"Диета старика" - читать интересную книгу автора (Пепперштейн Павел)

История потерянного крестика

Евреи входят длинною цепочкой, Полощутся седые сюртуки, И солнца луч древнееврейской строчкой Ласкает их и падает во мхи. И я еврей. Торжественно и гордо Иду я между всех. На мне сюртук просторный. Я вымыт в микве, чист (С осенней высоты спадает ветхий лист) И, как младенец, свеж. Воротничок мой снежен. Он шею чуть сдавил, шероховат и нежен. В Европу сонную скользят мои глаза, По сморщенным щекам, блестя, скользит слеза. Промытые седины пахнут сладко. В них спрятаны прозрачные уста, В них спрятана таинственная складка, В них мягкая усмешка так проста! Проста, загадочна, нежна, неуловима, Слегка грустна, как будто чуть ранима Дрожащая улыбка мягких уст Всеведущих - лукава, терпелива. Ее от смертных глаз седой скрывает куст Огромной бороды, разросшейся спесиво.
Колышутся огромные знамена, Звезда Давида золотом горит: Шестиконечный силуэт прозрачный, Он сердцу шепчет, сердцу говорит, Как звук шафара, он зовет к ответу Все помыслы, все тайны ветхих книг, Куда мой искушенный ум проник - Веселый, искушенный, странный, мрачный, Немного исступленный, близкий к свету Луны, что как родник. Источник снов, предчувствий, бед И счастья. Есть счастие в познании. О да! Есть смех познания - блаженный и покорный. В каббалу углубившись, я всегда Им освещал бездонность ночи черной. Сам я смеялся коротко и тихо, Но видел тех, чей смех лился рекой Широкой, полноводной. На престол Восходит Знающий. Он, как тумтум, беспол. Он крылышком звенит и тетивой, Он облысел от мудрости ретивой, Но ныне уж вкушает сладкий плод (В священном шалаше всегда царит Суккот).
Кто позабудет смех твой, Бал-Шем-Тов? Он навсегда застыл в глуби веков. Но смех - не мой удел. Увы, увы! Как Шабтай-Цви, я сумрачен и горд (По крайней мере с виду), На самом деле скромно, терпеливо Я исполняю заданный урок - Готовлю искушение для мира, Леплю таинственный и грозный идеал, Ведь Ведающий Все ко мне из тьмы воззвал. Я снял свой тфилн. Я в клетчатых штанах. И в зеркало себя с усмешкой созерцаю. Ты ль это? Я ль это? Не знаю. Но нужно так. И я "Зогар" читаю, И по ночам черчу на сумрачных листах. Чтоб выполнить свой долг, я звезды наблюдаю - Двоящийся Меркурий, красный Марс, Лиловую Венеру. Нечестивы, Да и смешны названия такие, Но имя, то, что я ношу, - Карл Маркс - Еще смешней!

Помощник мой - светлобородый гой. Вот он идет, мой друг, адепт, заложник, Доверчивый, угрюмый и простой - Он думает, что я и впрямь безбожник. Мой бедный Фриц! Когда же ты прозришь? Фриц Ангельс кроткий, мой хранитель, Наивными крылами ты спешишь Прикрыть гнездо ума - священную обитель. И я храню тебя, шепча слова, Которых ты, мой друг, увы, не понимаешь. Не видишь ты, не слышишь и не знаешь: Доверчиво ты смотришь в зеркала. А там нет ничего. Лишь призраки толпой Смеются над твоей огромной бородой. Что станется с тобою после смерти? Что ждет тебя? Та пустота, В которую ты веришь так упрямо? Ничто? Болотце? Солнце? Красота? Бездонная мерцающая яма? Или и впрямь арийская Валгалла Тебя там встретит буйным громом чаш Под бранный звон тяжелого металла И песнь Валькирий? Что ж, мой бедный страж, Желаю тебе счастья и покоя. Ты мне помог, хоть ничего не знал. Серьезно ты читал мой "Капитал", Во мне ты видел мудреца, героя. Мезузу черную на косяке двери Ты принимал за ридикюль Женни.
