"Звезда балета" - читать интересную книгу автора (Рэк Берта)

ГЛАВА VII ПЕРВОЕ ГАСТРОЛЬНОЕ ТУРНЕ

После дневного выступления в «Колизеуме» балетная труппа во главе с Мадам и месье Н. была приглашена на гастроли по южным приморским городам Англии.

Первое турне Риппл!

– Если я и ненавижу что-то в нашей профессии, так это необходимость участвовать в гастролях, – признавалась Риппл ее подруга по школе, танцовщица с голубой лентой в волосах. – О, там нас ждут одни только неудобства, одни неприятности!

– Почему? – спросила неопытная Риппл, которая сама была в восторге от перспективы поездки. Ее новые подруги стали делиться впечатлениями:

– О, вы не стали бы спрашивать почему, если бы поездили несколько лет, как мы. Мадам сама терпеть не может гастроли. Менять все условия жизни чуть ли не каждую неделю! Не успеваешь ни устроиться, ни освоиться на новом месте, ни привыкнуть к театру или к публике.

Одна из танцовщиц добавила: – Это вроде вечной воскресной поездки в холодных поездах, а я ненавижу поезда!

– Поездки еще ничего, а в Соединенных Штатах приходится целыми днями жить в поездах!

– Вечно укладывать и распаковывать вещи, портить и рвать костюмы!

– И переезжать с квартиры на квартиру!

– Иметь дело с ужасными квартирными хозяйками…

– За границей еще хуже: не знаешь даже языка, чтобы выругать тех, кто вас грабит!

– Не правда ли, в Испании было ужасно?

– О, ты думаешь, там хуже, чем в Италии? – подтвердила другая закоренелая островитянка. – Я удивляюсь, почему за границей всегда такая вонь. Мне кажется, что самый зловонный город – это Флоренция.

– А Монтевидео помнишь? Монтевидео – самый веселый город.

– Не говори о Монтевидео, – грустно сказала другая танцовщица. – Я разбила там свое карманное зеркальце, и начались мои злоключения.

– Забавно, как названия различных мест, где мы выступали, заставляют вспомнить о самых простых мелочах, которые произошли с нами. Мне, например, Брайтон всегда напоминает, что я получила там телеграмму о рождении племянника.

А какое воспоминание должно было остаться о Брайтоне у Риппл? Воспоминание о первом преподнесенном ей букете.

Театральный служитель принес букет в артистическую уборную, где она сидела и чинила чулки (большая часть ее свободного времени уходила тогда на это занятие). Был перерыв между спектаклями. Некоторые танцовщицы тоже находились там, чинили джемперы, отдыхали, писали письма на блокнотах с отрывными листками. Тут появился огромный розово-зеленый букет, за которым совершенно скрывался принесший его мальчик.

– Ну, Томми! – воскликнули танцовщицы. – Кому этот дорогой подарок, кому цветы?

– Мисс Риппл Мередит.

– О, Риппл! Она опять замечталась, эта девушка…

– Можно подумать, что она влюблена… Посмотри-ка, что тебе принес Санта-Клаус. Цветы – какие великолепные гвоздики! Папоротник! Риппл!

Риппл, оторвавшись от починки и своих мыслей, медленно-медленно приходила в себя.

– Что? – рассеянно спросила она. – Цветы? Риппл любила цветы. Когда она жила в Лондоне, то тайно грустила по «настоящим» цветам, то есть по тем, что цвели в ее родной долине. По цветам, которые наполняли вазы в поблекшей гостиной матери. Гвоздики? Это слово вызывает в памяти обычные простые гвоздики, яркие, как солнечный закат, теплые, как маленькие тела спящих младенцев, душистые, как… но нет! Ничто не сравнится с пряным и томительным ароматом июльских гвоздик, напоенных солнечным светом. А папоротник? У папоротника бывает разный запах; и лучше всего он пахнет после дождя. Все еще находясь во власти своих грез, Риппл повернулась к танцовщицам и, словно в тумане, увидела пышный сочный букет влажного папоротника и напоенных солнцем гвоздик, который ей прислали. Может ли такое быть?

– Зажги газ, Томми. Освети букет. Риппл, посмотри же на свои дивные цветы! От кого это, дорогая?

Риппл с небрежным видом протянула руку к своему первому букету. Она была поражена.

Жесткая серебряная фольга охватывала переплетенные проволокой стебли. Гвоздики тоже были прикреплены к проволоке. Проволока ощущалась, под рукой прежде, чем сами цветы. Ярко-розового цвета, они вызывали в памяти назойливые воспоминания о лососине, которую так часто подавали к столу в различных пансионах во время турне; когда гвоздики подносили к щеке, они были так же холодны, как декабрьский ветер, и совсем не пахли. Их пышные чашечки туго опоясывала узкая серая резиновая лента. Листья перистого папоротника напоминали скорее зеленую синель, чем цветущее растение.

Это был типичный букет, купленный в цветочном магазине, – мертвая, условная, стандартная подделка того, чем должен быть настоящий букет. Если бы понимающий человек взглянул на эти цветы, он сказал бы, что в создание этого букета не вложены ни вкус, ни воображение. Только доброе желание и искреннее чувство, только намерение послать самое лучшее, что можно было купить за свои деньги.

Но на большинство танцовщиц розовые гвоздики произвели самое благоприятное впечатление. – Посмотрите, – восхищались они. – Вы знаете, что они стоят теперь по два шиллинга за штуку? У Риппл появился поклонник!

