"Смилодон в России" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

II

В комнате, когда Буров проснулся, царил полумрак. Угли в камине остыли, за окнами сгущалась темнота. Напольные, похожие на гроб часы показывали половину седьмого. Только вот чего? Не понять, то ли утро, которое вечера мудренее, то ли вечер, которым делать нечего. Зато было совершенно ясно, что здоровье пошло на поправку: зверски хотелось есть, а на месте раны прощупывался маленький выпуклый рубец. Ни тебе мерзкого озноба, ни выматывающей душу боли. Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова. То есть дедушка…

«Ай да Калиостро, ай да сукин сын». Буров потянулся, сделал круг по комнате и принялся искать какую-нибудь свечу, но, увы, – под руку ему попались лишь волына, сумочка с припасами да податливое блюдо гонга. Ни намека на шандал или фонарь. Одежды, к слову сказать, не было тоже.

«Да будет свет, сказал монтер и жопу фосфором натер». Буров перестал шарить в полутьме, коротко зевнул и приложился ручкой по отполированной бронзе. Хорошо приложился, так что сразу вспомнил старинную каторжанскую: вечерний звон, вечерний звон…

Может, совсем и не вечерний, но звон получился знатный, не удивительно, что послышались шаги, дверь без промедления открылась, и заявился давешний черный гомункул. Да не один – в компании с амбалистым индусом, если судить по роже – из секты душителей-тугов.[27] Тоже, как пить дать, гомункулом. Молодцы приволокли воду. Мыло, мел, полотенце, одежонку, а главное – массивный канделябр о восьми спермацетовых свечах. Затем индус с поклонами отчалил, а эфиоп принялся содействовать процессу умывания. Однако же процесс сей как-то не задался. «Что за черт?» Буров выругался про себя, выплюнул меловую массу и, на ходу вытирая губы, подошел поближе к свету. Ну да, так и есть, не обман зрения – руки у него были цветом как у арапа-гомункулуса. И все остальное – как руки. Кое-где иссиня-черное, лоснящееся, кое-где эбеновое, будто нагуталиненное. Сразу наводящее на мысли о трубочистах, Дне свободы Африки и судилище Линча. Похоже, красный смилодон основательно сменил экстерьер.

– Так твою… – Буров в темпе вальса закончил умывание, вытерся полотенцем, начал одеваться. – И этак…

Еще один сюрприз – вместо добротного камзола, проверенных штанов и шикарных, на одну портянку ботфортов ему подсунули рубаху до колен, запорожские шаровары и тапки без задников «ни шагу назад». Еще большое счастье, что не белые. Вот тебе и Калиостро, вот тебе и… Натуральный сукин сын. И шутки у него дурацкие. Ладно, сейчас кому-то здесь будет не до смеха.

– Отведи-ка ты меня к хозяину, братец, – требовательно улыбнулся Буров, посмотрел на свой кулак цвета воронова крыла, и в голосе его послышалось шипение кобры, королевской.[28] – Пожалуйста.

Эфиоп был хоть и гомункул, но совсем не дурак. Да и со слухом у него было все в порядке.

– О да, конечно, – пролепетал он по-русски, низко поклонился и без колебаний доставил Бурова к знакомому угловому кабинету. – У магистра алхимический час…

Хитро постучался в дверь, быстренько отпрянул в сторону и замер соляным столбом – мавр сделал свое дело, и дальше разбирайтесь сами.

– А, это вы, сударь. Отлично выглядите, – лязгнув, будто выстрелив, замком, молвил с порога Калиостро, сделал приглашающее движение и строго посмотрел на гомункула: – Ступай, Мельхиор, скажи, чтобы накрывали ужин. Бу-бу-бу-бу…

Если бы не кожаный, до пола, фартук, его можно было бы принять за сибарита: шелковый халат, подбитый мехом, вычурный платок на месте галстука, белый вязаный колпак, из-под которого курчавились волосы. Только ни о какой праздности не было и речи – алхимический процесс шел вовсю, по всему чувствовалось, что тонкое отделяется от плотного весьма нелегко.[29] На столе что-то булькало, скворчало, шипело, источало миазмы, разбрызгивало искры, полыхало огнем. Воздух был ощутимо плотен, густо пропитан дымом, парами влаги, зловонием серы, купороса и магнезии. А еще говорят, что презренный металл не пахнет…

– Вы находите? – Буров подошел к овальному, в инкрустированной раме, зеркалу, посмотрел на негатив своего фейса, на антрацитовую щетку волос, коротко вздохнул: – Да, у меня отличный цвет лица.

