"Летний вечер, половина одиннадцатого" - читать интересную книгу автора (Дюрас Маргерит)

V

Ей приходится выехать на улицу, по которой шел патруль. В ее конце их пути разойдутся. Они пойдут направо, по последней улице городка, той, за которой начинаются пшеничные поля. А она — она свернет к главной площади и поедет вдоль фасада отеля. С балкона ей были хорошо видны очертания городка. Может быть, удастся. Две улицы пересекаются под прямым углом у дома, на крыше которого находится Родриго Паэстра.

Она трогается с места и очень медленно едет до угла — всего несколько метров. Теперь надо прибавить скорость. Десять минут осталось до следующего патруля. Если только ее расчет верен. Если нет, то, возможно, она, Мария, не желая того, сдаст Родриго Паэстру в руки полиции городка за два часа до рассвета.

Мотор «Ровера» урчит негромко, но этот шум, наверно, все-таки перекрывает звук заглушённых уличной грязью шагов полицейских. Все равно надо ехать. Вот и перекресток, с которого видны обе улицы во всю их длину. Они еще пусты. Через час, только через час поднимутся люди, чтобы идти в поля. А пока люди спят.

Никого не разбудил шум мотора в этот ночной час.

Мария не выходит из «Ровера». Услышал он? Она тихонько поет.

Отсюда, снизу, ей не видно его. Она видит только небо и на его фоне — безупречно четкий контур дымохода. Скат крыши со стороны улицы, где находится Мария, погружен в ночную тьму.

Она поет ту же самую песню, которую пела на балконе, совсем недавно, когда уже изверилась в том, что это он. Выходит из «Ровера», продолжая петь. Открывает заднюю дверцу, убирает разбросанные мелочи, всякую всячину, которую Жюдит подбирает повсюду во время их стоянок и потом забывает на заднем сиденье. Еще здесь валяются газеты. Куртка Пьера. И шарф Клер, и ее шарф здесь. Газеты, газеты.

Восемь минут остается до патруля, не больше.

Чья-то тень изламывает такую чистую линию конька крыши на фоне посветлевшего неба. Это он. Он выполз из-за дымохода. Мария поет. Голос застревает в горле. Кто угодно может тут петь. Она запела и уже не может остановиться. Он здесь.

И теплый ветер как будто опять овевает городок. Скрипят пальмы на площади. Только ветер, никого больше на пустынных улицах.

Он выполз из-за дымохода, по-прежнему закутанный в темный саван, в котором она увидела его впервые. Встал на четвереньки. Бесформенная масса, еще меньше, чем прежде, похожая на человеческую фигуру, чудовищно неуклюжая. И безобразная. Он ползет по черепице на песню Марии.

Всего шесть минут осталось до полицейского патруля.

На нем, наверное, нет ботинок. Он ползет почти без шума, этот тихий шорох можно принять за шелест ветра, когда он натыкается в своем полете на деревья, дома, углы улиц.

Как он медленно. Знает ли он, что осталось совсем мало времени? Знает ли? Его ноги затекли от долгого ожидания, стали неловкими. Лицо его открыто, тело кажется огромным на коньке крыши, распластанное, как туша на прилавке мясника. Мария, не переставая петь, двумя руками делает ему знак: катитесь вниз по скату. Потом показывает на «Ровер». Показывает, что он должен, скатившись, упасть прямо в «Ровер». Она поет быстрее, еще быстрее, и все тише. Стена с этой стороны глухая, двадцать метров глухой стены на окраине городка. Никто не слышит Марию.

И он делает это. Он изготовился, привстал на колени, потом снова распластался и делает то, что надо. Лицо опять скрылось под темным саваном, и комок потрепанного тряпья непонятного цвета, цвета копоти, устремляется вниз, к Марии.

На улицах по-прежнему ни души. Он катится теперь ловко, стараясь не скрипеть черепицей. Мария усиливает шум мотора. Она все еще поет, не сознавая, что это уже ни к чему. Он здесь, он понял, он спешит к ней. Она поет.

Он преодолел уже метр. Она поет, поет все ту же песню. Тихо-тихо. Еще метр позади. Он преодолел три метра. Ни души на улице, даже ночной сторож, наверно, опять уснул.

Патруль сейчас уже идет от главной площади к северной части городка, к отелю. Такой у него маршрут.

Голоса доносятся с той стороны, сперва громкие, потом приглушенные. Всего четыре минуты осталось, через четыре минуты эти голоса грянут громом в конце улицы, что тянется вдоль отеля. Всего один метр осталось преодолеть Родриго Паэстре.