Риппл не слушала. После минутного разочарования она взяла в руки банальный подарок с обычными словами, которые произносят миллионы девушек, считающих такие подношения символом успеха:

– Какие прелестные цветы! – воскликнула Риппл. Теперь они действительно казались ей прелестными. Дело в том, что смотрела она не на них. Ее взгляд скользнул по белому клочку бумаги, вложенному в скованные проволокой холодные розовые цветы.

Это была визитная карточка капитана Барра, на которой он написал карандашом: «Заеду за вами завтра после репетиции».

Виктор Барр заехал за Риппл около четырех часов в своем маленьком автомобиле. Выглядел он совершенно так же, как в тот день, когда пригласил их пить чай в Лондоне, – Риппл казалось, что это было очень давно. Она столько думала, столько мечтала о нем с того вечера, как они танцевали во Дворце танцев, что нисколько не удивилась бы, увидев его изменившимся за это время. Но нет, он был все тот же, только дорожное пальто делало его немного шире. Он оставался тем же красивым молодым человеком двадцати восьми лет с правильной формы черными бровями, с прекрасным цветом лица, которое становилось серьезным, когда он молчал. Теперь его лицо осветилось искренней радостью, когда он увидел выходившую из театра Риппл, в черной бархатной шляпе и в новом теплом пальто с воротником из крашеного кролика.

Пальто и новые туфли она купила на первые заработанные деньги. В ту зиму почти все носили такие пальто цвета ржавчины; казалось, все недорогие верхние вещи были окрашены в один и тот же цвет оттенка бычьей крови. Эту модель следовало бы назвать «пальто кордебалета». В труппе Мадам только три танцовщицы, кроме нее, не носили в тот сезон такое же ржаво-красное пальто, как у Риппл.

– Надеюсь, вы подготовились, как для экспедиции на Северный полюс! – сказал сияющий капитан Барр, приветствуя девушку. – Довольно холодно, не правда ли? Хорошенько укройтесь пледом.

Было холодно, и Риппл несомненно порадовалась бы пледу, которым капитан Барр заботливо укутывал ее колени, будь она в состоянии заметить, какой в этот день дул ветер – с полюса или из тропиков.

– Очень удачно, что сегодня нет дневного спектакля, но я думал, вы никогда не освободитесь от этой репетиции. Я не знал, что артисты продолжают репетировать спектакль, который уже поставлен на сцене и удачно прошел. Но ничего, теперь вы со мной. Куда бы вы хотели поехать пить чай?

– Все равно, куда-нибудь. Капитан Барр, как вы узнали, что я здесь?

– Что же, вы думаете, я не обратил внимания на афиши, расклеенные на юго-восточном вокзале и повсюду? – ответил капитан Барр, трогаясь с места. – Афиши о гастролях Мадам и ее лондонской труппы, о «Духе огня», «Масках», «Вероломной поселянке»? Их нельзя было не заметить.

– Да, но как вы узнали, что и я поехала со всей лондонской труппой?

– А, вот именно! Вы увидите, я настоящий Шерлок Холмс, когда узнаете меня поближе, мисс Риппл.

– Легко могло случиться, что я не оказалась бы здесь, – сказала она, внутренне содрогаясь при этой мысли. – Во-первых, я не была уверена, что меня возьмут в турне. Многие прежние танцовщицы присоединились к труппе, так что могли бы обойтись и без меня. А во-вторых, я сомневалась, отпустит ли меня папа. Но так как это не очень далеко от Лондона и они знали, что я поеду с другими знакомыми девушками и что Мадам всегда следит за нами, то, по-видимому, решили, что могут быть за меня спокойны.

– О да, я полагаю, они были уверены, что могут не беспокоиться за вас, – сказал молодой человек. Не выпуская из рук руль, он посмотрел в ее сторону. – Вы получили вчера цветы?

Две гвоздики и веточка папоротника были приколоты к отвороту ржаво-красного пальто Риппл.

– О да! Я вам очень благодарна. Очень любезно с вашей стороны. Я хотела написать вам и поблагодарить за них, но не знала, остановились вы в «Метрополе» или в другом месте.

– «Метрополь»? Что вы! Это слишком для меня роскошно. Я не ждал, что вы будете затруднять себя и писать о них. Я хотел только, чтобы они у вас были, чтобы вы их носили.

Она вспыхнула от радости, что поступила правильно, приколов цветы. Капитан Барр направил машину к возвышенности, окаймлявшей лощины вдоль дороги в Роттингден. – Здесь мы будем одни, – сказал он. – Они неслись по пустынной местности, и резкий холодный ветер дул им в лицо.

Впервые в жизни Риппл каталась в автомобиле с молодым человеком, испытывая от этого неописуемое удовольствие. Девушка была так романтически влюблена, что присутствие молодого человека превратило для нее этот зимний день в весенний. Стояла типичная декабрьская погода. Весь берег казался вымершим, замерзшим и бесцветным. Бледно-серое небо и море были испещрены белыми точками – то чайки поднимались к тучам или спускались на воду. На этом пасмурном фоне выступали тощие бледные скалы Альбиона. Их поросшие мхом гребни были обветрены, подножие – источено волнами.

