Глава III. Царица Елизавета

Софии суждено прожить семнадцать лет в тени Елизаветы, и только после того, как она выступит из этой тени, станет ясно, что она значительно переросла свой идеал. Но характер Екатерины все равно носит неизгладимый отпечаток личности Елизаветы.

С Елизаветой у нее гораздо больше сходства, чем с собственной матерью, от Елизаветы она научилась значительно большему, чем от мадемуазель Кардель и всех прочих воспитателей своей юности вместе взятых. Она научается этому не умышленно, это просто бессознательное приспособление ко всему, что ей нравится и импонирует в Елизавете, и прежде всего к тому, что в той особенно ярко проступает – к русскому духу.

В жилах Елизаветы кровь Романовых сливается с кровью простого народа, и оттого, по-видимому, она, с одной стороны, властолюбива, деспотична и жестока, с другой стороны – добродушна, весела и проста. Она порочна и богомольна, легковерна и недоверчива, отличается элементарным великодушием и мелочным тщеславием, ее одинаково легко растрогать до слез и довести до предательского озлобления, она подчас удивительно активна и немедленно вслед за тем впадает в ленивую апатию. Она женщина, исполненная противоречий, игрушка своих сменяющихся настроений, ею легко овладеть, но ее невозможно учесть. Она до мозга костей женщина со всеми типичными для женщины слабостями. В этом ее коренное отличие от позднейшей Екатерины.

Елизавете минуло восемь лет, когда ее родители вступили в законный брак. Ее тщательно воспитывали, так как отец вбил себе в голову выдать ее впоследствии замуж за французского дофина, будущего Людовика XV. Она научилась бегло говорить по-французски, но наряду с тем находила время усвоить в казарменных дворах (оставшихся на всю жизнь ее любимым местопребыванием) грубую солдатскую русскую речь. Она прекрасно танцевала, но еще лучше ездила верхом, она умела держать себя безупречно прилично, но было немало случаев, когда она пренебрегала всяким приличием.

После того как расстроился проект ее брака с наследником французского престола, она стала невестой Любекского епископа, брата княгини Цербстской, который за несколько недель до свадьбы умер от оспы. Возможно, что она и любила его и искренно о нем горевала; такие вещи случаются иногда и при дворе. Но указания, будто она любила его до самой своей смерти и никогда не переставала тосковать по нему – не более как романтическая сказка; правда, такая, в которую и сама она до известной степени верила.

Эта вечная верность умершему жениху не препятствовала ей иметь множество любовников, но вместе с тем служила удобным предлогом отклонять не менее многочисленных претендентов на ее руку и давала возможность красиво мотивировать отказы. Эта трагическая верность являлась также подходящей отговоркой для ее собственной совести, потому что Елизавета отнюдь не была цинична; она была, наоборот, чрезвычайно, почти до болезненного, религиозна. В периоды обострения своей религиозности она проводила чуть ли не целые дни коленопреклоненно в монастырях и церквах, постилась и каялась. Затем ею снова овладевал вихрь жизни, страсть к какому-нибудь красавцу гвардейскому офицеру, лакею, даже конюху. Она стыдилась этих своих припадков страсти, но находила им оправдание в том, что жестокая судьба безжалостно лишила ее того единственного мужчины, которого она могла бы действительно любить. Когда ей напоминали об ее умершем женихе, она неизменно плакала, и эти слезы очищали ей совесть. Она любила эти напоминания.

Наряду с религиозными эксцессами, периоды обостренного честолюбия сменялись в ней периодами абсолютного безразличия. После смерти Петра II (ей было тогда двадцать четыре года) она пальцем о палец не ударила для того, чтобы заявить свои законные претензии на престол. А ей бы в действительности достаточно было только пальцем шевельнуть: за ней стояла гвардия, старая русская знать, и – насколько об этом можно судить о таком времени, когда не существовало формы для выражения общественного мнения – вся нация. Но она, по-видимому, предпочитала жизнь красивой свободной женщины прелестям власти, скакала по полям в сопровождении своего очередного любовника, принимала участие в народных гуляньях и плясках, ходила по казармам и чуть ли не каждую неделю крестила солдатских детей. Она скандализировала весь двор своими похождениями. Быть может, только под влиянием дошедших до нее слухов о намерении царицы заточить ее в монастырь, решилась она в ту декабрьскую ночь 1741 года испробовать свои силы. Она победила. Три года спустя Брюммер считает необходимым отправить навстречу княгине Цербстской специального курьера, чтобы напомнить ей о необходимости поцеловать руку императрице, – до того восприимчива стала Елизавета к доказательствам почтительности.

По сравнению со своими предшественницами, Анной Иоанновной и Анной Леопольдовной, Елизавета была сильной личностью. Народ ее любил. Те годы, на протяжении которых она для собственного развлечения общалась с простым народом, прежде всего с солдатами, послужили ей на пользу: в противоположность прочим недоступным властительницам, которых никогда не видали в лицо, ее хорошо знали, видели, как она ослепительно красива, Убедились в том, что она без усилия говорит на языке простого народа. Это окружило ее ореолом популярности на все время ее правления, отнюдь не носившего характера демократичности, а, наоборот, бывшего до крайности Деспотичным и самодержавным.