И когда она уже думает, что ее расчет был неверен, потому что еще не истекли эти четыре минуты, а уже слышно эхо шагов, вот-вот выйдут они на эту улицу, что тянется вдоль балконов отеля, когда она думает, что ей это чудится, что этого не может быть, Родриго Паэстра, наверно, думает то же самое и преодолевает оставшийся метр крыши одним быстрым, ловким движением всего тела, одним броском. Он рванулся вниз. И упал в «Ровер» комок тряпья, мягкий, темный.

Наконец-то. Мария трогает машину с места, когда патруль уже выходит из-за угла. Он упал на сиденье. И по инерции скатился с сиденья на пол. Замер. Он здесь, рядом с ней, на коврике, закутанный в свое покрывало.

Засветилось одно окно. Кто-то крикнул.

Город оглашают свистки, один за другим, подряд, без передышки. Мария едет к главной площади. Когда он упал с крыши, водосточный желоб не выдержал его тяжести и обломился с кошмарным, адским грохотом. Одно окно засветилось? Да. Зажглось второе, третье. Что-то скрипит, скрипят двери в ночи.

Что это — теплый ветер подул сильнее? Или это Родриго Паэстра? Свистки не смолкают. Тревогу поднял патруль, проходивший мимо отеля. Но эти полицейские не видели «Ровера», который тронулся с места в пятидесяти метрах от них, на другой улице. Ветер унес в поля шум мотора. Квадраты света ложатся на землю — это окна. Электричества по-прежнему нет, и они зажглись не сразу. Мария сворачивает и оказывается в сотне метров от того места, где полиция, наверно, сейчас обшаривает крыши.

Навстречу ей почти бегом движется патруль. Она тормозит. Полицейские замедляют шаг, заглядывают в пустую машину, идут дальше. Останавливаются поодаль под окном, зовут. Им не отвечают. Патруль уходит, он уже в конце улицы.

Надо ехать помедленнее. Почему, интересно, «Ровер» стоял на том самом места, где еще дребезжит от ветра сломанный желоб? Черный «Ровер» принадлежит туристке из отеля, женщине свободной, одинокой, мало ли что взбрело ей в голову в эту ужасную ночь. Чего, собственно, испугалась Мария?

А ведь она больше не боится, правда? Страх почти совсем исчез. От него осталось лишь воспоминание, еще свежее, расцветшее, созревшее — воспоминание о том, чем был этот страх. Не прошло и минуты. Теперь вообразить его себе так же невозможно, как вспомнить давнюю смятенную юность сердца.

Марии надо проехать через площадь. И она едет. Теперь она знает, что за ее спиной никому не увидеть Родриго Паэстру. Сиденье пусто. Другим путем выехать из городка невозможно, только через площадь; оттуда идут две дороги, одна на Мадрид, другая — на Францию и Барселону.

Машина — одна-единственная, но должен же кто-то быть первым — едет на исходе ночи к Мадриду. Турист, ранняя пташка, скажут люди.

Два десятка полицейских стоят напротив кафе, где вчера Мария пила мансанилью. Они прислушиваются к свисткам, отвечают, Ждут распоряжений. Один из них останавливает Марию.

— Куда вы едете?

Заглядывает в пустую машину, успокаивается, улыбается ей.

— Я ночевала в отеле. Нам не досталось комнаты, и я не могу уснуть, — она медлит и добавляет: — а тут еще вы подняли такой шум. Я хочу прогуляться. А что случилось?

Верит он ей? Да, смотрит на нее сочувственно, потом его взгляд отрывается от нее и устремляется вдаль, в сторону отеля. Он объясняет ей:

— Вроде бы нашли Родриго Паэстру где-то на крыше, но точно не скажу.

Мария оглядывается. Лучи электрических фонарей шарят по крышам, — кажется, это крыши последних домов перед отелем. Полицейский ничего больше не говорит.

Она неторопливо трогается с места. Перед ней дорога на Мадрид. Надо только обогнуть клумбу с карликовыми пальмами. Она отчетливо помнит, что именно эта дорога ведет к Мадриду. Сомнений быть не может.