Вся эта неприветливая картина характерна для пейзажей наших островов, глядя на которые иностранцы искренне восклицают: «Англия зимой! Как вы, британцы, можете такое выдержать? Это поразительно! Нельзя понять, как вы все не становитесь меланхоликами, не сходите с ума и не бросаетесь с ваших скал в канал. Но вы не сходите с ума. Вы способны даже веселиться – в такую погоду, в Англии!»

Безусловно весело было и той паре, которая ехала в открытой машине капитана Барра. Риппл не променяла бы поездку в этом незащищенном от ветра автомобиле, между четырьмя и пятью часами дня, в разгар английской зимы, на месяцы солнечного тепла в Калифорнии или на Ривьере.

– В это время года море по цвету похоже на бутылку от лекарства, – сказал Виктор Барр. – Надеюсь, ноги у вас не замерзли?

– Вовсе нет, – ответила Риппл, которая так озябла, что уже не чувствовала, есть ли у нее вообще пальцы на ногах. – Вы везде разъезжаете в этом автомобиле?

– Да, бываю во многих местах. Вы знаете, моя работа требует постоянных разъездов.

– Да, конечно. Вам это нравится?

– Всегда ездить? Не особенно, в сущности. Что делать, необходимость заставляет.

– Я хотела спросить, – мягко объяснила она, – нравится ли вам ваша работа?

– Я доволен. В наше тяжелое время многие были бы рады такой работе.

– Но это не то, что вы хотели бы делать, капитан Барр?

– О, если бы каждый мог делать то, что ему нравится!

– Что бы вы тогда делали? – спросила она, интересуясь всем, что его касалось.

– Что бы делал? Если бы у меня были деньги, вы хотите сказать? Я бы устроил свою жизнь по собственному вкусу. Откупил бы обратно всю землю, которую мы вынуждены были продать. Поселился бы у себя и занялся хозяйством. Привёл бы в порядок старое поместье, где живет моя мать. Работы там бы хватало, знаете. Построил бы побольше коттеджей, новые конюшни. Думаю, что выбрал бы своей специальностью разведение пони для игры в поло.

И у нас есть, вернее, были, большие охотничьи угодья. Все заброшено или продано теперь, кроме дома моей матери. Все перешло в другие руки. У семьи нет никакой поддержки, – откровенно рассказывал он, – если не принимать в расчет одного эксцентричного дядю, но это просто странный человек. Живет на проценты с капитала, короче говоря, оригинал. Всю жизнь проводит в городе, сидит в своем клубе или ходит на аукционы. Ведет эгоистический образ жизни, как я это называю. Но не знаю, зачем я надоедаю вам всем этим, мисс Риппл.

– О, вы мне не надоедаете!

Ей казалось удивительным, что он так говорит с ней, рассказывает о своих делах.

В первый раз она ехала с мужчиной. Какой он славный, трогательный, откровенный! Они становятся настоящими друзьями, думала Риппл. За чаем, который молодые люди пили в маленьком пустом ресторанчике, в Роттингдене, он продолжал рассказывать ей о своей работе. Он говорил, что большинство людей, с которыми ему приходится иметь дело, очень хорошо к нему относятся. Риппл молча думала: «Ну еще бы! Конечно! Кто бы мог плохо к нему относиться?» – Она никогда раньше не представляла себе, как приятно слушать.

На обратном пути, когда в холодном небе уже сверкали звезды и вдали виднелись огни Брайтона, он заговорил о своем пребывании во Франции.

– Раньше я был знаком из всей вашей семьи только с майором Мередитом. Я слышал о вас – вы единственная дочь. Не огорчен ли ваш отец тем, что вы оставили семью и живете вот так, одна?

– Не думаю, чтобы это огорчало его теперь. Сначала он часто говорил, что не хотел бы видеть свою дочь на сцене.

– Честное слово, я согласен с ним. Если бы у меня была дочь, мне хотелось бы спрятать ее в карман и держать там, никогда не отпускать от себя.

Риппл запротестовала: – О, это неправда, вы так не думаете!

– Думаю, клянусь честью, и хотел бы, чтобы моя дочь жила дома. Я полагаю, вам бы понравилось мое старое поместье, мисс Риппл, – это очень красивое место, уверяю вас. Только, конечно, его не поддерживают, и оно постепенно разрушается. Бедный старый «Вишневый сад»!

– «Вишневый сад»? Это его название? Как красиво!

– Да, не правда ли? А если бы вы видели вишневые деревья в цвету! Это чудное зрелище, ничто с ним не сравнится. Право, я ничего лучшего не видел в жизни. Мне хотелось бы, чтобы вы там побывали. Это всего в часе езды от вокзала Черинг-кросса на поезде. – Он добавил: – Вы должны как-нибудь поехать туда и посмотреть.

Риппл, не зная, что сказать, с волнением думала: «О да, я должна».

– Да, и я хочу познакомить вас с моей матерью. Ваш отец с ней знаком. Она изумительная. Знаете, мой отец умер, когда я был приблизительно в таком же возрасте, как ваш брат, который ходил тогда в дансинг с нами, и моя мать сама воспитала меня и сестер. Такая маленькая женщина!

Тон и манеры молодого человека менялись и становились трогательными (это заметили Риппл и миссис Мередит), когда он говорил о своей матери. Очевидно, она принадлежала к числу тех женщин, которые имеют большое влияние на мужчин своей семьи.

– Она действительно маленькая, знаете. Головой едва достает до моего локтя.

– Такая же смуглая, как вы?