За все те двадцать лет, в течение которых она сидела на Русском престоле, ей и в голову не приходило сделать когда-нибудь что-нибудь для народа, разве что предоставлять ему время от времени пышные зрелища. А народу пять-таки не приходило в голову, что эти пышные зрелища, обходившиеся подчас в несколько миллионов рублей, устраивались за его собственный счет.

Елизавета поклялась, что не подпишет ни одного смертного приговора, и сдержала свою клятву. Но за время ее царствования более ста тысяч человек было сослано в Сибирь, заговорщикам вырезали языки, а от телесных наказаний – вплоть до тысячи ударов кнутом! – за эти два десятилетия в России умерло в ужасных мучениях гораздо больше людей, чем в остальных европейских странах от топора палачей. Елизавета любила солдат, но за малейшую провинность их наказывали сотней палочных ударов. Она любила крестьян, но ей и в голову не приходило смягчить крепостное право: мужик принадлежал своему барину, мог быть им продаваем, эксплуатируем до крайности, подвергаем любым телесным наказаниям. За самую ничтожную кражу барин имел право сослать мужика вместе с его женой в Сибирь, оставив детей у себя, и на это решение апелляции не существовало. Елизавета так же мало помышляла о реформах в данном вопросе, как и сами крестьяне; подобно последним, она считала, что порядки эти освящены Богом: так оно было, так есть и так всегда будет.

У нее вообще была тенденция оставлять все по-старому, или, правильнее выражаясь, устроить все опять так, как было при отце, Петре Великом. Усвоив себе эту программу правления, она и для того, чтобы доказать ее наглядно, поставила во главе правительства единственного еще оставшегося в живых питомца Петра – Бестужева. Но ей не хватало последовательности ее отца, и она придерживалась преимущественно внешней стороны его программы: европеизации и роскоши двора.

В этом отношении она оставила Петра далеко за собой. Она скупала в Европе все, что там можно было приобрести за деньги: архитекторов, художников, скульпторов, врачей, ученых, преподавателей танцев и комедиантов. Знатным иностранцам был открыт путь в Россию, а сыновьям русских аристократов предоставлялись всяческие привилегии, если они хотели провести несколько лет за границей, чтобы усвоить себе европейский образ жизни. Истинная цель этих дорогих мероприятий – империалистическое расширение могущества России – упускалась ею при этом из виду. Петр Великий, несомненно, не оставался бы бездейственным зрителем борьбы между Австрией и Пруссией, он непременно вмешался бы в нее и добился определенных, соответствующих его политике, выгод. Непоследовательность Елизаветы обеспечила России шестнадцать мирных лет, в течение которых она была в союзе с Австрией, не ссудив Марию-Терезию за все это время ни одним дукатом и не послав ей на помощь ни одного солдата.

Нелегко бывает подчас провести грань между политикой Елизаветы и ее личными интересами. В то время как Бестужев конспирирует с Веной против Пруссии и Франции, она обменивается сердечными письмами с Фридрихом II, а посол Франции де ла Шетарди является ее неизменным посетителем. В своих сношениях с Фридрихом она действительно руководствовалась желанием сохранить мир на границах своего государства, но Шетарди был одним из тех людей, которые помогли ей овладеть престолом; он был также, по всем вероятиям (доказательств тому не имеется), некоторое время в очень близких с ней отношениях. Приблизительно такое же положение занимает француз лейб-медик Лесток, тоже один из героев революционной ночи 1741 года. Елизавета не может просто отделаться от этих своих друзей, да и не желает этого, ибо по своей природе она благодарный человек. Ее благодарность, подобно прочим чертам ее натуры, не знает удержу, лишена рассудочности, она осыпает своих друзей подарками, знаками отличия, даже истинными проявлениями доброты, но в один прекрасный день под влиянием какого-нибудь внезапного подозрения ее благодарность сменяется ярой ненавистью, и она начинает преследовать "предателя" со всей жестокостью запуганной тиранши. Ни один из ее друзей не избежал в конце концов этой участи.

Бестужеву она предоставляет, в общем, свободу действий. Лишь в некоторых случаях поступает она так, как ей лично хочется. Так, она, не посоветовавшись с ним, выписала в Москву своего племянника Петра, чтобы сделать его наследником престола, и поступила вопреки его прямому желанию, выбрав Софию в невесты Петру. В обоих этих случаях она действовала по собственной инициативе и с такой быстротой, которая является совершенно необычайной в придворной жизни. Но зато на протяжении долгих периодов она не хочет быть ничем иным, как красивой женщиной, окруженной сонмом восторженных поклонников, женщиной, всецело поглощенной только заботами о развлечениях. По утрам охота, днем выезды, по вечерам оперные спектакли и балы, и по всем этим поводам необходимо, разумеется, менять туалеты и прическу – бесконечно сложные туалеты и прически восемнадцатого века.