Показывать клыки и свой характер он как-то расхотел – без толку, не тот случай. И потом, ведь не педерастом же сделали. Это ведь голубой окрас уже не изменить на другой. А черный ты или белый, это лишь вопрос гормонов. Больше пигмента, меньше…

– Я рад вашей выдержке, пониманию и такту. – Калиостро взял с ухмылочкой градуированную мензурку, поболтал, покрутил, полюбовался на свет и вылил ее содержимое в агатовую ступку, отчего страшно зашипело, ужасающе забулькало и пошло невыразимое зловоние. – Тем более что все эти метаморфозы не опасны, обратимы и сделаны на общее благо. И связаны они, сударь, с вашим статусом, вопросами конспирации и вселенским фарсом, называемым «Человеческой комедией». Запомните, что вас теперь зовут Маргадон, вы воин из страны Куш,[30] были ранены, взяты в плен фараоном Махматоном.[31] и выменяны мной на пять быков, четырех девственниц и два дебена[32] низкопробного олихарка[33] Да, да, сударь, тонкий план тонким планом, а законы бытия неумолимы – миром правят деньги и ложь. – Он по-львиному мотнул лобастой головой, взял умеючи эффектную паузу и угрюмо помешал лопаточкой выпирающую клокочущую массу. – Обман, сударь, это всенепременнейшее условие нашей жизни, главный принцип которой не быть, а казаться. Все притворяются, все лгут, все играют. Да, трижды прав гениальный Бэкон.[34] – весь мир театр, и люди в нем – актеры[35] – Встретив протестующий взгляд Бурова, он перестал мешать, тщательно понюхал ложечку и с грохотом швырнул ее в бронзовую кювету. – Господи, неужели вы думаете, что этот ничтожный фигляр, безграмотный, жадный, помешанный на пиве, мог и в самом деле творить такие шедевры?[36] Ну кто, кроме каббалиста, платониста или пифагорейца мог написать «Макбета», «Гамлета» или «Цимбелина»? Ну кто, кроме человека, погруженного в мудрость Парацельса, мог написать «Сон в летнюю ночь»? Впрочем, ладно, мы отвлекаемся. – Он по-кроличьи покрутил массивным носом, оглушительно чихнул и вытащил батистовый, не первой свежести платок. – Итак, сударь, плотный план, сиречь наше бытие, материален, обманчив и не терпит пустоты. А посему мне без надобности просто пассажир, зато вполне устроит пращник Маргадон, взятый в плен при фараоне Махматоне. Как говорили в Риме, ты мне – я тебе. Sic itur ad astra.[37] Но вначале пойдемте, сударь, ужинать.

Вот это хватка, практицизм и умение извлечь выгоду! Да, похоже, маг и оккультист Калиостро был и на плотном плане словно рыба в воде. Уж не из иудеев ли он?[38]

Нет, не из иудеев, – свинины на столе хватало. Ужинали с дамами, при свечах, в маленькой, похожей на бонбоньерку комнате: мраморный, сердечком, камин, зеркальные потолки, стены, затянутые шелком и бархатом. Лучшая половина человечества была представлена хозяйкой дома и тощенькой разговорчивой девицей в короткой эпоксиде,[39] сандалиях на босу ногу и вычурной диадеме с фальшивыми бриллиантами.

– Эта файномерис.[40] лакодемонянка Анагора, – представил ее граф, сменивший халат на камзол с бранденбурами, с достоинством кивнул и потянулся к блюду с запеченной олениной. – Любимая служанка Клеопатры Египетской[41]

Бурова он уже отрекомендовал, сказал, что тот помощник пращника, воевал с Махматоном и попал в плен вместе с Мельхиором. Мало того, что эфиопом сделал, гад, так еще и в рядовые разжаловал…

– И только благодаря вашей храбрости, граф, не оказавшаяся в руках этих подлых андрападистов,[42] – добавила Анагора, благодарно хихикнула и с энтузиазмом пригубила розового «Полиньи». – Ах, помню, как сейчас. Был удушливый полдень одного из дней жаркого метагейтнона.[43] Снежно-белые улочки Керамика были пустынны, из-за акрополя возвышалась громада Ликабетт,[44] а Пирейская дорога напоминала змею. Огромную, желтую, стремящуюся к Афинской гавани. И тут…