– Нет, она вся бело-розовая. Настоящий дрезденский фарфор, как я ее называю. И если бы вы не знали, что у нее такой сын, рослый парень двадцати восьми лет, и две замужние дочери, то, честное слово, не дали бы ей больше тридцати лет. – Он еще поговорил на эту тему, а потом, немного застенчиво и наивно добавил – самое замечательное из всего, что она от него слышала: – Вы ей понравитесь, я знаю.

– О!

– Да, я уверен, что вы ей понравитесь. Я знаю, какие люди ей по душе, и могу точно их указать. Я не выдаю себя за очень умного человека, но неплохо разбираюсь в людях и их характерах. Тут я редко ошибаюсь и знаю, что вы из тех девушек, которые нравятся моей матери.

– Вы так думаете? – прошептала Риппл.

Она уткнула личико в дешевый меховой воротник пальто, как будто было недостаточно темно, чтобы скрыть румянец удовольствия, заливший все ее лицо при этой похвале. Ей, закоченевшей от холода во время быстрой езды, стало жарко, словно огонь разлился по всему телу.

Он привез ее обратно, к дому, где ей предстояло наскоро пообедать вместе с Сильвией и Дороти перед вечерним представлением, и сказал: – Очень благодарен вам за то, что вы поехали. Это было чудесно. Когда вы будете в Фолкстоне, возможно, вы снова сжалитесь над моим одиночеством и позавтракаете со мной где-нибудь?

– Вы будете в Фолкстоне? – наивно воскликнула Риппл. Но с этого момента она перестала удивляться, где бы его впоследствии ни встречала.

В Фолкстоне он пригласил ее один раз позавтракать, три раза пить чай и дважды на прогулку. Волшебные часы! Она делила их между балетом и капитаном Барром, принимая участие в развлечениях, которым он уделял свободное от работы время. Ибо капитан Барр, работавший в крупной кондитерской фирме, не мог располагать таким досугом, как его предки – те увлекавшиеся спортом землевладельцы, которые были в состоянии достойно содержать родовое поместье «Вишневый сад».

Когда Виктор Барр думал о доходах от имения, растраченных дедом и братьями деда на пустые забавы, его взгляд становился еще серьезнее. Он вынимал бумажник и просматривал находившиеся в нем счета. Молодой человек хотел заказать новый серый костюм. Некоторые мужчины имеют обыкновение, задолжав до сорока фунтов своему портному, заказывать ему еще и новые костюмы, как будто тем самым они уплачивают часть долга. Они утверждают, что портные предпочитают такой способ оплаты.

Если это так, то капитан Барр не мог считаться выгодным клиентом. Он всегда платил наличными, как только заказ доставляли ему на дом. Поклонник Риппл не собирался жертвовать всем ради одежды и не стал заказывать новый костюм. Именно теперь ему нужны были свободные деньги, чтобы иметь возможность платить за билеты в театр, за чай и завтраки, за посланные в подарок цветы. Он решил, что в конце концов имеет право на небольшие добавочные расходы. Действительно, капитан Барр работал не менее напряженно, чем самые добросовестные служащие какого-нибудь автомобильного завода, те молодые джентльмены, которые считают большим развлечением, если им удается повести своих дам на бал во Дворце танцев, уплатив за вход пять шиллингов. В последнее время капитан Барр работал больше обычного. Пришлось поломать голову над тем, как совместить во времени его объезд клиентов на Южном берегу с гастролями в этих местах русского балета. Но он сумел это сделать.

Риппл написала домой о том, как их принимала публика, о театре, о том, что чувствует себя так, как если бы была на сцене пять лет, а не два месяца. В конце письма она приписала: «Между прочим, капитан Барр опять был здесь. Он спрашивал о папе и об остальных».

Отец Риппл сказал: – Какой славный молодой человек! Я всегда считал его необычайно симпатичным. От него нельзя ждать ничего плохого. – Мать Риппл, задумавшись над письмом, ответила: – Он производит именно такое впечатление. Простой, естественный и приятный. Как будто совсем свой. Нет, от него нельзя ждать ничего плохого, никакого притворства. Ничего ни страшного, ни неожиданного, ни слишком блестящего…

– Не нравятся мне эти слишком блестящие молодые люди, – заявил Гарри Мередит, который сам в свое время относился к их числу. – Я их терпеть не могу.

– Во всяком случае, – резюмировала мать Риппл, – это дает нам возможность не тревожиться так сильно за нашу дочь; если что-нибудь случится, мы знаем, что он там…

– Может быть, слово «ухаживатель» слишком старомодно, – заметила одна из танцовщиц балетной труппы, которая находилась тогда в Борнмаусе, – но, право же, оно вполне подходит к этому знакомому Риппл.

Это стало одной их главных тем разговоров девушек во время турне. Отчасти потому, что о самой Риппл говорили: «Эта новая танцовщица, этот странный ребенок! Очень способная балерина, и фигура у нее красивая, но она совершенный младенец для своих восемнадцати лет. Странно даже, что у нее есть ухаживатель!» – Отчасти это происходило потому, что хотя подруги Риппл постоянно видели ее поклонника в первом ряду театра или в двухместном автомобиле, дожидавшемся у Гранд-отеля, или же встречали надменного капитана Барра в других отелях, он никогда не появлялся в их среде. Он был совсем не похож на других молодых людей, которые, желая видеться с Дороти, Мей или Кэтлин, старались быть в дружеских отношениях со всей труппой. Кроме самой Риппл, никто из них никогда не разговаривал с Виктором Барром. Возможно, поэтому они еще больше о нем говорили.