Когда Фриц Энгельс кротко засыпал, Когда все спали - и жена, и дети, - Тогда я плел сияющие сети, Я пепел сыпал, свечи зажигал, Благоговейно к свиткам наклоняясь (Они хранили запах древних нор, Цветущих трав - нездешних, неизвестных). Здесь я читал столбцы стихов прелестных (О, ритм "Казари" помню до сих пор!). Трактатов строки, медленно качаясь, Торжественно текли в мои глаза, И я дрожал, иных страниц касаясь, И иногда прозрачная слеза На книгу капала. Как будто вор несмелый, Я осязал пергамент поседелый От пыли, плесени, от времени и боли, От старости, забвенья, света моли, От тяжести могущественных сил, Что некто в буквы хрупкие вложил.
Прими мою хвалу тебе, каббала - Свеченье тайное, наука всех наук! Шептал я заклинанье, и вставала Толпа теней передо мной, как звук Неясный, но томительный, что слышим Мы иногда из светлых недр земли Или с небес. Тихонько снизошли И, словно в шарике, как будто в снежной сетке, Передо мной возникли мои предки - Все двести двадцать два раввина. Но Их взгляды дальние, как будто луч на дно Колодца темного, в сей мир не попадали. Взывал я зря. Они молчали, Как птички белоснежно-золотые. Ах, Боже мой, они немые! Им слишком хорошо. Они забыли Искусство говорить, ведь в производстве звука Есть напряжение, желанье, боль и мука. Да, звук есть труд. И речь есть труд и боль. Труд - яд вещей. Просыпавшись как соль, Как едкий пот пролившись из тюрьмы, Труд - тот туннель, где мы обречены Кидать свой труп в изгибы медных труб, Вращая меч, который ржав и туп. А стал он туп, вгрызаясь в пустоту - В ту пустоту, что вся полна утрат, Где нас ни утра блеск, ни крошечный закат Не в силах вызволить из торопливых пут. Здесь каждый вертится - неловок, слаб и пуст - Так пред слепым князьком усталый шут Нелепо прыгает, пытаясь смех из уст Вельможных выманить. Здесь каждый падает и всякий тянет всех, И утомление здесь самый тяжкий грех. Без магии наш мир как островок Угрюмый и безлиственный. Над ним Нет звезд и солнца - только смрад и дым. Я из каббалы выудил законы Орудий, денег, сил, властей, труда. Я вплел в них горечь сна и царственные стоны Зернистых масс, не знающих стыда. Я опьянил их будущим, как это Пророки делали. Я показал им свет. Но, уходя от них, я чувствовал, как где-то Ворочается некто… Слово "нет" Шестнадцать раз застряло на устах (А в трепетной душе застряло слово "Ах", Как зимний путник в блеющих стадах). Огромен, тих, массивен и бескрыл, Ко мне сквозь тьму какой-то тяжкий гость Издалека как будто шел иль плыл… Но я, как дитятко, не ведал страх и злость. Я в круг вошел. И книгу приоткрыл. И имя произнес, которое любил. О рабби Лейб! В морщинках и лучах Лицо твое качнулось надо мной, Как водопад прозрачно-ледяной. Открылся древний рот в сверкающих снегах Огромной бороды. Я слышал запах роз - Ты был внутри цветущ, как райский сад, Я чувствовал биение стрекоз, Я видел бабочек, свеченье летних глаз. Погиб от розы ты, ты жертвой стал любви К цветочным ароматам. И аскет Не удержался, видя розы цвет, И наклонил благочестивый нос К душистым лепесткам коварных роз. Ах, Женни, ты мне розочку сорви, Но только ядовитой не дари! Ведь я и.так умру, понюхавши чуть-чуть, Успевши странный аромат вдохнуть. И рабби Лейб погиб, а он ведь был святой. От мира отрешился. А со мной Что станется? Ведь я так трепетлив! Чего уж там, совсем я не аскет. Да, я люблю горячий солнца свет И дальние прогулки в летний день - Пешком идти, сменяя жар и тень, Хотя я полон и чуть-чуть потлив. Люблю потом над током быстрых вод Присесть в траву. Со лба прозрачный пот Платочком белоснежным отереть, Плеваться сонно в реку и смотреть, Как робкая слюна уносится волной - Так наша жизнь, заброшенная в мир, Уносится теченьем в мир иной. Люблю поесть, люблю субботний пир, Еврейских