император не ожидал брата. Великий князь явился неожиданно, обрадовал: телеграфное сообщение – генерал Гурко взял Тырново.
– Генерал Гурко? Но у него кавалерия, и он, насколько помню, на прошлой неделе занимал участок по реке Росице от Сухиндола до Никона.
– Именно. Самое удивительное, что Гурко бросил на город шесть сотен драгун да две сотни казаков при поддержке батареи подполковника Ореуса.
– Кто ему противостоял?
– Турки держали под Тырново пять таборов пехоты, батарею и несколько сот казаков.
– Значит, более четырёх тысяч? Знал ли Гурко силы противника?
– Он пользовался данными бежавших из города жителей. Бой был скоротечный, длился не более часа.
– Похвально. Объявите генералу мою благодарность за столь решительные действия.
– Генералу Гурко будет приятно услышать высокую похвалу, ваше величество. Мы назначили его командиром Передового отряда, придав ему часть пехоты и болгарское ополчение.
– Какая задача поставлена?
– Перейти Балканы и выйти в Забалканье.
– И это всё?
– По мере возможности, ваше величество, продвижение к Адрианополю…
Разговор между царём и главнокомандующим вёлся на царской квартире на исходе дня 8 июля. А 10 июля Александр получил телеграмму из Берлина, весьма ядовитую по смыслу, за которым угадывался нрав Бисмарка: «Поздравляю с успехом. Но где же турки?»
Александр показал её Милютину:
– Видите, как скверно, когда войну наблюдают иностранные корреспонденты.
На что военный министр России ответил:
– Передайте, ваше величество, корреспондентам: будут ещё турки. Всё впереди.
Кто видел молодого сурового подполковника в форме болгарского ополченца, никогда бы не подумал, что он способен рыдать, как ребёнок.
Да и сам Константин Кесяков не помнил, когда ронял слезу. Разве что в день смерти матери.
Но вот настал час, и его первая дружина переправлялась через Дунай. Берег наплывал, но Константину Кесякову казалось, что прошла целая вечность.
Молчаливо сгрудились дружинники, замерли в ожидании. Толчок, и паром остановился, закачался на воде. Подполковник спрыгнул первым, ноги подломились в коленях. Сняв шапку, целовал землю. Грудь сжало, по щекам текли слёзы.
Плакали не стыдясь дружинники. Наконец подполковник поднялся, посмотрел на своих воинов:
– Братушки, мы дома, в своей кровью омытой Болгарии. Но прежде чем мы назовём её свободной, многих недосчитаемся. Знайте, то будет святая смерть, дорогая плата за волю нашего народа. Пойдём же смело за старшими братушками, русскими солдатами.
Подполковник смотрел на Систово, на зелень садов, белоснежные минареты над городом, купол православного храма и мысленно видел себя семнадцатилетним, когда он, Костаки Искров, ставший в России Константином Кесяковым, вместе с Любеном Каравеловым добирался в Москву, как учился в университете и получил звание магистра математики.
Но Болгария, многострадальная Болгария звала властно к борьбе, и он, Костаки Искров, закончив Константиновcкое военное училище, поступает на службу в Преображенский полк в чине поручика, связывается со Славянским комитетом, выезжает в Белград и Сербию, формирует болгарский легион. Своими глазами он видел, как расправлялось войско Осман-паши с сербами.
Теперь Константин Кесяков подполковник и командир первой дружины болгарского ополчения. Генерал Столетов попросил откомандировать к нему Кесякова, как только было принято решение о создании болгарского войскового соединения.
Последняя дружина покинула паром. Воины строились поротно. В голову колонны пронесли Самарское знамя, полотнище колыхалось на ветру.
Подполковник вспомнил день, когда знамя вручали ополчению. Тогда Кесяков переводил дружинникам, о чём говорили самарские гости и присутствовавший при вручении знамени главнокомандующий Дунайской армией.
А над Систово, над широким Дунаем, над ближними и дальними полями понёсся молчавший многие и многие годы колокольный перезвон. Из города встречать своих болгарских войников, в строгом облачении, с хоругвями и иконами, шли священники, валил народ. Было торжественно и празднично.
Ворвавшись с драгомировской дивизией в Систово, поручик Узунов так и не успел как следует разглядеть этот городок. Потому, едва ополченцы переправились через Дунай, Стоян приступил к знакомству с городом. Посмотрел развалины стен лагеря римских легионеров. Подивился множеству магазинчиков и торговых палаток. Городок-то не так велик. Походил по базарам. У каждого своё назначение: на одном лошадей продавали, на другом – свиней, а вот на третьем – вино бочками.
Болгары то и дело заговаривали со Стояном, приглашали домой. Систовцы всю теплоту сердца отдавали своим болгарским войникам. Они зазывали дружинников в гости, пели вместе с ними родные песни, играла их музыка. И только тихо было в домах, где жили турки, да ещё у тех немногих болгар, которые служили Порте либо своим жизненным укладом хотели походить на турецкую знать.