С носом и ногами у нее было не очень. Вернее, с носом – очень даже. Впрочем, бойкая такая девица, распутноглазая, у такой наверняка не сорвется. Здорово напоминающая манерами и внешностью свою госпожу филатриссу.[45]

– Бросьте, милая, пустое, не стоит благодарности. Да ради вашей красоты любой мужчина готов сломать себе шею. – Калиостро, с живостью покончив с олениной, залпом выпил красного «Вольнэ», чмокнул, промокнул салфеткой губы и вопросительно уставился на Бурова: – А, любезный Маргадон?

Львиный голос его был насмешлив, умные глаза лучились юмором и цинизмом – как вам фарс? Хорошо ли представление?

– Ну конечно же, конечно, – сразу согласился Буров, глянул мельком на шнобель Анагоры, вздрогнул, поперхнулся, тяжело вздохнул и занялся вплотную окороком марала. – Да ради этой красоты…

Смотреть на Лоренцу, хозяйку дома, ему было куда приятней – внешность супруги Калиостро завораживала. Она была феноменально, фантастически хороша, но в лице ее читалась толика дисгармонии, которая воспринимается лишь подсознанием и делает красивые черты вершиной совершенства. Только вот сидела графиня тихо, словно мышь, ничего не ела, в разговоры не лезла и не сводила с Калиостро глаз, бездонных, задумчивых глаз, полных грусти и страдания. Так, верно, смотрит крольчиха на своего удава. Чувствовалось, что между ними существует какая-то незримая связь, загадочна, тайная, понятная лишь для посвященных, тем не менее очень крепкая и неподвластная секире смерти. М-да, та еще, видать, семейка, ячейка общества…

Сидела в молчании Лоренца, молола чепуху Анагора, сосредоточенно насыщался Буров, с апломбом разглагольствовал Калиостро – о Макрокосме и раннем христианстве, о роли личности и косности толпы, о древних раритетах и греческом огне.[46] Вот так, ужин при свечах, приятная компания, уютная обстановка, изящная беседа. Хотя кормили у волшебника не в пример хуже, чем у маркиза.[47] Ну да, паштеты, да, салаты, да, жаркое. Но не хватало всей этой французской кухне чисто русской широты, славянского изобилия, нашего хлебосольства. Ах, где вы, где вы, лососина горой, икра навалом, голубиный бульон, фрикассе из жаворонков, рагу из рыси, лангусты по-марсельски… А тушеные лосиные губы, разварные лапы медведя, осетрина на шампанском, деликатнейшее филе из серны, под которые так хорошо идет драгоценное, излечивающее все болезни, выдержанное Гран-Крю.[48] А впрочем, ладно, и так совсем неплохо. Шпигованное мясо нежно, пулярка похожа на пулярку, а кролик, как это и положено кролику, зажарен с майораном и чесноком. А главное, нога не болит и никто не пытается перерезать глотку…

Наконец вербально-гастрономическая сюита вступила в свою заключительную фазу. После кофе с коньяком, яблочного штруделя и анисового мороженого с фисташками, когда все общество, откушав, поднялось, Калиостро весело сказал:

– Маргадон, друг мой, позвольте вас на пару слов. Дамы, надеюсь, не обессудят и оставят нас вдвоем.

Вежливо кивнул, мило улыбнулся, подождал, пока закроют дверь, и сразу сделался серьезен.

– Сударь, мы отбываем через два дня. Все это время прошу вас из дому не выходить, ибо здесь вы в безопасности, а речь идет не только о вашей жизни, но и о взятых мною обязательствах. К вашим услугам библиотека, фехтовальный зал, бильярдная, дамское общество, черт побери. Держите на привязи своего тигра, у него слишком броский цвет шкуры. Могут и содрать. Ну все, спокойной ночи, Маргадон, у нас здесь рано ложатся спать.

И пошел Вася Буров к себе в персональную меблированную клетку. С лоснящейся черной рожей и с песней на устах:

Имидж обязывал – Маргадон он или нет? Маргадон, Маргадон, еще какой. Такое вот, блин, кино… Вторая серия…[50]