блюд пленительную нежность. Вкус шалета! Вкус рая, господа! В нем все оттенки чувств, в нем нега и безбрежность. Да, Генрих Гейне прав, что шалет - не еда, А заповедь. Молитва, песнопенье. А то мгновение припомните, когда На пристальных губах рассыпется печенье - Хотя бы кихелах, - и наш язык проворный Все крошки сладкие затягивает в рот, Который, вкусу нежному покорный, Уж венчик сладостный жует! Но и французской кухне я не враг: Намеки устриц, склизкий смех улиток, И красное вино, и элегантный свиток Пространного и щедрого меню… Я сыр на фрукты бережно меняю, И в сторону десерта уж клоню, И тучному салату изменяю С пирожным - преждевременным, как лето, Чьим дремлющим теплом весна уже согрета. В былые годы я ходил к блудницам, В зеркальных залах с ними танцевал, Смотрел в глаза их сонным, жирным шпицам, Изнеженные пальцы целовал. На плечи подавал скабрезный мех - Меня волнует грешной шиксы смех! Еще люблю народное бурленье, Неясный гул, толпу на площадях, Внезапный гнев, неясное стремленье И хруст стекла, истоптанного в прах. Да, помню я Париж сорок восьмого - Дышалось славно. В воздухе плелась Мистическая ткань воинственно-слепого Мерцания. Таинственная связь! Но к делу! Рабби Лейб, где Голем твой? Меня волнует этот образ древний - Он с миссией моей имеет сходство, Такой же гладкий, темный и простой, Неясный, ложный, вечномолодой, Обидчивый и полный превосходства. Где он? - Рэб Лейб ко мне склонился (От аромата роз кружилась голова), И шепот медленный из уст его пролился - Я различил отдельные слова: "…Он умер… умер… бродит по Европе… призрак…" Я упал. И вдруг грядущее раскрылось предо мною. Я видел, как я старцем ветхим стал: Я в Лондоне живу с трясущейся главою. Потом я тоже умер. Жизнь катилась вдаль. А дух мой отошел в миры иные, Где он, надеюсь, позабыл печаль, Но я себя не видел уж. Простые Ретивые ученики сидели за столами, Фриц Ангельс хлопал мягкими крылами. Табачный дым. Прозрачные, пустые Пивные кружки. Ах, бабочка-душа, куда, куда Ты отлетишь - потом, когда все это Окончится? Отсюда не видать. Однако же я вправе пожелать Тебе полет счастливый и беспечный В прозрачном воздухе, в тот сад, цветущий, вечный, Где будешь ты кружиться над цветком И пить нектар нежнейшим хоботком. То Сад Небесной Торы, там растет Светясь, благоухая, Книга Книг, И на ее страницы, хоть на миг, Я опущусь. А будущее мира все текло И разворачивалось медленно и гулко, Внимательному взору представая: Ах, сколько заседаний и конгрессов! Ах, прений сколько! Мутные графины Наполненные желтою водою, Согбенные лоснящиеся спины… И, как стада животных к водопою, Стекающихся сумрачных рабочих Простые лица. Достоевских бесов Загадочные склизкие улыбки - Они резвились, бились, точно рыбки В потоке сточных вод. Неряшливы, однако! Ах, сколько разных гоев и евреев, Что кашляли и сухо и двояко, И, с лицами угрюмых брадобреев, Склонялись над страницами моими. О дети, дети! Вы Закон забыли, Вы в микве даже в праздник не бывали И оттого покрылись слоем пыли. Вы маленькими козликами стали, Изрядно смрадными, бодливыми, простыми - Вы на копытцах звонких танцевали И рожками о рожки ударяли, Трясли главой, бородками густыми Страницы книг прилежно подметали! Что вы могли понять в моих трудах? Что вас ко мне так сильно привлекало? Я знаю, что! Тянуло вас! Держало! Вы оторвать не в силах были очи, За чтением вы проводили ночи И даже плакали. Загадочный магнит В казалось бы сухом и скучном тексте Был тщательно упрятан и сокрыт, Как клад зарыт на пыльном, видном месте, Как сладостный орех зарыт в безвкусном тесте. Да, долго я его растил, гранил, лелеял, Полировал, чеканил, уточнял, Я ямку рыл и тайно зерна сеял. И собственной мечтою поливал. И наконец среди толпы невзрачной Средь разговоров, навевавших