– Он влюблен в Риппл, не правда ли? – заявила одна из них. – Я никогда не видела такого серьезного и настойчивого поклонника.

– Не спускает с нее глаз! Во время спектакля у него такой вид, как будто он готов убить любого, кто осмелится аплодировать, когда Риппл исполняет свой номер в «Масках». Она очень мила в небесно-голубой юбке и напудренном парике. Меня не удивляет, что он находит ее прелестной девочкой.

– Он сам недурен, – заметила другая, – для брюнета.

– Для брюнета? Послушайте, что она говорит! Не всем нравятся рыжие, как кошки, мужчины, с белесыми ресницами, дорогая моя.

– У поклонника Риппл такие темные глаза, что он кажется немного мрачным, верно?

– Риппл говорит, что у него серьезный взгляд, когда он молчит.

– Очень хорошо, что она так это называет, я бы скорее назвала его надутым чертом…

– Ну, это только тогда, когда одна из нас решится взглянуть на него, – затрещала танцовщица по прозвищу Сорока, которая присоединилась к ним из состава труппы, участвовавшего в прежних поездках. – Я уверена, что он из тех молодых людей, для которых девушки, танцующие на сцене, совсем не то, что девушки, занимающиеся чем-то другим. Считает их сделанными из другого теста, чем те, кого его сестры могли бы пригласить к чаю.

– Да, но его возлюбленная Риппл танцует же на сцене, Сорока!

– Он думает, что это совсем другое дело. Могу поспорить, что, по его мнению, она здесь только по ошибке и скоро улетит назад, к своему дорогому, старому, поросшему мхом дому. Он только и ждет, когда сможет увезти ее подальше от веселой театральной жизни и от нас. Разве он подвез хоть кого-нибудь из нас после спектакля в своем автомобиле? Нет. Я все поняла еще по тому взгляду, который он бросил на нас в Истборне. Этот гордец недоброжелательно относится к подругам Риппл по профессии, мои дорогие.

Сорока была права. Риппл тоже знала об этом. Однажды, когда она гуляла с капитаном Барром по приморской эспланаде, обсаженной тамариском, откуда морской ветер прогнал всю публику, кроме них, молодой человек, большими шагами ходивший рядом с ней, сказал:

– Не надоело еще вам все это?

– Что именно?

– Ну, вся ваша балетная труппа…

– Нисколько. Почему же? Я ее люблю!

Ее лицо, мокрое от дождя, было серьезно. Холода прекратились, и во время их прогулки шел сильный дождь. Ужасная, переменчивая английская погода испортила всю поездку для большинства балетной труппы. Но какое дело было до погоды этой паре, в течение трех недель бродившей по пустынным бульварам и эспланадам различных приморских городков Южного берега!

Молодой человек поднял воротник своего желто-коричневого пальто, с опущенных полей его серой шляпы стекала вода, а большие черные ботинки ступали по залитой водой асфальтовой дорожке. На стройной девушке был застегнутый до подбородка черный дождевик с поясом, стоивший сорок пять шиллингов, белая непромокаемая шляпа и маленькие черные замшевые туфли, промокшие и Неуместные в такую погоду (она и думать не хотела о своих старых коричневых туфлях, которые сейчас были бы более подходящими). Ее фигура выделялась на фоне скалы, тамариска, выступающего вперед мола, вздымающихся зимних волн; его – на фоне пустынной дороги и ряда спокойных приморских гостиниц. Оттуда, из-за занавесей, выглядывали приезжие, вполне благоразумные люди в добротной сухой одежде, которые удивлялись этим двум молодым чудакам, прогуливающимся в дождь.

Итак, Риппл ответила восклицанием: – Почему же? Я ее люблю!

– О, вы любите балет сам по себе, конечно. Я знал, что вы влюблены в него. Но я хотел сказать, быть постоянно с… со всей этой компанией!

– Но я счастлива быть с ними! Они замечательные подруги!

– Эти девушки? Я допускаю, что среди них есть симпатичные. Но разве у некоторых из них не ужасные голоса? Например, у той, что живет вместе с вами. Мне кажется, это довольно сомнительное общество…

– Это мои подруги, – спокойно ответила танцовщица Риппл.

Взгляд его стал очень серьезным, и он коротко бросил:

– Простите. Это, конечно, не мое дело.

– Это мои подруги, – повторила Риппл тоном, в котором упрек был уже смягчен. – Всем приходится работать с людьми. Разве вы не понимаете? Ведь вы были на военной службе, на войне, служили с самыми различными людьми. Папа мне рассказывал. Они участвовали с вами в одной и той же работе, были заняты тем же делом. Разве вы стали бы спокойно слушать, если бы кто-то сказал… ведь это были ваши друзья, капитан Барр.

– О, тут все иначе. В конце концов, девушки – это совсем другое.

Подобное мнение Риппл слышала, Вероятно, десятки раз в неделю, когда жила дома, от отца, братьев, тетки. Девушка – это совсем другое!

Риппл воскликнула: – Иногда я с такой ненавистью думала, зачем родилась девушкой! Мне казалось, что это связывает меня по рукам и ногам, что я похожа на привязанную к дереву козу; казалось, это меня всюду останавливает, как будто я повредила ногу и не могу на нее ступить; мне представлялось, что я заперта в комнате с решетками на окнах, как в нашей детской. Это заставляло меня не любить дом, семью и все, что с ними связано!

