"Звезда балета" - читать интересную книгу автора (Рэк Берта)

ГЛАВА II ПЕРВЫЙ ПОКЛОННИК

Прошло пятнадцать лет.

В тот день, когда героине романа исполнилось пятнадцать, произошло сразу несколько событий, которые имели решающее значение для ее судьбы. Прежде всего, она впервые танцевала перед платной публикой. Второе, решающее событие заключалось в том, что она была отмечена лицом, которое оказало величайшее влияние на всю ее будущность. Третье важное обстоятельство – то, что она впервые в жизни внушила юноше страстное чувство, которое обычно пренебрежительно называют «ребяческой любовью».

Но сначала вкратце расскажем о тех пятнадцати годах, которые привели ее к этому поворотному пункту на жизненном пути.

Начнем с ее имени.

Семья находила, что обычное имя не подходит для этой нежданной гостьи, появившейся ночью, среди бала.

– Терпсихора! – была первая возникшая у матери мысль. – Терпсихора, муза танца. Назовем девочку в ее честь.

– Умоляю вас, не надо! – запротестовал молодой дядя ребенка. – Представьте себе девушку на первом званом обеде. Какой-нибудь подходящий для нее молодой человек предложит ей повести ее к столу и скажет: «Почему вас называют Терпс?» (или другое подобное уменьшительное имя). – Девушка ответит: «О, это сокращенное от Терпсихоры, музы танцев. Я, видите ли, родилась во время бала». – «Родились?» – И молодой человек густо покраснеет, смутившись, что затронул такую неловкую тему для разговора.

– Покраснеет? Нет. К тому времени, когда этот ребенок вырастет, – уверенно подсказал отец младенца, – никто, я полагаю, не будет краснеть от подобных слов.

– Действительно, в наши дни люди не следят за тем, что говорят. Позор! – непререкаемым тоном заявила тетушка Бэтлшип. – Что касается имени девочки, то она должна называться Сирен по бабушке и Гарриет по отцу, Гарри.

И девочку назвали Сирен Гарриет. Те ножки, которые признали самой красивой частью ее тельца, были по этому случаю обуты в белые шерстяные сапожки с розовыми отворотами и завязками. Однажды, когда эта нарядная обувь уступила место мягким башмакам с четырехугольными носками и со шнуровкой, зашедший в детскую гость любезно воскликнул:

– Сирен Гарриет Мередит? Какое красивое имя у вашей девочки! Как оно журчит! Совсем как речная струя!

Так появилось ее уменьшительное имя. Много лет спустя ему предстояло красоваться на театральных афишах. Этому многозначительному, единственному, интригующему слову суждено было выделяться черными буквами на оранжевом и розовом фоне. Оно должно было известить всех о появлении новой молодой балерины: – Риппл…[4]

Современный специалист по вопросам женского образования не одобрил бы воспитания, полученного Риппл Мередит. Родители ее не могли себе позволить отдать девочку в школу, так как их одолевали заботы о ее братьях. Отец научил Риппл плавать, играть в теннис и танцевать вальс. Мать время от времени давала ей уроки. Но у нее было слишком мало для этого времени – все из-за тех же мальчиков, которые один за другим появлялись на свет.

У Риппл было пять братьев: Джеральд, Минимус, Бенджамин, Ультимус и Рекс.

Сколько требовалось усилий и ухищрений, чтобы учить всю эту ораву в подготовительной и средней школе и снабдить их невероятным количеством одежды! Даже в те дни, когда цены на башмаки для футбола и на фланелевые костюмы для крикета не были так высоки, как теперь, сестре этих мальчиков приходилось довольствоваться в юности дешевыми бумажными чулками (чинеными-перечинеными), дешевыми отвратительными башмаками из оксфордской кожи и такими же платьями. Шляпы девочки, особенно жалкие, всегда имели такой вид, как будто их приобрели в последний день на какой-нибудь благотворительной распродаже.

Много, много лет спустя Риппл упрекали за ее действительно безумные траты на шляпы.

– Я знаю, – отвечала она на это. – Я, кажется, совсем теряю голову, когда покупаю шляпы или обувь. Мне хочется купить обязательно самые красивые, самые дорогие. Я не могу остановиться. Не знаю, почему.