скуку, Средь длинных псов, свернувшихся под лавкой, Средь публики крикливой, серой, мрачной, Среди многоречивых, бородатых, Среди простых, застенчивых убийц, Средь террористов рослых, прыщеватых, Среди увядших некрасивых лиц, Мелькнуло вдруг загадочно-простое Лицо ребенка. Странный, ясный взгляд Глаз широко расставленных терялся Вдали, он плыл вперед, назад, Он в прошлое живое возвращался, И безошибочно, уверенно, спокойно Меня там находил - мое лицо. За ним в петле висит убогий брат На небесах - солярное кольцо. А рядом с ним, вся в траурном уборе, Рыдающая мать. Ее он делит горе, Но далеко его спокойный взгляд! Мы встретились глазами. Он кивнул. Тужурку гимназиста застегнул. И голос прозвучал негромко, ясно, И звон металла отозвался в нем: "Не плачь. Не плачь! Грядущее прекрасно, Но мы к нему пойдем другим путем!" (Как Петр у Пушкина, грядущее прекрасно, Но лик его ужасен. О, как ужасен!) Другим путем! Всегда "другим путем"! То есть моей загадочной тропинкой, Что вьется берегом, минуя водоем, Что камешком блеснет иль влажной спинкой Стремительного юркого зверька, - Вот пробежал беззвучно, скрылся в пуще, Тропинка влажная хранит еще пока След этих лапок - дальше гуще, гуще Ложатся тени, буйная трава Теснит дорожку натиском зеленым, Дрожат соцветия, лиловые сперва, Затем они краснеют. Углубленным Внимательным зрачком заметь тех птиц, Сидящих там, на ветках отдаленных, Двух голубков, воркующих, влюбленных, Дерущихся разряженных синиц, И зимородка спесь! И воронов седых! Тропиночка петляет и плетет Затейливый узор во тьму лесную, Над ней свершает бреющий полет Большая стрекоза. И путника почуяв, Вороны сонные взлетают тяжело, Вздымая крыльями застывший влажный воздух. Недавно дождь прошел. Мерцают как стекло Слепые лужи, обещая отдых И мирный сон - мы все так мало спали! Проходим кладбищем, запущенным и диким, Все заросло, надгробия упали, Древесные кресты трухлявым прахом стали, На преющей коре следы неясных сил, И ягоды сладчайшей земляники Мы здесь срываем с тающих могил. А дальше все темней, темней, темней И глуше. Глуше. Но - постой! Засомневался ты? Да, вот он - "путь другой". Да, здесь под слоем мха на животах камней Трактаты врезаны. И в трещинках скрываясь, Имен зачаточных тихонько зреет завязь Средь плесени. Да, это путь для одиноких душ, Любителей отгадывать загадки И вновь загадывать. Затейники так гадки, Но мы просты, как блюдо спелых груш, Как хлеб, намазанный приличным слоем масла, Как свечка тонкая, что на ветру погасла, Как только что построенный сарай, Как прелая тропинка в дальний рай. Россию видел я в туманах и во мгле, И в северных снегах, и с думой на челе Высоком, словно туча. И она Оттуда, издали, все улыбалась мне - Довольно грустная и страшная страна. Ее улыбка соткана из мглы, Истерик, гула, ужаса. Опять Она кивает! А вокруг главы Какой-то круг. Кокошник или нимб? Она похожа на огромный лимб, Преддверье ада, темный рай теней - Умом ее конечно не понять, Да и не нужно размышлять о ней! Она глядела в яркий, дивный сон, И нежный лик мечтой был освещен, Но гулок, тверд был тяжкий медный шаг. И в сумрачных зрачках метался красный флаг! И витязь юный, призрак молодой, Точнее древний, древний, словно Нил, Ее обнял тяжелою рукой, К ней голову большую наклонил, Поцеловал в нежнейшие уста И тихо прошептал: "Забудь, забудь Христа!" То был лишь временный, ночной, прозрачный сон, И с утренней зарей дрожит и меркнет он, Ведь день настал - и солнечен, и трезв - По водам луч бежит, как меч, сверкая в них, И я вернулся, вновь силен и резв, Вернулся я, твой вечный, твой жених!" И крестик тонкий, крестик золотой, Цепочку расстегнув, снимает он с нее. Он с шеи белой тяжкою рукой Снял и отбросил в бурое жнивье. И крестик тот упал меж колосков На землю