Откуда же взять время для того, чтобы выслушивать скучные доклады министров? День и так слишком короток, в дни масленицы приходится ужинать только в два часа ночи! За масленицей следует пост с его молитвами в Троице-Сергиевом монастыре. Случалось, что Бестужеву приходится неделями, даже месяцами дожидаться какого-нибудь решения, даже просто подписи.

Известен следующий эпизод. Елизавета наконец собралась подписать какую-то бумагу, вывела три буквы: "Ели", но в это время оса ужалила ее в руку, и прошло шесть месяцев до тех пор, пока она собралась дописать последние шесть букв своей подписи!

"Если бы императрица посвящала делам государственного управления хоть одну сотую долю того времени, которое им посвящает Мария-Терезия, – жалуется Бестужев министру Улю в Вене, – то я был бы счастливейшим в мире человеком".

Иногда, возвратившись из поездки по монастырям, она ощущает сильный моральный подъем. В таких случаях учреждается "строгая комиссия", на которую возлагается расследование и строгое наказание внебрачных связей. Сотни так называемых непотребных женщин заточаются в монастыри или сажаются в тюрьмы. А императрица живет тем временем дверь о дверь с красавцем Разумовским, бывшим соборным певчим, сыном простых украинских крестьян. Этот "ночной император", "empereur nocturne", как его именовали при дворе, был раньше всех других любимцем Елизаветы, и даже весьма вероятно, что он был ее морганатическим супругом (документ, удостоверяющий этот брак, был якобы уничтожен при весьма романтических обстоятельствах, о чем еще будет речь впереди).

Разумовский представлял собой, во всяком случае, идеал фаворита, не только вследствие своей поразительной красоты, но и по лени и халатности: он никогда не вмешивался в политические дела, не обнаруживал ни малейшего честолюбия, и когда его высокая повелительница награждала его всевозможными титулами, он говорил ей: "Ты все равно не добьешься того, чтобы меня стали брать всерьез". Не обнаруживал он также ни малейшей ревности, хотя имел для этого достаточно оснований, потому что непосредственное соседство ее фаворита столь же мало удерживало Елизавету от того, чтобы поддаваться зову своей "сибаритской натуры", как и сентиментальные воспоминания о покойном женихе.

Многое из того, что потом, из-за незнания русской истории, приписывалось Екатерине, должно быть поставлено в счет Елизавете. Это в Елизаветину, а не в Екатеринину спальню входил иногда вечером простой солдат и покидал ее на следующее утро в высоком офицерском чине. Да, воистину нелегко было комиссии, занимавшейся расследованием нравов, проглядеть то, что происходило в покоях императрицы. Но это только один симптом среди сотни других, симптом того резкого различия между великолепным фасадом и действительностью, которое было характерно для тогдашней России.

Елизавета такова же, какова ее страна и ее эпоха. Россия восемнадцатого века состоит из подавляющего большинства голодных, безграмотных людей и тонкого слоя наскоро цивилизовавшихся высших кругов общества.

Представители этих высших кругов обладают поражающими своим великолепием дворцами, а улицы, на которых высятся эти дворцы, утопают в грязи, и никогда не Убираемые трупы околевших лошадей заражают своим зловонием воздух. Приемные залы этих дворцов убраны с неимоверной роскошью, перегружены золотом, серебром, картинами и коврами, а в жилых покоях дымят печи и сквозь неладно пригнанные бревна стен продувает ледяной ветер. Дворцы самой императрицы, по отзывам иностранных послов, красивее и великолепнее Версаля и Фонтебло, но Елизавете не приходит даже в голову меблировать их постоянной обстановкой, она перетаскивает свою кровать, свои комоды и стулья из Москвы в Петербург и обратно, половина вещей пропадает при перевозке, портится, крадется, и бесконечная анфилада комнат по большей части пустует. У нее пятнадцать тысяч шелковых платьев и пять тысяч пар обуви. Если ей не удается достаточно быстро нарядиться в одно из этих платьев, она награждает свою камеристку пощечинами. Однажды на придворном балу какая-то дама позволила себе украсить свою прическу такой же розой, как Елизавета. Императрица бросается на нее и на глазах изумленных иностранных дипломатов вырывает из прически несчастной дамы злополучную розу: во всем и везде она остается еще нецивилизованным варваром.

Когда княгиня Цербстская прибывает с дочерью в Москву, то ее тщеславие отмечает с чувством несказанного удовлетворения все оказываемые ей знаки отличия. Но София, которая встречалась до сих пор только со скромными дамами ее родины, воспринимает с необычайным воодушевлением в лице Елизаветы то чудо истинной женской теплоты, источником которой никак не может быть только политический проект сочетания узами брака двух детей, приходящихся императрице дальними родственниками. Чем же объясняется необычайно теплый прием? Дело в том, что у Елизаветы чисто русская душа, она расточительна не только в отношении денег, она, хотя бы и временами только, ощущает потребность расточать и себя. Ни ее покойный жених, ни ее благополучно здравствующий фаворит не могут удовлетворить эту потребность.

