"Диета старика" - читать интересную книгу автора (Пепперштейн Павел)

Супы

"Поди прочь!" - прикрикнули на него из-за леса. Он, будучи покорным, завернулся в замшелую ткань навеса и, отметив, что ночь наступила, взобрался на светило одноногое, которое фонарщик оберегал, как особенно дорогое ему существо. Обиженный молвил "Помаленьку!" и пошел туда, где видел деревеньку, которую два беса баюкали, завернув в снеговые перины: на краю большой льдины два кота мяукали. И в светящемся окошке черт показывает кошке, как младенцу в ушко капнуть зла капельку. И, взобравшись на крышу, утверждает "Не слышу!", хотя прекрасно слышит ушами крашеными, как плачет младенец, испуганный внезапными снами страшными. Что старуха, где она? - в бледный сон погружена. Лампу схватим и бегом, где холодный водоем, там будем муку есть из мешочка. Ты пляши по снегу, кошечка, а тот кот и тут и там робко и страшно кряхтит по пятам. Ты не смейся и не пой, ты иди на водопой и там ножом убейся. Но, забравшись в мохнатый уют, хохочут те, кто в норах свои зимние песни поют. Что ты плачешь, малый мальчик, что ты слезы льешь, али пальчик с иглой перепутал, или видишь кровавый дождь? Снился сон мне, право слово, не видал я сна такого. Ты не бойся, хлопец малый, ты усни, усни и огонь, пусть во тьме облезлый конь сам гуляет по доскам устало. И чего только в пору ночи к нам в поры проникнуть хочет? О бабушка, бабушка, свари нестрашный супок, но яда туда не клади, а то ведь пропела кукушка мне всего один годок. Брось, брось такие мозга выдумки, задуй ненастное окно, где снежные гуляют недоумки. Ты еще снегирей увидишь на своем веку, а я тебе пока супок сварю, пирожок спеку. Когда качалась колыбель, а за окном, как бумага, шуршала метель и дед мороз хрустел смешно и тупо, приснился сон о падении (с огромной высоты) какого-то трупа. На бревнах стен лежат сухие тени - "Вот здесь" - показывает он на свои тонкие колени - "Лежало тело". Старуха качает головой, которая вся поседела - что под этим покоробившимся лбом течет и варится? "Он не жилец" - она думает и улыбается. Она огорчена, но варит суп и пирожок печет она, а в желтоватую уютную начинку вкладывает яда крупинку. Уже готово, не плачь, маленький, сейчас остынет: ты еще тепленький съешь пирожок, а потом заснешь, когда заиграет рожок. Тревога образовала шар пустоты в том месте, где последнее снизу ребро. Я помню, как летом цвели кусты… Слова ребенка звучат глухо, холодно кивает большая старуха. Не есть ли слова "Ешь, ребенок" - страшная весть, случайно услышанная спросонок? Пусть играет степь и лес, пусть полощется навес, а из похлебки чечевичной глядит домик с крышей черепичной, а на ложку тяжко смотрит безумный бедняжка. Ты, мой мальчик, спи, не дрема, пусть с тобой уснет солома, и у дальнего болотца загрустит мохнатый молодец. Будет завтра день морозный, бабка морщит лоб венозный. Сволочь бродит изнутри, волчий голос: "Отвори!" Дверь задвинем сундуком и чугунным колобком, пусть волчарка ходит кругом вместе с белоснежным другом.