мягкую. И легкий ветерок Над ним качал сухие стебельки. А время шло. И стало холодней. И улетели птицы. Иней тонкий Серебряные нити на земле Раскинул. Тихий, ломкий Налет прозрачный комья мерзлой почвы Стал покрывать. И крестик бы замерз, Но мышка полевая вдруг пришла И крестик в острых зубках унесла. Как некогда Дюймовочка из сказки, Прелестная, но крошечная детка, Лишенная тепла, еды и ласки, (На ней была из листика горжетка Осеннего и ветхого весьма) - Она на поле голом замерзала, Но мышку полевую повстречала, И та ее от гибели спасла И в норке приютила. Так и крестик Наш спасся от ужасной белой стужи И скромно в норке поселился вместе С мышами теплыми. Могло бы быть и хуже, Но он был отогрет и до поры Уснул в уюте спрятанной норы. А между тем два воина сошлись. И гул пошел землею той. Один Был бледной дамы верный паладин Весь бел как снег, в пыли минувших лет Потоки слез из глаз его лились, А на челе сверкало слово "нет". Он слово "нет" поставил в свой девиз И тем себя обрек на жизнь теней - Так ветер входит в дыры ветхих риз, Сметает хвои слой с уснувших пней. Другой же был из красной глины слит: Лицо почти без черт, коричневых ланит Ни плач, ни смех не тронули ни раз. И рот недвижен, замкнут навсегда, Но в тягостных зрачках есть нега, есть экстаз, И на высоком лбу зияет слово "Да"! Его увидев, я захохотал. Быть может, неуместен был тот смех, Быть может, это был немножко грех. Но я его в себе не удержал - Я долго бился, долго трепетал И хлопал ластами бессильно по бокам, И в клетчатых штанах ногами стрекотал. А он, мое дитя родное, Безумное, убогое дитя, Ударил дланью тяжкою, большою - Противник рухнул, сумрачно кряхтя, Чуть вздрогнул. Умер. Белые снежинки Покрыли быстро строй его одежд, Заполнили глубокие морщинки, Исхоженные мелкие тропинки, Следы неясные несбывшихся надежд И ужаса. И пляски синеголовых гигантов Не кончались до тусклого рассвета. В зарослях можжевельника густого Из треснутых ваз сочилась темная влага, За оградой, за оградой, Что белела забытою лентою среди густых сумерек. Боже, где же потерянный крестик? Весь сад исходила я, заглянула под пни, Под покосившуюся беседку, Где тогда среди цветущей сирени, Среди головокружения, среди страниц летней книги, Среди дальнего стука мячиков Мы сидели и смотрели, как в небесах, В небесах, Господи, в твоем высоком погосте Проступали белые манные кресты Словно манна, словно каша, от которой тошнило в детстве, Как романы Манна - толстые, в коричневых переплетах С длинными обсуждениями, С мягкими смертями и обильной сытной едой… Прошелестела детская рессорная коляска за живым забором. Листья-сумасброды, обнажая серебристые изнанки, Путались в сверкающих спицах. Я тогда не думала, совсем не знала, Щурясь сквозь прозрачные ресницы На кресты небесных атлетов, Густо-синих с головы до ногтей, Что мой собственный нательный маленький Материальный до безудержных слез Золотой крестик на тонкой цепочке, Данный мне при крещении, Что и он оставит меня, Оставит, как те другие, Как гости, уезжавшие в рессорных колясках, уезжавшие верхами, Позвякивая стременами, Быстро улыбаясь на скаку, Как воспоминания, похожие на сухие метелки ковыля, Раскрашенные лиловою акварелью, Как третья симфония Маллера, Слушая которую я всегда плакала, Как белые кошки, Ласковые твари, лизавшие мои слезы розовыми язычками И находившими эту горькую влагу более питательной, чем молоко, Как письма, которые я разбирала сидя на полу, Брала их в руки и бросала. Как задумчивые священники-коллекционеры бабочек, Как ночные фейерверки и словесные игры… Неужели все это прошло? Я обошла весь сад, обыскала все уголки, Заросшие высокой злорадной зеленью. В черное болотце смотрелись облупленные изваяния, Качели висели как самоубийца, И все же здесь было