Стоян бродил зелёными улицами, вдоль плетней и оград из булыжника, любовался каменными домами под красной черепицей, попадались двух– и даже трёхъярусные, с балконами, за каменными оградами, увитыми виноградом. Долго стоял на центральной площади, поражённый великолепием белого православного храма. Турки не разрушили его. Однако специальный фирман[46] запрещал болгарам строить высокие церкви.
У причалов на Дунае тесно от складов и пакгаузов австрийского пароходного агентства. От порта мощённая камнем улица, усаженная тополями, потянулась вверх, в гору.
В центральной части города – училища, торговое и рисовальное…
Улица вывела Стояна в старый район города, где кривые переулки, тупики, глинобитные либо сырцового кирпича дома, а вторые ярусы нависали над пешеходными тропинками. В нижних же размещались торговые лавочки старьёвщиков, огородников или мастерские разного ремесленного люда.
У небольшого ухоженного дворика, в тени вишен и яблонь десятка три ульев: жужжали пчёлы, копошился пасечник.
Стоян засмотрелся. Пасечник поднял голову, откинул с лица защитную сетку. Увидев офицера, заторопился к нему, распахнув калитку, пригласил, мешая русские слова с болгарскими:
– Сердечно прошу на гостуване.
Старый усатый пасечник в куртке из домотканого сукна и барашковой шапке усадил гостя под разлапистым орехом, поставил на стол глиняную миску, до краёв наполненную душистым мёдом, нарезал пшеничного хлеба и, налив в стаканы виноградного вина, произнёс:
– За братьев наших, Московцев, за деда Ивана!..
Лишь под вечер Стояна с трудом разыскал Райчо Николов.
– Моя сестра, поручик, заждалась нас…
В доме на каменных сваях было полутемно и пахло топлёным молоком и брынзой. Поручик осмотрелся. Он впервые в гостях у болгар. Кухня, навесные полки, уставленные начищенной до блеска медной посудой, в шкафу стопка глиняных мисок и тарелок, расписные чашки. Деревянный пол, на нём разноцветная лоскутная дорожка. В просторной горнице под ногами домотканый коврик, старый комод, на нём вязаная накидка. Напротив, у стены, железная кровать с белыми дутыми шарами покрыта сотканным из шерсти лежником, а на нём гора подушек. У кровати вычиненная шкура овцы. Мех пушистый, высокий. Посреди горницы празднично уставленный низкий столик.
Старшая сестра Николова, тётушка Параскева, как называл её Райчо, одетая в платье из грубой шерсти, встретила их приветливо и, усадив на плетённые из виноградной лозы скамейки, долго всматривалась в лицо брата. Потом поправила чёрный платочек на седой голове, сказала:
– Ты запомнился мне мальчиком, Райчо, а сейчас вижу морщины и седину. Ты жив, мой дорогой брат, а сколько раз я оплакивала тебя. Печально, не довелось увидеть тебя в этой одежде нашему Антиму.
– Муж тётушки Параскевы, – шепнул капитан. – Его в апрельские дни убили башибузуки.
В горницу, внеся дымящееся блюдо с мясом, вошла стройная девушка, смуглолицая, с чёрной косой до пояса и в сарафане поверх вышитой рубашки. Улыбнулась добро.
– Обратите внимание, поручик, на мою племянницу. У неё редкое имя – Светозара. В молодости муж тётушки побывал в Сербии и привёз оттуда это имя. В тот год тётушка ждала ребёнка. Рассчитывали – будет мальчик, а родилась булка[47]. – Николов лукаво поглядел на сестру: – Вот и носит моя племянница почти мужское имя. А какая красавица! Обратите внимание, поручик. Представьте, сегодня сам впервые увидел её.
От такой похвалы девушка зарделась. Потупив глаза, присела за стол напротив Стояна. Вот она подняла очи, и поручик увидел, что они у неё голубые, как чистое небо, а тонкие брови чёрные и ресницы длинные, каких Стоян не видел ни у кого. Узунов смотрел на Светозару зачарованно. Тётушка Параскева заметила, сказала, перекрестившись:
– Слава Всевышнему, теперь не надо прятать Светозару от проклятых турок. Ты ведь помнишь, Райчо, как янычары увезли нашу тётушку Любомиру. Ей и шестнадцати в ту пору не было. А Светозара так похожа на неё.
Тётушка Параскева заботливо положила деревянной ложкой на тарелку Стояна горячее мясо с луком, а на лепёшку из кукурузы кусок брынзы с пучком пряно пахнущей травы.
Николов поднял керамическую чашу:
– Выпьем сливовицы, поручик, в память о хозяине этого дома.