Мотор машины работает. Черный «Ровер» Клер едет туда, куда хочет Мария, в сторону Мадрида. А Мария держит руль и не торопясь, внимательно глядя перед собой, огибает площадь. Свистки по-прежнему раздаются с той улицы, где еще скрипит сломанный водосточный желоб. Вот шакал. Молодой полицейский смотрит вслед Марии, он немного озадачен и улыбается. Улыбнулась ли она ему? Она его больше никогда не увидит. Она уже едет по широкой улице, которая ведет на запад, к отелю. Она не обернулась посмотреть, засветились ли окна в коридорах, выходящих на знакомые ей балконы.

Она едет по шоссе на Мадрид. Это самое большое шоссе в Испании. Широкое, прямое как стрела, уходит оно вдаль.

Город, конечно, еще не кончился. Идет патруль, еще один, оба ни с чем, они встречаются и смотрят на черный «Ровер» с иностранными номерами, который в этот ранний час едет в направлении Мадрида. Но после вчерашней грозы так вдруг помолодела ночь, что некоторые из них улыбаются.

Один из них даже окликнул женщину, которая едет в автомобиле одна.

Два гаража. За ними — большое одинокое строение, наверно мастерская. Потом идут совсем маленькие домишки. Мария не знает, который час. Какой угодно предрассветный час. Но рассвет еще не настал. Он настанет, когда ему положено. Пока еще нет.

Кончились домишки, лачуги, и начинаются пшеничные поля. Ничего больше, только пшеница, залитая голубоватым светом. Голубое с золотистым. Тянется долго-долго. Мария едет медленно, но все-таки едет, вперед и вперед. И в какой-то момент этой ночи перед ней оказывается поворот, и дорожный указатель отчетливо виден в свете фар: она, оказывается, в четырнадцати километрах от городка, который только что покинула, от городка Родриго Паэстры.

Она едет до места, где шоссе пересекает проселочная дорога, темная среди светлой пшеницы. Мария сворачивает, проезжает по ней метров пятьсот, останавливается. По обеим сторонам дороги — та же пшеница, та же, что все это время, и ночь, все еще ночь. Ни одной деревушки, насколько хватает глаз. Мария выключает мотор, и наступает полная, глубокая тишина.

Мария оборачивается, как раз когда Родриго Паэстра выбирается из своего савана.

Он уже сел на сиденье и озирается. Лицо его кажется расплывчатым в голубоватом ночном свете.

Если и есть на этой равнине птицы, они все еще спят на размокшей глине среди стеблей пшеницы.

Мария нащупывает в кармане сигареты. Достает одну, протягивает ему. Он так и набрасывается на сигарету, и, поднося ему огонь, Мария замечает, что Родриго Паэстра дрожит от холода. Он курит, держа сигарету двумя руками, чтобы не выронить ее. Очень холодно бывает в грозовые ночи в Испании за час до рассвета.

Он курит.

Он так ни разу и не взглянул на эту женщину.

А она смотрит на него. Родриго Паэстра, так его зовут. Она смотрит на пшеничные поля, но видит его.

Его волосы прилипли к голове. Одежда облепила тело, как у утопленника. Он, наверно, крупный, крепкий. Лет тридцати? Он все курит. Куда же он смотрит? На сигарету. И пока он смотрит на огонек сигареты, она может разглядеть его; глаза у него, как будто, черные.

Мария разворачивает плед, который лежал рядом с ней, и подает ему. Он берет его и кладет на сиденье. Не понял. Опять курит. Потом смотрит по сторонам. И первым нарушает молчание:

— Где это мы?

— Это шоссе на Мадрид.

Он ничего больше не говорит. Мария тоже. Она повернулась и смотрит вперед. Оба курят. Он докурил первым. Она дает ему еще сигарету. Он по-прежнему дрожит. На лице его в свете спички ничего нельзя прочесть, ничего, кроме усилия, которое он прилагает, чтобы не дрожать.

— Куда вас отвезти? — спрашивает Мария.

Он отвечает не сразу. Смотрит на нее, кажется, в первый раз, как будто издалека и без всякого интереса. И все же он посмотрел на нее. Мария не видит его глаз, но этот взгляд она увидела так же ясно, как при свете дня.

— Я не знаю, — говорит Родриго Паэстра.

Мария опять отворачивается, смотрит вперед. Но долго не выдерживает и оборачивается к нему. Ей так отчаянно хочется смотреть на него. Безумное выражение его глаз — в тот миг, когда он устремил их на нее, — теперь исчезло. Теперь это всего лишь глаза. И чисто машинально приподнимаются над глазами веки, когда он подносит сигарету к губам. Больше ничего. Родриго Паэстра курит, и ни на что больше у него нет сил. Почему же он последовал за Марией? Из вежливости, наверно, чтобы проявить учтивость в последний раз. Вас зовут, вы откликаетесь. Родриго Паэстра, кто же он теперь? Мария пожирает его взглядом, пожирает взглядом это чудо, которого можно коснуться рукой, черный цветок, расцветший этой ночью в смятении любви.