еще прекрасно Еще цвели робкие анемоны на запущенных клумбах, Еще в искусственных гротах сохранились кое-где Полупустые алтари для полуденных медитаций С разноцветными камешками И стеклянными статуэтками святых, Я наклонялась над замшелыми скамейками. Я шарила под деревянными столиками, Но крестика нигде не нашла. Не нашла. Да, быстро минуло то ласковое лето… И вот уже нахохленная осень Воссела на карнизе нашей жизни Как будто бы больной и мрачный голубь, Что притулился у окна квартиры И смотрит внутрь - печальным, красноватым, Нечеловеческим и утомленным взглядом. Недавно выпал первый снег. И темный воздух Над этим снегом ходит, как чужой. Худой как палка, наклонясь над чаем, Один в квартире, курит дядя Коля. Вокруг него молчащие буфеты. Какие-то в них тряпки, чашки, блюдца, Какие-то унылые предметы… А впрочем, там нормальные все вещи: Хрустальные граненые бокалы, Спортивный вымпел, чешские стаканы И прочее. Но тяжко дяде Коле. Вот резко тушит сигарету в чашке. Встает, идет к окну. Его рука Рвет ворот клетчатой, застиранной рубашки. Так душно! Душно! Все. Уже нельзя Сносить слепую духоту юдольной жизни! Самоубийство! Распахнул окно - Внизу, во тьме, какой-то снег и лавки, Полузаснеженные крыши двух машин, Железный гриб и дохлые качели, И черные прогалины земли… Его глаза решимостью полны. Обычный инженер, но если смерти Возжаждало истерзанное сердце, То не нужна смекалка инженеру, Уже не нужен ни чертеж, ни разум - Величие предсмертное его Венчает маленькой, но тяжкою короной, Которая отчаяньем зовется. Вот подоконник. На него когда-то Той женщины изнеженные локти Рассеянно, лениво опирались. Теперь же он стоит на нем один. Как высоко и холодно. Пускай. Ведь человек рожден, как камень, для паденья. Все. Только шаг вперед. Восьмой этаж. Наверное достаточно, чтоб быстро Забыть о жизни. Все. Прощайте, вещи. Зачем-то напоследок он решил Перекреститься. Поднял руку. Но она Застыла в воздухе… Близ самых глаз его, по узкому карнизу, Бежал на тонких ножках юркий крестик Самостоятельный. Стремглав. На тонких ножках. Сверкнул и юркнул за балкон соседский. Отчаянье не терпит изумленья: Вот дядя Коля охнул и присел, Шепнув "Ой, блядь!", ступил назад и спрыгнул Обратно в комнату, с которою собрался Навеки распрощаться. Встал как столб. Затем шагнул к столу. Уселся в кресло. Взглянул на чашку с крошечным окурком - Над ним еще витал дымок. "Последний…" Рука сама достала зажигалку И сигарету новую из пачки Отточенным движеньем извлекла. Щелчок. Искра. Затяжка. Едкий дым. Нет, не последняя… И вот пришла весна, и зазвучали, Как лед о паперть, птичьи голоса. В алмазах перепончатого наста (Что словно ювелирный нетопырь Связал бесформенные земляные комья В одну гигантскую святую диадему) Образовались ломкие окошки И подтекания. И истончился сон. Сугробы охнули, как охает старик, Которого ногами бьют подростки В зеленой подворотне. Номер первый, Тот ослепительный огромный чемпион, Который ежеутренне справляет На небесах свой искренний триумф, Стал жаркие лучи бросать на землю. Еще недавно эти же лучи Так деликатно в белый снег ложились, Не повреждая белизны стеклянной Лишь украшая синими тенями И искрами слепящими ее… А что теперь? Осунулись снега. Все посерело, потекло, просело. В туннелях вздрогнули парчовые кроты И пробудились вдруг от мрака снов К другому мраку - жизни и труда. В ходы земли проникла талая вода, Засуетились мыши. Номер первый В их глазках-бусинках зажег простые блики. И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил. Стряхнул с металла негу зимних снов. Что снится крестикам нательным Во время зимней спячки? Тело. Ключица женская, обтянутая нежной Полупрозрачной кожей. Легкий жар. Задумчивая шея, грудь, цепочка… И, может быть, любовной страстной ночи