Тётушка Параскева кивнула согласно и, пригубив чашку, кончиком платка вытерла набежавшую слезу:
– Сколько, братушка, я слёз пролила, ночей недоспала. Не думала, что спасся ты. Россия, мать добрая, приютила. В неволе всё мы на восток поглядывали. – Натруженной ладонью погладила Райчо по щеке. – Ты пришёл с русскими братушками освободить нас, и с тобой наши болгарские войники. Господи, я дожила до такого красного дня, когда могу ходить по родной земле, не боясь разбойника-башибузука и янычара…
Поручик Узунов за те полтора месяца, что провёл среди ополченцев, чуть-чуть научился понимать по-болгарски и теперь по отдельным словам и ласковому тону угадывал, о чём говорит тётушка Параскева, и у него на душе было тепло, и приятно сидеть в этом доме за круглым столиком и смотреть на Светозару.
Она подняла на офицера глаза, спросила, смущаясь:
– Вам нравится наш город?
– Да, в нём много интересного и немало больших красивых домов.
– О, это дома чорбаджи.
– Как вы сказали? – переспросил Стоян.
В разговор вмешался Райчо:
– Так в Болгарии называют тех богачей-болгарцев, какие служат Османской империи. Они стараются и в обычаях, а нередко и в религии следовать туркам.
– Им, наверное, и приход русской армии не доставил радости?
– Естественно! Некоторые из них успели удрать с османами, другие затаились. Запомните, поручик, они будут искать себе у русской администрации поддержки.
– Я думаю, не найдут, – заявил Узунов.
– Как сказать, как сказать, – засомневался капитан.
…Сутки минули, и вслед за Передовым отрядом Дунайской армии болгарское ополчение двинулось долиной Янтры-реки на Великое Тырново, но Узунов и Николов ещё неделю по делам резерва задержались в Систово. Они жили у тётушки Параскевы, и Стоян каждый день виделся со Светозарой. Она копалась в огороде или стряпала на кухне, улыбалась Стояну при встрече. Поливать грядки Светозаре помогал денщик поручика, молодой войник Асен. Он рассказывал Стояну, что его семья осталась в деревне за Балканами, а сам он после Апрельского восстания бежал в Сербию. Когда узнал о формировании болгарского ополчения, в числе первых добрался к месту расположения дружин.
Светозара нравилась Стояну, но он не решался заговорить с ней, чувствовал смущение при встрече. Когда не видел её, подбадривал себя, давал слово не молчать. Накануне отъезда Стоян увидел Светозару в саду, подошёл к ней. Тихонько напевая, она плела из цветов венок. Поручик залюбовался проворными движениями её пальцев. Венок получился тугой и красивый. Неожиданно девушка надела его на шею Узунову и рассмеялась.
Стоян осмелился, сказал:
– Мой дед, граф Узунов, привёз жену из вашей страны, Светозара. Неужели и мне судьба пошлёт такое счастье?
Светозара глянула на него большими, полными слёз глазами, и было в них столько нежности и радости, что Стоян растерялся. А она ушла, прошептав едва слышно:
– Аз ште те чакам.
Весь оставшийся день поручик находился под впечатлением встречи с девушкой. Он был самым счастливым человеком на земле, ибо догадался – Светозара сказала: «Я буду ждать…»
Наутро резерв выступил в Великое Тырново. Николов остался ещё в Систово.
Шайка башибузуков кривого Селима орудовала у Систово. От Дуная, не вступив в бой, она спешно уходила к Тырново.
Сначала дорога пролегала вдоль по течению реки Лома, а к юго-западу у Бялы перешла в долину Янтры.
Сотни полторы башибузуков в конном строю следовали за своим предводителем. Кривой Селим, покачиваясь в седле, единственным глазом насторожённо ощупывал дорогу и окрестности. Долина – безлюдна. Шумит Янтра, неся свои воды в Дунай, бурлит в камнях у берегов.
У Бялы через Янтру новый каменный мост о двенадцати пролётах. До ущелья Самовода частые курганы, а от Самовода начались горные ущелья, ведущие к центральному хребту Балкан.
Миновали монастыри: на правом берегу Янтры – святой Троицы, на левом – Преображения. Безлюдные запущенные православные монастыри.
Мрачен взгляд Селима. Гяуры гонят армию великого султана, как стадо баранов. Селим чувствует, как Передовой отряд генерала Гурко наступает им на пятки.
Жарко. Кривой Селим феской[48] отирает пот с лица и снова нахлобучивает её на бритую голову. Недобрые мысли у Селима. Война с Россией началась неудачно для Порты. Потерять Болгарию для Турции – равно Селиму лишиться последнего глаза.
Кривому Селиму, не забывшему своё безрадостное детство на окраине Стамбула, Болгария – райская земля. Здесь он и его башибузуки уже успели набить свои хурджуны.