Она не хочет выйти замуж, не хочет подпасть под власть мужчины, но, может быть, она тоскует по детям? Два года тому назад она пригласила к себе принца Петра, сделала его великим князем и наследником российского престола – но Петр, к сожалению, не умеет внушать к себе чувство любви. Теперь она выписала для него невесту, и эта невеста затрагивает самые сентиментальные стороны ее души: она племянница того человека, по которому Елизавета так охотно проливает романтические слезы. Чувствуя себя одинокой на престоле и в обществе стоящего значительно ниже ее возлюбленного, окруженная придворными льстецами, помышляющими, в сущности, только о своих личных выгодах, Елизавета изливает весь неиспользованный избыток своих нежных чувств в двух направлениях: дружбы к княгине и материнской любви к принцессе. В этот момент она является в большей степени человеком, чем ее гостьи: она забыла, что она их благодетельница.

Вполне естественно поэтому, что она производит на Софию совершенно потрясающее впечатление, и что влияние, которое она имеет на девочку, гораздо большее, чем хочет признать впоследствии Екатерина. Невзирая на недостаток образования, на свое полуварварство, свои капризы и проявления истеричности, Елизавета подлинный, величавый по заложенным в нее возможностям кусок живой природы. Хотя цербстские гостьи и знают уже Фридриха II, стоящего значительно выше Елизаветы в отношении ума, Елизавета, несомненно, является самым интересным из когда-либо встреченных ими экземпляров человеческой природы.

"Наша дочь пользуется большим успехом, – пишет княгиня восемь дней спустя своему супругу в Цербст, – императрице она очень нравится, а наследник любит ее. Бестужев вне себя. Все идет превосходно – и дело сделано".

Великий князь любит Софию – утверждает княгиня. Так ли это? Нет, разумеется, это пока неверно. Да и как могло бы развиться с такой быстротой чувство любви? Гораздо важнее было бы установить, ощущают ли эти двое Детей (ведь они оба еще, в сущности, дети), предназначенных волею Елизаветы стать супругами, внутреннюю готовность приспособиться друг к другу, быть нежными, полюбить друг друга.

Что касается Софии, тот этот вопрос может без всяких сомнений быть разрешен в утвердительном смысле.

Пусть даже ее желание понравиться Петру и полюбить его имеет своим исходным пунктом исключительно тот факт, что он престолонаследник и в будущем правитель великого Российского государства, – относительно ее доброй воли стать ему лучшей из жен не может быть в настоящий момент ни малейшего сомнения. Петр являет собой воплощение всех ее честолюбивых замыслов, и так как ее сердце вполне свободно, то она, естественно, склонна подарить его тому, в чью сторону влечет ее честолюбие.

Но как относится Петр к предстоящему браку? При первой встрече с Софией, на глазах гофмейстера, он, правда, сказал ей несколько ласковых слов. Но при первой же интимной беседе, которая им разрешается, он сообщает Софии, что, в сущности, влюблен в одну из прежних фрейлин Елизаветы и охотно бы на ней женился, если бы только тетя разрешила. Что означает это признание, которое, разумеется, мало способствует созданию добрых отношений между будущими женихом и невестой? Это невозможно себе уяснить, если не составить себе прежде всего надлежащего представления о занимаемом Петром положении и его характере.

Петр отнюдь не полукретин или злодей, которым его часто изображают. Он просто посредственный, дюжинный человек, поставленный перед слишком большой, непосильной ему задачей. Это началось еще в Гольштинии, где у него украли детство, возложив на него всевозможные обязанности представительства. Счастливым он себя ощущал только на плацу для воинских упражнений. Военный мундир, этот символ мужественности и силы, кажется этому слабенькому мальчику высшим счастьем.

Его ум вполне отвечал только требованиям казарменного двора. Он являл собою добропорядочного среднего фельдфебеля и на подчиненном посту всегда отлично справился бы со своей ролью. Но судьба захотела иного. Мальчику улыбался то шведский, то российский престол, и поэтому его заставляли учиться то по-шведски, то по-русски – в конце концов он ничему не учился. Разве ей хотелось быть монархом? Командование полком сделало! бы его счастливым. Но целое государство? Когда он прибыл в Россию, Елизавета, сама не блиставшая образованием, поражалась тому, как незначительны его познания! Она поручила его саксонцу Стелину, который лез из кожи, чтобы внедрить будущему престолонаследнику хоть самые? необходимые сведения, не слишком его перенапрягая. Петр не делал ни малейших успехов ни в русском языке, ни в истории, ни в каких бы то ни было науках.

Суть была, конечно, не в том, чтобы изучить русский язык. Даже при своих средних способностях Петр, разумеется, подобно всякому другому юноше, мог бы с течением времени усвоить его. Но во время каждого невинного урока он ощущал, что преподаватель ставит ему более важную задачу: подготовиться стать настоящим престолонаследником, монархом – и против этого он протестовал. Его тянуло на казарменный двор, к простым и ясным приказаниям военного начальства, ему и самому хотелось отдавать подчиненным такие же простые и ясные приказания.

