ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Родиону с дедом Матвеем досталось место у самой двери. Вся большая комната, зала, была заставлена столами, лишь пятачок на середине был свободен - для танцев. Гости сидели впритирку. Отец и мать находились в центре. Дядя разместился слева от отца. Между ним и Бардадымом с Антонидой - баянист, а за ними - остальные отцовы приятели, среди которых были и строители нового животноводческого комплекса. Комплекс возводили неподалеку от молочнотоварной фермы, где отец работал заведующим, а мать - дояркой.

Справа от матери сидели Виталькина мать и ее подруги-доярки. Из всех женщин особенно выделялась толстая Антонида в панбархатном платье с огромными бордовыми цветами на зеленом фоне и тяжелым золотым пауком на груди. Серьги и кольца у Антониды тоже были золотыми.

Дядя, подняв стакан, с заученно-сладенькой улыбкой произнес:

- Мужички и бабоньки, ну так выпьем же за то, чтоб Анд-рюша и Маруся в новом доме жили счастливо и новых детей…

- Стоп, стоп, Дядя! - остановил его отец и тотчас поправился: - То есть Ларион Кузьмич… Родька, а ну-ка дуй во двор к своим приятелям, нечего тебе тут делать…

- Пускай остается, и для него новоселье! - возразила Виталькина мать. - А вы языки не распускайте. Дядя, культурно выражайся, ты ж у нас интеллигент…

- Я-то интеллигент, да и у меня есть имя-отчество… А ты без мужа, как брошенка, пришла, - пытался отшутиться Дядя.

- Интеллигент, куда уж там! Жену свою за двухметровым забором держишь.

Тут зашумели у порога бабкины помощницы:

- Федя пришел! Федюнь явился!… Пожалуйста, заходи, Федюнчик, угостись.

Все обернулись к двери, умолкли.

Федя, почтальон лет пятидесяти, со шрамом на лице, в сильно поношенном кителе, прихлопывая, притопывая, вышел на середину комнаты и, оглядывая гостей светлыми рассеянными глазами, весело сказал:

- Кому хоромы, а кому похороны!

- Федюнчик, бог с тобой! - переполошилась бабка Акулина. - Поднесите-ка ему стаканчик. Живей!

- Правильно! - подтвердил Федя. - Наливай - родню поминай.

- Тут новоселье, мил человек, - остановил почтальона отец и поспешно сунул ему в руки стакан. - Выпей за нашу счастливую жизнь в новом доме.

- Так точно, Андрей Матвеевич! - Федя пристукнул каблуками резиновых сапог. - Счастливая жизнь ждет вас где-то впереди. И я не буду виноват, если…

- Да пей, разговорился! - рявкнул Бардадым.

- А тебе не терпится узнать новости? - Федя рассмеялся и залпом выпил.

Его лицо собралось в морщинистый комок, старушки бросились к нему с закуской: кто совал огурец, кто куриную ногу, но Федя ничего не взял, помотал головой и, ухнув, произнес с жалостным упреком (можно было подумать, что сейчас заплачет):

- Что вы мне дали?! Тьфу!… Как вы эту дрянь пьете? Кто варил самогон?

- Кто варил, тот и подарил, как говорят японцы. - Дядя наигранно засмеялся.

- Ему пить что керосин, что бензин, а туда же - самогон не нравится! - подыграл Дяде Бардадым.

- Эх вы, японцы-папонцы! - насмешливо сказал Федя и лапнул себя по нагрудному карману. - Так вот какие новости, граждане-товарищи. Кому приятные, кому отвратные… Повестки в народный суд. Встать, кому вручаю! - Федя вновь рассмеялся, считая, видимо, что хорошо пошутил. - Тебе, Андрюша, - первому, с уважением, как начальнику.

Отец машинально поднялся, принимая повестку. Родион заметил, как сильно он побледнел. И у него самого вдруг замерло сердце, а потом так сильно забилось, что зазвенело в ушах.

- И тебе есть, гражданин Бардадым, - продолжал Федя.

- Я - гражданин Сучалкин, - растерянно пробормотал тот.

- Одна сатана, принимай!… Хорошо, что вы все вместе держитесь, а то бегай ищи вас… И твоей дражайшей есть. Принимай, драгоценно-золотая!

- Я не возьму! - запаниковала Антонида.

- Возьмешь, Тонька, - строго оказал Федя. - При свидетелях вручаю. - Он язвительно улыбнулся Дяде, который настороженно глядел на него, и сказал с сожалением: - А тебе, Дядя, пока нету. Ты мудрый…

Он не успел закончить - отец схватил его за грудки:

- Улучил момент?! Не мог подождать с повестками?