Разгадка кроется в тех уродливых шляпах и бесформенных изношенных башмаках, которые носила Риппл в юные годы.

По обычаю того времени, все остальное отступало на второй план, когда речь шла о будущем мальчиков. Считалось, что это правильно, что иначе и не может быть. Так думали муж и жена Мередиты, сами мальчики, сама Риппл и тетушка Бэтлшип, которая до известной степени была опорой семьи.

Тетушка Бэтлшип получила свое прозвище за фигуру и манеру одеваться. Она была высокая, властная и надевала на себя сразу столько ткани, что из нее в наши дни можно было бы выкроить платья для трех женщин. В таком наряде хозяйка поместья расхаживала по своему старинному дому и по саду, всей своей массой выступая вперед, как боевое судно, выходящее в море. Так же шествовала она и по жизни.

В глубине души тетушка Бэтлшип никогда по-настоящему не любила Риппл. Может быть, не могла простить ей, что та появилась у нее на балу без приглашения, что, по моральному кодексу тетушки Бэтлшип, было одним из наитягчайших преступлений. Из всей семьи Гарри она испытывала некоторую привязанность только к мальчику Ультимусу. Однако она внешне ласково относилась и к дочери Гарри. Постоянно делала ей одобрительные замечания, подчеркивая, как приятно ее матери иметь дочь, которая может оставаться с ней дома и служить ей поддержкой и утешением.

Когда у нее бывали гости, она часто приглашала Риппл к себе пить чай и играть в теннис, ибо, несмотря на все свои предрассудки, была женщиной доброй. Однажды она даже пригласила к себе на целых шесть недель худого болезненного юношу, ученика средней школы, которому пришлось оставить школу из-за внезапной эпидемии кори. Тетушка Бэтлшип сделала это, хотя юноша находился лишь в отдаленном родстве с Бекли-Оуэнами. Она старалась также, чтобы соседи приглашали его играть в теннис и ловить рыбу.

Тетушка Бэтлшип послала записку семье Мередитов, где писала, что ей было бы приятно, если бы дорогая Риппл приезжала к ней каждый день поиграть в теннис и за отсутствием мужской молодежи была подругой Стефана Хендли-Райсера. Стефан и был тот самый мальчик, который вбежал в бальный зал в ночь рождения Риппл. Теперь он кончал среднюю школу и вынужден был пропустить треть учебного года «из-за этой противной кори». Ко дню рождения Риппл, когда ей исполнилось пятнадцать лет, ему минуло семнадцать.

Даже в этом обычно ужасном возрасте, когда руки, ноги, все тело и черты лица еще по-разному и несогласованно развиваются, Риппл уже была гармонично сложена. Ее скромная одежда не могла скрыть торжествующей девичьей грации. Семья девочки, как это нередко случается, считала ее довольно некрасивой. Конечно, мальчики выглядели гораздо лучше: у таких братьев, как Джеральд, часто бывают некрасивые сестры! По общему мнению, у нее хороши были только волосы, темные, густые, шелковистые и очень длинные, ибо в то время девушки еще не ходили стриженые. Темные косы Риппл спускались гораздо ниже пояса.

Каким было ее умственное развитие? Его можно сравнить с садом, на деревьях которого еще не распустились почки. Девушка, воспитанная в деревне, поразительно мало знала о жизни и о людях, не считая тех, кого с детства встречала в своей очаровательной, своеобразной Уэльской долине.

Посторонний человек мог бы назвать ее «развитой». Однако это развитие никогда не проявлялось в наблюдениях над реальными вещами. Она все еще была погружена в мир книг. С тех пор, как Риппл научилась читать, книги заняли непомерно большое место в ее жизни. В хорошую погоду она брала с собой какую-нибудь книгу и зачитывалась ею, сидя высоко на дубе, в плохую – читала на кухне.

Пристроившись на широком подоконнике, в окружении знакомых предметов – горшков герани, ящика из красного дерева для чая, шара из прозрачного зеленого горного хрусталя – девочка зарывалась в романы, как медведь зарывается на зиму под сучья и опавшие листья. За одно лето она прочла от корки до корки книги, найденные на полках старой библиотеки: «Потерянный рай» Мильтона, «Под двумя флагами» и «Последний из могикан» Уйды, шесть романов Диккенса, «Трильби», стихотворения Китса в одном томе и «Сказки тысячи и одной ночи».