Выстрелом из револьвера он размозжил ей голову. И она лежит теперь, его любовь, мертвая, девятнадцатилетняя, накрытая точно таким же коричневым покрывалом, в какое закутался он на крыше, лежит в импровизированном морге в местной мэрии. А тот, другой, ему пуля попала прямо в сердце. Их разлучили.

— Который теперь час? — спрашивает Родриго Паэстра. Мария показывает ему часы, но он не смотрит на них.

— Половина третьего, чуть больше.

Глаза снова устремляются на пшеничное поле. Он откинулся на сиденье, и в тишине Марии показалось, будто она услышала вздох. И снова тишина. И только время отсчитывает минуты до рассвета. Бесконечные минуты.

Холодно. А только что теплый ветер овевал городок — да был ли он на самом деле? Шквал налетел вслед за грозой и стих. Налитая спелостью пшеница лежит неподвижными волнами, прибитая вчерашними ливнями.

И холод возникает вдруг из самой неподвижности воздуха, набрасывается на плечи, на глаза.

Родриго Паэстра, кажется, уснул. Голова его откинулась на спинку сиденья. Рот приоткрыт. Он спит.

Что-то изменилось в воздухе, который она вдыхает, и бледный отсвет пробегает по волнам пшеницы. Сколько времени? Сколько времени уже он спит? Что-то поднимается над горизонтом, что-то бесцветное, расплывчатое, без четких границ. И поднимается что-то в голове и в теле, нарастает тяжесть, но это не только память о другой, о какой-то другой, не находившей себе места. И все же, все же небо может быть чистым и синим, если очень этого хочется. Да, оно чистое, оно синее. Но ведь это был, конечно, лишь случайный свет, это была лишь иллюзия прозрения, очень похожая на реальность, потому что так вдруг захотелось быть снисходительной, и началось это не вчера, но на копившуюся долго усталость наложилась усталость этой ночи. А может быть?..

Нет. Это рассвет.

Он спит. Спит.

Заря еще не окрасилась ни в какой определенный цвет.

Родриго Паэстра видит сны. Когда люди спят так глубоко, они видят сны. Мария склонила лицо к его лицу, оперлась подбородком о спинку сиденья и смотрит на него. Иногда и на небо, но больше на него. Смотрит внимательно — но что значат любые слова? Она смотрит на Родриго Паэстру. Да, он здесь, он крепко спит, летит над бесконечным хаосом на птичьих крыльях. Она это видит. Крылья несут его над хаосом его жизни, он так тяжел теперь, но летит, сам того не зная.

Мария не может смотреть в совершенно пустые глаза Родриго Паэстры, пока он спит.

Он улыбнулся во сне. Она могла бы поклясться, что его приоткрытые губы дрогнули в улыбке, похожей — о, до чего похожей — на улыбку человека, довольного жизнью. И все другие слова изгнаны с рассветом.

Между его ног, рядом с бугорком полового органа, — очертания его оружия, револьвера. Покрывало валяется в ногах. Плед лежит рядом с ним на сиденье. Не стоит накрывать его. И она — она хочет видеть его всего, навсегда. Она его видит. Как безмятежно, как хорошо он спит.

Только не надо поднимать голову и смотреть на небо.

Да это и ни к чему. Глядя на него, она видит, как занимается заря. Бледный свет залил мало-помалу все его тело. Это тело обретает реальные пропорции, четкие контуры. У него снова есть имя: Родриго Паэстра.

Уже настал тот час, когда за ним, как за крысой, должна захлопнуться крысоловка.

Мария полулежит, почти так же, как он, только на переднем сиденье, смотрит на него и видит, как разгорается заря.

И вот оно — воспоминание о ребенке, о девочке, снова оно вернулось. Мария отгоняет эти мысли. Он еще видит сны, как видел сны вчера.

Надо подождать еще. А потом придется позвать его.

Умиротворенная усталость разливается по полям, по телу Марии. Небо безмятежно заполняется цветом. У нее есть еще немного времени. По национальной автостраде в сторону Мадрида проезжает машина. Мария оборачивается, украдкой бросает взгляд на небо. Этот розовый цвет на нем, спящем, — он льется с неба. Настал час, когда отбывают первые путешественники. Та машина, что ехала в Мадрид, наверняка была из отеля. Там, в коридоре, еще в полумраке, Клер сейчас потягивается, морщась, как всегда бывает после ночи, проведенной на полу, и улыбается заре, занимающейся над их любовью. И снова засыпает.