Когда я родилась, папа разочарованно спросил: – Это девочка?.. Дома мне казалось, что я никогда и никуда не уйду от такого отношения. Мальчики – это одно, для них все возможно; девочки – совсем другое, им не все доступно. Вы знаете, только с тех пор, как я стала танцевать, чему-то научилась и что-то делаю, это различие уже не преследует меня постоянно, не имеет для меня больше значения.

Взволнованный девичий голос прервался.

– Не имеет значения? – повторил капитан Барр. Внезапно загоревшимся взглядом он впился в поднятое к нему лицо Риппл и проникновенным голосом сказал: – Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой!

Они замолчали и пошли дальше под проливным дождем.

Риппл молча удивлялась тому, что он сказал.

Ночью она думала о его словах, вернувшись после спектакля в меблированные комнаты, где жила вместе с Сильвией и Дороти. У тех двух девушек была общая спальня, а у Риппл – отдельная, маленькая. Свет уличного фонаря проникал в комнату и бледным квадратом падал на обои и на картину в раме под названием «Безотрадный рассвет». Лежа на своем заплатанном матраце, Риппл повторяла про себя: «Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой». Почему он это сказал?

Слова капитана Барра вызвали в ней противоречивые чувства. Она и знала, и не знала, что он хотел этим сказать. Ей было приятно и в то же время неприятно, что он так сказал. Оказывается, все-таки удивительно хорошо, что она, Риппл, родилась девочкой! Но тут же ей мерещилось, будто она возвращается в комнату с решетками; будто снова связана по рукам и ногам и стала беспомощной. Риппл думала: «Если я люблю его, то может ли у меня быть такое чувство?». Она спрашивала себя: «Если я знаю, что он замечательный человек, то почему тогда задумываюсь?»

Ответ напрашивался сам собой; «Я задумываюсь потому, что он сказал: «Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она жила дома». – Совсем так, как папа, как мальчики!»

Риппл размышляла: «Я задумываюсь еще и потому, что он спросил, не надоело ли мне все это, подразумевая мою работу. Если бы он хоть немного лучше относился к моим подругам! Если бы они ему понравились! Иначе в нем всегда будет нечто, отдаляющее меня от него. Почему ему не нравятся остальные танцовщицы?»

Но на другой день, когда он снова повез ее кататься, все ночные сомнения, казалось, были забыты. Ибо поездка оказалась очень приятной: дождь прекратился, они ехали в легком тумане. То, что ему не нравятся ее подруги, не так уж важно. Главное – не в этом. Ему нравилась – да, да, ему нравилась Риппл!

С каждым днем это становилось яснее, и Риппл чувствовала себя все более счастливой. Такое неизменное настойчивое поклонение красивого молодого человека было самым удивительным из всего, что знала в своей жизни Риппл.

Иметь человека, которому она так дорога, – это слишком хорошо, слишком непохоже на правду!

Ибо за последние три недели она повзрослела больше, чем за три года. Подруги Риппл, которые считали ее «совершенным младенцем для ее восемнадцати лет», не заметили быстрых перемен, которые происходили теперь под маской ее нежного, детского личика.

Она знала, что дорога ему. Риппл говорила себе, что, в конце концов, живет в 1921 году, а не в девичьи годы тетушки Бэтлшип, когда девушки из хороших семей воспитывались так, чтобы привлекать подходящих искателей руки. При этом в их воспитание обязательно входило полнейшее неведение относительно чувств этого искателя, пока он сам не заявлял о них. Мысли Риппл по этому поводу в то время были достаточно неопределенными. Однако Риппл знала, и не только из слов подруг, что Виктор Барр «ради нее забыл весь мир». Она думала: «Еще никому и никогда я не была так дорога».

Риппл не брала в расчет свою семью (все так поступают в ее положении), забыла о самой Мадам, которая была к ней особенно добра и великодушна во время этого турне и всячески ее поощряла; забыла и о подругах, так расположенных к ней. Всех их словно и не существовало. Только привязанность Виктора Барра согревала Риппл, как меховой плед, делала счастливой каждую частичку ее существа.

Уже тогда она была будущей артисткой, и в этом заключалось ее оправдание. Пылкий артистический темперамент требует поклонения, как бегония нуждается в воде. Риппл ощущала ежедневно и ежечасно, что капитан Барр влюблен в нее. Она чувствовала его любовь, когда ехала в поездах и стояла на холодных платформах, когда переодевалась и гримировалась в нетопленых неприглядных уборных, когда болтала с приятельницами в меблированных комнатах, когда ждала своего выхода за кулисами и когда находилась на сцене.

Теперь Риппл танцевала всегда для него. Ее танцы тоже были уже не те – они стали значительно совершеннее. Она знала, что сама Мадам поражена ее быстрыми успехами. Месье Н. был ею доволен.

Итак, новая звезда восходила. И ее восход ускорило безграничное пылкое обожание Виктора Барра.

Капитан Барр почти никогда не вспоминал о ее танцах, когда они встречались. Она ждала, надеялась, хотела этого, Он ничего не говорил. Он вел себя с ней совершенно так же, как если бы она была просто прелестной девушкой, никогда не покидавшей свою родную долину. Наконец она прямо спросила его: – Какого вы мнения о последнем спектакле? Нравятся ли вам наши новые костюмы восемнадцатого века?