Чтение ребенка! Каждое слово врезается в молодой ум, как музыкальная нота, каждая мысль вызывает в воображении картину, более яркую, чем гравюра, помещенная в начале романа Вальтера Скотта «Айвенго», а каждый рассказ запечатлевается в памяти, как отпечатывается в глине след копыта вставшей на дыбы лошади, чтобы потом отвердеть и превратиться в камень.

В те дни герои, о которых читала Риппл, были для девочки более реальными существами, чем братья, с которыми она сидела за одним столом. Они населяли ее мир. Их тихие голоса звучали в ее ушах, как будто они называли ее по имени. Иные из них обращались к маленькой Риппл, как к героине романа, и эти призрачные любовные интриги длились неделями. Они создавали густую розовую обволакивающую вуаль, которая окутывала Риппл и скрывала от нее прозаический мир с его завтраками и обедами, с такими вопросами, как «Сложила ли ты свою ночную рубашку?» или «Скажи мне теперь, когда была подписана Великая Хартия вольностей и отменены «Хлебные законы»?»

«Как непохоже все это на то, чем заняты нимфы в «Эндимионе»,[5] – думала Риппл, когда ей было двенадцать – четырнадцать лет. Она так мало внимания уделяла будничной жизни, что могла лишь безучастно пробормотать что-то невнятное, когда гости спрашивали ее, как обстоит дело с ревматизмом тетки этой зимой и кого из младших братьев она больше любит. Настоящая, далекая, скрытая Риппл декламировала про себя:

«Странно, почему? А я забыла, как кончаются эти дивные стихи. Мне хочется, чтобы все ушли и я могла их снова прочесть…»

Да, это и есть настоящее чтение, когда книги гораздо интереснее людей. Позднее никто уже в сущности так не читает. Одни поверхностно скользят по страницам, другие быстро переходят от одного к другому. Приходит время, когда люди становятся интереснее книг. Для Риппл в пятнадцать лет еще не настала эта пора. Тогда-то и появился в ее жизни юный Хендли-Райсер, которого звали уменьшительным именем Стив.

Стив вырос и достиг переходного возраста, когда личность человека подвержена таким же мгновенным изменениям, как поверхность озера под порывами ветра. Он еще не определился, и в нем не угадывался тот взрослый человек, в которого ему предстояло превратиться. Пока еще в юноше были задатки и воина, и спортсмена, и жизнерадостного поклонника наслаждений, и даже поэта. И в то же время в нем проступали черты обычного человека, каким в той или иной мере становится каждый.

Длинными и неуклюжими были теперь пухлые, в ямочках, руки и ноги ребенка, который, путаясь в ночной рубашке, шел, покачиваясь, по паркету бального зала; рубашку сменил фланелевый костюм. Очаровательное детское личико превратилось в продолговатое слегка загорелое лицо, черты которого еще не вполне определились и не достигли окончательных пропорций. К семнадцати с половиной годам молодой Хендли-Райсер был, тем не менее, достаточно привлекателен, чтобы обращать на себя внимание взрослых женщин, которые говорили, что через несколько лет он станет весьма интересным молодым человеком.

Такая мысль никогда не приходила в голову Риппл: она думала только о том, как выглядят герои ее любимых книг. Появление Стива было, казалось, предопределено самой судьбой. Оба они находились в том возрасте, когда мальчики и девочки обычно развиваются совершенно по-разному. Их разделяет пропасть противоположных интересов, через которую еще не перекинут мост взаимного влечения.

Между Риппл и Стивом, судя по всему, такой пропасти не существовало. Их отношения основывались на сразу же возникшей симпатии, которую не назовешь ни дружбой, ни любовью, но она необходима и для дружбы и для любви так же, как дрожжи нужны и для хлеба и для пирожного. Юноша беседовал с девочкой столь же непринужденно и откровенно, как говорил бы со школьным другом. Одно обстоятельство их сближало: кроме них, рядом больше никого не было. Братья Риппл находились в своих школах. Что касается молодежи, то в этом смысле вокруг простиралась мертвая пустыня. Если бы Стив не имел в лице Риппл товарища для дальних прогулок, бесед, для совместной рыбной ловли и игры в теннис, то не нашел бы для себя никакого общества. Но рядом была Риппл. Он говорил с ней о том, что ему предстояло после летних каникул. Стив рассчитывал на службу в министерстве иностранных дел, и его должны были послать на три года изучать языки.