Безумие, которому он был Свидетелем случайным, непричастным, Затерянным меж двух горячих тел, Блуждающим по их нагим изгибам - Бесстрастный странник по ландшафтам страсти, Случайный посетитель жарких ртов, Открытых в ожиданье поцелуя… Теперь тепло земли, тепло весны, Простор полей и звон ручьев весенних Сменили жар людских огромных тел. Побеги, корни, зерна - все ожило. Мир роста развернулся под землей - Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут, Растут сквозь все и даже сквозь себя В экстазе торопливо прорастают. И крестик вышел на поверхность. Свет. Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие Вместо тюремной ласковой цепочки Как знак свободы новой отрасли. Он побежал. Бежит. И все быстрее. Мелькают мимо трупы колосков, Могилы воскресающей травы… И все быстрее. Сладкий ветер. О сладость ветра! Сладость ветра! Свободной скорости святое упоенье! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Они бегут. Их много. И мелькают ножки. Они бегут и на бегу сверкают. Все - крестики. Порвавшие цепочки, Сбежавшие с капризных, теплых тел, Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь, Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину, Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин, Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало… Теперь лишь бег, смех и сухие тропы. Свобода! И любовь к свободе! Огромный мир бескрайности своей Уж не скрывает - он устал скрывать бескрайность. Свобода! И любовь к свободе! Я так люблю тебя, как оранжевый флажок Свою железную дорогу любит. Не знаю точно о флажке. Быть может, Что он не любит никого. Но я Люблю тебя так сильно, что флажки. Дороги, рельсы, поезда, сторожки, Ремонтники в оранжевых жилетах, А также море, лодки, корабли - Все это под давлением любви В одну секунду может сжаться В один гранитный шарик, что тебе Я подарить смогу. Уехать надо бы. Наш мир как островок. Но остров есть, где жил холодный смех, Где до сих пор отчаянье - не грех, Где дождь - религия, а боль как поясок. Собрать багаж. Отныне жить далече. И там себя сковать незнаньем чуждой речи, Неловкостью, акцентом, бородой, Насмешливостью девы молодой. Здравствуй, лондонский туман И девичий тонкий стан! От моих горячих ручек Вспыхнут щечки моих внучек! London! City of the rain! You will clean my poor brain! My little doll is done from steel, And I remember why. Becouse the only steel reminds The colour of your eye. And smell of steel is very nice, Like flying over snow. I hide my little heavy doll That I'm afraid to show. I don't want continue the game The shamefull play which has been done for flame I will escape to shadows of the cave, There is a doll inside. My doll. It must be saved. Around us are thousands lifes, All over us are thousands skyes, The frozen glass. And slightly melting snow… The rotten grass is going to grow. I did create this world - collapsed as a star, A tired star - old, cold, and very far. We now are gone. But traces of that lights will follow you - through nightmares and the nights. Your scarlett lips are wet with autumn fog: It kissed you tenderly, as children kissed the dog. The voise of duck. And gloomy eyes of kings, Expecting us with platin shiny rings. I am too old. My beard is too long. I have been yew. And, may be, that was wrong. Good buy, my kids. I'll see you very soon. When moon will turn to cheese. And cheese will be the moon. Remember then your poor Karl Marx, As well as sphinxes, lightninds and the sharks, Gods and the monsters, mushrooms on the trees… Remember me. But don't disturb me, please. My life in London will be sleepy, sweet. I will be fat. And guess, what I will eat? But better I will keep the secret of my meel. You know what to think. You know how to feel.

1986