Ни пинчер, поводок рвущий, на паводок ревущий, ни добрый карман с мягкой грязью внутри - если хочешь войти, то лучше улыбку сотри, как слякоть с подошв ботинка, иначе треснет картинка. Снежок устилал многократность встреч с дворником, который у ворот дал новый пространству поворот. Он в крови был, кричал "Не надо!", но темнели контуры сада. Вечер, вечер, куда ты спрятал то животное, которое клювом проткнуло живот и действовало как лекарство рвотное? Лекарь, лекарь, поспеши - прибежали малыши из болезненной глуши, ты им соли пропиши для истерзанной души. Пекарь, пекарь, припеки, словно солнце наливное, из коричневой муки сделай тесто земляное. Купальщик безумный заплыл за линию буйную, смирительную рубашку на него пенную, изумрудную! Поле справа рассмеется; тут и слава к умершему вернется, чтоб завыл, да заплакал, да покрылся бы синькой, да с могилки качал бы своей керосинкой. Ах-ах, мертвей в слезах, муравей на слезинке, кости в корзинке! Этим клеткам светит плаха, взмокла на небе рубаха, дождь он бы хотел, но только не уверен насчет костра, вышел и принес железного монстра. Отдохни, мой милый уродец, взгляд двух ноздрей твоих - двойной смертный колодец, носик железный протерли тряпицей - я лучше бы сделался одноногой девицей, чем плыл бы вдоль берега без конца и скамейки под взглядом этого лица величиной с три копейки. Лесок человека, костер дровосека, сварганьте ушицу, отец, мы вас просим, ведь мы вам ежегодно приносим на летней полянке безболезненный жизни конец. Вижу пятнышко мрака на куполе, а в поле колышутся тополи. Вы только бы слышали, старче, как они топали и лопаткой в зем-ицу стукали! Кого там хоронят, скажите, любимый! Мошкара как вуаль на ландшафт наброшена, лицо пейзажа слегка перекошено, но кто-то ответил: "Пришли мы". Я гулял за воротами, был встречен снегопадами, термометр в пальцах держал, как склизкий и хрупкий кинжал, был тридцатью восьмью и восьмью спрятан под плед, и, смущая семью, спрашивал: "Где свободный полет того, кто клюв имеет?", и выдавал это за бред и наблюдал, как за окнами предутреннее синеет. Где бабушка? Бабушка прочла в газете статью "Безумная скорость инфляции" и вскоре вернулась из реанимации. Что вы видели там, дорогая? Кремовый куб непрозрачного рая. Вилка в землю воткнулась, зеленый тупик, здесь и решили устроить пикник. Как поседею, так домик в тени заимею, и там в покоях древней тины я запою как брат картины. А у того, кто выглянул из дверцы, уже не бьется сердце. Лаючи, блеючи, бреду как морок, монах на даче поставил пригорок, поросший травою пустеющей. Щипну ли газеты укромный кусок, ох, уголок, весь пожелтевший, две буквы "бэ"-"жи", ты вдаль за мною побежи, поймай, подбрось в бадминтон волнолома - домик в колонне, дым и солома.

Белые туфли, прибойная пена, где волноплен, цветок корневого маслен ? О, моргенштерн, морга звезда, соты медового морта, свекольные красные глазки курорта. Если старый выйдет человек и сощурит веки пожилые, то увидит, как на белое тело луны легли валуны. Всем дорог корыстного лета упрек: тот, кто из вас откроет снова закрытое тело знакомого, тот обретет в пространстве слова и плеск и золота раскованного: он будет прыгать, будет весел у верных, у столярных кресел. Слышен скрежет перепонок - это найден потерянный в супе ребенок. Есть и будет чемоданчик, вокзал: как больно ты меня наказал! Ты мне зубик из нежного неба выдернул, ты мне руку в локте вывернул, ты на острые камни дорожки опрокинул нестойкие ножки. Я бы надкрылья свои раскрыл бы, я бы лапкой оттолкнулся, я бы взвился, я взлетел бы, я бы в небо обмакнулся.

Но благо родное есть червь из трубы, и нету покоя помимо судьбы. Я хочу, хохочу и пусть полечу, но только после того, как звякнет звоноче: не на кочках, не на травках, на веселеньких отравках, будем, будем суп варить, я хочу мешок купить, а в мешке кота без голоса: в супе все есть, кроме волоса. Пока в нас все старое молодо, побежим по дорогам разумного голода. Ведь яд везде, везде, везде-в салате, в супе, в твороге. Будь ты мудр или туп, всех потом положат в суп. Будь уверен, под конец подбежит к тебе супец. Было твердое, святое - будет, будет разварное! Конус, куб, цилиндр, шар - всех их скроет жирный пар. Без горячего супца нет ни деда, ни отца, без горячих сочных штучек нет ни бабушек, ни внучек. Суп на первое - понятно, на послед-ее - приятно. Сквозь давилку пролезая, нашинкована спеша, овощная, молодая, злится свежая душа. Тело доброе уходит без упреков и без слез, только жирный пар наводит тень на кущицы берез. Если греешь ноги в супе, значит, будет день удач, значит, будет пестик в ступе и собаки возле дач.