Его наметили, против его воли, в будущие повелители величайшего государства земного шара, а он в душе был маленьким гольштинским солдатом. Его идеалом остается – что ему за дело до русской политики? – идеал всякого голштинского солдата: Фридрих Прусский. Он принял православие, потому что от него этого потребовали и потому что он не сумел этому воспротивиться, но в душе он остается немцем-лютеранином. Он берет уроки русского языка, потому что его к этому принуждают, но он старается извлечь из них возможно меньше пользы. Поскольку ему это разрешается, он окружает себя голштинскими офицерами и разговаривает с ними на родном языке.

Теперь ему выписали невесту. Он знает для чего: он должен положить с нею возможно скорое начало будущей русской династии. Как и всегда, он внешне послушен, повторяет при встрече с кузиной ту любезную фразу, которой научил его Брюммер. Но как только он остается с нею наедине, он не упускает случая оскорбить ее как можно глубже: он протестует против намеченного брака – как против всего, что с ним вообще делают.

София не может позволить себе показать, что она обижена. Да она, кроме того, и вообще не избалована вниманием. Она привыкла к необходимости бороться за любовь и благорасположение и твердо решила и в этом случае опереться до последних сил. Она еще не располагает для той цели средствами женского кокетства и потому пробует прибегнуть к уму, как это до сих пор постоянно делала. Разум требует, чтобы она представилась глупее, чем она есть. Так она и поступает. Она идет навстречу всем мальчишествам Петра, она – так, чтобы он не замечал, – принижает себя до его интересов. Это ей в известной мере удается, он проникается к ней доверием, делает ее участницей своих игр. Но любовь? Ее нет и в помине. Скорее, нечто противоположное: подобие тайного союза против двора, который ждет и требует от них обоих пробуждения страсти. С поразительно верным инстинктом ведет эта зрелая, но совершенно неопытная девушка этого незрелого мальчика на тот единственный путь, который мог бы в конце концов привести его к любви: на окольный обходный путь невинных неэротических забав, при которых он забывает о своем страхе любви.

Но одновременно с этим она обнаруживает, что слеплена из совершенно другого теста, чем он. Русская к на, которая давит его еще до того, как ее возложили на его главу, пробуждает в ней все ее дремлющие способной расти. Та задача, которая его пугает и заставляет стать ниже его действительного роста, побуждает Софию вырасти. В то время как он боязливо ограждает себя от всего нового только старается охранить неприкосновенность своей ничтожной личности, София с воодушевлением и порывом бросается навстречу новизне, блестящим перспективам.

Она хочет стать русской царицей, значит, ей прежде! всего необходимо изучить язык этой страны, принять религию этого народа, словом – сделаться русской. Как Петру, ей назначают преподавателя русского языка, к не* приставляют священника, чтобы он наставлял ее в npaвославной вере. Но в то время как Петр приводит своих учителей в отчаяние своим невниманием и неспособностью, она одержима истинным бешенством учения] Дома она была посредственной ученицей, теперь же пре-подаватели не могут нахвалиться ее прилежанием, ее быстротой усвоения предмета. День с его многочисленным* светскими обязанностями слишком короток для ее рвения, она встает по ночам с постели, хватает книгу и оставаясь босой, чтобы холод мешал ей заснуть, расхаживает взад и вперед по комнате и зубрит слова. Речь идет не ; о том, чтобы хорошо выучить урок, заслужить безграничную похвалу учителей, речь идет о России!

Ей всегда везет. Если с ней приключалось несчастье, то это всегда служило ей на пользу. Теперь ее везение заключается в том, что от своих ночных прогулок босиком она наживает себе воспаление легких. Императрица находится как раз в Троицком монастыре, она спешит обратно во дворец, выскакивает из саней и, не переодевшись даже, бросается к постели больной. Она появляется как раз вовремя, чтобы прекратить резкий спор между княгиней Цербстской и пользующими Софию врачами. Как это ни покажется странным, но в этом споре права была с медицинской точки зрения, пожалуй, княгиня, не желавшая, чтобы больной пускали кровь. Елизавета приказывает, чтобы пустили так, как считают необходимым сделать врачи, и находящейся в лихорадке девушке на протяжении двадцати одного дня болезни шестнадцать раз пускают кровь.

За эти двадцать один день, в течение которых она редко приходит в сознание, София завоевывает множество сердец. Фрейлины знают, каким образом она нажила себе эту ужасную болезнь, камеристки рассказывают об этом лакеям, лакеи придворным поставщикам. Мясник, булочник, сапожник, столяр разносят по всему городу весть о том, что маленькая немецкая принцесса заболела смертельной болезнью от того, что вставала по ночам с постели, чтобы поскорее научиться русскому языку! Когда врачи заявляют, что надежды на выздоровление нет, мать предлагает Софии позвать протестантского священника. Но. София заявляет:

– Пригласи батюшку Симеона Тодорского, с ним я охотно побеседую.