– Представь себе меня в этой ужасной школе у «лягушек» – (так Стив называл галантных французов) – после нашей английской школы! Затем я, вероятно, поеду в Россию. Наверное, мне будет ненавистна каждая минута пребывания за границей. Не правда ли? Не думаешь ли ты, что это будет очень неприятно?

– О нет, это очень интересно. Представить себе только, что уезжаешь так далеко! Тебе это понравится. Я никогда никуда не уеду, всегда буду здесь, – весело добавила она. В глубине души она знала, как знают все молодые девушки, что впереди у нее чудесная жизнь, полная успехов и радостей.

– Твое счастье, что ты мальчик.

– Разве это счастье? Ты тоже очень хорошо играешь в теннис и могла бы побить многих моих товарищей, если бы только удар у тебя был немного сильнее… Ты прочла все сонеты Шекспира? Знаешь, я совсем не могу понять, кто подразумевается под всеми этими «возлюбленными», но, по-моему, они удивительно хороши.

– Да, и по-моему… – и разговор продолжался. Уже тогда они много говорили о книгах, стихах, романах. У них было столько общих любимцев! Их вкусы в еде также совпадали: оба любили корку черного хлеба и легкие кексы, и очень вкусное уэльское блюдо, приготовленное из залитого сливками картофеля, смешанного с морковью, тоже залитой сливками, и обильно приправленное перцем и домашним маслом. Общий вкус к одним и тем же блюдам кажется многим слишком примитивным связующим звеном. И все-таки это сближает.

Смеялись они тоже над одними и теми же вещами, которые позже уже не показались бы им смешными. То были школьные остроты, ужасающие образцы дешевого поверхностного юмора, которые только в ранней юности вызывают взрывы неудержимой веселости. Незатейливые, но смешные пародии на шутки и загадки заставляли смеяться Стива и его подругу Риппл. Чувство юмора было у него тогда еще не развито, но он всегда оставался веселым и простодушным. Риппл не замечала этого, она была озабочена только тем, чтобы Стив помог ей усовершенствоваться в теннисе.

Он научил ее также танцевать, то есть научил тому, что в этой глухой провинции тогда еще называли «новейшими танцами». Ибо в то лето старинный вальс, которому учил Риппл майор Мередит, был безжалостно отвергнут. Стив и Риппл танцевали тустеп под граммофон в отделанном дубом зале, где носились танцующие пары пятнадцать лет назад. Они так подходили друг другу, Стив и Риппл! У него был хороший слух, острое чувство ритма. Его прямая высокая фигура как нельзя лучше соответствовала стройной фигурке его дамы, и стоило ему или ей уловить верное движение, как их танец становился таким же согласованным и гармоничным, как звуки, сливающиеся в голосе поющей реки.

Тогда же Риппл впервые представился случай танцевать перед платной публикой. Это произошло на празднестве в пользу госпиталя Красного Креста в саду поместья Кеир-Динес.

Сельские праздники так похожи один на другой, что трудно выделить что-либо из массы воспоминаний. Может быть, обоняние в этом смысле дает больше, чем зрение и слух. Там был запах смятой травы под разостланным холстом и аромат озаренных солнцем роз, смешанный с запахом свежеиспеченного кекса…

Были еще конкурсы шарад, соревнования по метанию дисков, устанавливались призы за самую большую тыкву и за лучший пучок душистого горошка. Такие забавы неизбежны. Разыгрывалась пьеса «Робин Гуд», был поставлен танец феи с прислуживающими ей эльфами.