В тени разлапистых чинар у реки шайка сделала привал. Стреножив коней, разожгли костры, освежевали баранов. Над долиной потянуло жареным мясом.
Селим умылся, отёрся полой длинной рубахи, уселся на траве, скрестив ноги. Ему подали зарумяненный бараний бок. Орудуя ножом, Селим ел жадно, не успевая пережёвывать. Ему казалось, он никогда не насытит своё тощее брюхо.
На окружающий мир Селим смотрел единственным глазом, и мысли его не шли далее того, чему учил Селима мулла. Мулла читал святой Коран и советовался с аллахом; аллах говорил с народом устами муллы.
«Не имей жалости к неверным. Чем больше ты убьёшь их, тем быстрее твоя душа вознесётся в кущи блаженного рая».
Рай в представлении Селима был подобен дворцу и огромному саду главаря всех башибузуков досточтимого юзбаши Ахмед-Юнус-бея, жившего в Адрианополе. У юзбаши Селим с другими предводителями отрядов башибузуков побывал накануне войны. Ахмед-Юнус-бей, седобородый старик с лицом цвета печёного яблока, благословил башибузуков на уничтожение гяуров.
И Селим во всём следует советам муллы и юзбаши. Он не ведёт счёт жертвам. К чему? Аллах видит старания Селима и воздаст ему должное милостями своими.
Сердце кривого Селима не дрогнет, а ятаган остёр, как бритва, даже тогда, когда глаз видит красавицу гяурку. Селим знает: кончится война и он увезёт в Стамбул ту, которая приглянётся ему. Мулла освятит его брак, и болгарка родит ему сына.
– О, машалла![49] – Кривой Селим довольно потирает ладони.
Пока же башибузуки убивают и режут гяуров, как овечек, стоны и проклятия неверных сладкой музыкой отдаются в душе Селима. Он улыбается. Сегодня на рассвете его шайка оцепила деревню. Местные крестьяне ожидали братушек, а пришёл он, Селим, как кара, какую творил пророк. И никто из той деревни теперь не увидит урусов.
Улёгся кривой Селим на кошму, прикрыл глаз. Журчит вода у берега Янтры, убаюкивает. Набежал освежающий ветерок и тут же рассыпался в кроне чинары. Его дуновение коснулось заросшего щетиной лица Селима, чем-то напомнив ему родное селение. Он вспомнил давно забытое лицо матери…
Вскочив в седло, кривой Селим погнал коня. За ним, нахлёстывая лошадей, с криком уносились башибузуки.
Утро только началось, а оперативное совещание при главнокомандующем подходило к концу. Генерал Гурко заканчивал свой доклад. Вывод был неутешительным. По данным рекогносцировки, проведённой накануне заместителем Гурко генералом Раухом, турки усиленно охраняют Шипкинский и Твердинский перевалы. Попытка выбить их потребует длительного времени и больших сил.
– У Хайнкиея они нас не ожидают. Именно здесь мы и решим спуститься в Долину Роз, – сделал вывод Иосиф Владимирович Гурко и посмотрел на главнокомандующего.
– Но, как мне известно от полковника Артамонова, данный перевал труднопроходим, – заметил Непокойчицкий.
– Верно, – согласился Гурко. – Однако генерал Раух считает, а я полностью разделяю эту точку зрения, возможным исправить путь с помощью сотни уральцев и конно-сапёрной команды. Обоз заменим вьюками, а пушки пронесём на руках.
Главнокомандующий слушал, не прерывая. Гурко обратился к нему:
– Ваше высочество, в штабе Передового отряда разработаны два варианта действий после выхода в Забалканье.
Николай Николаевич вопросительно поднял брови:
– Именно?
– Случись, силы противника окажутся значительными, ограничимся обороной южных выходов Хайнкиейского перевала. Если Бог милует, после достаточной разведки ударим на Казанлык, разобьём резервы неприятеля и угрозой с тыла принудим турецкие войска, обороняющие Шипкинский перевал, покинуть свои позиции.
– Ваше мнение? – обратился главнокомандующий к присутствующим.
Поднялся полковник Артамонов:
– План генерала Гурко считаю обоснованным. Отряд будет обеспечен болгарскими проводниками. Разведкой это уже подготовлено.
– Прекрасно. Как вы считаете? – Главнокомандующий посмотрел на начальника штаба.
Непокойчицкий проявил сдержанность:
– Командиру Передового отряда отвечать за план. У нас нет оснований сомневаться в выводах генерала Гурко и его заместителя генерала Рауха.
Командир Рущукского отряда цесаревич Александр улыбнулся иронически.
– После того как мы отбросим от перевала турецкие таборы, дружины генерала Столетова обеспечат его охрану, ваше превосходительство.