Врачи и придворные дамы слышат эти удивительные слова. Подумайте только: она знает, что ее жизнь находится в опасности, потому что лишь в таких случаях к постели больной приглашают духовное лицо. Невозможно допустить, чтобы за несколько недель она действительно глубоко уверовала в православие. Значит, даже на краю могилы она сохраняет невероятное присутствие духа, чтобы завоевать симпатии своих будущих земляков!

Успех поразительный! Как раз те, кто относился наиболее недоброжелательно к приезду немки, то есть инаковерующей – именно эти представители национально настроенных кругов растроганы поведением ребенка и преисполняются сострадания к больной.

Императрица часто сидит у ее постели и плачет, когда врачи безнадежно разводят руками. В эти дни она, бездетная женщина, любит истинно материнской любовью это молодое существо, которое она едва знает и которое ей суждено потерять. Одновременно ослабевает ее привязанность к настоящей матери, княгине Цербстской.

Княгиня, по-видимому, не может снести того, что ее дочь одна в центре всеобщего внимания, она вечно ссорится с врачами и камеристками – до тех пор, пока императрица не запрещает ей входить в комнату больной. Девятнадцатого марта лихорадка доходит до апогея. День спустя вскрывается "нарыв в боку", температура падает – и больная спасена. Через четыре дня княгиня Цербстская посылает к своей воскресшей дочери камеристку – за чем бы вы думали? – за той штукой затканной серебром материи, которую ей подарил дядя при отъезде из Любека! Это единственная красивая материя, которую София привезла с собой с родины, и находящиеся в комнате больной придворные дамы видят, как тяжело расстаться с этим подарком ребенку – ребенку, перенесшему столько страданий и от слабости еще едва могущему сидеть в постели. Они говорят с откровенным возмущением об этой противоестественной матери, страсть которой к нарядам уступает по силе только ее бессердечию, и докладывают о происшедшем императрице. София получает в подарок множество всевозможных материй, среди них также голубую, затканную серебром. Она получает также в честь своего выздоровления еще бриллиантовое ожерелье и серьги в двадцать тысяч рублей, а от великого князя украшенные рубинами часы.

Двадцать первого апреля – в день, когда ей минуло пятнадцать лет, – она снова появляется при дворе. Когда она одевается и видит себя в зеркале, то приходит в ужас: за время болезни она выросла, но исхудала, как скелет, ее лицо вытянулось и побледнело, волосы частью выпали. Елизавета посылает ей банку румян, чтобы она, в виде исключения, накрасила себе щеки. Несмотря на это, она в тот вечер, должно быть, не являла собою образа сияющей юности. Но какое это имеет значение? Едва лишь вступает она в зал, как ощущает во всех рукопожатиях, читает во всех взорах, с какой симпатией к ней стали относиться. Она больше не чужая, которую разглядывают с любопытством и недоверчивостью, она своя, возвращение которой приветствуется с искренней трогательной радостью. Недели ее беспомощной слабости приблизили ее к заветной цели гораздо больше, чем предшествующие недели напряженной работы.

Уже на следующий день она возобновляет занятия со священником Симеоном Тодорским. Никто не сомневается в том, что естественным концом этих занятий явится ее решение перейти в православие. Но по этому вопросу ведется оживленная переписка между Москвой и Церб-стом, потому что для перемены Софией религии требуется официальное согласие ее отца. Христиан-Август должен бы, казалось, считаться с необходимостью такой перемены веры с первого момента, но чем более приближается час, когда нужно принять окончательное решение, тем больше он артачится. Фридрих II, имеющий кроме тех лиц, которых намеченный брак касается, наибольший интерес в его осуществлении, всячески старается воздействовать на князя Цербстского. Но как раз в тот момент, когда ему наконец удается победить религиозное упорство Христиана-Августа, самая его рьяная союзница в Москве – княгиня Цербстская – своим излишним старанием чуть не приводит к тому, что все "дело" проваливается.

Фридрих внушил ей необходимость свергнуть вице-канцлера Бестужева, обещал ей даже за это вознаграждение, он – что еще важнее – расшевелил ее политическое честолюбие, и это-то политическое честолюбие чуть не приводит к крушению всего плана. Потому что, если княгиня при настоящем положении вещей все еще продолжает конспирировать против Бестужева, то делает это исключительно "ради короля Пруссии". Обручение должно вот-вот состояться, София пользуется любовью императрицы, двора и, насколько об этом можно судить, всего народа. Какая опасность может тут угрожать со стороны Бестужева? Если бы княгиня хоть немного призадумалась и вникла в ситуацию, то, несомненно, должна была бы сказать себе, что такой опасности нет, что Бестужев, как бы отрицательно ни относился он лично к данному браку, сам не может больше допустить, чтобы государыня в последний момент пошла на попятный.