Он спит. Мария поднимается, достает из кармашка на передней дверце бутылку коньяка. Крепкий коньяк знакомо обжигает горло и пустой желудок, и снова просыпается, поднимается в ней тошнота. Солнце. Это уже солнце, там, на горизонте. В один миг холода как не бывало. Болят глаза. Почти час, как он уснул. Солнечный свет заливает его тело, втекает в приоткрытый рот, его одежда слегка дымится, как плохо загашенный костер. И волосы дымятся тоже. Легкий дымок забытого огня. Он еще не чувствует света. Лишь чуть подрагивают его глаза. Но веки сомкнуты сном. Он больше не улыбается.

Может быть, надо позвать его скорее, как можно скорее, чтобы сразу покончить с этим?

Мария снова берет бутылку, пьет, убирает ее в кармашек на дверце. Она медлит. Она еще не сделала этого. Еще не позвала Родриго Паэстру.

И все же, все же надо, чтобы прошел поскорее тот миг жизни Марии, когда Родриго Паэстра проснется в «Ровере» рядом с этой незнакомкой, посреди пшеничного поля. Он все вспомнит — это можно предугадать — через несколько мгновений после того, как откроет глаза. Он будет растерянно озираться, пока не поймет, что просто видел сон. Мария должна, должна решиться разбудить Родриго Паэстру.

Уже половина солнца показалась из-за горизонта. Две, три, шесть машин проезжают в сторону Мадрида. Мария достает бутылку, отпивает еще глоток. На этот раз тошнота подкатывает такая, что приходится зажмурить глаза. И тогда она начинает тихонько звать:

— Родриго Паэстра.

Он не услышал. Веки дрогнули и сомкнулись еще крепче. Тошнота после выпитого коньяка не отпускает. Надо бы выйти, пусть вырвет. Мария зажмуривается, чтобы справиться с тошнотой — и чтобы не смотреть на него.

— Родриго Паэстра.

Что-то, кажется, шевельнулось на заднем сиденье. И все. Он не проснулся. Мария выпрямляется и наконец смотрит на него.

— Родриго Паэстра.

Глаза моргнули. Тошнота прошла, и Марии хочется еще коньяку. Она берет бутылку, пьет. Новый глоток крепче предыдущего. А если она потеряет сознание? Нет. Только мутится в глазах, и невозможно говорить спокойно, можно только кричать криком.

— Родриго Паэстра, Родриго Паэстра!

Снова Мария прячет лицо за спинкой переднего сиденья.

Кажется, свершилось. Кажется, он проснулся. Тихий крик, долгий стон доносится оттуда, сзади.

Когда Мария оборачивается, первый миг пробуждения уже позади. Он уже сидит и слезящимися, налитыми кровью глазами глядит на поле пшеницы, на свой пшеничный край. Удивлен ли он? Да, еще удивлен, но совсем чуть-чуть. Его глаза уже не смотрят на пшеницу. Он сидит, очень прямой, и не смотрит больше никуда. Он все вспомнил.

— Я должна вернуться в отель.

Он молчит. Мария протягивает ему сигарету. Он не видит ее. Она держит сигарету у самого его лица, но он ее не видит. Зато он видит наконец Марию. Когда она сказала ему, что ей необходимо вернуться в отель, он схватился за свое коричневое покрывало, но тут же руки его упали. Он обнаружил рядом с собой Марию. И, наверно, вспомнив ее, вспомнил все.

Она старается не вдыхать слишком глубоко, борясь с подступающей рвотой. Последний, рассветный глоток коньяка поднимается в горле рыданием, которое надо подавить, подавить во что бы то ни стало.

Он смотрит на нее, смотрит, смотрит. Совершенно пустым взглядом; представить себе невозможно такое равнодушие. Что видит он, когда смотрит на Марию? Чему удивился, обнаружив ее присутствие? Быть может, понял, что ему нечего больше ждать от Марии — ни от Марии, ни от кого другого. Понял, что этот рассвет сбросил личину и обнажил истину, доселе скрытую под покровом ночи?

— У меня ребенок в отеле, — продолжает она. — Поэтому мне надо вернуться.