Если сунул ноги в щи, в небе душу разыщи, загляни в ее глаза, ставь свечу под образа. Если ноги в борщ вложил, не спеши, не ворожи, не пускай в избу колдунью, колдуна гони взашей, ты возьми-ка шубку кунью и курманы к ней пришей! Если под ногтем окрошка, погуляй в лесу немножко: как увидишь сруб лесничий, разразись там песней птичьей, чтобы вышло на крыльцо золоченое яйцо. В голом ельнике свекольник ты попробуй, не ленись, а иначе бледный школьник покушается на жизнь: он в петле повиснет тяжко, как большая бандероль, и не первый год бедняжка исполняет эту роль. Если в супе нет сметаны, значит, нету в жизни сна: скоро будут бабы пьяны, начинается весна. Для народа смерти нету, для народа есть конец, потому колхозных старцев называют здесь "супец". В холодном супе пятна туши, в тюремном супе зреет сода, твои шаги звучали глуше в тенях рояля и комода. В ухо, в ухо рыбака прошепчи "Уха, уха!" - если ухо отвернулось, значит, рыбка не проснулась.

Ветры корта вздуют сетки, монахи снова гладят четки, я - разум розовой креветки, на жирном супе тень от плетки. Попросим ложечку вмешаться, и нам попросим помешать: чтоб слаще было целоваться, нам надо проще, ближе стать. Эта ложка деревянная, эта ложка расписная, будет нашу массу трогать на пару с ломтем каравая. Вмешается половник - тяжелый, словно слиток, он будет, как русский полковник, стоять средь цыганских кибиток. Сквозь золотое кружево бульона виднеется фаянсовое донце, оттуда смотрит изумленно дворянский герб: перчатка, меч и солнце. Мы все съедим друг друга, мы все съедим себя, велосипед в глубины луга прошел сквозь кисею дождя. Мне позвольте уклониться, мне позвольте пренебречь, я тот самый, что с копытца начинает супом течь. Зловещий По нам перед сном шептал, что господина Вольдемара (который тоже супом стал) постигла дерзостная кара, что есть слова "кастрюля на плите", что есть слова "плита, плита могильная", что плиты есть… что плиты есть не те, что пену жирную смывает пена мыльная. Если ядом полон суп, значит, вскоре будет труп. Если ложку наточить - получится заточка, если мужа надрочить, то родится дочка, если дочка плюнет в суп, вся семья хохочет, а затем в дремучий сруб все приходят ночью - посидеть, поговорить, посмотреть на землю, ядом почву окропить, тихо ахнуть "Внемлю". Та капля датского князька в ущелья уха медленно стекала, смеялся тихо Клавдий, и Сальери тряс перстнем над сверканием бокала - мир отравителей, как он предельно прост, как отвратителен и точен: желудки жертв, долины мертвых звезд, старинный справочник, визит в аптеку ночью.

Ведь яд везде, везде, везде - в усах, на пальцах, в бороде. Кусок картошечки в горячем остром супе нежней Офелии и более доверчив: если его исследовать под лупой, то видно, что он бережно наперчен. Если рота погибла в траншее, вся как есть полегла на корню, если полк словно зерна на поле засеян, так что нет развлеченья гонцу и коню, если даже дивизию взяли на марше, истребив промежутки воинственных тел, если маршалы молча становятся старше, если за два часа государь поседел, значит, снова над миром кулинар наклонился, тот таинственный повар, искусник лихой: он готовит супы, он давно изощрился в этом деле - не скоро уйдет на покой.

21 июня 1983