Эльфов изображали шесть маленьких мальчиков с блестящими глазенками, учеников народной школы. Фею танцевала Риппл; ее темные волосы украшал венок из бумажных роз, стройное тело окутывала белая гардинная кисея, на длинных, красивых ногах были белые бумажные чулки и сандалии с кожаными ремешками. Танец, поставленный молодым учителем народной школы, мог бы стать тем, чем обычно бывают подобные танцы: не уродливы и не смешны они только потому, что их украшает ничем еще не испорченная красота юного человеческого тела.

Но в этом танце неожиданно проявилось нечто большее. Здесь обнаружилась природная естественная грация Риппл, зарождающийся дар жестов. Все это у нее уже было и не могло не привлечь внимания. На празднество собралось все окрестное население. Те, кто знал Риппл с малых лет – тетки, семьи врача и директора школы, обитатели соседних поместий, группами приехавшие в своих экипажах.

Одна из этих групп держалась особняком от других. Там были незнакомые лица, необычного вида платья выделялись среди местных нарядов, вышедших из моды уже несколько лет назад. Эта производившая эксцентричное впечатление группа прибыла из поместья, хозяйка которого рисовала, а ее друзья тоже рисовали, писали или выступали на сцене. Это было артистическое общество, к которому остальные соседи относились с интересом, смешанным с неодобрением.

Среди них находилась женщина небольшого роста, выдержанная и спокойная. Однако что-то в ней настолько явно выдавало иностранку, что местные жители не сводили с нее глаз. Таким неанглийским был ее простой наряд! Темно-коричневое шелковое манто мягко окутывало миниатюрное тело; на голове женщины был небольшой тюрбан, украшенный разноцветными лентами, пучок которых спускался с одной стороны на ее лицо. Такого манто, шляпы, туфель и перчаток никогда еще не видели в этой местности. Все не отрываясь смотрели на маленькую женщину, хотя не знали даже ее имени.

А она смотрела только на танцующих детей. Своим мелодичным голосом, в котором слышался странный акцент, она с живым, горячим интересом спросила:

– Кто эта девочка? Вон та девочка с розами в волосах? Девочка, которая танцует фею?

В жизни каждого человека, отмеченного печатью большого или малого таланта, бывает момент, который в биографиях называют «первым признанием». Иногда художнику, набрасывающему эскизы на природе, показывают вылепленные мальчиком глиняные фигурки животных (впоследствии этот мальчик становится скульптором с мировым именем). Иной раз сочинение, поданное на конкурс, заставляет посетившего школу литератора сказать краснеющей девочке: «Дорогая моя, когда-нибудь мы увидим ваше произведение в журналах». (Книги этой девочки в свое время будут переведены на все европейские языки).

В жизни Риппл тоже произошел такой счастливый случай (первый ряд кресел на празднестве стоил один шиллинг, остальные – шесть пенсов и четыре пенса).

Риппл побежала в дом, где родилась, чтобы переодеться. Она вернулась в простой юбке и кофточке. Коричневые чулки ее были заштопаны на подъеме шерстью более темного оттенка. Девочка надела черные лакированные туфли, на одной из которых недоставало банта; это были ее домашние туфли, которые она оставляла у тетки для уроков танцев. Дело в том, что на лужайке духовой оркестр играл фокстрот, а Риппл обещала Стиву прийти потанцевать с ним, но не на лужайке, а возле солнечных часов – на бархатном газоне, окруженном деревянной решеткой. На сделанных из графита тонкой работы солнечных часах были вырезаны старинные уэльские стихи, в переводе звучащие так:

Можно себе представить, какое впечатление производило такое предупреждение на молодежь! Стефан и Риппл танцевали, делая круг за кругом, а ветерок доносил до них отдаленный припев танцевальной мелодии:

В этот великолепный день Риппл наслаждалась танцем и солнцем, сознанием, что имела успех в роли феи. Наслаждалась она и смешанным запахом резеды и душистого горошка, доносившимся из-за решетки. Ее ощущения были сугубо личными, они не зависели ни от чувств, испытываемых другими людьми, ни вообще от других людей. Это означало, что девочка совершенно не думала о юном Стиве, товарище своих игр и кавалере в танцах. Она не спрашивала его, что он думает или чувствует. У нее не было такой потребности.

Она вспомнила о нем только тогда, когда он внезапно заговорил во время танца.