- Не мог, Андрюша, - ласково сказал Федя. - Карман жгли, проклятые!…

- Андрей, оставь Федора!… Так, значит, правда: следствие шло, а мне глаза отводили?! Скрывали?!

- Так они уже давно подследственные, Матвей Степанович! - воскликнул Федя и пошел к порогу. - Эх, пей, честная компания, гуляй да про суд народный не забывай!

- А ну его, - прохрипел Бардадым. - Давайте выпьем - и никакая хвороба нас не возьмет.

Лицо деда Матвея покраснело. Он грохнул кулаком по столу:

- Ах, значит, так?! Их под суд, а они праздничек себе устроили?… А ну-ка марш отсюда к чертям. Все!

- Ну-ну! - зло произнес отец. - Ты в моем доме не распоряжайся.

- Ах ты ж!… - Дед пошел на него, подняв кулаки, и вдруг судорожно вздохнул, будто ему дали под дых, качнулся, зашарил рукой в воздухе.

- Матюша! - вскрикнула бабка Акулина, бросаясь к нему.

Дед Матвей заваливался на бок, схватившись за сердце.

- Держись за меня, деда, держись, - говорил Родион, подпирая его руками.

Гости, толкаясь, выходили из комнаты. Баянист тоже был не прочь уйти, но Бардадым придержал его:

- Ты, милок, сиди, отыгрывай свое - мы тебе заплатили.

И мать поднялась из-за стола, но отец схватил ее за руку:

- А ты куда? Ничего с ним не станется.

Она вырвала руку и вместе с бабкой Акулиной повела деда Матвея на воздух. С порога Родион оглянулся. За столами остались отец, Бардадым с Антонидой и еще несколько мужчин, незнакомых Родиону. Наверное, строители животноводческого комплекса.

Родион сидел у себя в комнате за столом перед раскрытым учебником, но никак не мог сосредоточиться и унять в груди дрожь. Он впервые испытывал чувство растерянности и тревоги: понял, что в старую хату вошла беда.

Дед Матвей лежал на диване под клетчатой бабкиной шалью и с высоких подушек хмуро смотрел за окно на пустынный выгон. Бабка Акулина запаривала в кастрюльке травы. Мать мыла посуду, горой сваленную на столе.

На веранде раздались неровные шаги, в большую комнату вошел отец с усмешкой на лице, набрякшем от самогона. Подтянул табурет к дивану, сел:

- Батя, ну что ты так расстроился? Ну ты же гвоздь, отец! Ведь ничего страшного не случилось.

Деда Матвея передернуло, он рывком приподнялся на подушках и закричал стончавшимся от возмущения голосом:

- Ничего страшного, говоришь?! Ты слышишь, мать?! Народ будет судить нашего сына… Нашу честную фамилию будут в грязь топтать и поносить!… А ему ничего страшного?!

- Да не будут меня судить. Я ничего не брал, - вставил отец.

Бабка Акулина показывала сыну рукой: уйди, выйди вон. Андрей будто ничего не замечал.

- Сам не брал, говоришь?! А кто расплодил жулье на ферме? Ты с кем связался?! Кем себя окружил?

Затаившись за шторой, Родион слушал их разговор. Отец уговаривал деда:

- Да успокойся, батя. Береги здоровье. Давай поговорим спокойно, без крику. Ну что ты заладил?… Ну если и возьмет кто немного комбикорма, что за беда?…

- Значит, берут?! Тянут?! Мы жилы рвали, своими руками колхоз стягивали, от кулаков сберегли, от фашистов защитили, а вы - жуки-кузьки! - растягивать?! И вам ничего страшного?! И ты, мой сын, с ними?! - Дед Матвей встал с постели, босой, взлохмаченный. - Прочь с моих глаз!

Отец отступил к двери:

- Ну ты чего, батя? Чего разошелся?

Бабка Акулина, вытолкнув его на веранду, придержала деда Матвея, хотела уложить на диван, но тот закричал и на нее:

- Нашкодила твоя деточка, а?! Твой любимчик-мазунчик!…

- Да успокойся ты ради бога, Матюша! Что ж ты себя до крайности доводишь? - с плачем воскликнула бабка.

Дед, охнув, ничком упал на диван.

У матери выпала из рук голубая тарелка и разбилась на полу с жалобным серебряным звоном. Родион вздрогнул: словно это у него в груди что-то раскололось и впилось занозами в сердце. Это была самая мучительная, самая острая боль - душевная боль…