– Какие? Тот, который был на вас в последнем спектакле? Очень мило, – ответил он сдержанным тоном. – Но разве не жаль, что ваши волосы закрывал этот седой парик, как будто вам девяносто лет?

– Но он напудрен! Это же в стиле эпохи! Мы все находим, что это самые прелестные костюмы, какие только у нас были.

Он снисходительно засмеялся: – Как это по-женски! Вы, кажется, больше всего думаете о том, чтобы наряжаться в разные костюмы, не правда ли? Моя мать тоже страшно увлекается нарядами…

– Но, – пыталась объяснить ему Риппл, – я хотела сказать не то, что их просто приятно надевать, Я имела в виду общее сочетание красок на сцене, если рассматривать его как целостную картину. Все эти широкие юбки розового, бледно-голубого, зеленого и янтарного цвета и прекрасное лиловое платье Мадам с розовыми розами в парике, как раз над левой бровью! Все это так гармонично! Так похоже на прекрасную акварель, капитан Барр!

– О, мисс Риппл, вы говорите по-книжному. Риппл, задетая, сказала: – Почему вы думаете, что мы не должны иметь никакого представления о том, что делаем? Мадам относится ко всему так, как если бы она писала прекрасную книгу или рисовала картину. Почему мы должны относиться иначе? Вы не знаете, что на репетициях она посылает нас посмотреть, как все это выглядит из зрительного зала? Она хочет, чтобы мы старались сделать из всего балета единое целое, слитое с музыкой Моцарта, – настаивала молодая девушка, все более увлекаясь и напрягая все силы, чтобы разъяснить взгляды русской артистки этому англичанину, у которого в тот момент было особенно серьезное выражение глаз. – Мадам очень довольна нами в «Масках».

– Она довольна? Ну, может быть, это выше моего понимания. Мне это не так нравится, как та вещь, в которой вы выступали в «Колизеуме», когда волосы у вас были заплетены в две косы.

Риппл вызывающе сказала: – О, вот как вы смотрите на балет? Я вам не нравлюсь в парике? Я вам нравлюсь, когда волосы у меня заплетены в косы?

Но она тотчас же оставила этот вызывающий тон.

Дело в том, что он наклонился к ней через стол – они начали завтракать и ели устриц, которых Риппл ненавидела, вернее, ненавидела бы, если бы капитан Барр не заказал их, заявив, что они сегодня особенно хороши. Наклонившись над пустыми устричными раковинами, он взглянул ей прямо в глаза и неожиданно сказал:

– Вы знаете, что нравитесь мне, как бы ни были причесаны и во что бы ни были одеты. Вы прелестны в том, что на вас сейчас.

Она была в неизменном ржаво-красном пальто и в своей неизменной шляпе, в новых туфлях и тщательно вычищенных перчатках. И опять на ней были цветы от него. На этот раз это было неудачное сочетание листьев плюща и зябких пармских фиалок, безжалостно связанных вместе.

Риппл, сияя от удовольствия, что в первый раз услышала из уст мужчины слово «прелестная» по отношению к себе, в ответ только засмеялась, как хорошо владеющая собой взрослая девушка.

Комплимент этот чрезвычайно понравился Риппл. Она привыкла к тому, что ее считают некрасивой сестрой пяти бесспорно красивых братьев. – «Слишком уродлива для сцены», – такой приговор вынесли они лицу Риппл. Наивысшее одобрение она получила от одного из них, Ультимуса, который похвалил ее платье, сказав, что она в нем очень неплохо для себя выглядит.

К ней применялось то воспитание, которое считает разумным скрывать от девочки, что в ее наружности есть что-то хорошее. Гораздо лучше, если ребенок воображает, что он некрасив и в конце концов красота не имеет значения, а потому не следует обращать внимания на внешность. Бесчисленные английские девушки воспитывались в былые времена именно таким образом.

Каким же был результат? Либо они вырастали, не уделяя никакого внимания своей внешности, которая так и оставалась никем не замеченной и не воспетой, либо же первый намек на то, что они привлекательны в глазах мужчин, так их поражал, что забота о красоте становилась у них навязчивой идеей. Реакцию детей слишком редко принимают в расчет; неудивительно, что в наши дни существуют «выставки мод для детей» с девочками-манекенщицами четырех-пяти лет, показывающими различные модели клиенткам из детской.

Да, это был первый комплимент Риппл, насколько она могла припомнить. Странно, но в тот момент она совершенно не вспомнила, что однажды мужчина уже говорил ей, что она хороша, очень хороша. Мужчина? Нет, только мальчик, Стив. Девушка забыла его похвалу, ту похвалу, которую она, такая юная тогда, не смогла оценить. Теперь комплимент капитана Барра бросился в голову еще не пробудившейся, еще не оцененной Риппл, как крепкое вино.

Сияя от удовольствия, она сказала: – Очень мило с вашей стороны, что вы это сказали…

– Я бы не сказал, если бы так не думал, – заявил молодой человек. – Вам лучше выслушать все сразу, теперь же… Как только я увидел вас, я подумал, что вы – лучшая из девушек, каких я когда-либо встречал, и решил познакомиться с вами, узнать вас и сказать вам это, когда придет время. Я всегда такой, вы знаете, узнаю людей сразу. Я был вполне уверен еще тогда, когда мы с вами танцевали. Риппл! Вы позволите мне, не правда ли…

Она откашлялась, прежде чем нашла силы ответить, чтобы выиграть время.