– Вашему кавалерийскому отряду, генерал, мы придадим для содействия полк 9-й пехотной дивизии. Полк прибудет в Тырново в десять утра двенадцатого июля.
– Позвольте, ваше высочество, после овладения Шипкой поступать на месте согласно обстановке?
– Что вы имеете в виду?
– Развивать стратегическое наступление на юг, в сторону Новое Тырново и Семенли.
– Я ценю ваше рвение, Иосиф Владимирович, и доблесть солдат вашего отряда. В целом план перехода Хайнкиея и последующие операции мы одобряем. Но продвижение глубоко на юг запрещаем. Сегодня военный министр довёл до моего сведения: из нашего посольства в Париже получено сообщение, что турецкое командование перебрасывает морем из Черногории тридцатитысячную армию Сулейман-паши. Она, естественно, будет брошена против вас, Иосиф Владимирович.
Разморённый июльским зноем генерал Николай Григорьевич Столетов, расположившись под тенью чинары, прихлёбывал чай. Время от времени он вытирал потное лицо льняным полотенцем, хмурил густые брови. Вспоминал генерал добром родной Владимир, где от лесов веет прохладой и покоем, отцовский дом и всю нелёгкую солдатскую жизнь. В Крымскую кампанию, два десятка лет назад, унтер-офицер Столетов получил солдатский Георгиевский крест. А было ему тогда от роду чуть больше двадцати лет…
Столетов глянул на предгорья, и мысль, что тревожила его в последние дни, вернула к действительности. Знал: беспокойство не покидает и генерала Гурко, командира кавалерийской дивизии.
Этот Передовой кавалерийский отряд, прорвав придунайскую линию обороны турок, упёрся в Балканы. Успех явный, доставшийся легко. Тырново, древнюю столицу болгар, взяли несколько эскадронов. Болгарские дружины не успели ввязаться в бой.
Но теперь Передовой отряд на правом крыле ощущает силу турецкого гарнизона Никополя, на левом – Рущука. Турецкие таборы рассредоточены и по другим городкам придунайской обороны. А у Видина, по данным разведки, крупное соединение Осман-паши…
Сейчас бы Западному и Восточному отрядам поддержать Передовой отряд, а не топтаться на месте. Ведь дивизии Гурко и ополчению предстоит начать марш через Балканы…
На Марином поле, по которому, как рассказывают легенды, любила пять веков назад гулять царица Мара, жена последнего болгарского царя Ивана Шишмана, белели палатки ополчения, играли дудки-сопелки, дружинники, обнажённые по пояс, ставши в круг, водили «хоро». Слышалась песня «Балканы, Балканы, родные Балканы…».
Столетову нравилось, как поют болгары. Их песни всегда немножко грустные, чувствуется тоска народа по утраченной свободе.
Удачное начало войны радует дружинников. Не раз генерал слышал и от них, и от русских солдат: «Коли турок так и впредь бегать будет, то мы вскорости до самого Царьграда дотопаем».
Раздумья Столетова нарушил поручик Узунов, прибывший в Тырново с шестой дружиной. В который раз промокнув лицо полотенцем, генерал сказал:
– Голубчик, Стоян Андреевич, требуется офицер для связи ополчения с генералом Гурко. Его кавалерия и наши дружины на этой неделе начинают переход Балкан.
– Когда надлежит выехать, ваше превосходительство?
– Завтра утром у подполковника Рынкевича получите пакет – и с Богом…
Едва полковые трубы нарушили рассветную тишину, как Стоян уже скакал по дороге из Тырново в Габрово. Расстояние в сорок вёрст не так и велико, день обещал выдаться жарким.
К восходу солнца поручик догнал растянувшиеся на марше полки. Пехота шла споро, с шутками:
– Поспешай, братцы, покуда Ярило не припёк.
– Вестимо. Тогда не до балагурства, было б чем дохнуть.
– Споём? Кузьма, выводи!
И солдат-запевала, расправив грудь, затянул на одном дыхании:
Эй вы, солдатушки,Бравы ребятушки…
Рота подхватила, а наперёд выскочил удалец, застучал в ложки, засвистел.
Узунов пустил коня вскачь, догнал конницу. Она двигалась поэскадронно. Конные дозоревали в сёдлах, клевали носами.
Командира Передового отряда и штаб Стоян настиг, когда солнце уже поднялось, осветив горные вершины, поросшие лесом.
Начало припекать, и Стоян пожалел пехотинцев: каково им сейчас! У солдат полная выкладка: подсумки с патронами, ружья с примкнутыми штыками, за спинами вещмешки, а через плечо тугие шинельные скатки…
Штаб дивизии и самого командира Передового отряда Стоян заметил издалека. Высокий, плечистый генерал Гурко плотно сидел в казачьем седле, огненно-рыжая раздвоенная борода покоилась на груди.
Начальник штаба принял донесение Столетова и, приказав поручику следовать с первым эскадроном, подъехал к Гурко.