Но она не способна вдуматься, да к тому же непременно хочет доказать свои дипломатические способности, не может отказаться от надежды заслужить похвалу Фридриха, от надежды получить в подарок Кведлинбургское аббатство. Да ей и нелегко составить себе самостоятельное суждение о положении вещей, так как с первого же часа, когда она вступила на территорию России, она находится в обществе врагов Бестужева: Мардефельда и де ла Шетарди. Она имеет с ними тайные совещания, кует сообща с ними коварные планы, и рвение ее со дня на день растет, так что она вовсе не замечает, что ее союзники преследуют намерения, ничего общего с ее интересами не имеющие. Ведь их план сводится только к созданию союза между Пруссией, Францией и Россией, союза, направленного против Марии-Терезии, осуществлению которого препятствует, по их мнению, только присутствие Бестужева.

Но интриганы не понимают российских условий, упускают из виду, что Бестужев, независимо от его личных качеств или недостатков, является представителем национально настроенных кругов и что Елизавета в глубине своей души прежде всего русская. Они видят, что Бестужев наскучил императрице, часто злит ее, и думают, что не хватает только небольшого надлежащего толчка, чтобы вызвать его отставку. Они конспирируют против Бестужева, не считаясь с тем, что он достаточно умен для того, чтобы догадаться об интригах, и достаточно могуществен, чтобы принять против них свои меры. А меры эти весьма просты: Бестужев перлюстрирует переписку своих врагов и через некоего Гольдмана, служащего в коллегии иностранных дел, расшифровывает их конспиративные донесения в Берлин и Париж.

Когда в его руках сосредотачивается достаточно материала – около пятидесяти писем, по преимуществу писанных де ла Шетарди, – он делает доклад императрице. Из донесений де ла Шетарди явствует, между прочим, наличность тайного соглашения между ним и княгиней Цербстской. И вот она является теперь в глазах Елизаветы прусской шпионкой, неблагодарнейшей особой, осыпанной благодеяниями гостьей, вмешивающейся в интересах иностранной державы в интимнейшие дела русской политики.

Первого июня императрица уезжает в Троицкий монастырь, что она делает ежегодно в этот день, в который ее великий родитель некогда укрылся в этом монастыре от стрелецкого бунта. Туда-то и доставляет ей Бестужев уличающие его врагов письма, вероятно, в том предположении, что вдали от мирской суеты и придворных развлечений у Елизаветы будет больше досуга вникнуть в это серьезное дело.

Третьего июня императрица отправляет в Москву курьера за княгиней, Софией и Петром. Не успевают приезжие пообедать, как Елизавета приглашает княгиню в свою келью, а Петр и София взбираются на подоконник и начинают одну из тех ребяческих бесед, которые София такая мастерица поддерживать. Их беседа принимает все более оживленный характер, дети хохочут во все горло, как вдруг из кельи императрицы выходит Лесток и заявляет грубым тоном:

– Этим забавам скоро придет конец!

Обращаясь к Софии, он добавляет:

– Вы можете заняться укладкой ваших сундуков. Сейчас вы поедете домой!

Лесток удаляется, оставляя молодых людей в полном недоумении насчет значения его мрачных слов. Они абсолютно не могут понять, в чем дело. Те полчаса, на протяжении которых они думают, что им вскоре предстоит, очевидно, навеки разлучиться, могли бы способствовать в них расцвету их чувства, если бы это чувство пустило хоть какие-нибудь ростки. Но, по-видимому, у них не было даже зародыша чувства. Петр не обнаруживает ни малейшей грусти по поводу грозящей утраты приятельницы своих игр и тем во второй раз глубоко оскорбляет Софию. сама она просто вне себя: разумеется, не потому, что ей было больно расстаться с Петром.

Наконец раскрывается дверь, и императрица, вся красная от злости, выходит из своей кельи в сопровождении княгини, лицо которой распухло от слез. Дети соскакивают с подоконника, императрица замечает это, подходит к Софии и целует ее. Тот, кто предположил бы, что Елизавета способна была в этот момент крайнего озлобления учесть, что лично София абсолютно ни в чем не повинна, или призадуматься о политических соображениях, говорящих в пользу того, чтобы принцесса не уезжала, обнаружил бы полное непонимание характера императрицы. Она просто привязалась к Софии, полюбила ее и давно уже научилась проводить глубокую грань между Софией и ее матерью.

Об отъезде на родину нет больше и речи.

Должно быть, и Бестужев не придает больше особого значения расстройству матримониального проекта, потому что в противном случае легко мог бы сейчас этого добиться. Он удовлетворяется тем, что враги его посрамлены и обезврежены. Княгиня вряд ли найдет еще случай настраивать Елизавету против себя; Лесток, никогда не перестававший осторожно лавировать между обеими партиями, теперь, несомненно, окончательно отвернется от этой неудавшейся интриги. Брюммер еще раньше впал в немилость, а Мардефельд жестоко скомпрометирован. Что касается де ла Шетарди, то тот по совету Бестужева просто высылается из России. Это оказывается возможным сделать, потому что де ла Шетарди до сих пор не вручил верительной грамоты своего правительства.