– Вы хотите сказать, позволить вам танцевать со мной или позволить называть меня Риппл? – Ибо, кстати говоря, он впервые назвал ее просто по имени, не прибавляя церемонное «мисс».

– Нет, нет, конечно, я не это имел в виду. Вы знаете, что я думаю. Я хочу, чтобы вы всегда мне принадлежали, чтобы вы стали моей, чтобы вы вышли за меня замуж. Позднее, конечно. Вы знаете, у меня пока нет никаких средств. Теперь я сказал вам абсолютно точно, как обстоят дела, – заключил молодой человек, и его красивое лицо с напряженным вниманием обратилось в сторону Риппл; между ними стояли мимозы, украшавшие их столик.

Прежде чем она снова обрела способность говорить, подошел официант, который убрал эти ужасные серые устричные раковины и принес ее любимых цыплят. Снова откинувшись в кресле, капитан Барр окинул печальным взглядом другие столы, которые в тот день были все заняты. Внезапно он раздраженно сказал:

– Как это неприятно! Я никогда не могу побыть с вами наедине! Не могу даже поговорить с вами! Всегда в толпе, среди посторонних. Или вы в театре, или боитесь опоздать к своему выходу, или я должен водить вас по таким вот местам – по кафе и ресторанам. Это возмутительно. Почему я не мог бы переговорить с вами обо всем в вашем доме, у вас, в вашей семье?

Риппл еще не собралась с мыслями, чтобы встретить этот взрыв негодования, и воспользовалась его последними словами, чтобы перевести разговор на другое. Она растерянно повторила:

– Моя семья? Моя мать? Папа? Они будут ужасно удивлены!

– Удивлены чем?

– Ну всем этим.

– Вы хотите сказать, тем, что касается меня и вас?

– Да.

– Но они уже знают, конечно, – сказал капитан Барр.

Она взглянула на него широко открытыми глазами. Цыпленок, забытый, остывший, лежал на блюде.

– Но как они могут знать, если вы только что, в эту самую минуту, – она чувствовала, что не в состоянии договорить, – сделали мне предложение?

Он быстро взглянул на нее.

– Они знали о моих намерениях, знали, что я хочу жениться на вас. Я сам им сказал.

– Когда? – спросила Риппл.

– В ноябре. В прошлом месяце, когда ваш отец и миссис Мередит были в Лондоне. Как раз перед тем, как они уехали обратно в Уэльс, а я сам отправился на север. На следующий день после вечера во Дворце танцев я зашел к ним в отель. Само собой разумеется, я спросил вашего отца.

– О чем?

– О том, нет ли у него каких-либо возражений против того, чтобы я виделся с вами, когда это мне удастся. Это было необходимо сделать, не правда ли?

Риппл не могла понять, почему сразу же не согласилась с тем, что такой разговор был необходим. Она не знала, отчего какой-то холод охватил ее и подавил то чувство, которое она испытывала две минуты назад. Как будто она уже не сидела в светлом небольшом ресторане, взрослая, окруженная поклонением артистка, которой предстояло быть счастливой и в искусстве, и в любви.

Как это ни неправдоподобно и нелепо, она почувствовала себя так, будто снова очутилась дома, в один из тех дней, когда ее особенно угнетало ненавистное общее впечатление – от оконной решетки в детской, веревок, связывающих ее по рукам и ногам, от нравоучений тетки Бэтлшип.

Риппл отогнала от себя этот призрак и спросила:

– Что сказали мои родители?

– Они были со мной чрезвычайно милы и любезны. Оба наговорили множество приятных вещей о доверии ко мне и тому подобных вещах. Они ответили, что вы еще очень молоды и слишком рано ждать от них согласия на что-нибудь официальное. Ваша мать заметила, что вы еще никого не видели. Я возразил, что вы никогда не встретите никого, кто бы больше… Я сказал ей, что нет ничего на свете, чего бы я не сделал… – искренне прошептал капитан Барр. – Я согласился ждать, пока они найдут возможным официально объявить о помолвке. Я сказал им, что согласен на «сговор», только бы они разрешили мне пока встречаться с вами, чтобы вы лучше меня узнали. Да, как я и говорил им, вы, вероятно, встретите много людей лучше, умнее меня. Но никого, кто бы…

– Вы говорили с ними обо всем этом?

– Конечно, говорил. Несколько часов беседовал с ними, сидя у них в гостинице, в их маленьком номере. Дорогая моя девочка, почему у вас такой изумленный вид? Не ожидали же вы от меня, чтобы я гонялся за вами повсюду, по всему южному побережью Англии, не переговорив сначала с вашей семьей? Как будто я один из тех молодчиков, которые… и как будто вы – девица из кордебалета.

– Да, я девица из кордебалета.

– Нет, вы не такая.

– Но я танцую в кордебалете!

Он открыл рот, словно собираясь снова негодующе ей возразить, но промолчал и, глядя Риппл прямо в глаза, улыбнулся прежде, чем снова заговорить. Улыбаясь, он смотрел на Риппл. Темно-розовая краска залила его щеки.

– Я мог только сообщить им о своих намерениях. Это было правильно с моей стороны, не так ли?

– Конечно, это было правильно, – нерешительно согласилась Риппл.

Она не стала объяснять ему, что испытывала некоторое разочарование. Разочарование? Это было, пожалуй, не совсем точное слово. Теперь она уже забыла, что когда-то думала, будто разочарована.