В ожидании дальнейшего приказа Узунов посматривал по сторонам. Дорога избитая, пыльная, и Стоян с тоской подумал, что в этот день ему не раз придётся проскакать по ней от головы колонны до арьергарда, в котором идут болгарские дружины, и обратно к Гурко…
По колонне понеслась команда сделать привал, и солдаты рассыпались в поисках какой-нибудь тени. Устроившись, они жевали сухари, курили. К Узунову подсел ротмистр, открыл портсигар:
– Угощайтесь, поручик, здесь таких нет. Из самого Санкт-Петербурга!
– Спасибо, ротмистр.
– Вы какого эскадрона?
– Из ополчения генерала Столетова.
– То-то вижу, незнакомый. Слух был, вы на нас из-за Тырново в обиде?
– Не так уж, но скажу: болгарские воины хотели поучаствовать в деле. Тем более речь шла о древней столице Болгарии.
– Дайте срок, ваше ещё впереди.
– Это так, Осман-паша приберёг силы.
– Только ли он? Переходы через Балканы не шутка. Думаю, потому славному Иосифу Владимировичу и поручили Передовой отряд.
Проскакал в голову колонны Скобелев. Стоян посмотрел ему вслед:
– Мне довелось видеть генерала в бою под Систово. Он, кажется, совсем лишён страха смерти.
– Вот чего нет, того нет. Смерти, поручик, всяк боится. Разница лишь в том, как к ней относиться. Генерал Скобелев её презирает и тем храбрость солдатам придаёт. Обратите внимание, как они его любят и, не страшась, идут за ним в атаку.
– Весьма возможно.
– Не хотите ли пожевать холодной телятины?
– Нет, ротмистр. Сейчас бы в баньку…
– Чего захотели. В Габрово, извольте…
Короткий привал, и отряд снова тронулся.
Скобелев догнал Гурко, поехали стремя в стремя.
– Итак, Михаил Дмитриевич, я твёрдо убеждён: мы приняли правильное решение, перейти Балканы через Хайнкиейский перевал. Турки назвали его Предательским и считают непроходимым для больших сил, а мы этим воспользуемся.
– Если иного выбора нет, нам остаётся Хайнкией.
– Шипкинский перевал османы берегут строго. Турецкие таборы стоят при выходах через Твердинский и Тревненский перевалы.
– Позвольте мне, Иосиф Владимирович, открыть с добровольцами дорогу?
– Болгарские лазутчики сообщили: в деревне Присово нас дожидаются проводники. Они выведут нас в село Хайнкией.
– Долина Роз – долина крови, – покачал головой Скобелев.
Гурко снял фуражку, вытер лоб:
– Сочувствую солдату, да миссия у него святая. Вы, Михаил Дмитриевич, изволили выразить желание пройти Хайнкией с первыми добровольцами. А я полагаю, вам надлежит с частью имеющихся у нас сил продвинуться к Габрово, где, соединившись с отрядом генерал-майора Дерожинского, поступите в распоряжение генерала Святополк-Мирского. Совместным наступлением на Шипку со стороны Габрово, где наиболее значительные укрепления турок, вы прикуёте к себе внимание Халюси-паши, командующего Шипкинским перевалом, и обеспечите возможность нашему Передовому отряду, вырвавшись в Забалканье, повести наступление на Шипку от Хайнкиея.
– Вас, Иосиф Владимирович, не волнует отсутствие взаимодействия между отрядами?
Гурко хмыкнул:
– Отчего же? Но я не обсуждаю приказы, Михаил Дмитриевич. Нам велено «вперёд», и мы пойдём с верой в успех.
В самом конце июня Мраморное море было спокойно и тихо. Набрав в котлах пару, корабли резали синь морской воды. Под плеск волны о корпус парохода Сулейман-паша думал о превратностях судьбы человеческой, какие не минуют и султанов. Сулейман-паша сидел в плетёном кресле, нахохлившись, как ворон, а за спиной кучно сбились высшие офицеры его армии: Ариф-паша, Салил, Реджиб-паша, Шукри-паша, Мухлис-паша, Назим-паша.
Опытный военачальник, удостоенный всех высоких наград Оттоманской Порты, тридцатидевятилетний Сулейман-паша спрашивал себя и не мог ответить: какую лазейку в душе султана отыскали хитрые, как лисы, и коварные, как гиены, англичане? Их посол в Стамбуле открывает двери великого султана и его визирей так же легко, как открывается вход в те благопристойные публичные заведения для богатых иностранцев в столице Блистательной Порты.
Сулейман-паша – воин, он редкий гость в Стамбуле, особенно с тех пор, как его армия покоряла черногорцев, но молва – конь с крыльями. Когда, свергнув Абдул-Афиза, султаном стал Мурад Пятый, молва нашептала: заговор – дело рук английского посла Эллиота.