Эта верительная грамота, в которой Елизавета впервые именуется "ее императорским величеством" (титул, которого до сих пор не хватало в бумагах французского правительства и которому Елизавета придает огромное значение) покоится еще в кармане де ла Шетарди. Он намерен был предъявить свою верительную грамоту только после отставки Бестужева: это должно было быть чем-то вроде сделки между французским правительством и русской царицей. Но де ла Шетарди все не удосуживался заключить эту сделку, потому что ему на протяжении многих месяцев не удавалось переговорить с Елизаветой четверть часа наедине. Таким образом, он может теперь подвергнуться высылке, как частное лицо, и озлобление Елизаветы против бывшего сообщника, друга и, вероятно, даже любовника до того велико, что она ему приказывает оставить в России подаренный ею ему когда-то усеянный бриллиантами портрет свой. Только бриллианты ему разрешается сохранить.

Так заканчивается первая дипломатическая попытка княгини Цербстской: высылкой де ла Шетарди, охлаждением отношений между Россией и Пруссией, повышением Бестужева из звания вице-канцлера в звание канцлера и окончательной утратой доверия императрицы к принятой с таким благоволением родственнице. София выходит из всего этого разгрома абсолютно невредимой.

Двадцать восьмого июня происходит торжественный переход Софии в православие. Императрица сшила ей роскошное платье – такое же, как любила сама носить: красного цвета с позументом. Она лично ведет девушку и велит ей там опуститься на колени на бархатную подушку. Никто еще не знает, кто будет крестной матерью Софии. Все знатные дамы добивались этой чести, но ни одной из них она не досталась. Наконец появляется об руку с Елизаветой 80-летняя настоятельница Новодевичьего монастыря, славящаяся своей святой жизнью.

Громким и внятным голосом, на прекрасном русском языке произносит София полагающиеся по обряду молитвы. "Все присутствующие плакали навзрыд, – доносит Мардефельд Фридриху II, – но молодая принцесса не пролила ни слезинки и вела себя, как настоящая героиня. По-русски она говорила безупречно. Коротко сказать, ею восторгаются и государыня, и ее будущий супруг, и вся нация". Во время происходящей церемонии София нарекается в честь матери императрицы Елизаветы тем именем, под которым она будет еще неисчислимые годы известна всякому школьнику – Екатериной!

По возвращении в свои покои "православная Екатерина" получает в подарок колье и украшенный драгоценными камнями пояс. Княгиня сообщает мужу, что эти две вещи должны стоить около ста пятидесяти тысяч рублей. На следующий день Лесток вручает Екатерине оправленный в бриллиантовый браслет миниатюрный портрет императрицы и портрет великого князя. В этот день происходит и обручение. В сопровождении всего двора пышная процессия направляется пешком в собор. Елизавета с короной на голове шествует под балдахином из массивного серебра, его несут восемь мужчин. Архиепископ Новгородский обручает великого князя Петра Федоровича с Екатериной Алексеевной и оглашает высочайший указ, которым та возводится в звание великой княгини и ей жалуется титул императорского высочества. Пушечная пальба и колокольный перезвон сопровождают церемонию: синод, сенат, все высшие сановники государства и весь генералитет налицо.

Возвращаются во дворец. И здесь, прямо на пороге, заканчивается молчаливая озлобленная борьба между матерью и дочерью: в качестве великой княгини Екатерина имеет право войти впереди своей матери. Конечно, это только чисто внешний символ! Но он воспринимается обеими сторонами чрезвычайно глубоко. Княгиня с ее ребяческим характером с трудом скрывает свое неудовольствие. А Екатерина? Как относится она к этому своему триумфу? Как и все широкие натуры, она знает только один вид мести: великодушие. Она приостанавливается у порога, проявляя этим желание избавить мать от унижения.

И в будущем она всюду, где это только представляется возможным, старается избежать таких ситуаций, при которых ей, в силу правил этикета, пришлось бы пройти впереди матери.

Там, где она сознает свою силу, она всегда великодушна. Несколько дней спустя она получает от императрицы тридцать тысяч рублей на карманные расходы, или, как тогда выражались, "на игру в карты". Немедленно же садится она за стол и пишет своему отцу: "Я знаю, что ваша светлость отправили моего брата в Гамбург и что это повлекло за собой большие расходы. Я прошу вашу светлость оставить моего брата там столько времени, сколько понадобится для окончательного восстановления его здоровья, и беру на себя все расходы по пребыванию его в Гамбурге".

К факту ее рождения ее родители отнеслись без радости, потому что это была девочка, с ней обращались менее любовно и более пренебрежительно, чем с ее младшими братьями, – теперь она за это отомстила. Еще прежде, чем купить себе новое платье или доставить себе какое-нибудь другое личное удовольствие, ей неудержимо хочется выполнить затаенную мечту: доказать своей родне, что она выше их, выше, чем мог бы быть любой мальчик ее возраста. Скажут, что это недостойная мечта. Возможно. Но ее пятнадцать лет отодвигали на задний план, так что теперь ее можно и понять, и оправдать.

И мало кто сумел бы отомстить более благородным образом.