– У меня кружится голова, – сказал он и тихо, нервно засмеялся. Он схватил голую тонкую руку Риппл под ситцевым рукавом ее плохо сшитой кофточки.

– У тебя кружится голова? У меня никогда не кружится, – сказала Риппл с заносчивостью пятнадцатилетней девочки. – Тогда лучше остановимся.

Она ждала, когда Стив выпустит ее руку, но юноша своей длинной веснушчатой рукой, гибкой и тонкой в кисти, все еще держал ее, и ей казалось, что на руке у нее горячий браслет. Он остановился, хотя музыка продолжалась. Стив смотрел ей прямо в лицо сверкающими, горящими глазами, весь пылая, совсем потеряв голову. Так же неожиданно, как и раньше, он заговорил снова:

– Риппл, какая ты красивая!

Это был первый услышанный ею комплимент – знаменательное событие в жизни каждой девушки. Но Риппл была слишком молода. Для девушки постарше его слова были бы как мед и вино. Вся обстановка так подходила для первой любви – время, место, чистота их чувств, свежий и напоенный ароматом цветов воздух, далекие звуки музыки и рядом с ней этот обаятельный, застенчивый, неиспорченный, пылкий юноша.

Он отдавал ей, как букет цветов, свои мечты, свои чувства, ту первую вспышку влечения и страсти, которая у многих мальчиков часто переходит в романтическую дружбу. Этот рыцарски настроенный юноша подносил свой дар слишком юной девушке, которая не понимала своего невероятного счастья. Ей было пятнадцать лет; томностью и пылким воображением она далеко превосходила многих двадцатипятилетних женщин. Но в том, что касалось реальных чувств, Риппл оставалась еще девочкой пяти-шести лет. Она была холодна, как зеленый нераспустившийся бутон розы у подножия этих солнечных часов, розы, зеленая чашечка которой еще не раскрылась, так что никто бы не мог угадать, превратится она в будущем в красный, полный страсти цветок или в белый, холодный. Риппл ответила на его слова живо и простодушно:

– Ну я совсем некрасивая. Что ты! Красивая? У меня неправильные черты лица. Тетушка говорит, что я одна в семье некрасивая. Удивительно, как у папы могла родиться такая дочь, как я. Все мальчики в нашей семье такие красивые, а у меня слишком большой рот.

– Он совсем не большой. По-моему, он такой красивый, – сказал Стив, глядя на ее рот. Затем все его юное лицо густо залила краска, как если бы эти нелестные замечания относились к нему самому, и вдруг, совершенно неожиданно для девушки, он нервно схватил ее за руку.

– Не знаю, не покажется ли это тебе странным… Мне хочется тебя поцеловать. Тебя это не пугает? Можно?

– Конечно, нельзя, – сердито ответила Риппл, ответила без волнения, без тени застенчивости, даже не покраснев. Ибо для всего этого необходимо, чтобы первый красный или белый лепесток показался сквозь зелень нераспустившегося бутона.

– Поцеловать меня? И не думай! В такую жару, как сегодня? Я не ребенок. Ты только на два года старше меня, а женщина всегда старше мужчины. Папа так говорит. Это значит, что ты моложе меня. И отпусти мою руку! Я не люблю, чтобы меня держали, когда я не танцую.

– Что с тобой? – неуверенным голосом спросил Стив. Он не понимал, что с ней ничего не произошло, знал только, что сам изменился. – Ты сердишься на меня, Риппл? Тебе неприятно со мной?

– Вовсе нет. Почему? – сказала Риппл. Она беспечно высвободила руку, которую держал юноша, совершенно не сознавая, какое впечатление произвел ее отказ. В бесчисленных своих книгах Риппл читала о том очаровании, которое исходит от женщины, очаровании прекрасном и жестоком. Читала и о древнем инстинкте, побуждающем мужчину к охоте, к преследованию. Она читала…

Но Риппл была слишком, слишком молода! Она не видела ничего общего между тем, что читала, и своими реальными чувствами. Каково же было ее удивление, когда рука, из которой она только что высвободила свою, обняла ее за шею. Стив притянул к себе ее голову – быстро, нежно.