Не прошло и года, эта же судьба постигла и Мурада.
Ныне султан Абдул-Хамид слушает, что в его светлые уши нашепчет англичанин, какой яд вливают в его душу уста неверного.
Кабинет лорда Биконсфилда много обещал, но мало сделал. Втянув Порту в войну с Россией, лорд Биконсфилд теперь выжидает, чем всё кончится.
Мысленно Сулейман-паша анализирует причины неудач, постигших турецкую армию. Проклятые гяуры форсировали Дунай и взошли на Балканы. Терпят поражение опытные военачальники – сердер-экрем Абдул-Керим-паша, Осман-паша. Совсем в недавнем прошлом Оттоманская Порта наводила страх на весь христианский мир, а теперь, не приведи аллах, гяуры снимут полумесяцы с мечетей в Стамбуле.
Дымы кораблей в море. Сколько чёрных столбов, столько и пароходов. Всю свою армию прославленный турецкий военачальник Сулейман-паша переправляет в Адрианополь. Его янычары остановят армию Гурко-генерала, а башибузуки поклялись вырезать всех болгар, какие служат гяурам. Он, Сулейман-паша, закроет русским дорогу в Забалканье, в цветущую долину, в райские места, откуда пять веков пополняли свои гаремы султаны и визири, наместники и почтенные люди Блистательной Порты.
Так почему неудача одна за другой преследует турецкую армию?
Сулейман-паша никак не может согласиться, что Оттоманская Порта давно уже переживала финансовый и административный кризисы. К началу войны она оказалась неоплатным должником английских и французских банкиров. Они держали в руках всю финансовую систему Турции. Зависимость финансовая диктовала и зависимость внешнеполитическую…
Усилив флот путём закупок броненосцев в Англии и Франции, Порта рассчитывала на морские операции в Чёрном море и на Дунае, однако Генеральный штаб российской армии построил план войны иначе.
Сулейман-паша склонен считать причиной неудач боевых частей турецкой армии несовершенство военного управления Оттоманской Порты, сковывающего свободу действий своих военачальников. Пока тайный военный совет при султане обсуждает и утверждает планы, русские генералы наносят турецкой армии поражение за поражением.
Ко всему прочему, сердер-экрем обязан принимать решения, советуясь с сераскиром[50], и докладывать о своём мнении его военному совету.
И уж конечно, Сулейман-паша никак не возьмёт в толк, почему начальник артиллерии и инженерных войск не подчинён Абдул-Керим-паше.
Турецкие военачальники лишены права пользоваться оперативным простором, они чувствуют себя зависимыми от всех вышестоящих советов. Их сковывает боязнь ответственности.
Сулейман-паша отдаёт должное таланту и смелости русских генералов. А солдаты и офицеры, эти неверные гяуры, сражаются, как львы.
У Сулейман-паши папка со всеми нововведениями в русской армии. Здесь и указ о всеобщей воинской повинности, и сведения о проводимом вооружении солдат новыми ружьями. Пока это затягивается, но кто знает, что может предпринять военный министр России генерал Милютин? Сегодня пока ещё турецкая армия имеет лучшее стрелковое оружие, которое Порта закупила у американцев и англичан, а стальные орудия Круппа из Германии превосходят устаревшие русские бронзовые пушки, но что будет завтра?
Слуга поставил на столик поднос, налил из кувшина стакан холодного апельсинового сока, подал Сулейман-паше.
Молча выпив, Сулейман-паша снова подумал, что у русских генералов нет иностранных военных советников. Они воюют, полагаясь на свой разум и опыт. А к некоторым турецким военачальникам приставили англичан, и те вмешиваются в их дела. Слава аллаху, Сулейман-паше хоть и навязали такого советника, однако он держит его в стороне и не желает его слушать.
Подойдя вплотную к перевалу, полк 9-й пехотной дивизии внезапным ударом смял и рассеял табор турецкой пехоты, прикрывавшей вход в Хайнкией. И тут же генерал Раух, выставив заслоны, повёл сапёрную команду и уральцев расчищать перевал.
Во второй половине дня к Хайнкиею начали подходить части Передового отряда.
Западный отряд продвигался не торопясь. И не потому, что турки оказывали ему стойкое сопротивление, а по причине осторожности командира 9-го корпуса генерал-лейтенанта Криденера. Милютин сказал великому князю:
– Ваше высочество, опасаюсь, как бы игра генерала Криденера с Осман-пашой в кошки-мышки не привела к плачевным результатам.
– Вы считаете?
– Я не считаю – последствия предвижу. Перед генералом умный военачальник. В этом меня убеждают разработанные им сербские операции.