Все. Он отвел от нее глаза. Она снова протягивает ему сигарету, которую так и держала в руке, он берет ее, она подносит ему огонь. Он поднимает с сиденья коричневое покрывало.

— Послушайте, — говорит Мария.

Он, наверно, не услышал. Она произнесла это совсем тихо. Он открыл дверцу, вышел, он уже стоит рядом с машиной.

— Послушайте, — повторяет Мария. — Граница недалеко. Давайте попытаемся.

Он стоит на дороге и смотрит, снова смотрит на свои родные пшеничные поля. И вдруг возвращается, словно что-то вспомнив, и захлопывает дверцу. Да, он вспомнил. Вот так же в ночи он снизошел, откликнулся, когда она позвала его по имени. Он проявил учтивость тогда, вчера. Солнце уже светит так ярко, что ему приходится щурить глаза.

— Можно же попытаться, — настаивает Мария.

Он качает головой: нет; качает медленно-медленно: он не уверен.

— В полдень, — говорит Мария. — В полдень я буду здесь, я вернусь.

— В полдень, — повторяет Родриго Паэстра.

Он показывает на солнце, потом подносит к лицу свои руки с растопыренными пальцами.

— В полдень, в полдень, — кивает она.

Он наклоняет голову. Он понял. Потом он оборачивается, кружит на одном месте, ищет, где бы поместиться, укрыться в этом океане пшеницы, в свободном океане. Солнце уже полностью поднялось из-за горизонта и бьет ему в глаза, его тень лежит на пшенице, четкая, длинная.

Кажется, он нашел, куда пойти, где отдохнуть — он ведь так устал. Он удаляется по дороге. Покрывало держит в руке, оно волочится за ним по земле. На нем веревочные сандалии на босу ногу. Куртки у него нет, только темно-синяя рубашка, какие носят все мужчины в его краю.

Он идет по дороге, останавливается, как будто не знает, на что решиться, потом сворачивает в пшеницу и падает там, как громом пораженный, плашмя. Мария ждет. Он не поднимается.

Когда она выезжает на автостраду, оставив позади прохладу мокрой глины пшеничных полей, становится жарко. Уже. К полудню жара еще усилится, неминуемо усилится, тяжело распластается над землей на весь день, до сумерек.

Солнце припекает затылок, и снова подступает тошнота, неотвязная. Вцепившись двумя руками в руль, Мария борется со сном. Временами ей кажется: одолела, но тут же она снова проваливается в беспамятство. И все-таки, все-таки приближается к отелю.

Вот мастерская.

Вот и гаражи.

А навстречу уже попадаются крестьяне. И едут машины в сторону Мадрида, но их еще мало.

Мария чувствует, что уже не в силах бороться со сном, и только мысль о Жюдит заставляет ее доехать до первых домов, а потом и до городка. И наконец — до площади.

Там все еще полно полицейских. Те, что дежурили ночью, сейчас, наверно, спят. А у этих при ярком свете дня такой обескураженный вид. Они зевают. Их сапоги в грязи, форма измята, но они еще свистят вовсю на всех углах городка. И охраняют, невзирая на усталость, двух давешних убитых, что лежат в мэрии.

Ворота в отеле открыты. Молодого ночного сторожа сменил старик. Под навесом есть свободные места. Конечно, ведь те машины на шоссе были из отеля. Мария оставляет «Ровер», выходит, огибает отель, идет по той улице, где этой ночью она впервые узнала Родриго Паэстру. Идти трудно, она выпила много коньяка, но улица еще пуста, и никто ее не видит.

На полу в коридоре есть свободные места. Тошнота не отпускает, приходится прилечь рядом со своей малышкой, чтобы снова набраться мужества видеть. Коричневое покрывало пропитано теплом Жюдит. Кто-то закрыл дверь на балкон, и в коридоре еще свежо и тихо. Какой покой! Жюдит поворачивается с боку на бок, не просыпаясь, — счастливый сон. Мария отдыхает.

И они, те двое, тоже здесь. Еще спят. Два часа минуло с тех пор, как она ушла из коридора. Еще очень рано. Четыре часа утра. Во сне они приблизились друг к другу, наверно сами того не сознавая. Колено Клер, будто что-то отдельное от ее тела, лежит рядом со щекой Пьера. Губы Пьера почти касаются его. В раскрытой ладони Пьера — лодыжка Клер. Если он сожмет пальцы, тонкая женская лодыжка целиком уместится в руке. Но сколько ни смотрит Мария, этого не происходит. Они спят глубоким сном.