– Я не могу, Риппл! Я не могу. Я хочу… – заговорил он изменившимся мягким голосом, который тронул бы взрослую, сложившуюся девушку. На чувства такой девушки несомненно повлияли бы красота влюбленного, его тонкая кожа, свежесть близкого неиспорченного табаком дыхания, его блестящие волосы, сила его объятия.

Все это было напрасно, все прошло мимо нее. И самое искреннее отчаяние охватило Риппл, когда он откинул назад ее голову и поцеловал, сначала в щеку, потом застенчиво, но горячо в губы. Она старалась освободить свою голову и, отбиваясь, сильно ударилась лбом о его лоб. Он отпустил ее и взглянул на нее с виноватым видом.

– Веди себя прилично! – возмущенно напустилась она на него. – Не делай этого больше, или я никогда не буду с тобой разговаривать!

Краска сбежала с лица Стива. Он внезапно побледнел от волнения, так что проступили все веснушки на его лице. Юноша смотрел на нее, открыв рот, видимо, собираясь заговорить. Не успел он придумать, что ей сказать, как из-за решетки послышался голос:

– Риппл! Где Риппл? Риппл, тебя зовут домой.

Возле деревянной решетки появилась одна из дочерей доктора, девятилетняя длинноногая девочка в белом накрахмаленном платьице и черных тонких чулках.

– Риппл, ты придешь сейчас? – спросила, едва переводя дыхание, девочка. – Та дама хочет тебя видеть. Ее привезли из соседнего поместья. Она русская или что-то в этом роде, но владеет английским. Кажется, она хочет говорить с тобой о твоем танце.

– Хорошо. Я сейчас приду, – сказала Риппл.

В своих изношенных черных туфлях, к каблуку одной из которых пристал небольшой листок, она быстро побежала по тропинке в сопровождении девочки.

Стив остался стоять, худой, унылый, в белом фланелевом костюме, у солнечных часов и нераспустившихся роз. Несколько минут он простоял так, потом повернулся и пошел к реке. Долго гулял он, одинокий, на берегу, не в силах ни о чем думать, ни на чем сосредоточиться; поникший, печальный, он чувствовал, что все светлое и солнечное в его жизни заволокла густая серая пелена.

Он решил вернуться домой к самому обеду. Риппл тогда уже будет у себя дома. Сам он уедет завтра, первым же поездом. Он никогда больше ее не увидит. Это неважно. Ничто теперь не имело для него значения.

Тем временем Риппл представили той маленькой даме, и когда назвали ее имя, то даже Риппл оно было знакомо. В дальнейшем, однако, мы будем называть эту замечательную русскую женщину тем именем, которым называла ее вся ее балетная труппа – просто Мадам.

Дама обратила к Риппл свое всем хорошо знакомое открытое личико. Оно могло превращаться в пикантное, напудренное, с мушкой, лицо дамы восемнадцатого столетия или в яркое, пылающее страстью лицо участницы шумных восточных празднеств, или даже в грубое черное лицо, когда она исполняла комические негритянские танцы.

Вне сцены в великой артистке не было ничего искусственного. Ее лицо блондинки, на вид девушки двадцати одного-двадцати двух лет, не было накрашено, и только во всех его чертах постоянно играло оживление, как луч солнца проступает сквозь лепестки какого-то бледного цветка. Пряди волос небрежно спускались по щекам.

Риппл, взглянув на нее, сначала была разочарована.

«Я думала, она должна быть вблизи красавицей, – подумала неопытная девушка. – Она совсем некрасива!»

В самом деле, на первый взгляд, бесспорно красивыми казались только руки Мадам – маленькие, гибкие руки с кистями чудесной формы. Она часто жестикулировала ими, но слегка и очень искусно, жесты соответствовали интонациям ее голоса. Мадам весело и уверенно сказала Риппл:

– Я видела, как вы танцевали. Вы должны танцевать. Вы умеете танцевать. Вы будете танцевать. Не хотели бы вы поехать в Лондон и поступить там в школу, учиться и стать балериной?

Этот вопрос, принятый Риппл сначала за шутку, вопрос, заданный ласковым звучным голосом, был тем легким ветерком, который вызвал бурю сопротивления, свирепствовавшую затем столько месяцев.

Отпустят ли Риппл в Лондон? Заставят ли ее остаться дома?