– Но, Дмитрий Алексеевич, после того как генерал-лейтенант Криденер овладел Никополем, войскам необходима хотя бы кратковременная передышка. 9-й корпус взял богатые трофеи. Пленён Гассан-паша, а с ним 7 тысяч его армии и 133 орудия. Да, Дмитрий Алексеевич, вам говорили, что из них 11 стальные, крупповские?
– Западный отряд достиг успеха при взятии Никополя, но в этом не заслуга генерала Криденера, а храбрость и удача вологодцев и козловцев, поддержанных артиллерией. А отдых войскам надо было бы дать после Плевны.
– Передовой отряд генерала Гурко уже оседлал Хаин-Богаз. Когда встанут на Шипке, тогда и поторопим Криденера.
– Я полагаю, генерал Гурко уже сегодня нуждается в поддержке.
– Ваше превосходительство, в Генеральном штабе думают об этом также, – резко оборвал разговор великий князь.
Главнокомандующий не пожелал прислушаться к предостережениям военного министра, за что пришлось расплачиваться кровью русских солдат.
Преступными действиями Криденера не преминул воспользоваться Осман-Нури-паша. За два дня до взятия Западным отрядом Никополя он, бросив гарем на произвол судьбы, стремительно проделал двухсотвёрстный марш и, построив мосты через Искыр, вступил в Плевну.
Оставляя гарем, сорокапятилетний Осман-паша сказал старому евнуху:
– Если Небу будет угодно и я побью русских нечестивцев, аллах пошлёт мне столько жён, сколько пожелает моя душа. Но если русские выиграют войну, мне уже не пригодится даже самая юная красавица.
С приходом двадцатипятитысячной армии Осман-паши двухтысячный турецкий гарнизон Плевны принялся спешно возводить новые укрепления, ремонтировать старые.
В штабе Дунайской армии только теперь всполошились. Выполнение задачи, поставленной перед Западным отрядом, усложнялось. Вместо двухтысячного плевненского гарнизона Криденера ожидала армия Осман-паши, засевшая за прочными укреплениями.
В Главной квартире Дунайской армии, уединившись с начальником штаба, великий князь Николай Николаевич сетовал на присутствие в ставке царя со свитой:
– Вы знаете, генерал, приезд государя меня сковывает. Создаётся впечатление, будто он вмешивается в руководство армией. Раздражает меня и Милютин. Его постоянные советы надоели. Вы спрашиваете, когда император возвратится в Санкт-Петербург? Судя по тому, как он здесь обжился, не скоро, если не к концу войны. Вы слышали, вскорости сюда прибудет князь Горчаков? Остаётся приехать министру финансов и государыне с фрейлинами, и нам не до походной жизни.
– Ваше высочество, не пугайте меня Рейтерном. В делах финансовых мы с вами не ангелы.
– Победы нашего оружия всё простят.
– Будем уповать на волю Всевышнего… Однако если вы, ваше высочество, главнокомандующий, да чувствуете себя скованным, то я будто сижу на раскалённой сковороде. Мне кажется, военный министр всё время пытается обвинить меня в чём-то.
– Необходимо потребовать от Криденера соображений насчёт взятия Плевны. В сложившейся ситуации, как ни прискорбно, Милютин оказался прав.
Маленький седенький генерал кивал, подобно китайскому болванчику:
– Я свяжусь с генералом Криденером по телеграфу…
В тот самый час, когда великий князь беседовал с Непокойчицким, в царской квартире Милютин высказывал свои неудовольствия Александру II:
– Ваше величество, генерал Криденер допустил непозволительную медлительность. Вместо того чтобы, быстро заняв Никополь, бросить отряд против двухтысячного плевненского гарнизона и овладеть Пленной, он выжидал. Этим и воспользовался Осман-паша.
– Простите, Дмитрий Алексеевич, мы с вами хотя люди и военные, но не будем вмешиваться в стратегические разработки Дунайской армии. Нам пока не в чем её упрекнуть. Гурко уже спустился в Забалканье.
– С силами, какими располагает генерал Гурко, без поддержки других отрядов и главных сил армии он способен выполнить лишь тактическую задачу или разведку боем, наконец, военную демонстрацию. А ошибка Криденера, ваше величество, может обойтись нам слишком дорого.
– Да, я с вами согласен, Криденер допустил оплошность, но не надо накалять обстановку, Дмитрий Алексеевич. В Кишинёве мы имели удовольствие собственными глазами лицезреть отличное состояние Дунайской армии. И, полагаю, великий князь Николай Николаевич сам разберётся с генералом Криденером… – И, вздохнув, закончил разговор: – Ах, Дмитрий Алексеевич, знаете, о чём я сейчас подумал? Сегодня мне доставили почту из Санкт-Петербурга. «Русский инвалид» сообщает: в Большом театре идёт «Баядерка», в Мариинском – «Жизнь за царя», в Александрийском – «Гувернёр», а мы тут, на Балканах, лишены прекрасного…